Ко всему прочему - объяснения, письменные и устные. "Какой закончили аэроклуб? спросил его военный дознаватель, капитан, с места в карьер начиная расследование аварии. "Тухачевский", - брякнул Дралкин. "Какой?!" В бывшей церкви, отошедшей Осоавиахиму, действовал рабочий клуб имени маршала Тухачевского, и, когда там разместили аэроклуб, вся слободка машинально, по старой памяти называла его "Тухачевским". Так Дралкин и ляпнул... И на всех этапах расследования, вплоть до штаба военного округа, где судили да рядили о корнях чепе, проходила эта злосчастная оговорка...
      Уволенный из армии, Дралкин в родной городок не вернулся; слободка, где он жил, знала все дома и семьи, получившие похоронки с финской, наперечет были парни, добровольно или по призыву ушедшие служить. Попав в летное училище, Григорий выслал матери фотокарточку, запечатлевшую его в том эталонном виде, какой надлежало иметь курсанту-авиатору: меховой шлем с очками- "консервами", свитер выставлен поверх ворота гимнастерки, левый локоть с эмблемой, "курицей", несколько развернут наружу, петлички от руки подкрашены голубым, в каждой петличке по одному треугольничку. Вся улица бегала смотреть и обсуждать фотокарточку: в треугольниках никто не понимал, но ведь так-то просто их не дают, стало быть, отличился Гриша. И вдруг он, сын Сергея Михайловича, потомственного горнового, пришедшего с гражданской с клинком за Перекоп и похороненного рабочей слободкой с почестями, вдруг вчерашний курсает-военлет возвращается... штатским. Что стряслось, почему? Чем провинился перед властью?
      Дралкин осел в областном центре. Работал на водной станции, в железнодорожном буфете, наконец определился в аэроклуб инструктором, но про себя так и не решил: начинать ли все сызнова, что-то кому-то доказывать, или же рвать с авиацией, забивать на этом деле болт?.. Отлетав в первую смену, Григорий отправлялся поболеть за "Спартачок" или в цирк, где первенствовал на ковре его кумир, несравненный Ян Цыган, или на водную станцию шпаклевать, ошкуривать яхту, "ловить ветер". Парусные гонки все сильнее его увлекали, по классу одиночек он мог претендовать на кубок области.
      То, что Дралкин, летчик-запасник, инструктор, воротит, как заметила Лена, нос от аэроклуба, выискивает себе занятие на стороне, удивляло ее.
      С аэроклубом она, можно сказать, сроднилась.
      Первый красочный праздник, каких в ее родном Босоногове не бывало, она увидела здесь. Медь военного оркестра, белые скатерки выездных буфетов, нарядно одетые люди, толпами валившие за город, чтобы по ходу программы, исполняемой энтузиастами оборонного дела, полюбоваться авиацией... Скромен аэроклубовский парад под облаками, не так впечатляет, как репортажи из Тушина, главное в другом: и мы не ротозеи, готовимся ответить ударом на удар агрессора... Зрелище бомбового удара, дыма и огня захватывает дух: взрываются, летят вверх тормашками фанерные макеты танков, парашютисты, переговариваясь в воздухе, десантом падают на головы зевак ("Гляди, Надюха Безматерных, нашего Николая Матвеевича дочь!"), очкастый, в коже, летнаб, наполовину выставившись из кабины, швыряет вниз листовки с насмешливыми рисунками и доходчивыми стихами, в речитативе пошедшими по стране:
      "Всем охотникам до драки мы сумеем показать, где у нас зимуют раки, как зовут у Кузьки мать!.."
      Поглазев на смельчаков, которым мало места на земле, которым в небе суждены боевые дороги, горожане тут же, на свежем воздухе, устраивались компаниями, семьями, парочками на весь день, и эхо военно-оборонного смотра еще долго гуляло по улицам уральского городка... Как не отозваться на его тревожный зов? Лена подала заявление в аэроклуб.
