- Командующий генерал Хрюкин требует, - продолжал Раздаев, овладевая собой, - поставить взаимодействие между штурмовиками и истребителями как следует быть.
      Мы сами знаем свои недоработки... Знаем. Надо назло врагу ликвидировать их. Группы на сегодня сформированы. По сигналу "Сокол" уничтожать вражеские войска в районе Гумрака, по сигналу "Смерч" - в районе Воропонова...
      Он приподнял разведенные в стороны тяжелые руки, как орел, воздевающий крылья, чтобы толкнуться о воздух, и объявил:
      - Начнем...
      ...Собравшиеся сгруппировались в зале по полкам, но не строго: молодые, радуясь встрече, - три дня не виделись, сколько новостей! - разобрались по училищам, по своим курсантским компаниям, а гроздья однополчан чередовались, так что размежевания зала на два клана, на истребительский и штурмовиков, не произошло.
      Но единства в зале не было.
      Летчики-истребители - цвет и гордость ВВС с довоенных времен: первыми Героями и гвардейцами советско-германского фронта стали они же, истребители... Цену себе истребители знают. Но трагический ход войны, отступления, мясорубка донских переправ, шквал августовских бомбежек при соотношении сил три, четыре, пять к одному в пользу противника заколебали ряды истребителей, тень легла на их былую славу. Предрассветный Гумрак, факелы "девятки" над ним след в душе Егошина оставили глубокий.
      Летчики-штурмовики прошлым не кичатся, пехота им благоволит: "Где наши "ИЛы", там фрицам могилы. "ИЛ-два" - противовражеский самолет..."
      Основного докладчика, Егошина, выставили штурмовики. Полковник Раздаев утвердил его не без сомнений.
      Истребители, естественно, были настороже: знали, что их по головке не погладят, и ждали, какие эпизоды будут приводиться в качестве примеров; штурмовики, в свою очередь, надеялись, что их представитель проявит убедительность и такт.
      "Конспекта проверять не буду!" - заявил докладчику Раздаев, делая быстрый отрицательный жест и вскидывая на майора взгляд в упор. Жест и взгляд означали, что Егошину предоставляется полная свобода действия... Карт-бланш. От кратких напутствий Раздаев, однако, не отказался. "Повода для настроений не создавать, напротив, у летного состава надо вызвать заряд активности!" "Понял, товарищ полковник". Всю жизнь середнячок, равнявшийся на соседа и сейчас имевший перед глазами дивизию Степичева, Федор Тарасович оставался верен себе: "Включи в доклад эпизод с Рябошапкой!" Кто такой Рябошапка? Летчик Северо-Западного фронта, сбивший на самолете "ИЛ-2" "мессера". "Зачем чужого? - возразил Егошин. - У нас свои не хуже". - "Кто?" - "Сержант Гранищев". Подбородок Федора Тарасовича начал грузнеть. Сержант Гранищев, лупоглазый дроволом, едва не выбил из строя Баранова, нечего его возвеличивать. "Без отсебятины, Егошин, - и сделал другой жест, пальчиком. - Рябошапку апробировал командующий, на Рябошапку и сошлемся! Свобода действий - без отсебятины. Дело вести, как положено, все - в рамках, без отклонений. Умов не возбуждать, на авторитеты не замахиваться!" ("Меня не задевать" - так следовало толковать замечание Раздаева, уже совершенно лишнее.) - "Понял".
      Понял, а про себя Михаил Николаевич с полковником не согласился.
      Внешне, по форме, конференция отвечала давним традициям армейской жизни, но, чтобы дать желанный результат сегодня, повлиять на ход воздушного сражения в Сталинграде, она не должна, не могла быть дежурным, для "галочки" проводимым мероприятием. Новый, грозный, решающий день требовал нового содержания.
      При всех условиях докладчик обязан был не сплоховать.
      И начал Михаил Николаевич, объявленный председательствующим, темпераментно, с размахом.
      - Штурмовая авиация за год войны, - заявил он, - своими решительными боевыми действиями нанесла сокрушительные удары по оголтелой банде фашистских заправил!
