И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к "маленьким"; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..
      Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете "пешки".
      Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.
      За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники - первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.
      Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.
      Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! "Я никогда в жизни никому не врала, - чеканила Лена. - Ни вот на столько!" Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара "мессеров", было необыкновенно приятно. И говорить и слушать... Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила... Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! "Детский сад, детский сад..." - причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит - о мальчишках пополнения? Или же о нем?
      Он углубился в эту загадку, а Лена перешла на Конную, на свой первый день под Сталинградом, на свой первый полк - их общий полк. "Всех помню, все прекрасные ребята!" - И руку ему, на прощание...
      В новых унтах на туго прошитой, незаношенной подошве она подскальзывала по льдистому насту, - пожав протянутую руку, он пошел с ней дальше...
      После встречи в Чепурниках оба они, находясь на разных аэродромах, пережили потрясение, вызванное гибелью Михаила Баранова. Не было на свете человека, более близкого и нужного ему в те дни, чем Лена, все его помыслы были обращены к ней; и он, наверно, был ей нужен.
      С той горькой поры, порознь пережитой и, хотел он думать, сблизившей их (вместе с командиром навсегда похоронил Павел открытую, доверенную ему исповедь Баранова о поездке в Эльтон), они не виделись.
      Как ни странно адресовать письма в соседний, теми же дорогами идущий на запад полк, он несколько раз принимался ей писать. Откладывал, откладывал... Не собрался. Не потому, что недосуг или не знал, что сказать, а потому, что боялся, боялся получить в ответ слова, которых она вслух ему не говорила.
      Вид торопливо идущей, погруженной в свои заботы Лены означал, что не сейчас, не здесь, в Р., прозвучит ее приговор. Что все отодвигается, куда-то переносится, в этой оттяжке - его надежда. Должно пройти время. Ему надо выждать. "Сейчас нам лучше разминуться..."
      Почувствовав, должно быть, на себе его взгляд, Лена оглянулась.
      Полукубанка армейского фасона - с красной звездочкой, освеженная от руки мехом, очень ей шла, но, кажется, была маловата; вскинув голову, Лена придержала шапочку нестандартного изготовления, чтобы она не съехала с макушки, и улыбнулась.
      - Откуда? - прокричал Павел, оставаясь на месте, понимая, что она через овражек к нему не пойдет. Ее ждет машина, близкий старт.
      - Из Москвы!
      - Я тебя искал! Отдыхала?
      - Командировка!.. Женская конференция против фашизма!.. Лечу в Ростов!..
      "Я тоже!" - хотел отозваться Павел, но это могло прозвучать навязчиво, могло ей не понравиться.
      - Меня отправляли с Чиркавым, да я опоздала...
      - Идешь одна?!
      Не в том смысле, не в том, спохватился он снова: "одна" - в условиях запрета, вот что он уточнял. В компаньоны он не напрашивался.
      - С инструктором! - просияла Лена. - С моим аэроклубовским инструктором!.. С Дралкиным! - И вопреки ожиданию направились через овражек к нему. "Все объяснит, успокоит..." - понял замерзший Павел.
      - Лидер на подходе! - громко прокричал оперативный со стороны КП.
      Она остановилась, махнула досадливо рукой и побежала назад, к своей машине, на ходу снимая отороченную мехом полукубаночку и ловко упрятывая прибранные светлой лентой волосы под шлемофон...
      - Я тоже иду в Ростов! - крикнул ей Павел вдогон.
      Она не оглянулась.
      И зимние Чепурники, посреди которых с отлетом Лены он почувствовал себя последним из несчастных, заиграли, засверкали белыми снегами, и он благодарил их за сияние и тепло.
      Непредвиденные события, будучи реконструированными, всегда дают повод сказать: "Если бы..." Так и мизансцена: капитан Горов, присевший на борт своего "ЯКа", и гвардии младший лейтенант Дралкин, накренивший над ним "ПЕ-2"...
      "Ждать не буду!" - по-своему сказала "пешка"-сибирячка, показывая капитану побитый осколками пятнистый бок, круто выворачивая остекленный нос на юг, в направлении Ростова. Воздушное пространство над базой бомбардировщик просекал по касательной, от него веяло силой и холодом; бросить истребителей, если замешкают, - плевое для него дело. "Сделал круг, они не взлетели!" - вот весь сказ, все его объяснения, если потребует начальство...