      Весь интерес ее жизни - на "пятачке" аэроклуба, на взлетавших, садившихся коробчатокрылых машинах, где воздух, насыщенный парами бензина, смешивался с ароматами близких покосов, где на рассвете, в час общего "разлета" самолетов, она могла видеть с высоты и приветствовать игрушечное коровье стадо и такого же игрушечного пастуха, взмахами незримого кнута уводящего скотину от шумного места... Все было интересно ей в курсантском "квадрате" из четырех выносных скамеек на лужайке, среди сверстников, сердцем принявших комсомольский призыв: "Дадим стране сто пятьдесят тысяч летчиков!" Тут средоточие всех последних новостей: от вынужденной посадки, накануне всех всполошившей (у Лены ушки на макушке), до состава государственной комиссии, распределяющей выпускников, и пасьянса военных школ и училищ, готовых принять учлетов. Призыв дать стране сто пятьдесят тысяч летчиков на языке военных, ответственных за оборону государства, означал резко возросшую потребность в людском резерве, в кадрах для ста новых авиационных полков; училища спешили засылать в аэроклуб своих представителей, "купцов", чтобы отобрать ребят получше, побольше, с запасом на отсев: новый начальник ВВС (за последние три года третий), требуя от училищ интенсивной работы, строго предупреждал против снижения качества. Все, чем встретит армия будущих летчиков и о чем ни звука нельзя было выведать в книжках про авиацию, обсуждалось на лужайке аэроклуба: что брать из вещей, стригут ли наголо или разрешают прическу до двух сантиметров, нравы злыдней старшин, "губу", курс молодого бойца... На пороге завтрашней, вполне самостоятельной жизни, сопряженной с опасностью войны, недостатков в образцах для подражания у курсантов не было. Белозубый старший лейтенант, вернувшийся из легендарной Испании домой комбригом, - один из них... мчится в Ленинград, умыкает пленившую его актрису в Москву... "С первого взгляда... на самолете", - судачит курсантский "квадрат". С ума сойти...
      "Летчик Львиное сердце" - вот он кто, далекий комбриг... Но и тут, в аэроклубе, выявлялись личности, достойные внимания. Когда мотор пролетавшего над ее головой Дралкина вдруг смолк, оборвался, она впервые поняла, как чуток, отзывчив аэродром, и она, дежурный хронометрист, в том числе, на малейшую перемену в рабочем гудении неба: мотор обрезал, сердце ее упало, все вокруг остановились, замерли в тех местах, где их застала тишина тревоги. "Господи, да что же это?" - охнула Лена, видя, как, клюнув носом и быстро, бесшумно снижаясь, пошел в сторону выпаса самолет Дралкина. Отставив хронометраж, она кинулась бежать за ним следом. Маленький пастух увел свое стадо, Дралкин, сильно подскальзывая, метил на свободное пространство луга. Сорвалась со стоянки, громко сигналя, дежурная полуторка. "Назад, Бахарева! - прокричал начлет Старче, распахнув на ходу дверцу и держась за нее. - Кто разрешил оставить пост? Назад!.." Дралкин сел на выбитом скотиной лугу, хорошо видном с возвышения аэродрома. Мимо Лены, возбужденно говоря, проходили ребята, побывавшие на месте посадки. "Сел, как часики", - говорили они. "Как его теперь оттуда выдернут?" - "Срезало контровую гайку, пять минут работы... Сменят гайку, законтачат проводку, сам и взлетит..." - "С коровьего выпаса?" "Взлететь-то легче!" Она слушала всех и ждала, как выйдет из положения Гриша Дралкин. Вот полуторка откатила в сторону, пришел в движение пропеллер, самолет начал разбег... что видела, что знала она в своем Босоногове? Вкалывала по хозяйству, крутилась как белка в колесе. А медучилище? Пока стипендии дождешься, с тоски подохнешь. Опасная, с отказавшим мотором посадка и быстрый взлет невредимого Дралкина распаляли интерес аэроклубовской жизни. Не понимая, как, зачем сорвалась она бежать за инструктором, восхищаясь Дралкиным, о котором только все и говорили, Лена проникалась верой в свою судьбу, в ее значимость. Тот, другой, способный, быть может, превзойти отважного комбрига, получал в ее ожиданиях черты неуловимого и вместе определенного сходства с инструктором... Как все это ему объяснить? Как выразить?
      - Другие же летают, - сказала Лена.
      - Тебе учиться надо. В какой-нито институт подать, получить хорошую специальность.
