Будучи перенесенным и нацепленным на хвост сержантского «ИЛа», он придал последнему игривость, выражение послушания, утраченной было покорности. Барановский «ЯК», обезображенный секущим ударом, стоял без призора рядом. Такая встреча – хуже не придумаешь. Года за три до призыва наметил Павел училище, куда подаст заявление, – далекое от дома, предполагавшее поездку поездом, да еще с пересадкой, летное училище, и раннему своему выбору не изменил. Прошел чистилище двух комиссий, медицинской и мандатной, программу подготовки летчика-истребителя (сокращенную, ускоренную) и видел себя в бою не кем иным, как истребителем. Затем освоил он новинку военного времени, машину экстра-класса – «ЯК» (точно такой, как у старшего лейтенанта Баранова), и всего-то шаг, один шаг отделял его от вхождения в среду овеянных славой летчиков-истребителей… когда инструктор подставил сержанта под удар и, спасая честь мундира, сплавил на «ИЛы», в штурмовой авиационный полк майора Егошина… Так что спокойствие, непринужденно явленное впервые увиденным Барановым, повадка старшего лейтенанта, какую вырабатывает только фронт с его купелями, из которых выносит человек новое, прежде неведомое ему и другим понимание истин и ценностей жизни, – все это произвело на Павла сильное впечатление.)
      – Самолет новичка – из женского пополнения? – уточнял, перепроверял Егошин сомнительный факт, преданный им огласке.
      – Возможно…
      (Не сержант, а Василий Михайлович, поверженный осколком фугаса, мог бы дать командиру достоверную информацию: Василии Михайлович знал, как сурово и незамедлительно карает приказ всех, кто повинен в оставлении врагу авиационной техники, и потому на «эмке» пустился вдогон за механиком. Расспрашивая в степи техников истребительного полка, покинувших Конную, Василий Михайлович услыхал позади себя напряженный женский голос: «А я-то думала, вы за мной, товарищ майор…» Он обернулся. Мальчишеская фигура, укоризненный взгляд: «Сержант Бахарева!» Василий Михайлович, старый служака, отметил выправку девушки, усердно, с выгодой для себя отработавшей курс молодого бойца, опрятность ее комбинезона, недавно снятого с полки вещевого склада. «Я думала, меня вернут…» – повторила Бахарева. «Куда?» – «В Конную, куда же? Милое дело: вместо задания – в грузовик… Я говорю: „Товарищи, вы что? А мой самолет?“ – „А самолет, – отвечают, – получит летчик „. Вот так. Я пригнала „ЯК“ на фронтовую площадку – и пожалуйста, такой ответа разве это справедливо, товарищ майор? Отдали мой „ЯК“ старшему лейтенанту Баранову“. Ее укор переходил в обиду, в осуждение. Обиду – за себя, осуждение – майору, который, как выясняется, не для того рыщет по степи и останавливает автотранспорт, чтобы восстановить попранную справедливость… Не для того. „Сержант Бахарева, выполняйте приказ!“ – рявкнул в ответ Василий Михайлович… Рассказать об этой встрече Егошину он не успел. Как и о двадцати часах полевого ремонта. С сомнением щупая помятое крыло воскрешенного „ИЛа“, Василий Михайлович спросил сержанта: „Так и полетишь?“ – „Так и полечу“. Некогда синий, в смоляных потеках моторного масла, пропахший пылью и травами комбинезон Гранищева был вправлен в такие же пятнистые кирзовые бахилы со скошенными каблуками и хлюпавшими на ходу голенищами; нос сержанта, слегка задетый оспой, малиново лупился от солнца, в опавшем лице проглядывала общая для отходивших к Волге солдат решимость на все. «Кривая девка – сладкая“, – сказал, поразмыслив, Василий Михайлович. Он был солидарен с летчиком.)
