- переспросил новичка Баранов. - Звучит!" "Сержант Гордеич", - поправил он командира: сослуживцы, обходя фамилию, называли Веньку по отчеству... "Сержант Гордеич... Тоже неплохо", - оглядывал Баранов летчика: галифе с модным напуском, вшитый кант, офицерские сапожки... "Живем артелью, а хочешь селиться отдельно, - пожалуйста, твоя воля..." Венька вырастал в барачном поселке имени летчика Анатолия Крохолева, и отдельная светелка, и кто-то в ней, - может быть, настырная толстушка-проводница вагона, которым он ехал на фронт, или та, в старомодной шляпке с вуалью, несмело переступающая порог, - это мечтание, меняясь в деталях, тревожило его неотступно. "Я со всеми", - сказал Венька покорно. В холупе, куда привел его Баранов, на полу лежали матрацы, набитые соломой. Ему досталось место посередке, между Пинавтом и Мишкой Плотниковым. На рассвете раздался взрыв и задрожали стекла. Венька вскинулся, больше никто не поднялся. "Станцию бомбят, - определил на слух Пинавт. - До станции километра три..." Баранов, недовольно мыча, перевернулся, натянув одеяло на голову. Пинавт, прислушиваясь к гудению, стал угадывать разрывы. "Бах!" - взмахивал он рукой, и за окном гремело. "Бах!" - командовал Пинавт, и летчики, видя, каким могуществом наделен их маленький, голый по пояс, товарищ, сонно дыбились...
      В первом же вылете зенитка изрешетила фюзеляж за спиной Веньки, но когда и как, он не понял. Стоянка сбежалась: "Врезал фриц!", "По касательной, по касательной...", "Залатаем к обеду, будет лучше нового!". Не вид драных пробоин, опоясавших кабину, но мысль о том, что все это после обеда повторится, ужаснула Веньку. "Подставили, - думал он, - если бы не вернулся, никто бы и не почухался..." И комбинезон ниже плеча был пропорот осколком, и гимнастерка задета... Вместе с жалостью к себе летчик испытал злость. Он не знал, на кого ее оборотить, - на румяного ли Баранова, на немца-зенитчика, управляющего счетверенным "Эрликоном", на механика, плохо выметавшего из кабины пыль... все ему было нехорошо. Приступы злобы искажали его остроносое лицо, он замыкался, уходил в себя с выражением человека, хлебнувшего уксуса. Однажды на взлете, когда весь свет был ему немил и он делал то, чему научен, плавно пуская машину с тормозов, он увидел впереди и сбоку солдатку с белым флажком стартера. Сделав флажком разрешительный жест, она опустила голову, потупилась. Не ведая, что происходит с летчиком, она ему не повелевала, а, скорее, отдавала честь, салютовала... И он в ответ улыбнулся и взлетел легко. На втором развороте, пристраиваясь к Баранову против солнца, ничего, кроме командирской машины, не видя, он забыл хор ангелов, прозвучавший в его душе... Потом он снова грянул в момент уныния... Так продолжалось до Новочеркасска, до аэродрома Хутунок, где повредившийся в уме воентехник гонял на штурмовике "ИЛ-2" по летному полю, - хвост трубой, в облаках пыли, - укладывая очередями из пулеметов и пушек всех, кто пытался накинуть на него смирительную рубаху... Спасаясь от безумца, он кинулся в капонир, и стартер Света, туда же загнанная, его узнала...
      Поутру, садясь в кабину, он почувствовал запах полыни: букетик из серых степных трав был приторочен к борту белой киперной лентой. "Ты так улыбнулся", - вспоминала Света позже, в Песковатке, мелькавшие перед ней на взлете лица летчиков, однообразно отрешенные, с выражением готовности ко всему...
      Песковатка, Песковатка...
      Час назад Баранова и Амет-Хана послали на Нижне-Чирскую, где наблюдается активность тылов, возможна перегруппировка сил. Туда же, в интересах фронта, направлены опытные разведчики на "ПЕ-2".
      Хорошему разведчику - хорошее прикрытие.
      - Гордеич, - негромко окликнул тьму землянки адъютант, посланный с КП.
      "Куда?" - обмер Венька в углу, на соломе, и медлил, страшась встречи с городом: на самый Сталинград, исхоженный Лубком в дни увольнений, его еще не посылали.
      Заплавное - вот какая цель поставлена паре Лубок - Пинавт.