      С первых полетов пойдя в ногу с напористым Сургиным, Лена решила для себя этот вопрос.
      Выбрала специальность. Именно хорошую, по душе.
      - Не женское это дело - летать, - хмуро сказал Дралкин и потупился, хорошо зная глупости, какие предстоит ему в ответ услышать.
      - Я об этом думала.
      - Думала!..
      - В актрисы бы, например, я пошла.
      - С твоими данными возьмут.
      - Вы, товарищ инструктор, не в курсе дела, - мягко и досадливо заметила Лена. Скривив в натянутой улыбке рот, добавила: - Я же нефотогенична. Пока на паспорт снялась, намучилась.
      - Это еще не показатель.
      - Знакомый товарищ проверил на практике.
      - Из этих... из театра?
      - Необязательно... Хорошо, скажу: фотокорреспондент (зимой на полетах мелькнул корреспондент молодежной газеты в ботиночках и кашне).
      - Сцена бы тебе пошла, - повторил Дралкин.
      - Слуха нет, - отрезала Лена. - Обожаю вокальные номера, сама же петь не могу. Вот так! Все противопоказано. - Она снова коротко улыбнулась. - В среду едем во Фролы, прыгать с парашютом.
      - Других вариантов нет?
      - Говорю, продумано... Фотогеничность, слух... Я бы, конечно, не посмотрела, если бы сказали: талант! А так... Мне летать нравится. Сколько Женька Гарт получил провозных, пока схватил высоту семь метров?
      - Полетов двадцать. И не схватил.
      - Он хороший парень, Женька. Комсомолец хороший, отзывчивый... Вы сказали: "Бахарева, покажи мне высоту семь метров", - я показала, что такого? Семь метров и один метр - разница, ее видно.
      - Одним она открыта, как на блюдечке, другим нет...
      - Но мне-то она видна! - Лена поймала Дралкина на слове. - Вы на Гарта не кричите. Он не понимает, когда кричат...
      - Бахарева! - произнес в своей манере Дралкин. - Белоручка он. Гарт, жизни не нюхал. "Почему занятия пропускал, не сдал зачета?" - спрашиваю. "Мы с папой ездили отдыхать в горы..." Видишь... Школьником в горах отдыхает, натрудился. А доску для звеньевого ларя не приколотит, топор в руках не держал... Небо чему учит? Думать быстро, соображать, сноровку же нужно иметь... Ты небось корову доила?
      - Не было у нас коровы.
      - Я к примеру... Доить умеешь?
      - И доить и жать. И снопы вязать...
      - Об чем речь. Птенцы сначала в гнездах учатся, потом летают, Бахарева, с силой произнес инструктор, хотя они сидели рядом; он как бы вслушивался в звук ее фамилии. - "Не кричите, не понимает, нужен подход..." Все это подпорки, середняка тянуть. А вот является курсант, может, один из сотни, и понимаешь, что вся эта бухгалтерия гроша не стоит, только помех ему не чини, приглядывай, чтобы опара через край не вышла... Да, с талантом надо родиться.
      - Актрисой я, наверно, не родилась.
      - Война будет, - продолжал инструктор о своем, насупливая брови и отставляя недопитый стакан. - Я иной раз так рассуждаю: баба против мужика. На ринге, к примеру. В перчатках, при судье... Ведь не потянет баба против мужика, согласна?.. Воздушный бой не ринг, там смерть в глазах пляшет, мужик при виде смерти сатанеет. Что нашего в бою возьми, что другой нации. Зло лютует. Пощады от него не жди.
      - Воевать не пойдут, - суховато сказала Лена.
      - Пойдут... Да знаешь, не бабье дело - молотком махать, ты меня прости, титьки мешают. И удар нежесткий.
      - Родину все должны защищать.
      - Об том ли речь, Бахарева. - Дралкин хлопал себя по карманам, нащупывая спички. - Еще с кем посоветуйся... Подруги-то есть?
      - Подруги все секреты разбалтывают. Ни одна язык не держит.
      - Разбалтывать секреты - последнее дело. Сон хороший?
      - Иногда ворочаюсь, не могу заснуть.