      – Возможно? – ждал уточнения Егошин. Баранов – в строю, вновь отличился, но спайка, спайка, – страшился командир штурмового авиационного полка последствий. Взаимодействие – тонкий, тончайший механизм, в нем нет деталей из твердых сплавов, его узлы, сочленения, разветвленные системы обеспечиваются серым веществом и нервными волокнами. Под Россошью молоденький, только что из училища истребитель посчитал наш бомбардировщик «ПЕ-2» за немецкий «МЕ-110» и, в нетерпении и страхе, с первого захода сбил «ПЕ-2». Спасшийся на парашютах экипаж устроил торопыге «темную», а командир истребительного полка, по-свойски делясь с Егошиным, сказал, что после такой заварушки им, истребителям, лучше бы не ходить на прикрытие того полка. «Остался осадок. Очень неприятный осадок». Вот чего опасается Егошин, зная, что Баранов жив-здоров, – осадка, взаимной неприязни, трещины между своими. Намек на распрю – каленым железом.
      – Пятно на полк, сержант Гранищев, – сформулировал вывод Егошин. – Жирное пятно.
      – Пустой-то короб «ЯКа», – вступился за сержанта «дед», – не так уж жалко…
      – Отставить, старший лейтенант!
      – Могу отставить… В Россоши истребителям «темную» устроили, я бы им еще добавил…
      – Не подсекать боевого единства! – вспылил Егошин. – Как жук-древоточец – не подтачивать!.. За такие слова можно и ответить. А «ИЛ-два» без тормозов, хочу напомнить, товарищ старший лейтенант, если вы забыли, «ИЛ-два» без тормозов все равно что бизон! Его ничто не остановит!
      В намерения Егошина, однако, не входило выгораживать летчика, хотя бы и невиновного, но едва не погубившего старшего лейтенанта Баранова.
      – Сержант Гранищев! – взял себя в руки майор. – Бомбы на самолет не подвешивать. Временно!
      – Слушаюсь.
      – Четыре тренировочных полета по кругу. На чистоту приземления. Варежку в небе не разевать… Особое внимание – профилю посадки… Контролирую лично!..
      …Чем ближе Волга, тем хуже.
      Будь он, Гранищев, трижды прав, трижды ни в чем не повинен, командир полка Егошин Баранова ему не простит.
      Напряжение на полковом КП возросло, когда вслед за Верхне-Бузиновкой, Манойлином в оперсводках запестрели названия: Тингута, Плодовитое…
      Манойлин, Верхне-Бузиновка обозначали рубежи, взятые врагом, ломившимся к Волге с запада, Тингута и Плодовитое вскрывали новую угрозу – с юга. Сколь она велика, стало видно сразу: «пятачок», принявший летчиков Егошина, превращался в пункт сосредоточения всех исправных самолетов-штурмовиков «для нанесения, – как говорилось в приказе командующего 8-й воздушной армией генерала Хрюкина, – последовательных массированных ударов по танкам противника в районе Тингута – Плодовитое…».
      По дороге на КП майор Егошин встретил нового в полку человека, лейтенанта Кулева, катившего по стоянке бомбу.
      Что-то промелькнуло в лице Кулева, когда он, разгоряченный собственным усердием, хваткий, с хорошей выправкой, вытянулся перед командиром; что-то привлекло внимание Егошина и исчезло. Каждая лишняя пара рук на «пятачке» была дорога, снова добром помянул командир рачительного Василия Михайловича, Калиту, собиравшего полк, прихватившего где-то в степи лейтенанта Кулева.
      – Все толковые штабники в авиации – варяги, – говорил Егошин лейтенанту, вызванному на КП. – Из кавалерии, саперов, инженерных войск. Теперь будет представитель пехоты.
      – Я авиатор, товарищ командир.
      – Тем лучше! Специальность?
      – Закончил ШМАС, стрелок-радист…
      – Стрелки мне не нужны.
      – Плюс курсы штурманов…
      – Штурманы тем более. Возьмешь на себя штабную связь.
      Лейтенант потупился, и Егошин понял, что привлекло его внимание, мелькнув и исчезнув в лице Кулева: седые реснички. Когда лейтенант смотрел перед собой или несколько вверх, на более рослого, чем он, командира, его тронутые сединой реснички почти не были заметны; они выступали над одним глазом, когда Кулев склонял голову, производя впечатление, будто глаза у лейтенанта разного цвета. Но впечатление это было обманчивым. В действительности Кулев был кареглаз.
      Майор связался по телефону со штабом дивизии.