      - Заплавное?! - воскликнул Пинавт удивленно. - На левом берегу?
      - Заплавное, - подтвердил старшина Лубок. - На левом...
      Когда он отбывал за "ЯКами" в тыл, самовольная переправа бойцов на левый берег пресекалась угрозой расстрела на месте, без суда и следствия...
      - Мы люди не гордые, - сдерживал Пинавт в улыбке рот, обметанный простудой.. - На Нижне-Чирскую не заримся... над территорией противника... зачем?.. Нас свое Заплавное устроит!..
      - Ты, Пинавт, не очень... на всю-то ивановскую не ори, - осадил его Лубок, вчерашний курсант Сталинградского авиационного училища имени Сталинградского пролетариата.
      Заплавное - это зона... пилотажная зона. Из всех существующих в могучем Отечестве зон, едва ли не единственная привлекательная и желанная пилотажная, учебная зона: только пройдя ее, курсант становится летчиком. Паспорт на пилотажную зону No 6, что в Заплавном, выдавал сам командир отряда. "Зона, - напутствовал он, - питомник Икаров. Лети, товарищ курсант, и возвращайся домой без блудежки..." Видимость мильон на мильон... Азиатский простор, восточно-степной ландшафт, дополнительный шанс безопасности... Однажды, тренируясь на "Р-5-м" в "слепом полете", под "колпаком", они этим шансом воспользовались, произведя удачную вынужденную посадку... Устранили неисправность, набрали на бахче арбузов, тут же и сами вкусили от низового плода. "Для матушки княгини угодны дыни, а для батюшки пуза надобно арбуза", приговаривал Венька, сидя на корточках и вспоминая свой приезд в Сталинград, на Вокзал-1, и мимолетную, неправдоподобную, как во сне, встречу, когда, отделившись от своих, аэроклубовцев, приехавших поступать, он безотчетно, как сомнамбула, направился через вокзальный гомон на площадь за мороженым и встретил там... взгляд! Взгляд из-под старомодной шляпки. Взгляд изумления: так - бывает?! И тихой, смущенной, ободряющей радости: да, бывает... "Княгине надобны дыни... Она - княгиня..."
      Не в себе, несколько растерянно встречал вчерашний курсант и стажер истребительного полка ПВО знакомую зону, с высоты тысячи метров охватывая панораму прифронтового левобережья, вспышки дальнобойных батарей, прикрытых поредевшим к осени лесочком и державших под огнем Гумрак, бывший аэродром училища. Узкоколейка, порученная истребителям, тянулась по степи, как седая нить. Ее не было не только на полетной карте, - весной ее не было на местности: шпалы, сложенные штабелями, склады-времянки, не разобранные подъемники вдоль полотна указывали на младенчество новорожденной. Большаки и тракты, прежде пустынные, едва прочерченные, выделялись продавленными колеями и выступали резко, - степь как бы старилась от выпавших ей невзгод.
      Город темнел вдали страдающей громадой... безмолвно, укоряюще, грозно. Эшелоны через Заволжье пускали к нему ночью. Какой-то состав, пострадавший от бомбежки, проталкивали днем, и командование ПВО попросило поддержки. Задача Лубка и Пинавта - встретить эшелон в Заплавном.
      Стеснен, скован был старшина, баражируя в зоне, где он не успел опериться, настороженно и нехотя поглядывая в сторону города, превращенного в могильник. И здесь, за Волгой, веяло от него кладбищем. "Лапотники", долбившие неподалеку пристань "Тракторный", четверка "худых", проскользнувшая внизу, над обмелевшей Ахтубой, дымы пожарищ на дальнем городском берегу предостерегали, теснили Веньку, поторапливали его отсюда убраться. "Не пронесло", - понял он.
      Не дождался эшелона Лубок и вылез из кабины с тяжелым сердцем.
      - Мотор грубого тембра, - выговорил он инженеру, за время полета мотора не замечавший. - Ухо режет.
      - Не обкатан, - сдержанно возразил инженер: моторы на заводском дворе выбирал он. - Обкатаешь - будет петь.
      - Кто запоет, а кто застонет... Тянет, но грубо, - повторил летчик.
      Прикрываясь от ветра за кузовом полуторки с обедом и прихлебывая перловый супчик, он говорил Пинавту:
      - Война началась, я в карауле стоял, у первого ангара. С поста сменился, стали рассуждать, кретины, дескать, на наш век войны не хватит. На фронт не успеем, срок-то обучения три года... Залп "катюш" видел?.. - спросил он, продолжая жить Заплавным. - А колонну грузовиков?.. Что же ты видел, Пинавт?