      Случая ударить непосредственно по банде фашистских заправил никому из летчиков не представлялось; но прицел, взятый оратором, хотя и далекий от заволжского поселка, где они сидели, равно как и сама горячность зачина, импонировали. Политрук, исполнявший обязанности стенографа, понимал, что клуб пойдет под госпиталь, его, политрука, вновь куда-то перебросят, и в свою последнюю роль на клубной сцене вкладывал также и то, что сумел приметить, вращаясь среди летчиков. Так появилась краткая, не по существу, запись о трех гимнастерках английского сукна, выделенных по армейской разнарядке для офицеров штаба дивизии Раздаева. Майор Егошин - представитель полкового звена, ни одна из трех гимнастерок, пожалованных союзниками, ему не предназначалась. Раздаев, однако, ожидая появления генерала Хрюкина на конференции, распорядился обмундировать докладчика, и Михаилу Николаевичу перешла гимнастерка не вернувшегося с задания начальника воздушно-стрелковой службы, ни разу им не надеванная. Егошину гимнастерка была маловата. Не прерывая речь, он раз или два осторожно запустил палец под тесный ворот и слегка его оттягивал, помогал себе движением подбородка... Воздавая должное штурмовой авиации, Егошин без нажима, но так, чтобы братцы-истребители мотали себе на ус, проводил мысль о высокой ценности каждой боевой единицы, каждого экземпляра "ИЛ-2":
      - Самолет конструктора Ильюшина является лучшим штурмовиком среди всех штурмовиков мира как по вооружению, так и по защите уязвимых мест...
      Два дня назад Михаил Николаевич приковылял с задания на исхлестанной машине, многие, в том числе истребители, видели, как он, покачиваясь, щупая "дутиком" землю, садился, а потом и самого, выпотрошенного, будто сквозь строй прошедшего летчика; жадно затягиваясь дымком, он вялым жестом влажной, натруженной ладони отсылал от себя всех любопытствующих к "ИЛу", герою дня, к его как будто заговоренным уязвимым местам - рассказывать, давать объяснения летчику было невмоготу...
      За полтора суток Михаил Николаевич, что называется, оклемался: отоспался, подготовил доклад и даже постригся, доверившись смелым портновским ножницам, отчего его волосы воинственно топорщились...
      Воодушевленный созывом конференции, возможностью высказать соображения, такие важные сегодня и для него, и для всех, Михаил Николаевич счел уместным обрисовать, каковы же, по его представлениям, первейшие качества настоящего летчика-штурмовика.
      - Этот человек, - веско суммировал он, - должен быть физически сильным, волевым, бесстрашным, мастерски владеющим самолетом на малой высоте...
      Сходство между собирательной фигурой и личностью самого майора не только угадывалось, но и признавалось. Свой для штурмовиков, он располагал к себе и истребителей.
      Чувствуя крепнущий контакт с аудиторией, Егошин сформулировал свой первый вывод:
      - Главная причина срыва взаимодействия между истребителями и штурмовиками - плохая связь... Еще бы не она! Все согласны: так.
      А в полках ответственные за службу связи лица подчас используются не по назначению и занимаются черт-те чем, от разведения хлорки до регулирования тросов... Где же выход?
      - Базировать истребителей и штурмовиков вместе, на одном аэродроме! Что, к сожалению, - тут же признал докладчик, - не всегда возможно: создается скученность. Немцам при их господстве в воздухе такая скученность только на руку. Кроме того, велики трудности размещения, особенно летного состава. Жилья, элементарных условий для отдыха нет, пищеблок буксует... Практически штурмовики и истребители базируются пока что порознь и встречаются в воздухе, чтобы следовать на задание, двумя способами. Вариант первый, наилучший: "ИЛ-вторые" в назначенный час строем приходят на аэродром истребителей. "ЯКи" взлетают, как условлено (вот оно, труднейшее место доклада. Нет полка истребителей, стоявшего в Гумраке, сгинул без следа, и мог бы Егошин напомнить, какой ценой оплачена беспечность истребителей... Но - удержался: дружбу помни, а зло забывай, зла за зло не воздавай). Второй вариант: когда мы уже издали вместо клубов пыли видим мертвую пустыню и понимаем, что истребителей прикрытия мы сегодня не получим... Кстати, и в таких случаях сигнал с земли был бы желателен. Пусть посредством полотнищ, выложенных по системе "попхем"... Да, как в гражданскую, что делать? Хрестоматийный крест на земле, означающий: "Истребителей прикрытия нет, действуйте самостоятельно..."
