" - "Пришей правого!" "Knall den Linken ab!" - "Сними левого!" Ведущий не командует: "Feuer!" - "Огонь!" Он бросает своего напарника вперед, восклицая: "Hoi inn ranter!" - "Врежь!" И жаргонная лексика, и возгласы, исторгавшиеся из глубин души, пополняли его словарный запас, как, например, заклятье: "Ich komme schon weg!" - "Уйду!", прогремевшее на все Заволжье, когда командир "юнкерса", протараненного и потерявшего концевую часть крыла над Эльтоном, потянул домой. Все виды оружия, включая личное, сопровождали дымивший немецкий бомбардировщик, пока он, теряя высоту, вот-вот готовый грохнуться, шкандыбал от Эльтона до Волги. Посты ВНОС упреждали зенитчиков о его появлении, два "ЯКа" из Ленинска стремительно взмыли за ним вдогон. "Ich gehe weg!" - хрипел летчик, могучим усилием воли не давая самолету завалиться, выдерживая курс на свой аэродром. Прогромыхав над КП командующего фронтом, он таки ушел, плюхнулся на брюхо в расположении своих войск...
      Такую языковую практику дал Тимофею Тимофеевичу Сталинград. Неповторимую практику. Каждый день по нескольку часов кряду. Памятную до гробовой доски. Внес в нее свою лепту и Брэндле.
      Но сейчас-то Тимофей Тимофеевич как раз хотел бы ошибиться.
      - Брэндле, - раскрыл глаза обратившийся в слух переводчик. - Брэндле, подтвердил он фамилию немецкого летчика, ничего не видя перед собой. "Курт с нами! - расшифровывал он обмен, шедший в эфире на подступах к Ростову. - Курт здесь, понял? - переводил стажер. - Курт с нами!.. И Киршнеер! Последнюю группу принял Иоахим Киршнеер!.. Вчера из отпуска, здоров как бык!"
      - Я же слышу, Брэндле, - сказал Хрюкин, не радуясь собственному открытию. - Где командир? - спросил он, зная, что командир и лучшие летчики гвардейского полка отбыли в тыл за самолетами. Потому и оговорился, что спросить не с кого. Немцы на подходе, а с боепитанием провал. - Где полковой канонир, инженер по вооружению? - взялся генерал за прямого виновника задержки. - Если "ЯКи" не взлетят, пусть не является... Где инженер?
      - Укатил на тракторах.
      - Каких тракторах? Куда?
      - Погнал вытягивать увязшие грузовики с боеприпасами.
      Весь гравий и шлак, какой нашелся в городе, вбухали во взлетную полосу, создавая летчикам-гвардейцам условия для боевой работы. Но подъездных путей к аэродрому нет, трясина.
      - Где раньше был? Полковой юбилей праздновал?.. Отправить посыльного, вернуть на место!.. Если "ЯКи" запоздают, пойдет под суд!.. Весь мой резерв, весь - в воздух!..
      Вслушиваясь в эфир сквозь атмосферные разряды, Хрюкин оглядывал небо. На востоке, откуда он ждал своих, горизонт был холоден и чист, по западной окраине свода шли облака... чем немцы, конечно, воспользуются... Капитан, кодируя распоряжения прямо в микрофон, зажатый в кулаке до побеления костяшек, поднимал по тревоге армейские полки ростовского узла базирования. Взлетят истребители? Покрытие аэродромов в окрестностях Ростова таково, что за один день армия получает по три "капота", три тяжелые аварии.
      - Капитан, где "Река"? Капитан - рохля безголосая.
      Голова после ранения зябнет, вот он и спасается шлемофоном...
      Авиационные штабные офицеры, инженеры, связисты - отличные операторы, одного им не дано: читать небо, воздушную обстановку и подсказывать с земли так, как может это сделать летчик, сам бывавший в шкуре ведущего. Есть нюансы, доступные только опыту. Но голос наводчика должен звучать в эфире подобно флейте, чтобы по первому звуку, какой раздастся на командной волне, все ведущие знали: "Он!" - и повиновались ему беспрекословно!
      - Запросите у "Реки" условия, - наставлял капитана Хрюкин, теряя терпение. - Потребуйте время прихода!
      С таким наводчиком резерва не вытянуть, но гвардия-то, гвардия!..
      Хрюкин вскинул бинокль в ту сторону, где готовились на перехват дежурные звенья. Основные силы полка асов на перегонке; едва наметился в обстановке спад, повеяло передышкой, он сам спровадил свою гвардию в тыл, за самолетами, - гвардия отдых заслужила.