      - Немец прет без удержу, вот что!
      Вываренные, без вкуса, сухофрукты на третье дожевывали молча, потом Пинавт куда-то юркнул.
      Баранов появился со следами дремы на розовой щеке: после Нижне-Чирской он и подкрепился, и немного вздремнул. Его сопровождал степенный сержант гвардейского роста в шинели и обмотках. Новенький шлемофон был ему тесен.
      - Нашего полку прибыло, - сказал командир, собрав своих. - Хочу представить: сержант Нефедов.
      - Нефёдов, - кротко уточнил сержант, похоже, ничем иным, кроме правильного звучания его фамилии, не озабоченный.
      - Прости, Нефёдов, - Баранов уважительно оглядел детину, хранившего такое спокойствие перед первым вылетом.
      Лубок, все это отмечая, ждал...
      - Сержант привез из Богай-Барановки привет...
      - Давай его скорее! - смешливо потребовал Пинавт, делая шаг вперед и протягивая руку: он где-то принял, не дожидаясь ужина, глаза его блестели. Самый звук поселка, переиначенного, конечно же, в Бугай-Барановку, - само название бесподобного ЗАПа, последней тыловой отрады перед отправкой на фронт, располагало истребителей к однокашнику Нефёдову. - Гимн третьей землянки, припомнил Пинавт, воодушевляясь прекрасным прошлым, - "София Павловна, где вы теперь...".
      - С учетом всего, - прервал его Баранов, - ставим Нефёдова справа. Лубок ждал.
      - Цель, товарищи, нам хорошо знакома: Вокзал-один... Кровь схлынула с лица старшины; он стал запихивать полетную карту за голенище... Случалось, он взлетал по тревоге, - за спиной Баранова и зная район, - вообще без карты... Вспоминая позже этот свой наклон, старательность, с какой он упрятывал протершуюся на сгибах склейку в раструб кирзового сапога, он отмечал: вот когда он начал отделяться... "Нам с тобой не по пути", - подумал он о Баранове и не устрашился своей мысли в ту минуту.
      - ...Задача жахнуть по "юнкерсам"... Шугануть их, поддержать пехоту... Зайдем от солнышка... - Баранов приподнял голову, представляя маневр, и две горестные, как у старца, складки пересекли его лоб. - Сержант Нефёдов, ты пообедал?
      - Покушал хорошо, - Нефёдов ублаготворенно тронул пряжку курсантского ремня. - Силенок хватит.
      - Тогда по коням, - сказал Баранов, отворотясь от новичка, готового, похоже, идти в бой с песней...
      "...Вокзал-1, Вокзал-1", - думал Венька, набрасывая парашют, вопрошающе глядя на механика, как будто тот мог объяснить, что происходит, как все понимать... Вокзал-1 - конечная станция его "гражданки", черта, за которой в безвозвратном прошлом оставались Сысерть, молодецкие прыжки с плотины в воду, - девочки на берегу замирали и ахали, - соревнования на уктусском трамплине, первый полет в аэроклубе Арамиля... Он готовился, готовил себя, полагаясь почему-то не на наше превосходство, в котором нельзя было усомниться, а на равенство сил... получил же обухом по голове. Вокзал-1 - конец "гражданки", и - встреча, которую, напротив, ждал. Взгляд из-под шляпки: так бывает? Да, бывает...
      Вот туда!
      ...Едва скрылся за хвостом ветряк, как темным провалом в степи обозначилась Волга. Не сбоку, не вдоль борта, как на пути в Заплавное, а поперек их движения. И город стал подниматься во всю свою непроходимую ширь. И все, дошедшее из него после двадцать третьего августа, понеслось перед летчиком бессвязно и пестро. Черное, в струпьях, неузнаваемое лицо обгоревшего Мишки Плотникова появлялось то в окне госпиталя, охваченного пожаром, то - в исподнем, хорошо заметном с воздуха, - в заторе центральной переправы, - то на барже, идущей ко дну... вся беспомощность и все отчаянье человека, теряющего жизнь в расцвете лет, - в раненом, которого добивают... Венька понял молчание взлетавших на отражение налета: они оглушены, подавлены, как был выпотрошен и раздавлен "мессером" он, и не смеют раскрыть рта, признать свое бессилие. Город, устрашавший его издалека, в Заплавном, готовил ему встречу с Мишкой, вел счет на минуты...