      (Сбросить одеяло, померзнуть, потом тепло укрыться и заснуть... В другой раз она бы и этого от Дралкина не утаила, но не сейчас.)
      - Выспись, отдохни. Чтобы завтра без настроений... Легкость, удовольствие, азарт, с которым учлет-девица без единой запинки шла от упражнения к упражнению, радовали инструктора и страшили. Опыт, пусть небольшой, открывал Дралкину чересполосицу бытия - то светлая у него полоса, то черная. То он ждет лейтенантских "кубарей" и мечтает о высоких отличиях, то совершает аварию и свистит из училища униженный и растерянный в звании ефрейтора (в личном деле осталась курсантская фотография Григория). До его зачисления в штат никто в аэроклубе летчика-ефрейтора в глаза не видел; летчики-сержанты (тоже новое, непривычное для слуха словосочетание, в котором слышались диссонанс, принижение престижной профессии), летчики-сержанты уже появлялись, ефрейтор же был один - Дралкин. Это звание, похожее на кличку, плюс уму непостижимый взлет, вынесший его вместо города на овраг и за порог военного училища, давили его, напоминая о молве, катившей следом, о мнении, за ним утвердившемся: инструктор Дралкин - отрезанный ломоть... Он боялся ошибиться в Бахаревой, переоценить ее, поддаться бродившему в нем нетерпению. Побывав в зубьях жестокого механизма, он хотел бы и других от него оградить... Яхт-клуб тем привлекал, что стоял на отшибе, был тихой заводью, туда, несколько чопорно, тянулись семьями, большинство составляли люди пожившие, не чуждые земных интересов, житейских радостей. Бухгалтер из поликлиники водников собирал после гонок любителей преферанса, зав. овощным складом, бывший балтиец, кроил цветные паруса и придумывал лодкам пиратские названия, яхтсмен-гитарист составил трио поклонников Изабеллы Юрьевой... Фигура здорового двадцатилетнего штатского парня не должна была производить там страдного впечатления, но тоска по училищу его не оставляла. Выхаживая паруса, он получал разрядку. А когда смуглоголовые отец и дочь, в одинаковых брезентовых робах похожие на брата и сестру, подстроившись под гитару, заводили на два голоса "Камин горит, огнем охваченный", Григорий вообще забывал все на свете... - что, кроме песни над рекой да паруса, нужно штатскому человеку, отрезанному ломтю, ефрейтору запаса?.. Непостижимый взлет увел Дралкина с притягательной для сверстников и почитаемой в народе жизненной орбиты, а Бахарева в нее вписалась... вписывается. Кто это объяснит: чем он не взял? Ноша ли ему не по плечу? Или не набрал еще в характере твердости и решимости? А может быть, рисковать в небе, служить образцом отваги - не его удел? Искать себя, не следуя общему поветрию, в авиацию идут, поскольку "в воздухе пахнет грозой", но еще необязательно, что война начнется завтра...
      Однажды на бонах клуба он увидел Бахареву; он даже предположить не мог, чем вызван ее приход! Отлучения от авиации, это он испытал на собственной шкуре, производились, но чтобы кто-то от нее отрекся добровольно?! Бахарева шла по хлопающим мосткам, постреливая глазами вправо и влево, - умела Лена, не поднимая глаз, далеко, настильно глянуть. "Если она меня поддержит, - подумал он, заводя за бон свою быструю яхточку "Ш", - если она со мной заодно... Только с чего бы вдруг?.." Предстоял отборочный заезд, ответственный этап в борьбе за кубок... Он не понимал появления Бахаревой. "Один рядится под Чкалова, - раздраженно вспомнил он Сургина, - другая не прочь создать себе фоторекламу... До чего нетерпеливые ребята!" Тут он ошибся. Корреспондент молодежной газеты задумал фотоэтюд "Учлеты" и хотел, чтобы в кадре на фоне мотора и винта красовались Вольдка Сургин и Лена (на которую его навели учлеты инструктора Дралкина) и чтобы Сургин, вскинув ладонь козырьком, смотрел в иебо ("мечтательно и целеустремленно")" а субтильная Лена рядом с ним являла собою образ подруги-единомышленницы... "Дралкину этот маскарад не понравится, тотчас рассудила Лена. - Бог знает что обо мне подумает..." Она отказалась позировать корреспонденту. "Ушибся? - хотела сказать Лена инструктору. - Дай подую", - как говорила мама, видя синяки и ссадинки на ногах бедовой доченьки. Не надо раздваиваться, хотела посоветовать инструктору Лена, обижаться на "ефрейтора Дралкина". Вы хороший, очень хороший инструктор, самый лучший в аэроклубе, хладнокровный летчик... Будет война, хотела она сказать, как все говорили и думали, вы на этой лодочке пойдете сражаться, что ли? Из всех доводов, обдуманных ею, это был самый сильный, неотразимый довод.