      – Имя-отчество – Степан Петрович… пока заочно… Будет случай, представлю… Голос? Как у Карузо. Слыхали Карузо? Послушайте.
      Вместо того чтобы слушать голос Кулева, дивизия поставила его в известность:
      – С рассвета всеми наличными силами – на Тингуту. Бить до темна. Давайте итоги дня. Кулев прикрыл трубку:
      – Требуют итоги дня…
      – Передавай… Назначен? Передавай! Кулев развел руками.
      – Должен знать, коли назначен, – повторил Егошин. – Передавай, пусть к голосу привыкают… Сего дня августа месяца, – начал он привычно, – полк занят восстановлением материальной части…
      – …восстановлением материальной части, – вторил ему Кулев, не глядя на командира, вспоминая налет «юнкерсов». «Главное – зацепиться, – думал он. – Штабное дело нам знакомо, уж как-нибудь. Школа капитана Жерелина… Уж как-нибудь!»
      Майор диктовал не спеша, с паузами, ухитряясь в нейтральном с виду, спокойном по тону донесении показать и разбитую вражеским налетом стоянку, и поврежденные бомбежкой самолеты, и трудности с формированием групп на боевое задание… Только о верблюде, на котором стали подтягивать к самолетам боеприпасы, умолчал.
      – Всеми наличными – на Тингуту, – повторил штаб дивизии, не требуя от Егошина ни дополнений, ни расшифровки. Такой доклад, когда все – в подтексте, устраивал дивизию.
      – Я бы так не смог, – улыбнулся Кулев, любивший, а главное, умевший быстро входить в контакт со старшими по званию. Действуя находчиво и смело, он почти всегда в этом преуспевал. – Мне один военный, правда, преподал урок… – Уроком была выволочка от Жерелина за то, что Кулев подмахнул бумажку, где машинистка вместо «вскрыть ошибки» напечатала «скрыть ошибки»; с той поры, принимая на подпись любой подготовленный Кулевым документ, капитан Жерелин кривил рот, желчно спрашивая:
      «Вскрыть ошибки» или же «скрыть ошибки»?» – Памятный урок…Но так бы я не сумел…
      – Оно и видно, – согласился Егошин. Время пестовало штабные навыки майора. Чем жестче управление, тем глуше язык открытого доклада.
      Месяца полтора назад, когда Егошин босиком – сапоги развалились, новых не получить, синие тапки, в которых он летал, резиновые, отдыха ногам не дают – босиком, с кавалерийской шашкой в руках гонял тыловиков, доставивших на полевой аэродром вместо бензина («ИЛы» стояли с пустыми баками) лавку Военторга, его депеша в штаб дивизии, поданная через местное почтовое отделение на телеграфном бланке Наркомсвязи, клокотала, как вулкан… Только не достиг документ, дышавший страстью, своего адресата, разминулся с ним: когда Егошин возвратился с почты, возле «ИЛов», осыпанных землей, охваченных дымами степного пожара, поднятого бомбежкой, его поджидал командир дивизии полковник Раздаев. В комбинезоне, выпущенном поверх сапог, что в кабине «кукурузника», служившего полковнику транспортом, могло создать неудобства, помехи, как велосипедисту – штанина, не прихваченная шпилькой, в перчатках, несмотря на зной, грузноватый полковник имел в своей внешности нечто цивильное. «Почему бездействуешь?» – вскинулся он на майора. «Нет бензина…» – «Почему шесть „ИЛов“ держишь на приколе?!» – «Пустые баки…» – «Голова пустая, Егошин, а не баки… Три цистерны в племсовхоз загнали, они в племсовхозе кукуют, я сейчас там садился… Может быть, и хорошо, что в племсовхозе, под бомбы не попали… Заправиться и – на Миллерово, штурмовой удар по аэродрому Миллерово!..» – «Прикрытие?» – «Приказ командующего генерала Хрюкина не обсуждать! Нанести внезапный удар по скоплению „юнкерсов“, обнаруженных нашей разведкой. Уничтожить гадов, раздавить, не дать им подняться – все!.. Время не терять, поворачиваться!.. Ну, что стоишь как пень?! Я тебя прикрою, Егошин! Я на этой фанерке полечу на Миллерово, буду с хвоста отгонять „мессеров“. На себя рассчитывай, Егошин!..» Такое было управление. Через час он поднял шесть «ИЛов» на Миллерово…
      – Правда, будто ваш самолет был сделан специально для показа правительству? – почтительно спросил Кулев. – Как опытный экземпляр?