      Вдруг раздался сбой мотора.
      Венька расслышал его явственно.
      Страшась Вокзала-1, страшась возврата с полпути, недоказуемости сбоя, такого очевидного, он уменьшил обороты... Приотстал... Баранов мчал на площадь, где мороженщик набивал формочки ценою в пятнадцать, тридцать, пятьдесят копеек, а теперь там немец, сумевший за год пропереть до Волги... Как? Почему? И он должен отдавать за это жизнь?!
      Принужденно и вместе в согласии с собой, выворачивал он "ЯК" в сторону от города, на свой, левый берег, покаравший Свету, наполовину чужой...
      Когда из пяти поднявшихся на задание возвращается один, стоянка в растерянности: кто?
      "Лубок!", "Подбит?", "Неисправность мотора...".
      Уткнувшись лбом в ладони, скрещенные на станине прицела, старшина отсиживался в прогретой кабине "ЯКа". Осенняя поземка завывала в щелях, а пришел он в полк среди майского цветения, и с каждым днем все круче был водоворот, подхвативший его, как щепку. В Песковатке попалась ему на глаза заметка: "Лейтенант Баранов сбил "Хейнкель-111". Московский корреспондент, и носа в полк не казавший ("Прячется по щелям в штабе фронта", - говорили о нем), расписывал и облачность, и высоту, и ракурс, и то, как падал "хейнкель", "оставляя черный шлейф дыма", а про сержанта Лубка, участника боя, ни гугу. Как будто не Лубка в упор хлестал подфосфоренный свинец турельных установок... Баранов, стало быть, герой, о нем гремят газеты и листовки, а Лубок, видишь ты, щит героя. Как бы подручный, второй сорт... Это - -справедливо? Дудки! Нема дурных!.. Эскадрилья по-прежнему селилась кучно, Венька же теперь предпочитал "хутора". И ужинать ходил отдельно... в интересах Светы тоже... В Песковатке "юнкерса" раздолбали их так, что самолет Баранова, оставшись без хвоста, просел на попу, задрав нос, как карлик-коротышка. На самолете Веньки осколок срезал трубку Пито, торчащую из крыла подобно руке, замеряющей встречный поток воздуха. Машина стала безрукой, лишилась прибора скорости, в воздух такой самолет не поднимешь...
      Не успели очухаться - гудит вторая волна "юнкерсов"...
      "Вылазь!" - скомандовал ему Баранов, не имея исправного "ЯКа". И тут он впервые увидел лицо командира, каким оно, наверно, бывает при схватке с тем же "хейнкелем", которого они вдвоем давили до копра...
      Плексиглас кабины скрыл ожидание опасности, преобразившее лицо Баранова. Не теряя времени на выруливание, он взлетел прямо со стоянки, по ветру, и на виду всей Песковатки, прыснувшей врассыпную, по щелям и укрытиям, с ходу отрубил ведущего "ю-восемьдесят восемь"... Грузный, толстобрюхий, он рухнул за деревней, технари тут же кинулись к "юнкерсу" на стартере - разжиться инструментом, проводкой, плексигласом...
      Венька как сидел на траве, свесив ноги в щель, так и остался сидеть, потрясенный... Увидев Баранова не со стороны, а на его, Лубка, месте, в кабине, его, ослепленного, без прибора скорости "ЯКа", - скорость для летчика все, - Венька как бы прозрел. Как бы открыл для себя Баранова. Понял, кто перед ним. Какая пропасть разделяет его, курсанта-скороспелку, и летчика-истребителя мирного времени, божьим даром наделенного. "Великий Баранов", - признал он. И никто не мог изменить его нового, выстраданного взгляда на командира. Даже сам командир, вложивший в схватку с "юнкерсом" столько, что, заходя на посадку, забыл выпустить шасси... Света, первой кинувшаяся на место с флажками финишера, пульнула "ЯКу" в лоб красную ракету. Отрезвила Баранова, привела его в чувство, он сел благополучно...
      "Вене Лубку, лучшему другу по Сталинградскому фронту, - надписал ему фотокарточку Баранов. - Помни Песковатку!"
      - Вылазь! - донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
      "Нет Нефёдова", - отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
      На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя... Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. "Малый газ - не показатель", - сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
      Штрафной эскадрильи ему не миновать... Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его "на всю защелку". Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова...