      Горов, поднявшись в рост, чтобы все его видели, вращал над головой кистью руки. Это было похоже на прощание с "пешкой", но жест капитана означал другое: "Запускай моторы!" С опозданием он встал, поднялся на ноги, с опозданием давал знак. Дорогие секунды вложил Алексей в ожидание посадки лидера: верил в нее, в благоразумие летчика, гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части...
      Московская гроза, настигавшая Горова по телеграфу, черная "эмка", спешившая к нему через весь аэродром, предстартовая чехарда решений, вытряхивающая душу, - все работало на то, чтобы разрубить дорогие для Алексея связи с фронтовиками, отторгнуть от совместного с ними, фронтовиками, выступления на рать. "А Чиркавый уже в деле!.." В лихорадке, его колотившей, капитан поступил так, как, сколько помнил себя, не поступал: он ринулся на взлет, не посчитавшись с готовностью своих подчиненных. Пошел в набор, никого не дождавшись, как будто ведомых и не было. Не записал ни времени, ни курса только бы не отстать, не дать своенравному лидеру скрыться за горизонтом.
      Сильное солнце ударило Алексею в глаза.
      "Так всю дорогу", - щурился он, плохо видя перед собой, медленно нагоняя "пешку". За ним тянулся "шалман". "Шалман", "куча мала", "рой", - говорят фронтовики, когда возникает такое сборище. Алексей устыдился давешнего своего бахвальства: "Изобразим взлет, покажем, как это делается..."
      "Кто-то отстал", - недосчитался Горов одной машины в небе.
      Трезво это зафиксировал.
      Понимал, что его отрыв от растянувшейся на километры эскадрильи рискован, и гнал, хвост трубой, доставая лидера.
      "Кто-то не поднялся... Кто?"
      Плохое начало.
      Под ярким солнцем, прогревавшим кабину, наполнявшим ее каким-то уютом, Горова охватила тоска. "Надо решать!.. Решать!" - понукал он себя, стараясь сбросить оцепенение.
      Полетную карту капитан раскрыл минут через десять после взлета.
      Павел Гранищев, расположившись близ КП и охватывая панораму с небольшого возвышения, видел, как прочесывает лидер аэродром: в его стремительном проходе была злость, миндальничать с "маленькими" флагман не собирался; и одновременно с какой-то неловкостью, стыдясь за "авиационный цирк", Павел косился в сторону Лены: Лена "цирка" не одобрит... "Хорошо, что мы в разных полках, - снова подумал он. - Летать в одной паре, вместе вести боевую работу рядом с нею я бы не смог".
      Да, нездешний, со стороны подошедший, лично истребителям не представлявшийся лидер, выступая в ореоле своих последних разведывательных деяний, нагнал-таки на дальневосточников страху; робея ростовского маршрута, боясь остаться без колонновожатого, потерять его в небе, летчики капитана Горова пускались в импровизации, опасные и заразительные. Один, торопясь взлететь, гнал поперек стартовой полосы, другой начал разбег по ветру...
      Прошлый год на Дону, в Песковатке, таким же примерно манером, друг дружке в лоб, едва не сталкиваясь, уходили "ИЛ-2" из-под удара "юнкерсов"... "Стадо баранов, стадо баранов", - приговаривал Гранищев, зная за собой приливы презрения к тем, кто не хлебнул фронтового лиха. Капитан Горов, например, сиганул за лидером, как наскипидаренный. Жалкое зрелище!
      Лидер, однако, тоже хорош.
      - - Не пори горячки-то, не пори! - урезонивал его Павел. Нашел, на ком срывать свои обиды. Нет у меня передатчика. я бы тебе сказал пару ласковых.
      Дальневосточный караван-сарай мог бы, конечно, собраться пошустрей, действовать профессиональней, но лидер, лидер! Так и гарцует, так и красуется, так себя и выказывает! Демонстративно, безо всяких к тому оснований - жестко выказывает. "Не по мне эта компаша, не по мне!" - Гранищев со взлетом не спешил.
      Запрет, наложенный на маршрут, с появлением лидера отпадал, в суматохе, под сурдинку, можно было подняться и по-тихому уйти на Ростов одному. Семьсот верст, вокруг которых горели страсти, Павла не страшили. Он хорошо проработал маршрут.