      – Говорят, – помягчел лицом Егошин, знавший цену своей отполированной, с клепочкой «впотай», невесомой в воздухе машине. При совершенстве внешней отделки, а может быть, благодаря ей «ИЛ» командира кличку имел устрашающую: «Черт полосатый».
      – Удачный самолет? – Задев чувствительную струну, Кулев старался продлить ее звучание…,
      Лейтенант вызвался вести штабное хозяйство, Егошин ограничил его телефонной батареей КП.
      – …Кто держит связь? Снимаю!.. Распоряжение командира полка, лейтенант Кулев! – Жарким боком лейтенант потеснил плешивенького бойца, ездового из БАО, приставленного за нехваткой связистов к телефонам.
      На линию вышла дивизия:
      – Связи с Дарьюшкиным нет, передайте Дарьюшкину: пусть срочно прикроет на Тингуту трех «медведей», трех «Петров».
      Кулев принялся за телефонный розыск соседа, командира истребительной авиадивизии полковника Дарьюшкина, стараясь почаще поминать «медведей» и «Петров», как прозрачно шифровался пикирующий бомбардировщик «Пе-2». Вообще ухищрения здешних авиаторов по части секретности (самолеты «ИЛ-2» – «горбатые», истребители – «маленькие», бензин – «водичка») были под стать уловкам связистов переднего края, которые кодировали артиллерийские снаряды «огурцами».
      – Работаю от «Початка». «Початок» ждет!.. Уверенно пущенный Кулевым в ход «Початок», позывной штаба армии, подействовал.
      – Три «медведя» нас давно прошли, – откликнулись истребители. – Давным-давно…
      – Танки южнее Тингуты, танки!.. Принимайте боевое распоряжение! – Лейтенант знал, чем их взять. Но истребители тоже не лыком шиты.
      – Задача ставится с опозданием, – отвечали они. – Имейте в виду, так и будет доложено!
      – Вы мне дохлых кошек не подкидывайте, я сам доложу, кому следует! – кричал Кулев, темные, давно не стриженные волосы на его затылке от усердия или возбуждения взмокли.
      – Где Дарьюшкин? – запрашивала дивизия. Чувствовалось, что на дивизию жмут.
      – Где Дарьюшкин? – вторил ей, вынимал из истребителей душу Кулев. – Поднять «маленьких»!
      – Подняли, подняли…
      – Не чикайтесь, от «Початка» работаю, – жил напряжением момента Кулев.
      – Выделить больше нечего, учтите, «маленьких» в резерве ни одного, на стоянках пусто, по нулям, обеспечить Раздаева не сможем…
      – Все понятно, кроме сказанного!
      Добившись своего, Кулев сдержанно торжествовал.
      Командир истребительной дивизии Дарьюшкин, по словам Егошина, ушел в подполье, не раскрывает рта. Все срочные запросы, все гневные посулы разбиваются о возведенную им стену молчания. Что за этим молчанием – сказать трудно. Невозможность напитать всех одной коркой? Попытка выработать, уединившись, какие-то контрмеры? Беспомощность? Мудрость? «Или запил, или крепко задумался», – рассудил Егошин, имевший свои счеты с Дарьюшкиным.
      Командира штурмовой авиадивизии полковника Раздаева сверху не дергали, как Дарьюшкина, он сам был зубастый, подчиненных же держал в узде. «Следите за движением Раздаева!» – требовал Егошин. При одном звуке его фамилии майор отставлял все свои дела.