      "Марало!" - врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
      Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер... Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
      Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
      - Велика честь, да радости мало, - приосанился старший лейтенант. - Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
      * * *
      - Война войной, а покушать надо!
      Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик - знак внимания, - они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки...
      В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали...
      Полуторку, отвозившую новичков с аэродрома, Венька пропустил, побрел восвояси пешком, один... скверно было у него на душе. Посреди дороги он остановился... Светы в поселке нет. В столовой ждут его законные - после Заплавного - сто грамм, даже с добавкой, если потрясти адъютанта... Но там же и Баранов, и Пинавт. Он долго смотрел, как по горизонту то беспокойно разгораются, то спадают огни далекого Сталинграда. Грозные силы, вздувавшие этот горн, говорили о том, как слаб перед ними пилот-скороспелка, растерявший на быстром пути от сизых донецких копров до рыжего Заволжья весь авиационный джентльменский набор, некогда неотразимый. Единственный его доспех - трофейный парабеллум-девять, память Верхне-Бузиновки. Комдив Раздаев поглядывает на его трофей косо, - не то с осуждением, не то с завистью.
      Достав беспощадный к сусликам "пугач", Лубок поискал глазами мишень, вскинул руку и, скособочившись, несколько раз бабахнул в воздух...
      Столовая - из двух комнатушек. За ближним к входным дверям столом и возрастом и осанкой выделялся плечистый, наголо остриженный капитан. Рассеянно и молча управляясь с гуляшом, он изредка проводил пятерней ото лба к затылку, как делают люди, привыкшие носить мягкие, спадающие на лоб волосы.
      - Кто сей колодник? - спросил Венька адъютанта.
      - Артист, - шепнул адъютант.
      - Трагик, - вглядывался Венька в капитана, в его снизу освещенные, сильно выступавшие надбровные дуги. - Исполнитель роли Отелло...
      - Соло на баяне... Он днем в пустой столовой такой концерт исполнил... у поваров вся подлива сгорела... До того здорово, до того мощно... Я сам заслушался.
      - Из ансамбля, что ли?
      - Из штрафной эскадрильи... Капитан Авдыш...
      Штрафная... То, чего Венька страшился и ждал, не признаваясь Свете...
      - Струсил, - скорее назвал причину, чем задал вопрос истребитель-физиономист. "Сейчас меня потребует, - прислушивался он к голосу Баранова в соседней комнате. - И объявит. Прилюдно"... Вот что нестерпимее всего: штрафная эскадрилья - прилюдно.
      - Был наказан на двадцать штрафных вылетов. Приказ комдива Раздаева. Меру определял он, Раздаев. Посылать на аэродромы, переправы, на фотографирование результатов.
      - Короче, где кусается.
      - Да. Задания выполнять, а вылеты в зачет не идут.
      - Нагрешил капитан, за жизнь не отмоется, - сказал Лубок жестко, как бы ничего другого от Авдыша не ожидая, а сам, следя за речью Баранова, готовился к тому, что командир вот-вот его потребует.
      - Мясцо парное! По случаю конференции? Чаще бы собирали конференции!
      - Что за конференция? - спросил Лубок.
      - Насчет прикрытия...
      - Послать бы тех орателей на "Баррикады", чтобы зря не прели. Сколько фрицев, сколько наших - все наглядно, без Лиги Наций.
      - При чем конференция? Генерал из Москвы дал духа.
      БАО зашевелился, организовал в степи баранту...
      Кто усердно подчищал тарелку и просил добавки, кто ковырял в еде вилкой.
      - ...врезал "шульц" по моему "харрикейну" - все! Раздаются прощальные слова с КП: "Молодец, Баландин, один сражался против всей Германии, награждаю тебя посмертно медалью "За боевые заслуги"..."
      Вспыхнули и погасли улыбки, снова резкие тени выступили на изможденных лицах, еще заметней сухость глаз, раздражительность в адрес тех, кто не знал сегодня маеты боевого вылета.
      - На задание лететь - старт пустой, по пятой норме жрать - полна коробочка, - брюзжит Венька. - Не пойму, откуда столько ртов набежало...