      Дежурят молодые ребята, зелень. Немцы при первом налете застали их врасплох. Нет, не проспали, не засиделись истребители на старте, поднялись вовремя... внешне все как будто в порядке, а должной собранности, внутренней готовности к бою не проявили. Пассивность действий, отсутствие смелых, разрушительных атак. Уступили "лаптежникам" дорогу, пропустили на Батайск...
      Причина непредвиденная, хотя и простая: противник, укрывшись за миусским рубежом, в последние недели в небе как-то затих, практически, можно сказать, бездействовал. Впервые за два года войны смогли наши летчики вкусить радость свободных, ничем не стесненных действий, которых естественно было ждать сразу после Сталинграда. Тридцать - сорок минут полета, сопряженного с возможным риском, действительной опасности почти не представляли: драться в воздухе было не с кем. Можно было подумать, что эскадра "Удет", квартировавшая по донецким поселкам, испустила дух. На что рубака Амет-хан Султан, а за месяц не провел ни одного боя. "Прикрыть... район учений!" - вот такие задачи получал Амет-хан: пехота отрабатывала в армейском тылу прорыв укрепполосы, на всякий случай ей создавали крышу... Вылеты шли в зачет боевых, вознаграждались стопкой, освещались прессой. И день, и два, и десять - такая жизнь... Ореол Сталинграда сиял над ними, не требуя новых усилий и риска. Что же, Амет-хан навострил лыжи на армейский дом отдыха, взялся шить футбольный мяч. Лоскутья кожи монтировал внутренним швом, а как пускать дратву, забыл... Швец-любитель, что с него взять. Набивал в Алуште каблучки отдыхающим дамочкам, а Тимофей Хрюкин-старший, отец, сапожным делом кормился, брал на зиму подряды; и дратву ему сучил и вел по шву противоходом подмастерье-сын... "Из шорников многие в люди вышли, - сказал Хрюкин, вращая надетую на кулак покрышку и оценивая работу со всех сторон. - Маршал Жуков, например..." Слово за слово... он отметил: переменился Амет-хан. Помягчел. Расслабился. Сам же в том прямодушно, с улыбкой разминая покрышку, признался: "А хорошо бы, товарищ генерал, вообще их больше не встречать!" Летчика понять нетрудно: желание покоя, тишины теплится в душе солдата. Вот только возгорелось оно некстати.
      Вместе с лексикой люфтваффе постигал Хрюкин и нравы эскадры "Удет". "Немецкий летчик силен там и тогда, где и когда он имеет на своей стороне численное превосходство" - вывод, сделанный прошлой осенью за Волгой, сохраняет свою значимость и нынешней весной на Дону. Вот что следует, однако, добавить. Сталинградская катастрофа необыкновенно изощрила нюх, чутье асов люфтваффе. Умение распознать уязвимое место и нанести по нему незамедлительный удар в натуре таких акул, как Брэндле, как Киршнеер. Неспроста их имена разносятся в эфире. Будто разгневанный бог Вотан воскрешает над устьем весеннего Дона сталинградский август, отошедший в прошлое: полнеба занимает фаланга "юнкерсов", нацеленных на город. Говорливость, немцам несвойственная, выдает радость вновь обретенного - да, это так - численного превосходства, предвкушение успеха, жажду боевого торжества.
      - Воздух! - кричал капитан, нахлобучивая шлемофон, как каску. Ему повиновались нехотя: впору присматривать колеса, мотать отсюда, пока не поздно. - По щелям!..
      - Где посыльный, где инженер? - негодовал Хрюкин. - Почему сидят "ЯКи"? Или гвардейское звание носить надоело?!
      С ужасающей ясностью видел Тимофей Тимофеевич, что если "юнкерсы" пройдут истребительный заслон, снова прорвутся к городу и все ухнет, повалится в тартарары, то прежде всего потому, что он, генерал Хрюкин, из рабочих, член партии с двадцать девятого года, недосмотрел... отправил лучших своих бойцов на перегонку, не предусмотрел самоуспокоенности, не предостерег, как был обязан, неискушенных от соблазна легкой жизни. "Начтыла Рябцев... совковые лопаты... уголька, - застыдился Хрюкин своих недавних речей. - Нет, одно в наших силах, - зарекался он на будущее, - одно: искать и устранять ошибки. А предсказывать, объявлять сроки желанных событий - несерьезно!"