      Выбив из дивизии Дарьюшкина последнее, Кулев шире, вольготней расселся на короткой лавке. Тело лейтенанта источало жар. «Зря рычагом не клацай, – поучал он плешивенького. – Первым трубку не хватай, напорешься на указание…»
      Тут в адрес истребителей, исчерпавших все свои резервы, поступило распоряжение «Початка» самого категорического свойства:
      – Командующий приказал встретить и надежно, надежно сопроводить до места «Дуглас» с большим человеком, хозяином «Дугласа», ответственный персонально Дарьюшкин…
      Кулев, было рассевшийся, подобрался; взглядывая на ездового-связиста часто и требовательно, словно бы призывал бойца засвидетельствовать, как встревожен лейтенант судьбой московского «Дугласа», входившего в зону Сталинграда. Фамилия большого человека на борту самолета составляла тайну. Кулев стал вслух перебирать известные имена. Одни кандидатуры он отводил, другие, поразмыслив, оставлял для более тщательного рассмотрения, ни на ком определенно не останавливался – ни дать ни взять человек, посвященный в распорядок жизни военного руководства страны. Ездовой, невольно подстроившись под лейтенанта, предположил в пассажире командующего фронтом генерала Еременко.
      – Нет, – отрезал Кулев. – Еременко на месте.
      – Где?
      – В штабе фронта. Я только от него.
      – От Еременко?
      – Да.
      – Никак друзья? – изумился ездовой.
      – Знакомы. Мы его прошлой осенью спасали…
      Под вечер на «пятачок» прибыл полковник Раздаев – усталый, загнанный; резкость, ему свойственная, выступала во всем, что он говорил и делал. Майора Егошина, только что вылезшего из «черта полосатого» и поспешившего к полковнику с докладом о боевом вылете, слушать не стал; изловив на штабном крыльце, где пал несчастный Василий Михайлович, готового улизнуть корреспондента дивизионной газеты, взял его в оборот:
      – Почему принижаете достоинство воздушного бойца, дискредитируете в глазах личного состава?.. Напечатали, читаю, – полковник повел пальцем на ладони: – «Еще один стервятник на боевом счету Баранова…» Отдаете отчет в своих словах? Что ж, по-вашему, старший лейтенант Баранов стервятиной кормится? Он врага уничтожает, а не падаль!..
      Майор Егошин сопровождал комдива, следуя за ним на некотором отдалении справа. На спине Михаила Николаевича, под лямками сброшенного парашюта, отпечатались влажные, темные от пота полосы, к полковнику он приноравливался с трудом. Тирада в адрес газетчика немногого стоила, нынче все так говорят: «Сбил… уничтожил… вогнал в землю фашистского стервятника». Чем плохо?.. Стервецы они, гады, куда нас загнали… Но в тираде был еще иной, упреждающий события смысл, заставивший Егошина держать ухо востро: всем, кто повинен в чепе, едва не сгубившем Баранова, несдобровать!..
      На КП с появлением несшего грозу Раздаева все встали. Кулев, не отнимая трубки от уха и волоча за собой шнур, ретировался в угол… Вид неловко отходящего, подергивающего шнур, путающегося в нем лейтенанта не понравился полковнику.
      – Что коза на привязи! – фыркнул он, выкладывая на стол шлемофон, перчатки, сохранявшие, подобно слепку, форму полусогнутой кисти. – Или бедняку в хозяйстве и сивая коза подмога? – добавил Раздаев, вглядевшись в лейтенанта. – А, Егошин?
      – Лейтенант поставлен мною специально на связь.
      – Все скрытно! – сказал полковник, с неодобрением глядя на Кулева. – Полная скрытность сосредоточения… Языки не распускать. У кого язык длинный – обрубим…
      «Цирлихи-манирлихи я не люблю, – при случае объяснял подчиненным Федор Тарасович Раздаев. – Я люблю прямо, по-солдатски». При этом его сизый от бритья подбородок тяжелел, глаза округлялись. Впрочем, подобных разъяснений полковник давненько никому не давал, потому что каждый день и час нахождения его дивизии на подступах к Волге, особенно последние сутки, когда на плечи Федора Тарасовича легли новые обязанности, требовали от него по-солдатски прямых, ясных, решительных мер.