      Повремени он еще немного, обдумывая сбор, поправляя карту, прихваченную на колене резиновым жгутиком от парашюта, протирая лобовое стекло, он бы, возможно, отложился от каравана и пошел бы на юг, как собирался, один. Но тут в сумятицу взлета, вызванную устрашающим пролетом "пешки", вписалась траектория, отмеченная простотой, наглядностью и изяществом. Вот, говорила кривая, прочерченная в небе "ЯКом", привлекшим общее внимание, как надобно поступать, как строить маневр сближения с лидером. Подавая пример спокойствия, "ЯК" как бы примирял дальневосточников с лидером. Фюзеляж "ЯКа" охватывало широкое белое кольцо. "Лена!" - понял Гранищев. Полковник Челюскин, оперативный, другие люди на аэродроме знали, что в кабине "ЯКа" - женщина, но только Гранищеву были известны отношения Дралкина и Лены. Ее показательный выход, в отличие от дальневосточников, поддавшихся переполоху, был окрылен доверием к "пешке". "Спешит к своему инструктору, - читал ее спорый, элегантный разворот Павел. - Торопится встать с ним рядом..."
      Чувствуя, что его как бы оставляют, что, проще говоря, в нем не нуждаются, Гранищев тронул машину с места, покатил на взлет.
      Он покатил на взлет, с первого шага, с первого метра маршрута, поневоле совместного, решив для себя: не выставляться. Ни при каких условиях вперед не вылезать. Следовать за группой автономно. Взирать на происходящее со стороны, если уж полковнику Челюскину угодно переправлять лейтенанта Гранищева в Ростов в одной компании с дальневосточниками. Способ нагона избрал простой, надежный, на фронте обкатанный: вначале пойти низом, разгоняя скорость, потом "горкой" подняться в хвост кавалькады.
      Он рулил к старту, когда выпорхнула откуда-то и встала перед ним черная "эмка". "Стой!" - показывал ему руками долговязый офицер. Павел скинул газ, пискнул тормозами. "Эх, не успел!" - кричал ему капитан интендантской службы, придерживая рукой тугую полевую сумку и вскарабкиваясь на крыло, обдуваемое жарким воздухом от мотора. "Телеграфное распоряжение Москвы, - кричал капитан, провожая глазами сорванную струёй фуражку, - выдать денежное довольствие эскадрилье Горова!" - "Могу передать!" - "Без расписки?" - "Вот карандаш, пожалуйста!" Павел подцепил огрызок, болтавшийся перед ним на нитке. "Одна расписка, получателей много..." - "Один за всех, все за одного!" - "Не имею права... Успокойте капитана, перешлю телеграфом!" - "Не те деньги, что получены, а те, которые предстоит получить!.."
      Интендант съехал вниз по крылу за фуражкой, перекати-полем бежавшей по земле, Гранищев начал разбег.
      "Угомонится, - думал Павел о флагмане, диктовавшем новичкам свои условия сбора, Лены, однако, не притеснявшем. Напротив... - Это он здесь, над Р., кобенится, учит "маленьких" жить: спесь почет любит. На маршруте куролесить некогда, работать надо. Задал дальневосточникам острастку, теперь отпустит вожжи, облегчит пристраивание..."
      Флагман как будто так и поступил - уменьшил скорость. Но не прибрал ее плавно, а резко, внезапно сбросил. "ЯКи", не успевшие перевести от погони дух, чтобы не столкнуться, не налезть друг на друга, как лошади, начали вспухать, громоздиться этажеркой, в небе заиграла "гармонь". Тут держи ухо востро, не зевай. Или хвост кому-нибудь обрубишь, или какая-нибудь разиня на тебя сядет. Сто потов сольет летчик в сходящихся и расходящихся мехах такой "гармоники", пока строй понемногу успокоится, затихнет, чтобы затем по прихоти или нерадивости головного экипажа снова прийти в опасное движение...
      - Что же ты над людьми измываешься? - взъелся на лидера Гранищев. Держась особняком, в безопасности, он читал скрытую жизнь строя, как по книге, и не мог не вступиться за дальневосточников. - Что же ты людьми помыкаешь?!