      Думая так, он чуда не ждал.
      Нащупал противник слабинку, подгадал момент, когда силы отняты тысячекилометровым маршем и второе дыхание не наступило. "Один, как гигантский утес..." - проносились в его голове всем памятные, дорогие ему слова. С полуопущенным биноклем в руках, замерев на ветру в ожидании, он относил их к себе, к своей выстраданной в противоборстве на Волге и там же развившейся способности чувствовать в такие минуты нерв армейских аэродромов, раскиданных за его спиной на тридцать, сорок, сто километров, видеть лица в горячке злой, упрямой работы, слышать мысли, обращенные к полю боя, - с такой осязаемостью и полнотой, будто сам он бежит, спотыкаясь, по стоянке, набрасывает лямки парашюта и взлетает по тревоге, остужая мокрый от пота лоб высотой. Он знал выстраданное Сталинградом умение противостоять вероломству врага, другой надежды в нем не было. Его приводная - путеводная для летчиков рация, летчики и он - монолит. Они и есть волжский, сталинградский утес на пути "юнкерсов". Когда атмосфера раскалена, когда умы и души множества людей во власти стихийного чувства неотвратимости, один резкий, внезапный ход может все изменить. Ликвидировать кризис, повернуть колесо судьбы в другую сторону. Один непредвиденный ход - так бывало на Волге...
      - "Река" жмет, товарищ генерал!
      - Состав? - потребовал Хрюкин.
      - Звено подняли... четыре "ЯКа"...
      - "Негусто!"
      - Дорожка проложена... всем взлет, всем! Высота?
      - Нет высоты.
      - Плохо!.. Кто ведет?
      - "Река-семь"...
      - Фамилия? "ЯКи" в Сталинграде при нехватке сил были сверху! Кто командир?
      - Не успел набрать высоту... "Теха-матеха, наводчик, не знает ведущего!"
      - Жмет "Река-семь", не дышит... с минуты на минуту... вот он!
      Хрюкин опустил запотевший бинокль, без нужды подкручивая барашек наводки. Фамилия командира звена, вызванного рацией, в плановой таблице не значилась, да ею никто и не интересовался. Он явился в последний момент, когда всё - как всегда в последний момент - на пределе, и трудно было решить, понимает ли он свое назначение. Замысел его не сразу угадывался. Во всяком случае, Хрюкин, пытаясь прикинуть на глаз, где примерно, в какой точке встретятся "юнкерсы" и "ЯКи", развившие скорость, сделать этого не смог.
      Бой завязывался над аэродромом.
      "Сталинградский клин" - окрестил Павел отливавший металлом и сталью боевой порядок "юнкерсов", шедших к Ростову. Солнце, косо струясь сквозь разрывы облаков, пятнами пробегало по живому телу колонны. Чувствуя в себе силы для верного удара, Павел от набора высоты отказался: сверху к строю скрытно не подойдешь. Дымка слоилась над прогревавшейся землей. Мглистый воздух внизу, над поймой, смягчая краски, размывая очертания предметов, был ему на руку. Флагман сверкал на острие клыка, как исполнитель воли Вотана. В его холодных, острых бликах играл вызов приманки - дразнящей, как бы заговоренной. Смертной, однако же. Смертной. Ты чтишь Вотана, флагман? Надлежит тебе ныне трепетать перед "ЯКом".
      Не сводя с него глаз, Павел прижимал, разгонял свой "ЯК" в пологом снижении, весь собравшись для "подсечки", для "удара под корень". Пан или пропал, все решает глазомер. Глазомер и выучка, сработанность звена; при таком численном превосходстве и таком прикрытии, как у "юнкерсов", в одиночку к желанной точке не прорваться, на ударную позицию в одиночку не выйти. Видя, куда метит лейтенант, повинуясь ему, ведомые держались цепко, с их крыльев, сверкавших клинками, стекали светлые струи инверсии.