      Чувствуя, как насторожен Дралкин, Лена учтиво осмотрела его яхточку "Ш", "шавку".
      - Забавно, - сказала она вслух, - перекувыркнешься - да и бултых в воду... А я плавать не умею... Дралкин на ее слова не отозвался. В яхт-клубе Бахарева больше не появлялась.
      - Ты ведь не в общежитии живешь? - спросил Дралкин.
      - Нет, у своих, у тетки.
      - В родном доме стены греют, - сказал инструктор. "Гришенька, сынок, писала ему мать, - приезжай, до коей поры тебе по чужим углам мыкаться. Приезжай, ничего такого не думай..." - Чтобы завтра быть как стеклышко.
      У тетки, где квартировала Лена, стены не грели. Тетка осуждала племянницу ("Матери бы, Алевтине, лучше помогала, чем по городу мотаться. Алевтина, как с Бахарем связалась, вовсе жизни не видела") и за то, что выбрала медучилище ("Там одних нехристей и учат!"), поносила Лениного отца, изображая в лицах, как он, пастух по кличке Бахарь, последний в Босоногове бедняк-активист, сбежал, испугавшись кулацкого восстания, бросил общественное стадо, Алевтину, бьющую на сносях, жалко прятался ("Сидел в камышах, дрожал", - показывала тетка, раскидывая руки). А поутихло, нацепил на штык две краюхи хлеба и пошлепал, рот до ушей, к роженице с дочкой. Тут его из кустов и стрельнули.
      Покоя в доме тетки не было, а напутствия Дралкина означали: быть готовой к самостоятельному вылету. Завтра. если не подведет погода (будет ясно, ветерок 2 - 3 м/сек). Если даст разрешение командир отряда (или начлет Старче). Если, наконец, не перебежит ей дорожку Володька Сургин (в день начала самостоятельных вылетов обычно выпускают одного курсанта, этот-то первенец и остается в красной строке выпуска, его-то и прославляют "боевые листки" и "молнии"...).
      Весь разговор инструктора, начавшийся вопросом: "Куда ты рвешься, Бахарева?" - Лена поняла так, что Дралкин на последнем этапе склонен ее придержать. Хотя бы из мужской солидарности с Володькой Сургиным. Почему же еще? Других причин она не находила. "Заявилась, незваная, в яхт-клуб, рассуждала Лена задним числом, - так надо было все ему выложить как есть... Смотря кому отдаст на проверку: командиру отряда или начлету? - Она все-таки не теряла надежды. - Лучше, конечно, командиру отряда..."
      Ни единого замечаньица не сделал ей командир отряда, только однажды создалась между ними неловкость - мимолетная, памятная, как все житейское, контрастное неземной аэроклубовской сфере: она увидела командира отряда на рынке, с кошелкой в очереди за картошкой. Он отвернулся, будто не узнал ее или не заметил... У него и фамилия славная - Добролюбов. От Старче же можно ждать любых подвохов.
      - ...Бахарева! - знакомо и неподражаемо, в своей манере воззвал к ней Дралкин, отходя от самолета, хлопая по карманам куртки в поисках спичек и взглядывая на тянувшуюся перед ним Елену открыто и весело, зная все, что произойдет дальше, и наперед этому радуясь. - Вопросов нет? Все ясно?
      Она молча, кивком головы подтвердила, мол, да, какие вопросы? Все ясно.
      Чиркнув спичкой, Дралкин затянулся, смакуя дымок, его брови сложились домиком, занимавшим всю верхнюю часть лица, глаза потемнели. Ей показалось, что после такой затяжки он заговорит с ней о чем-то другом, к полетам не относящемся, - так он на нее посмотрел.