      В пехотном училище, где лет шестнадцать назад учился Раздаев, курсанты разыграли однажды лотерейный билет Осоавиахима на воздушную прогулку. Жребий выпал Раздаеву. Десять минут ознакомительного полета над городом изменили его жизнь: он заболел авиацией. Ему отказывали, возвращали рапорта, курсант дошел до наркома, добился своего, стал летчиком. Неспешно всходя по служебной лестнице от командира корабля до командира дивизии, он снискал репутацию волевого, умеющего навести порядок начальника. Строевик он был истовый. «Без личной беседы никого не оставлю и без слез не отпущу», – шутил Раздаев. Темно-синий выходной френч под белую рубашку сидел на нем как влитой, перчатки из мягкой светлой кожи, фирменные авиационные полукраги с ремешками на тыльной стороне и кнопочкой на внутренней он получал от товарища из Тбилиси на заказ – таких полукраг, как у Раздаева, в дивизии ни у кого не было.
      В столичных воздушных парадах по торжественным дням не участвовал, кремлевских вин на приемах не вкушал. «Надежнее всего идти в середине» – было правилом Федора Тарасовича. Следовать ему в собственно летной работе было не просто; свои неудачи, огрехи, промашки в пилотировании Федор Тарасович воспринимал болезненно, заметно расстраивался, зато посадки со слышным шелестом травы под колесами, бомбы, уложенные в строгий меловой полигонный круг, протяжной маршрут без отклонений вызывали у него прилив энергии, желание совершенствоваться…
      – Насчет скрытности, товарищ полковник, – вставил Егошин, поглядывая на доспехи, выложенные комдивом, как на ларь: на шлем желтой кожи, на шелковый, незастиранный подшлемник, на строгий шарфик черно-белой вискозы… Перчатки – слабость полковника, он и в степи их не снимал, сотрясая воздух сжатыми кулаками, – перчатки, снятые с рук, освобожденные от них, медленно, как живые, распрямлялись, утрачивая сходство с гипсовым слепком…
      – Насчет скрытности… Здесь нас трижды бомбили, «рама» разгуливает, как на бульваре…
      – Я «раму» не видел!
      – Висит, товарищ полковник… Возможно, проголодалась, ужинать полетела, теперь ее толстая «Дора» сменит… Воздушную разведку ведут как по графику, куда смотрит полковник Дарьюшкин – не знаю…
      – Черт его, Дарьюшкина, разберет! Сам все хапает, а у других хлеба просит, не знаешь, чего от него ждать… Предупредить весь летный состав под расписку, – продолжал Раздаев, – с пикирования, кроме «пешек», будут работать бомбардировщики «Ар-два»… Не шарахаться!
      Лычки курсанта пехотного училища, уступив место голубому авиационному канту, иногда напоминали о себе – то к выгоде Федора Тарасовича, то к его огорчению. В тридцать девятом году он служил под непосредственным началом общевойскового командира, комдива, в свое время возглавлявшего покинутое Раздаевым училище. Командующий признал Раздаева «своим», назвал его «полпредом пехоты в авиации», с вниманием, по-доброму к нему относился. Вместе обсуждали они мрачнейший эпизод: массированный удар 1150 самолетов люфтваффе по Варшаве, оказавшей яростное двадцатидневное сопротивление врагу. «А Гитлер еще паясничает, – возмущенно говорил комдив. – Расселся, понимаешь, со своей свитой в варшавском предместье и созерцает зрелище горящего города, как Нерон… Ну, и кончит он как Нерон, помяни мое слово!» Чем кончил свои дни правитель Римской империи Нерон, Федор Тарасович, с комдивом вполне солидарный, не помнил, он переменил тему…
      Пехота – царица полей – техническими новинками в то время не блистала, так командующий любил, когда Федор Тарасович посвящал его в достоинства новейших образцов авиационной техники. «Вот скажите, – говорил Федор Тарасович, – сколько, по-вашему, понадобится бомбардировщику „Ар-два“ времени, чтобы набрать высоту пять тысяч метров?» Или: «Каков, по-вашему, мировой рекорд скорости, достигнутый итальянским истребителем „Макки-Кастольди“?» Комдив отвечал решительным незнанием, Федор Тарасович с удовольствием его просвещал. В свою очередь комдив, устроив однажды товарищеское катание на лодках, пригласил и Раздаева. Занимал собравшихся любимым веселым рассказом: «Однажды осенью отец Онуфрий, отведав отменных огурцов…»
      Федор Тарасович, первым получив информацию о решении ЦК партии создать сто новых авиационных полков, прежде всего поспешил поделиться новостью с комдивом… Прихворнувший комдив принял Раздаева дома, в ичигах, – в гражданскую, добровольцем рабочего отряда, он проморозил обе ноги. Сто полков – капитальная мера, внушительная цифра… Чем вызвано решение? Надобностью усилить бомбардировочный потенциал ВВС? Или же открывшейся недостаточностью самолетного парка?..