      Волга отозвалась болью в плече, зашибленном, когда он "вмазал" в Баранова, разбитом, когда он покончил с "африканцем"... гвоздь загнали Павлу в плечевую чашку. "Рано в небо вылез, надо было повременить", - понял он, страшась боли. "Бьем в голову", - скомандовал он сипло, терпя боль. Бить в голову, во флагмана - и значило "рубить колонну под корень". Бить внезапно, снизу, из мглы, стелившейся над поймой, повинуясь порыву, какому-то ритму, зазвучавшему в нем при разгоне. Вместе с тем он видел, что не седые усы, не вожжи, а бязевые полотенца, полотнища инверсии срываются с крыльев его "ЯКа", бесконечно их расширяя, - влажный воздух не маскировал настильное движение звена, а выдавал его с головой. Порыв - предощущение развязки и беззащитность перед жутким, не сбившимся с курса флагманом смешались, расчет на внезапность рухнул, он обмер - и тут же все перестало существовать: осталось только небо. Одно небо. Оно пошло, повинуясь Гранищеву, колесом, острый кок винта прошивал небо, все еще пустынное, как корабельный бушприт. Вдавленный в сиденье, с отвисшей челюстью и по-бульдожьи оттянутыми книзу веками, ничего, кроме карусели неба, не видя - ни "юнкерсов", ни "мессеров", ни собственных "ЯКов" прикрытия, - Павел ждал: наколет он флагмана задранным носом? Упредит его трассой? Или промажет, подвесит всех без скорости под огонь "мессеров"? Округлая кабина и два мотора "юнкерса" скорпионом вошли в меловую сетку прицела. Павел ударил, его тряхнуло, на лобовом стекле кабины "ЯК", как в зеркале заднего вида, отразились блики пламени за спиной. Он высек этот клуб огня, как кресалом, ударив по флагману. Проверяя, не создалась ли позади опасность, он увидел, как дымит "ЯК", прикрывавший его слева, как валится "ЯК", державшийся справа. Светлые брызги осколков, зависших фейерверком, когда он оглянулся, вызвали прилив ожесточения. "За Лену!" - воззвал Павел во власти этого чувства, заглушившего боль. Мелкая щепа, куски дюраля в сиянии огня в том месте, где только что, покачиваясь и шевеля плавниками рулей, диктовал события флагман, переменили баланс атаки. Ближайший к Павлу "мессер" при виде россыпи обломков дрогнул... Это Павел уловил, этой оторопи врага ему хватило. "Терзать до последнего!" - крикнул он товарищу, вставшему с ним рядом. Земля передала: "Поднят Амет-хан Султан". Хорошо, что Амет-хан. Именно Амет-хан. Не видя его, не зная, откуда он вклинится, Павел глотнул радость своевременно пришедшей подмоги. Амет-хан довершит, Амет-хан доконает. Терзать врага, терзать себя до полного избавления от боли - не той, что хватает и саднит плечо, а той, что жжет и сушит сердце, не утихая.
      Предчувствуя миг и бездну сближения, Павел знал, что "худой", схваченный им, обречен. "За наш десятый "А"!"
      Никогда прежде не вспоминал он в бою свой десятый "А".
      - Снизу, на скорости, "свечой"! - наконец-то провозгласил капитан своим полным, звучным, оказывается, голосом. - Как Баранов, товарищ генерал, знаток воздавал должное мастеру. - Его хватка, Баранова, "свечой"!
      - Четко, - сказал Хрюкин, с горечью вспомнив накладку, случившуюся в тот печальный день: в гости к сыну приехала мать не Михаила Баранова, а другого Баранова, тоже летчика... И он с героем не простился... Да, его школа, Михаила Баранова, снизу, на скорости, "свечой". - Молодец, "Река-семь"!
      - Главное, знать, кого из резерва свистнуть, - не забыл себя наводчик. Куда? По щелям! - гаркнул он на выскочивших из укрытий и возбужденно голосивших людей. - Дурачье, жить надоело?
      Теперь-то его подавно никто не слушал.
      - Пух-перо! - кричала аэродромная обслуга. - Потроха сыплются!..
      - Отличный удар, "Река-семь", отличный! - сдерживаясь, чтобы тоже не перейти на крик, передавал наводчик "ЯКу". Микрофон в его руке приплясывал, в дикции слышался баритональный рокот.
      - Снаряды доставлены, товарищ генерал, - доложили Хрюкину, - пушки заряжают!
      - Амба, флагман! - пел наводчик. - "Река-семь", "Первый" вас благодарит!.. Слева, под одной примерно четвертью... меньше четверти...
      - Вижу!
      "На месте капитан, - понял Хрюкин. - Потянет..." В тон наводчику, сам от себя того не ожидая, подстегнул "Реку-семь" по-немецки:
      - Hoi ihn runter!! - вложив в напутствие всю боль только что пережитого смятения.
      - ...За наш десятый "А"!..