      - Пирожочек с полки - заслужила, твой! - оборвал себя Дралкин и пошел с докладом о ней - она это видела - к Добролюбову. Умный, милый Гриша Дралкин, верный друг!..
      Начлет упредил намерения инструктора. Начлет с инструктором не посчитался. Или он ему не доверял?!
      Начлет решил проверить курсанта Бахареву лично.
      Ее доклад о готовности к зачетному полету звучал как лепет.
      Старче нашел, однако, что он не беспомощен, и оборвал ее, внушительно напомнив:
      - Аэродром - не лебединое озеро, лебединых танцев не исполнять! Полет по кругу! - и жестом указал ей на кабину.
      Мягкий шлем сидел на Старче тыковкой, в воздухе он обходился поношенной фуражкой армейского образца, повернутой козырьком назад.
      Как сел к Лене спиной, склонив голову набок, так и сидел не шевелясь, ничем себя не обнаруживая, только в зеркало заднего вида поглядывал. "Как сыч, - подумала Лена после первой посадки, рассматривая треснувший козырек его фуражки. - Или заснул?"
      - Нельзя, Бахарева! - прогремел начлет, оборачиваясь. - Никуда не годится! "Он меня законопатит!"
      - Отвлекающие помехи - бич, - продолжал начлет. - В воздухе так: чуть моргнешь - и сглотнут, не поморщатся... Волосы, волосы, говорю, подбери, ведь мешают, в глаза лезут!
      С ловкостью обезьяны выхватила она у раскрывшего рот техника кусок белой киперной ленты, приготовленной для обмотки маслопровода, и так ловко, а главное, молниеносно прибрала выбившуюся прядь, затянула шлем.
      - Другое дело, - сказал начлет, отворачиваясь. - Еще кружок.
      После второй посадки Старче, ни слова ей не сказав, выбрался из кабины, подозвал к себе инструктора Дралкина.
      - В авиации заднего хода нет, так? - прокричал он сквозь бульканье мотора. - Надо выпускать!..
      "Выпускать!"
      Они отошли в сторонку.
      Лена, сидя в кабине, угадывала их разговор, заглушенный мотором, то, что говорил, в частности, стоявший к ней лицом Старче, по движению его губ: "Ее? Первой?" Или: "С нее? Начнем?" Дралкин сказал: "Почему бы нет? С нее!" Или что-то в этом роде. Определенно сказал. Начлет переспросил: "С бабы?!" Лучшего возражения быть не могло. И удивление в нем, для всех понятное, и сомнение, достаточно скрытое... Она упустила нить разговора, но решение Старче прочла по его губам безошибочно: "Сургин!.." Дралкин слушал его покорно.
      ...Так она оказалась второй после Володьки Сургина, второй из шестидесяти шести курсантов, молодых парней, еще школьников, студентов, самостоятельно шагнувших в небо, не знавших, какие купели им уготованы, счастливых своим выбором в тот безветренный мой сорок первого года. "Почему он вас недослушал?" - спросила Лена инструктора про своего недоброжелателя, Старче. Дралкин пожал плечами: "Здесь меня всерьез не принимают..." - "Но ведь это несправедливо!" "А я долго-то не задержусь... Только они меня и видели..." - "Тоже неправильно!" - "Что неправильно, Бахарева? - морщил лоб Дралкин. - Начлет, видишь, как смотрит: девицы, говорит, идут вне зачета. Сургин, скажем, послабее тебя, но на него есть разнарядка. А ты невоеннообязанная, на тебя разнарядки нет", - он впервые говорил с ней без недомолвок, она чувствовала в нем своего единомышленника. Второе место, поняла Лена, победа. И чем пышнее хвала, воздаваемая ей на старте ("Летящая по облакам" - называлась передовичка в "боевом листке"), тем жестче ее соперничество с сильным полом.
      "Сегодня я, как он, - думала Лена о белозубом комбриге, ворочаясь на теткином сундучке, ожидая сна-предчувствия, которому она верила и от которого у нее захватывало дух. - Сегодня я ему ровня..."