      Инструктор Дралкин, понял Павел, именинник, - повстречал свою прославленную ученицу. Рад свиданию, тут же подсобил ей занять лучшее в строю местечко - справа. Место, предназначенное, строго говоря, не ей, а Горову. Капитан, рванувший со старта, туда гнал, к правому борту, но "гармонь", сыгранная лидером, вывела вправо, на удобную позицию, Лену. Две пары вошли в головку воздушной флотилии: одну составляла "пешка" и Лена, другую - Горов и его ведомый. Конечно, Лене мотаться два часа слева тяжело, утомительно, но джентльменский жест лидера в ее сторону, вывод Бахаревой на место, по праву принадлежавшее капитану Горову, Павел не одобрил. То, что Дралкин так открыто потрафляет Лене, поступаясь интересами других, вызвало у него протест. "Не тем занялись, братцы, не тем! - осуждал он Дралкина, бывшего инструктора. Маршрут надо строить, путь счислять!" Известно, хорошо известно, чем кончаются подобные игры. "Вот посмотрим, чего вы стоите, - распалялся он против "пешки", принимая сторону безропотных дальневосточников. - Посмотрим, кто проходит маршрут по струнке, а кто петли плетет, вальсирует..." Выявить и огласить, причем огласить сразу после посадки в Ростове, пока не остыл, не отошел, не раздумал, предать гласности все профессиональные ляпы лидера - вот что он предпримет! Начиная с этого маневра скоростью, с "гармони". Да, все пойдет в счет, каждое лыко в строку...
      Солнце било в глаза, горизонт то прояснялся, как бывает над морем, тонкой слепящей полоской, неведомо, морю или небу принадлежащей, то исчезал совсем, черно-белая зебристая земля играла слабыми блестками слежавшегося в низинах снега, очертания путевых ориентиров были размыты.
      "Ну-с!" - сдерживая подступавшую радость, Павел на глаз прикидывал, выверял очередную промашку лидера. Не столь значительную, но все же заметную... Забрал в сторону лидер, лучший фронтовой разведчик, мать твою за ногу! Жилой массив впереди, распланированный, как хозяйской рукой нарезанный торт, - прет мимо жилого массива, оставляет его в стороне. Чего и следовало ожидать, когда в воздухе затевают флирт!
      Он освободил руку, нацелил болтавшийся на нитке карандашик в точку на карте, изобличавшую лидера в промахе, принесшую ему очко, первый выигрышный балл. До Ростова таких огрехов наберется куча, он и преподнесет ее "бомберу". И выложит при всех, при Лене... Чего стесняться? Пусть и она знает. И он, чтобы впредь дурью не мучился, не заносился. Вел себя скромнее.
      Павел перевел взгляд на землю, чтобы сличить подробности, да так на какое-то время и остался с занесенным карандашиком в руках...
      Темное пятно внизу, с ясным контуром и строгой планировкой жилого поселка, в быстрой игре света и воображения исчезло, растворилось. Перестало существовать. А контрольную точку лидер проследовал безукоризненно, по всем правилам навигационного искусства.
      Не флагман оказался посрамленным, а он, Гранищев! Он, обличитель, глашатай истины, шлепнулся в лужу.
      Павел отрезвел.
      На чем споткнулся, ясно: весенний ландшафт.
      Забытый за зиму, давно не стоявший перед глазами весенний ландшафт, игра света и теней. Дальше к югу местность еще пестрее. Реки в половодье не реки, они заливы искаженных, не отвечающих карте очертаний; карта - одно, местность под крылом - другое... Нитка железной дороги пропадает на таком фоне, как иголка в стоге сена.
      Лидер свое дело знает.
      Выступить за справедливость не удалось.
      Гранищев пристыженно оглядел строй.
      Лена о его провале, естественно, не подозревает.
      Глаз с лидера не спускать! На юге все разлилось, зацепиться не за что...
      И все-таки "ЯКи", тянущиеся за лидером, взывают к состраданию.
      Солдат-сталинградец, прошедший школу Баранова, знал не только могущество, но и неизреченную прелесть, поэзию строя, когда согласным, смычковым трудом сотво-ряют летчики в небе боевой порядок, отвечающий интересам боя и вместе несущий в себе красоту и силу взаимопонимания.
      "Маленькие" же, поднятые лидером, были обречены на галерный труд.