      - И "мессер"... товарищ генерал?! - не веря собственным глазам, капитан приподымался на носки, вытягивал красную, испеченную ларингами шею, сопровождая падение "Ме-109". Так, вытянувшись и замерев, дождался он эха близкого взрыва. Коротко кивнул головой: - И "мессер" испекся. С одного захода двоих. - Он возбужденно смотрел на генерала. - Мне, например, такого наблюдать не приходилось.
      - Ответственный товарищ "Река-семь", - повторил Хрюкин. "К ордену Красного Знамени", - решил он.
      - Вот вам и бугай Брэндле! - ликовал капитан, путая Брэндле и Киршнеера. Наелся кислых щей ваш Брэндле!.. Бобик сдох!.. Товарищ генерал, "Река-семь" парит!.. Передает, будет садиться у нас...
      - Всех с посадочной!.. Санитарку!.. Летчика, живым и здоровым, ко мне!.. Живым и здоровым!..
      Впервые представ перед командармом, Павел, как подобает Солдату, хотел бы козырнуть и "репетнуть", но гвоздь, загнанный в плечо, не позволил руке описать молодцеватое строевое движение, он невольно склонил к отяжелевшей, непослушной кисти голову, отчего принял вид усердливый и неуклюжий.
      - Что самолет? - спрашивал генерал, переводя быстрый взгляд с летчика вновь на стоянку, где несколько минут назад решалась судьба вылета и где теперь "ЯК", прохваченный ливнем железа, получал первую помощь.
      Озабоченность, с какой задавался вопрос, была повышенной и для самого Хрюкина, пожалуй, неожиданной: дело, разумеется, не в "ЯКе". Генералу тоже надо было прийти в себя.
      - Плотный удар, близкий взрыв, - качал головой Тимофей Тимофеевич, удивляясь порознь и редкостной силе атаки, и неказистой фигурке стоявшего перед ним лейтенанта. В одно целое они как-то не связывались. - Кучность рассеивания очень высокая.
      - Много пробоин, хвост издырявлен, - удрученно признавал Павел факт, для летчика весьма прискорбный.
      - Дистанция огня?
      Техническая служба ставила диагноз "ЯКу", генерал зондировал летчика.
      - Предельная. - Лицо лейтенанта горело румянцем; разговор с командармом складывался не так, как об этом ему мечталось: в нем не было общего для них обоих прошлого. Одно настоящее, данный момент. Все заслонял собою поврежденный "ЯК".
      Генерал терпеливо ждал точного, цифрового ответа.
      - Кто ее мерил, дистанцию, - к таким объяснениям Павел не был готов и говорил коротко. - Все на глаз. Метров... шестьдесят, я думаю.
      - Ой ли, - усомнился Хрюкин. - А если сорок?
      - Зато наверняка. - Довод летчика был продуман и тверд.
      - Чур, смерти не искать! Смерть сама нас ищет.
      - Риск, конечно, есть. Согласен. Такая блямба, - Павел показал кулак, звезданула в радиатор. Все соты порвала. Механик сказал: "Прощальный поцелуй от флагмана..." А куда денешься? Пришлось садиться.
      - Хорошо сели, между прочим. Из пекла, с поврежденным мотором, а хорошо. Приятно было смотреть. Профиль, касание, все - как надо. - Именно этот штрих дорисовал ему летчика, уверил в неслучайном исходе схватки. - Сильный бой! Такой состав, такое прикрытие, на одном зевке в дамки не проскочишь, верно? Тимофей Тимофеевич вслух выкладывал свои соображения. - Нужна мысль, нужен характер... Если коротко: яростно дрались, товарищ лейтенант. Яростно. Из себя не сказать чтобы удалой, щупленький, а поди-ка, двоих... Год рождения?..
      - Двадцать второй.
      - Начали сержантом?
      - Да. Под Харьковом.
      - Двадцать один стукнуло?
      - Нет еще... Стухнет. Как раз через четыре дня.
      - Домашние... - в таких случаях Хрюкин темы дома касался осторожно, но что-то ему подсказывало: лейтенант вспомнит о матери. И хорошо вспомнит. Домашние... поздравят, наверное?
      - Прошлый год, на двадцатилетие, мама сама приехала. Я и не ждал. С Урала... Да с шаньгами!
      - С шаньгами!.. Видите, какая у вас мама, - сказал Тимофей Тимофеевич, как будто летчик усомнился в своей маме. - Кто командир БАО?
      - Майор Пушкин.