      ...Год с небольшим спустя на северо-западе, под Старой Руссой, командир экипажа пикирующего бомбардировщика "ПЕ-2" сержант Григорий Дралкин прочел в "Комсомолке" заметку о "питомице уральского аэроклуба Е. Бахаревой", вступившей в бой против немецкого разведчика "Дорнье-215". Он долго пытался и все не мог представить себе, как учлет-девица, красневшая на разборах от его похвал, схватилась с четырьмя профессионалами люфтваффе, составлявшими экипаж "Доры". Он понимал, что должен, наверно, увидеть - или вообразить - ее другой, преобразившейся, ожесточенной огнем войны, но это ему не давалось. Как о чем-то совершенно несбыточном он впервые тогда подумал: "Хорошо бы встретить Елену..."
      Увидав Баранова под Сталинградом в первые минуты пребывания на фронтовом аэродроме, Лена забыла комбрига, забыла Дралкина, забыла всех...
      Слова Дралкина: "Баба против мужика..." - она помнила, часто к ним возвращалась, продолжая спор с инструктором, думая не так, как Дралкин, поступая вопреки его советам; когда Григорий, получив на весенней регате кубок, бросил аэроклуб, уехал, Лена заняла его место инструктора.
      Но в первые минуты пребывания в Конной под впечатлением поединка она, ошеломленная, должна была признать: то, что сделал в бою Баранов, ей недоступно.
      И - непосильно...
      ...Спешно выдвинутый в засаду на волжский берег, Михаил Баранов отлеживался, приходил в себя.
      За близкой рекой гремело и ухало, шальные самолеты, петляя по низинкам, мели береговую гальку, терпкий запах мазута держался над степью - Баранов, казалось, ничего этого не видел и не слышал. "Поднимать в случае команды по радио "Атака!" и на обед", - наказал он, укладываясь под крылом своего "ЯКа" с тугим парашютом в головах.
      Счастливая способность "замыкаться на массу", то есть засыпать молодым, здоровым, усталым сном, изменила ему после ранения: прикорнув, он постанывал, вздрагивал, часто пробуждался, - ночь накануне Михаил провел плохо. Венька Лубок ввалился среди ночи, пьяный, в женскую землянку, просил у Бахаревой прощения ("Я под Обливской напортачил, я!.."), ничего не выпросил, опять загорланил: "Все про тебя знаю, все!.. Как в окопчике с тем сержантом, что на "горбатом" сесть не может, от бомбежки два часа пряталась - знаю!.. Еще кой-чего!.." Прибежавшего на шум старшего политрука обозвал "бабским заступником", "бабским комиссаром", с ним схватился: "А вам известно, что она молилась?!. Да, молилась в землянке, на коленях!.. Я днем вошел, а она - на коленях, в угол уставилась, пальцы щепоткой... а еще комсомолка!.." Старший политрук поднял Баранова: Венька Лубок - его летчик, с распущенностью надо кончать...
      Усталость физическая не так тяготила Баранова, как изнуряла его в обстановке неравных боев необходимость постоянной внутренней собранности. И на Дону - в июле и в августе - гнет был велик, но какие-то просветы все же случались. Даже в дни боев за переправы, делая на Калач, на Вертячий по пять-шесть вылетов, он мог себе позволить вечером разрядку. С отходом авиачастей на левый берег Волги отдушин не оставалось. Чем тяжелее становилось городу, тем большее место занимал он в мыслях Баранова, разрастаясь в одну неотступную думу о нем. Досуга, как, например, это дежурство, выпадали и сейчас, но внутренне он весь был во власти горящего Сталинграда; понимая, что здесь стоять до последнего, сомневался в одном: хватит ли его, Баранова, на всю эту сечу. "У нас на Руси силу в пазухе носи" - воистину так. Не на виду, а в пазухе, расходуй бережливо, с толком, растраченное ворохами не соберешь крохами. Широко, приветливо улыбаясь в ответ на поздравления с одержанной в воздухе победой, Баранов чувствовал себя на пределе, ему казалось: все видят, как он опустошен последним боем над Конной...
      - Миша, не спи, - теребил Баранова его напарник по засаде Амет-хан Султан, беспокойно бодрствовавший рядом, - Миша, я утром летал на Карповку... Ты тоже туда летал. - Амет ногтем водил по карте к западу от города. - Пять минут лета по прямой...