      Капитан Авдыш на беглые застольные разговоры не отзывался - он никого здесь не знал и знать не хотел. Когда-то, за Доном, водил Авдыш Гранищева, учил уму-разуму, но сейчас - что может быть между ними общего, между капитаном-штрафником и лихим сержантом, крутящим, по дурости или от избытка сил, "бочки" на "ИЛе"? Авдыш сержанта, появившегося в поселке, не замечал. Беспокойно проходясь пятерней по мощному черепу, он прислушивался к голосам из смежной комнаты.
      - "Горбатые" тоже не всегда отважно действуют, - говорил Баранов. - Другой раз клюнут по цели - и деру...
      - Когда такое прикрытие! - возражали ему.
      - При любых условиях - пехоте надо помогать. Победы в воздухе ничего не стоят, если их не закрепит пехота.
      Слушал голос Баранова, свободный и легкий. Самый звук его был приятен капитану.
      Среди летчиков, знавших себе цену и умевших при случае подать товар лицом, Авдыш на удивление не честолюбив. Это сквозит во всем, вплоть до бильярда: прилично владея кием, капитан, проигрывая, не только не огорчался, но бывал рад хорошо пущенному шару соперника. Бесконечные рассуждения о том, кто что увидел, откуда зашел и как ударил, не были ему интересны. Приподняв крупную голову, ни на кого не глядя, пропускал он мимо ушей отзывы о Баранове: "Воздушный снайпер", "Мастер выбрать момент...". Все это частности. В Баранове заключена загадка, колдовская и горькая для капитана. Если коротко - талант. Как живописец безошибочно ударяет по холсту, так он - по вражине. Талант, сберегаемый удачей. В Конной, пустив с тормозов свой ревущий, готовый подняться "ИЛ", оставив за спиной примерно треть разбега, Авдыш увидел впереди "дракона" - двуносое, шестизевое чудище привиделось летчику. Однажды в небе "дракон" уже настиг капитана и так яростно изрыгал желто-красный огонь, что, только кувыркаясь в воздухе и нащупывая на левом плече вытяжное кольцо парашюта, сообразил Авдыш, что это два "мессера", как бы спарившись, метров с пятидесяти враз ударили по нему. В Конной "дракон" свалился, когда он, беззащитный, брал разбег; устрашенный первой встречей, уклоняясь от огня, Авдыш - на взлете! - рванулся влево... Она была еще цела, его машина, ее могучие двутавровые шасси, терпя непомерную боковую нагрузку, еще не подкосились, когда перекрыл дорогу дьяволу "ЯК". Отвлек от "ИЛа", принял на себя, загнал в вираж. Повинуясь воле "ЯКа", "дракон" на глазах Авдыша опрощался, лишаясь голов, изрыгавших смертоносное пламя, его тонкий хвост, хвост "худого", серийного "мессера", колотила предсмертная дрожь... Но, избавленный от страшных чар, овладевший собой Авдыш выправить искаженный страхом взлет не сумел...
      Баранов ради спасения "ИЛа" рисковал собой, а он разнес свой самолет в дымину.
      Таков Баранов, и вот чего стоит он, Авдыш.
      "Признаю себя виновным..."
      По приказу двести двадцать семь - в штрафную эскадрилью.
      - Кто наблюдал Нефёдова над целью? - спросил Авдыш, глядя перед собой, его тень на стене расширилась и заколыхалась.
      - Сгорел над Вокзалом-один.
      Авдыш как наяву представил быстрый лет "ЯКа", словно бы стопорящийся от удара пламени, снаружи не видного, схватку летчика с огнем... дым, прорвавшийся, наконец, наружу, запоздалый признак катастрофы.
      - Никто не прыгал?
      - Нет.
      - Ё-моё, сержант Нефёдов, - капитан со вздохом увлажнил хлебную корочку дефицитной горчицей. Специя, поданная к баранине, - лакомство, излюбленный деликатес под фронтовые сто граммов. - Нет, - сказал Авдыш, обращаясь к собственной судьбине. - "ИЛ-второму" нужна огневая точка в хвосте.
      - Можно поставить "эрэсы", чтобы назад стреляли. Будут отпугивать.
      - Фрица не пугать, сбивать надо. Требуется огневая точка, - повторил Авдыш, - сместить бензобак, высверлить гнездо для пулемета и посадить воздушным стрелком
      женщину.
      - Женщину, товарищ капитан?.. Не то!..
      - Товарищ капитан пожелали женщину, - ввязался в разговор Лубок.