      Флагман то уводил их влево, принуждая одних вспухать, а других заваливаться и потом припускать за вожаком, то без сигнала брал вправо, и снова тянул на левое крыло... "Или ее экзаменует, Лену? На предмет владения строем? - подумал Павел. - Дескать, ну-ка, бывший учлет Бахарева, продемонстрируй нам свое искусство, свою фронтовую выучку! Покажи работу боевого летчика-истребителя в строю! А она и рада..." "Справа встанет никаких забот, - вспомнил он Баранова. - Орлица..." Инструктор Дралкин, должно быть, это понял, почувствовал, какую хватку выработал у Лены фронт, и мог, мигнув своему штурману, - нет, ты полюбуйся, какова привязанность! скользнуть, легонько вспухнуть, придавить нос "пешки": что бы флагман ни предпринимал, самолетик Бахаревой оставался с ним рядом. Нитяной просвет между ними не изменялся... В Чепурниках, уже распрощавшись с Леной, он увязался проводить ее до машины.
      "Всех помню, все прекрасные ребята", - говорила ему Лена о бывших своих сослуживцах, и - в утешение, чтобы позолотить пилюлю? - взяла его за руку, и тридцать - сорок метров, на виду стоянки двух полков, прилетевшего и уходящего, они шли, помахивая сплетенными - кисть в кисть - руками: он ждал, ловил возникавшее в такт шагам прикосновение ее плеча, заволжский окопчик, родник его радости, источник страданий, всплывал перед ним, примолкшая Лена, казалось ему, думала о том же; повзрослев на целую жизнь, Павел и теперь чувствовал, знал: обмануть ее доверие не посмел бы... "Говорят, в Котельникове - клуб, по вечерам бывают танцы", - говорила Лена. "Я танцор неважнецкий... А ты?" - "Ух! - улыбнулась Лена. - И тебя вытащу, и тебя растрясу!.." Не вытащила. В Котельникове они не встретились. В Котельникове погиб Баранов... Те тридцать - сорок шагов рука об руку вспоминались Павлу, когда он смотрел на самолетик, преданно державшийся "пешки", как она ни колбасила.
      Страстотерпец Гранищев, не сводивший с головы колонны глаз, знал ее состав лучше, чем экипаж флагмана, но догадки, рисовавшиеся его воображению, были верны лишь отчасти.
      - Чтобы не рыпались, спесь свою поуняли, - сказал Степан Кулев, удобней усаживаясь на тарелке штурманского сиденьица, поглаживая ладонью, расправляя бортжурнал. - Им только волю дай, на шею сядут. Командир справа - до того настырный, не знаю, как за консоль не заденет. Так в форточку и лезет...
      - Передай, чтобы не жался. - Радиообмена с группой нет.
      - Почему?
      - Рабочую волну не дали.
      - Ты же бегал звонить?
      - Специально бегал! - подтвердил возмущенно Кулев, вспомнив последний разговор с Дусей. - Никто ничего не знает... "Гвардию", видишь, отмечают.
      - Косарьков, - запросил Дралкин по внутренней связи стрелка-радиста, "маленьких" слышишь?
      - Вижу, но не слышу.
      - А Ростов?
      - И Ростов молчит... "Маленькие" рассыпались, как картошка, одна пара держится прилично. Да ведущий...
      - Справа?
      - На своем месте, справа. Предельная дистанция, предельный интервал. Силен мужик, цепко держится.
      - Осади ведущего, - сказал Дралкин штурману, не отвлекаясь от приборов. Дай знак рукой.
      - Брысь под лавку! - скомандовал Кулев, взмахом руки отводя "ЯК" назад. Со штурманского сиденья он лучше летчика видел, что происходит справа от них. Понятливый, - доложил он Дралкину. - И покорный. Даже удивительно: такой настырный и такой покорный... Курс сто шестьдесят градусов, - бросил он летчику. - Сто шестьдесят, и никаких гвоздей до самого города. Без фотографии запомнят штурмана Кулева!