      Первый авиатор среди пехотинцев, строевик до мозга костей, Раздаев не жалел времени и труда на упрочнение системы взаимосвязи и подчиненности, сложившейся между авиацией и наземными войсками и ставившей во главу угла всемерное «содействие успеху наземных войск в бою и операции», на «цементирование данной структуры», как любил говорить комдив, его тогдашний непосредственный начальник. Авиация, увлеченность ею смягчали мужланство бывшего пехотинца Раздаева, мечтавшего о лаврах летчика номер один…
      Среди авиаторов Федор Тарасович все-таки чувствовал себя «чужаком».
      Нет-нет да и напоминали ему об этом. Не обязательно словом. Однажды предстал перед ним добрый молодец с руками молотобойца, орденом Красного Знамени на груди и капитанской «шпалой» в петлице – Хрюкин. Дело было до войны, полк стоял под Смоленском. Светлоглазый капитан только что вернулся из Испании, принял эскадрилью, где до спецкомандировки служил командиром звена, и в рапорте по команде заявлял о готовности поехать добровольцем в Китай… Раздаев, исполнявший обязанности командира полка, сунул его рапорт под сукно. Формально он мог бы оправдаться ссылкой на неясный слух о задержке Хрюкина в Париже, руководила же Федором Тарасовичем зависть, зависть и обида: месяца не проработал молодой капитан, не побатрачил на эскадрилью в интересах предстоящего инспекторского смотра, духа не перевел после Сарагосы – даешь Ханькоу!.. Но Хрюкин, как будто зная, чем станет для него командировка на восток, поездки в Китай добился.
      Свою карьеру, не такую быструю, не такую громкую, как у других, как, скажем, у Степичева, Федор Тарасович был склонен объяснять происхождением из общевойсковиков. Правда, Василий Степичев, командир соседствующей с ним дивизии, потомственный литейщик, в прошлом – кавалерист… Но, во-первых, Степичев в Витебске, когда там начинал Хрюкин, командовал эскадрильей; во-вторых, сам Василий, с его комиссарской душой, летает и днем и ночью; в-третьих, боевые потери в дивизии Степичева меньше, чем в других штурмовых авиадивизиях…
      Меряя версты от Донца до Волги, Раздаев сто раз проклял жребий, выбравший ему авиацию: отношения подчиненности, должностной ответственности, к которым он привык, с которыми за годы мирной службы сжился, те самые «структуры», в цементирование которых столько было вложено и вне которых он, армейский человек, себя не мыслил, – рушились под молотом войны. Нет большего несчастья для ревностного службиста, чем перестройка армейского механизма на дорогах отступления. Скоропалительно, без всяких объяснений, без возможности понять, чем плохи вчерашние, чем хороши сегодняшние нововведения, создавались МАГи, они заменялись РАГами, РАГи – УАГа-ми. Прежние, довоенные структуры разрабатывались, вводились и утверждались известно кем. Известно Федору Тарасовичу, какие имена, какие светлые головы стояли у кормила нашего военного строительства. А кто, позвольте спросить, творец всей этой чехарды? Ни одного крупного авторитета. Лихорадка перестройки, суетливый поиск спасительных мер причиняли Федору Тарасовичу страдания, в которых некому было открыться; все рушилось, оголялось, спасительной середины с ее возможностью выждать, оглядеться, выбрать – не было…
      После Харькова судьба вновь свела Раздаева с Хрюкиным. В отличие от предвоенных лет, когда жизнь войск подавалась в газетах под безличным обозначением «Н-ская часть», война вводила в широкий обиход имена, закрепляла их за отличившимися соединениями, родами войск: конница Белова, гвардейцы Панфилова, дивизия Руссиянова… Хрюкин прибыл в Валуйки на московском «Дугласе» с высокими полномочиями и на обычный в таких случаях вопрос: «Что привез?» – отвечал: «Армию». Так по ходу очередной реорганизации ВВС появилось на юго-западном направлении новое войсковое объединение авиаторов – 8-я воздушная армия генерала Хрюкина. В авиации Хрюкина знали: воевал в Испании, из Китая вернулся Героем, руководил инспекцией… Дивизия Раздаева вошла в состав 8-й воздушной…
      Командир дивизии встретил Хрюкина на степном выпасе, только что принявшем пополнение, пришедшее на Дон из тыла. Докладывая обстановку, ход воздушного боя, навязанного «мессерами», Федор Тарасович отметил про себя, что отношения, сложившиеся между ними в далеком довоенном Смоленске, не утратили напряженности, некоторой остроты. Обсуждая действия пострадавших, предусматривая контрмеры на будущее, Раздаев напряженно ждал, когда же Хрюкин вспомнит, наконец, его прегрешение, рапорт, сунутый под сукно в канун инспекторского осмотра? Проводив Тимофея Тимофеевича, полковник должен был с удовлетворением признать, что командарм не злопамятен.