      - Несем потери, жаль, очень жаль, сплошь молодые товарищи, ваши ровесники... Двадцать один год - дата. "Очко"!.. А почему потери? Немец в небе притих, а мы, надо признать, самоуспокоились. Частично. Такие факты налицо. Свободный поиск, прошел по фронту, туда-сюда и - дома. Как будто дело сделал. А враг еще силен.
      - Показал сталинградский клык, - сказал Павел.
      - Сталинградский, - с чувством подтвердил генерал; точное слово, дышавшее боем, пришло к нему вместе с безвестным лейтенантом из глубин, из самых недр его армии, и было дорого и так же нужно, как только что в небе необходимо было Гранищеву своевременное появление Амет-хана. "Там они вызрели", - подумал Тимофей Тимофеевич, вспомнив почему-то свою "кузню", закуток сталинградского КП, куда сходились нити управления всеми полками. Там подспудно, независимо от него формировались такие летчики, как этот светлоглазый, с рябеньким носом лейтенант, нешаблонным ударом переменивший ход событий. Такие его единомышленники.
      - Знаете, с кем схлестнулись? - понизив голос, Хрюкин придвинулся к летчику. - С Брэндле. - И выждал, всматриваясь, какое впечатление произведет это имя. - С Куртом Брэндле, ихним асом, - пояснил генерал. - Он еще в Сталинграде похвалялся снять Баранова... - Летчик сосредоточенно молчал. Фигура, - произнес Тимофей Тимофеевич весьма назидательно. - А вы показали, на что способен наш истребитель, если он внутренне отмобилизован и не преклоняется перед величинами.
      - Таганрог допек...
      - Знали Горова?
      - Видел. Все разыгралось на моих глазах.
      - Лейтенант Гранищев? Я как-то сразу не связал... Так это вы, товарищ лейтенант, образумили троицу заблудившихся и привели в Ростов?
      - Только троицу...
      - Знали Бахареву? Павел склонил голову.
      Одно раннее страдание способно так иссушить, обесцветить молодые глаза.
      - Как объясняете поведение Горова?
      - Лидер проявил к нему несправедливость...
      Тимофей Тимофеевич слушал.
      "Все отдал, - думал он о вчерашнем сержанте. - Воспитанник армии. Еще говорят: "Воспитанник Хрюкина". Что в нем моего, если холодно рассудить? Сам себя сделал. Вот в жизни мы поклоняемся одним образцам, на одних образцах вырастаем... И сто полков таких парней мы подняли. Выставили и положили... цвет молодежи. "Es geht alles foruber", напел ему переводчик, потолкавшись ("для разговорной практики") среди пленных. "Все проходит, - поют пленные немцы. - Все проходит, мы два года в России и уже ничего не можем понять..."
      А нам день ото дня все лучше служит сталинградская победа, требуя смелого поиска, нового опыта..."
      - Важничал лидер, нос задирал, - говорил Гранищев. - Выставлял себя чересчур знающим.
      "Инерция, чванство, желание пользоваться старым багажом, - вот что мешает, тянет назад, - думал Хрюкин. - Все отдал лейтенант... Тем и побеждаем умением все отдать. К ордену Александра Невского, к званию "капитан".
      - Помыкал "ЯКами", все равно как мелкий хозяйчик, я же видел... А Горов перед ним преклонялся.
      - Творить себе кумиров свойственно женщинам. Это им присуще.
      - Да, - Павел сжал непослушный рот... - За что они платятся жизнью.
      - Человек ни перед кем не должен преклоняться, - сказал Хрюкин. - Человек - это то, чем он может стать. А чтобы стать чем-то, он ни перед кем не должен преклоняться. Брать за образец, да, но не преклоняться... Простая истина, пока через сердце не пройдет, мы ее упускаем... Обломаем сталинградский клык, приеду в гости. Вместе с Амет-ханом. Он сегодня показал себя на все сто... даже на двести!.. Как раз на день рождения. Адъютант!
      Устами командарма, представлявшего летчика Гранищева к награде, война творила по своему обыкновению великую несправедливость и вместе неизбежность, все отдавая живым. Только живым.
      - Гранищев-то как отличился, - сказал командир дивизии подполковник Егошин, все узнававший первым. - Прямо герой!
      КП насторожился...
      1976-1981
      Дубулты - Москва - Коктебель - Дубулты
       
      Примечания
      {1}К. Хелл - госсекретарь США. Hell (хелл) - ад (англ.).