      Бланк бортжурнала, вправленный для удобства в дюралевый держатель, после отхода от Р. не заполнялся. Теперь следовало задним числом восстановить пройденный путь, закрепить его в строках типографского листка. "Для кого? подумал Кулев. - Кто будет проверять? На хуторе, перед стартом, ни одна душа его не потревожила, а в Ростове - кому он нужен? Дозаправимся и - домой. "Жду!"..." Бесконтрольность казалась ему независимостью, такой желанной, удачливость - мастерством; знать и чувствовать себя единственным, кому доверяют ответственные задания, было приятно. "Как бог!" - вспомнил он. В полку его не признают, а мнение дивизии другое - как бог!.. "Дусе оставаться в полку не надо, - думал Степан. - Я ее оттуда заберу..." Предупредила насчет Кашубы, уберегла от неприятностей... Себя - тоже, сама того не ведая. Хорошо бы перевести ее в свой полк. Или в штаб дивизии. "Определюсь - тогда", - думал он об устройстве своего и Дусиного житья по уже имевшимся походным образцам.
      "Извлекай урок из ошибки, иначе головы не сносить!" - Баранов с его призывом стоял перед Павлом, как живой, когда нарезной торт жилого массива из света и теней внизу растаял. Перевернув карту, Гранищев расправил подошедший лист и с новой энергией вперился в "поднятый", то есть расцвеченный, проработанный, проштудированный накануне маршрут, который собирался покрыть в одиночку. Волей судеб он следовал по нему рядом с Леной; тем строже, тем повелительней был наказ Баранова: "Извлекай урок из ошибок!" Вдоль черной нити маршрута цветным, красным, карандашом были выделены высотки, голубым - речушки и озера, коричневым - гряда, отсюда невидная. Где-то слева катит воды Дон, где-то справа - линия фронта. По широкому коридору между тихим Доном и опасным фронтом пролегает путь истребителей на Ростов. А вот и населенный пункт, получивший под его старательной рукой расцветку в виде креста. Районный центр...
      В долгом перелете, случается, находит на летчика затмение: отвлекся, упустил нить, смотрит в планшет, на землю и не понимает: где он?
      А тут Павел определился сразу.
      Как будто для того только и перевернул карту, чтобы его увидеть, крест. Вот он, районный центр, вот он, крест, с белой колоколенкой посередке. И также с первого взгляда увидел: "пешка" отходит, смещается от креста в сторону... вправо... теснит, теснит Елену... Ожегшись на молоке, дуешь на воду: он строго себя перепроверил. Самостоятельность, развитая в летчике Барановым, чувство достоинства подсказали ему: проверь себя трижды. Лидер секся над маковкой церкви районного центра. Только это установил лейтенант, с пристрастием пытая карту. Штурман флагмана - стреляный волк. Скорость, правда, у него пляшет. Скорость у него барыня... В Ростове, когда сядут, вместо публичных сцен и обличений он покажет Лене свой планшет. Ничего не говоря, молча. Вот как колбасил, вон куда уматывал хваленый лидер. А вот линия его, Гранищева, пути. И эта барановской строгости струнка все ей скажет.
      Въедливость, с которой Павел приступил к раскрытому листу хорошо проработанной карты, открыла ему в полосе движения нечто новое, прежде от него ускользавшее. Районный центр с белой церковью, распланированный на местности в виде креста, имел двойника. Зеркально ему подобного, но без церкви. Как будто местные братья Карп и Исай, повздорив и разойдясь, возводили свои деревни, руководствуясь сложившимся до распри планом, и теперь один порядок домов, с церквушкой, уплывал под крыло, а другой, точная его копия, маячил впереди. И на этот дальний, в стороне от маршрута, держал курс, по нему счислял свой путь лидер. Накрывая церквушку, флагман был и точен в данный момент и в то же самое время начинал свое очередное, для строя, правда, пока неощутимое, микросмещение вбок.
      Гранищев его отпрепарировал - и засек.
      "Повело, повело", - приготовлялся он встретить обратный ход, водворение дикого мустанга на свою стезю.
      Он держал флагмана на мушке, чтобы упредить введение поправки, всякий раз взрывное, с вызовом... "Взбрыкивает мустанг, дурит", - думал Павел, карауля. Перед вылетом в землянке оперативного он слышал в динамике наземной рации разговор командира флагмана и штурмана: "Будем садиться?" - "Нет!" Кто-то из гвардейцев заметил: "Старший лейтенант теперь с командующим якшается, не ниже, свой командир для него так, мелкая сошка..." - "Он на младшего, чуть что грудью, - сказал другой. - С двумя "боевиками". - "А младшему Красную Звезду. Как будто не он водил, не он в разведке на брюхе ползал..." - "Мастера, а сладу между ними нет..."