      А сейчас, теснимый к Волге, прижатый к ней, Хрюкин, чтобы выстоять, в основу своих действий положил… массированный удар! «Ась?» – произнес Раздаев, как бы ослышавшись. Массированный авиационный удар – это 1150 «юнкерсов» и «мессеров», дробивших многострадальную Варшаву. Это семьсот бомбардировщиков в сопровождении восьмисот истребителей, одновременно и ежедневно сокрушавших центры английской промышленности. Город Ковентри стерт с лица земли массированным налетом двух тысяч бомбардировщиков. «Ась?» – повторно выговорил Раздаев. Его сумрачное, загорелое лицо умело живо, с резкостью, свойственной натуре, скопировать кого-нибудь, очень похоже передразнить или принять выражение высшей удивленности.
      Полковник Раздаев, однако, не ослышался.
      Генерал Хрюкин поднимал свою армию на первый под Сталинградом массированный удар против танковой армии Гота – с привлечением всех бомбардировочных, штурмовых, истребительных частей, всех, до единого, самолетов, находившихся в строю. Обдумав и приняв решение, молодой командующий в действиях был быстр и тверд, без колебаний устранял все преграды на избранном пути. Насмешливое «Ась?» и подобающая мина на лице возникли независимо от воли Федора Тарасовича, – комиковать он был не расположен. С командармом, понимал полковник, шутки плохи. Одного комдива Хрюкин снял, заявив на Военном совете: «Превратился в стартера, в наземного воздушного вожака, влиять на летный состав не способен…»
      Не успел Федор Тарасович, озадаченный решением Хрюкина, собраться с мыслями, как последовало распоряжение: свести две штурмовые дивизии в единую «Группу № 5». Руководство группой в интересах мобильности управления командарм передал в одни руки – полковнику Раздаеву, и Федор Тарасович с каким-то осатанением взялся за дело.
      Его штабники страшились, когда комдив, тяжелея подбородком, сама непреклонность, гнал всех от себя («Мне штаб не нужен!»), рассылал по хуторам, где базировались полки, повелевая всеми доступными средствами восстанавливать технику. «О каждой машине, введенной в строй, докладывать мне лично!» Всех разогнав, хватался за голову, вырабатывал задний ход – одному человеку «Группа № 5» непосильна. Призывал штурмана, начальника разведки (бывшего летчика), усаживал рядом с собой, сколько было умных голов, чтобы сообща судить-рядить, обдумывать маршрут, способы прикрытия, проигрывать заходы и атаки по опасной, не прощупанной разведкой Тингуте. В разгар приготовлений, как говорится, под руку, позвонил Хрюкин:
      «Раздаев, подтвердите ваш позывной, ваш позывной не слышу!» – «Шмель-один», «Шмель-один»!» – торопливо, громко, перекрывая помехи, ответил Федор Тарасович, не вполне понимая генерала. «Не слышу „Шмель-один“ в воздухе, не работаю с ним над целью! – прокричал Хрюкин с того конца провода. – Пора, полковник, перестать быть летчиком мирного времени!…»