      - Не в том дело, пожелал. - Ниже безгубого рта Авдыша прорезалась острая складка, будто на подбородок наложили и туго натянули нитку, придавая лицу капитана выражение скорбное и назидательное. - Война, мужчин нехватка, вторую единицу для боевого экипажа могут зажать. Шутите, поднять численный состав штурмовой авиации против нынешнего вдвое?
      - Вы какого года рождения? - спрашивает Авдыш истребителя.
      - Лет сколько? Двадцать.
      . - Вы, старшина, еще пешком под стол ходили, а я уже летал, теперь вы же меня поучаете.
      - На ошибках учатся как раз не все, - клял себя Венька в ожидании расправы, с которой Баранов медлит. - Большинство их повторяет, за что и платится...
      Складка на подбородке Авдыша углубилась, он оборвал разговор.
      Молча, не удостоив злобного истребителя ответом, Авдыш направился к соседям, где Баранов развивал интересную тему.
      Баранов сидел так, что Гранищев со своего места за столом, поставленным на время ужина для гостей конференции, оставаясь в полумраке, видел его хорошо. "Прощай, водочка, здравствуй, кружечка", - приговаривал старший лейтенант, уверенно и безошибочно производя разлив. Понюхав смазанную горчицей корку и всем своим видом показывая, что у него ни в одном глазу, Баранов активно включился в общий разговор. "Напрасно я с этой "бочкой" вылез", - думал Павел, стыдясь Баранова, всей душой желая, чтобы Баранов ничего о "бочке" не знал. "Бочкой" ничего никому не докажешь, тем более - старшему лейтенанту. "Если бы Егошин меня раньше просветил!.. Не только Егошин. Не только меня..." Все разговоры вокруг были вызваны конференцией, и многие, видимо, как и он, Гранищев, испытывали тот прилив уверенности в себе, какой в обычной жизни приходит с годами, а на фронте - по прошествии дней и даже часов. Егошин - так показалось Павлу - исчерпал себя. Неожиданно открывшись, отдал все. "Больше он меня ничему не научит. А Баранов глубок..."
      - Кто рядом, кто сзади идет - вот что важно, - говорил между тем Баранов. - От верных людей слышал: у Чкалова, когда в Америку летели, кровь носом хлестала, Егор Байдуков пилотировал, Егор кашлял... Угадал Чкалов напарника, не промахнулся. Напарник - щит героя. Тем более у нас, в истребиловке... Говорят: "гамузом" воюем, "роем". Как посмотреть! Теснота, скученность наша оттого, что поневоле жмемся друг к дружке, ищем локоть, плечо товарища, а как же: ватагой все веселее. На людях и смерть красна.
      - Объединить колхозы! - формулирует задачу, дает лозунг летчик-штурмовик. Обсуждение все тех же вопросов по второму, третьему кругу - без регламента, без списка ораторов, под наркомовскую стопку - превращает вечернее застолье в подобие сельского схода. - Объединить колхозы, сплотить в одну боевую артель истребителей и штурмовиков!
      Неотделимые от судьбы Сталинграда, побратавшиеся с ним кровью, горем потерь, жаждой отмщения, сжигающие в огне над Волгой свою молодость и в нем же мужающие, летчики сообща, как издревле на Руси, ищут, вырабатывают лучшую защиту от врага и смерти. Дух конференции и здесь, в столовой, побуждает их к сближению, да и как иначе, если на всех ярусах воздушной битвы в явной выгоде оказывается тот, кто действует бок о бок с другом, товарищем, просто приятелем...
      И капитан Авдыш уже не дичится, - подает голос, вносит свою лепту в разговор, вспоминая учения, проходившие до войны под знаком опыта испанских боев, с надеждой ожидая, не отзовется ли Баранов...
      - При чем здесь Испания! - возражают ему. - Между Испанией и Сталинградом - ничего общего.
      - Крайности вредят, - говорит Авдыш. - "Ничего общего"! Испания опыт дала...
      - Дала Испания опыт, но кому? Бомбардировщикам, кто на "СБ" летал. Истребителям на "чайках", на "ишаках"... А мы - штурмовая авиация. С какой высоты "СБ" бомбят? Полторы, две, три тысячи метров. А мы? На "ИЛах"? Миллерово прошлый раз штурманули, механик докладывает: товарищ командир, гондолы шасси забиты конским волосом... вот какая высота!.. Немцы в небе господствуют, навели "мессеробоязнь" - как быть? Ходить "клином"? Бомбить залпом?.. Думать надо, самим что-то изыскивать.