      Паны дерутся, у холопов чубы трещат.
      Час десять, час пять минут до Ростова.
      Скорость пляшет, точное время выхода на Ростов определить трудно. Примерно час десять, час пять минут.
      Много.
      Затяжелела рука. Павел чувствовал усталость. Выжидал, сторожко выжидал обратный разворот, коррекцию пути...
      А лидер меж тем, тесня бортом Лену, забирал и забирал вправо, к линии фронта, к опасной стене воздушного коридора, направленного на Ростов.
      "Капитан-дальневосточник первым туда не полезет, первым отвернется, рассудил Павел. - Зачем искушать судьбу? Войны не знает, ребята без опыта... Капитан первым от лидера отколется, вывернет на Ростов".
      С возрастающим нетерпением следил он за ними - за лидером, Леной и капитаном (или, что то же самое, за неразлучной парой: капитан - ведомый). Лена, должно быть, на своего инструктора не насмотрится, три года не виделись. Радиосвязи нет, объясняется с ним на пальцах, как глухонемая. С полетной картой, конечно, не работает. Была нужда! Такое соседство, столько мужиков вокруг, одну-то девицу до места назначения доставят! Как навигатор она, естественно, не в счет. Тревогу поднимет Горов. У Горова глаз наметан, всю страну пересек с востока на запад, шутка...
      Строй, показалось Гранищеву, успокоился.
      "Маленькие", как-то приноровившись к флагману, к его манере, втянулись в ритм, им навязанный...
      Битым зеркалом сверкал внизу разлив.
      "Сейчас!" - ждал Павел дальнего озерка: белесое посередине, в темной оправе берегов, озерко было заброшено на такое от маршрута расстояние, что слепой увидит, куда его занесло, глупый поймет, что надо делать, как выбираться...
      Строй не шелохнулся.
      Укатал флагман "маленьких", убаюкал.
      Ни единого признака тревоги, несогласия, протеста. Капитан идет, как заколдованный.
      "Ну, братцы!.. Я дальше с вами не ходок!" - сказал Павел, минутку за минуткой откладывая на карте ложный путь флагмана, держа в голове Дон, такой теперь от них далекий, линию фронта, подошедшую вплотную, - Лена к фронту ближе всех! - и курс на Ростов. Курс на Ростов он знал в каждый момент движения. Знать его, видеть, что "пешка" тянет черт-те куда, и покорно плестись за ней?!
      Но тут она очнулась.
      Пробуждение было медленным, стыдливым.
      Будто на ощупь, с осторожностью, столь мустангу несвойственной, флагман накренился в сторону Ростова. В его движении было достоинство, можно сказать, элегантность и вместе вкрадчивость, извинительность. Дескать, все мы не без греха; у всех у нас рыльце в пушку, будем же снисходительны и братолюбивы... Признавая ошибку, он исправлял ее, и от одного этого Гранищев весь к нему переменился. Добрые слова о лидере, услышанные в землянке оперативного, представлялись ему заслуженными, справедливыми, а собственные нападки и претензии - запальчивыми. Минута смирения искупала час строптивости; признавая ошибку, лидер возрождал авторитет, в ореоле которого он появился. Правильно, что перегонку поручил "бомберам", зубрам-фронтовикам, знающим свое дело, умеющим замечать ошибки, не упорствовать в них...
      Павел позволил себе расслабиться.
      Помахал затекшей кистью, подвигал туда-сюда ногами.
      Встряхнул машину, взбодрился сам.
      До Ростова - меньше часа!
      Много!
      Элегантный доворот, коррекция пути - как бы маневр согласия с ним, примирения, - выразительно обозначился и... прервался; курс на Ростов против необходимого был выправлен разве что на четверть... Но капитан своего слова не сказал! Сейчас он вмешается, не позволит "пешке" прервать начатое, потянет всех за собой, выведет на ростовский курс!..
      А Лена, приросшая к флагману справа?
      Она может капитана не увидеть!..
      Ну, дальневосточник, ну, командир эскадрильи!
      Желание Горова представить в Р. свою эскадрилью - естественно, и себя, ее командира, - в наилучшем виде, блеснуть, что называется, расположить к себе фронтовиков не исполнилось; момент признания, которого он ждал, отдалялся. Но нервотрепка, томление на медленном огне кончились.