      - Шесть, - уточнил Баранов, привстав.
      - Согласен, шесть. Сказали; здесь фланги наших армий, да? Шестьдесят четвертой и шестьдесят второй. Прикройте фланги... Ты на земле что видел? поднял на Михаила темные глаза Амет.
      Впечатление замкнутости, скрытости, создаваемое смуглым, по восточному лекалу очерченным лицом Амета с удлиненным разрезом глаз, матовой припухлостью век и строгой линией рта, исчезало, когда на летчика находил стих общения. Случалось это не часто, но когда случалось, то признания бывали до дна. Распахивая свою душу, Амет освобождал ее от сомнений и тревог. Он уже излился Баранову в обидах, нанесенных ему командиром полка ("Думал, таран его успокоит - нет! Почему, его не спросясь, назвали Амет-хана почетным гражданином Ярославля?.."), посвятил в неудачу своей ночной вылазки в Верхне-Погромное, где в батальоне связи находилась сейчас бровастенькая бодистка Дуся, - но главного сказано еще не было.
      - Ты людей видел? - продолжал Амет-хан.
      - Нет.
      - Технику нашу?
      Баранов молчал, косясь на карту.
      - И я... Ни людей, ни техники... На юг и на север от Карповки, сколько могли видеть летчики, прочесывая степь, фронт был оголен.
      - Ни одной арбы, - сказал Амет, не отводя пальца от беззащитного участка и глядя перед собой темными, утратившими обычную живость и быстроту глазами.
      Правый берег Волги крутым обрывом темнел впереди, напоминая о близкой, не знающей устали воде, катившей свои валы и подмывавшей породы, спрессованные веками.
      - Ни одной арбы, - подтвердил Баранов, невольно вторя акценту Амета.
      Среди летчиков Амет-хан - единственный, пожалуй, кому Баранов мог бы довериться после Конной: какое у Амета чутье! "Амет, сзади "мессер"! "Мессер" в хвосте!" - "Смажет", - коротко отвечал Амет - соколиный глаз, все видя и, главное, безошибочно распознавая в немце торопыгу, который не сумеет удержаться в хвосте. И все дальнейшее подтверждало правоту Амета: так и не открыв прицельного огня, немец уходил, отваливал переворотом, сочтя за лучшее не связываться с этим русским... Кому, как не Амету, открыться после необъяснимо-скрытного - на чистом месте, из ничего - возникновения над Конной "МЕ-109"? Впервые, кажется, Баранов упустил тот предшествующий схватке миг, когда противник, изготовляясь, словно бы приоткрывает себя, свою выучку, свой класс... Дорогой секунды упреждения, которой и Амет так мастерски пользовался, Михаил в тот раз не получил. "Видит заклепки!" - ожгла его смертельная близость вдруг возникшего в хвосте немца, и он испытал мгновенный паралич воли, когда летчик, застигнутый врасплох, чувствует себя пойманным в прицел. Отказ на "мессере" оружия, пустые оружейные ленты - только это спасло Михаила. Дальнейшее истолкованию вообще не поддавалось. Что он сделал, как увернулся и сам настиг "худого", Баранов не вполне понимал. Спрашивать кого-то нелепо, однако победный результат не должен закрывать просчетов и ошибок. Победитель обязан первым их знать и помнить, иначе недолго ему ходить в победителях.
      Спроваживая Баранова на дежурство, начальник разведки, случайный очевидец быстрого боя над Конной, рассказывал: "Сбитый немец выбросился и сразу раскрыл парашют. Технари, солдаты из БАО вперегонки за ним, в плен брать, а он, стервец, сам из пистолета двоих убрал, хорошо, автоматчики подоспели, врезали очередь по ногам... Матерый тип, двенадцатого года рождения. Такую бузу поднял! Боксер в прошлом..." - "Зубр, зубр, - подтвердил Баранов. - Ко мне подкрался, я и не видел..." - "Буян хороший... И небо проклинал и землю. Переводчица носик морщит, фу, какой майор матерщинник, раненый, а привстал, как я подошел, наши знаки различия знает.