      - Иной раз истребители открещиваются от нас и на подходе к цели! - подал реплику Раздаев.
      - Совершенно верно, - подтвердил Егошин. - Приходилось получать подобный крест в воздухе и нести его, оставшись в одиночестве. Товарищи еще скажут об этом.
      - Хорошо, майор, не отвлекайтесь.
      - Я говорю о том, что есть в жизни.
      - Это - третий вариант. Худший. - Раздаев уже пожалел о своем вмешательстве. - Его обсуждать не будем.
      - Слушаюсь. Перехожу к боевым строям и порядкам, - сказал Егошин.
      После удачного вступления, задевшего за живое самого Раздаева, Михаил Николаевич еще больше утвердился в мысли, что конференцию следует вести именно по третьему варианту, по жизни - только так, только правдой о том, что наболело и мешает, можно вскрыть, привести в действие самые доступные, самые реальные резервы из всех, находящихсяв их распоряжении, - резервы духа. Правда возвышает язык, правда из огня спасает...
      Выражение досады сошло с лица Раздаева.
      Он коротко кивнул, как бы соглашаясь и говоря, что "боевые строи и порядки" - серьезный раздел, он сам послушает его с удовольствием. Полковник даже слегка развернулся корпусом в сторону оратора.
      Да, так, почти академически, "строго в рамках" озаглавил Михаил Николаевич сердцевину своего доклада - "Боевые строи и порядки".
      Боевые строи и порядки, если они удачны, обеспечивают относительную безопасность, создают предпосылки для слаженных ударов по врагу, разговор о них - это, по сути, обсуждение в специальных терминах таких животрепещущих проблем, как желанное и возможное, победа и поражение, жизнь и смерть. Именно этот сокровенный смысл и лежит в основе специальных терминов и доклада, к нему привлечено внимание летчиков. Сейчас тут много путаницы и неразберихи. Война отбросила старые, мирных дней представления и понятия, выдвинула новые, после года войны все только складывается, окончательного вида не имеет, а ждать нельзя. Нет такой возможности - ждать. Будешь ждать - всему конец, утопят в Волге...
      Так что в душе Федора Тарасовича, с видимым удовольствием расположившегося послушать докладчика, спокойствия не было и быть не могло. Следя за рассуждениями майора, он, как и другие летчики, не мог не задаться вопросом: а сам ты что исповедуешь? Ты на что сегодня способен, полковник Раздаев?
      Напомнив политруку о Баранове, Федор Тарасович искал, на кого бы ему опереться.
      Действительно, опыт таких командиров-практиков, как старший лейтенант Баранов, много значит. Поднять бы его на трибуну. Самому посмотреть, другим показать - каков он, первый на фронте среди истребителей...
      "С чего началось? Когда?" - думал всякий раз полковник, слыша фамилию старшего лейтенанта Баранова или заговаривая о нем.
      В разгар летнего наступления немцев, - до того ли, казалось?.. ни радио не было, ни газет, - в июле, где-то за Калачом... да, как раз в середине июля пронесся слух: на севере погиб Борис Сафонов. И быль и небылица вместе. И дюжина немцев, якобы сбитых Борисом в последнем бою, и чуть ли не таран, и подводная лодка, подобравшая в открытом море бездыханного героя... Прощальные круги шли потом долго, то принося команду Сафонова, перехваченную радистами: "Прикройте сзади!", то попытку летчика приводнить подбитый самолет возле нашего эсминца... Худые вести не лежат на месте, печальный слух обычно верный. Среди кровавой сумятицы отчаянных деньков на кромке волжского берега Раздаев в него поверил, в этот первый слух. Прервался боевой счет летчика-истребителя Бориса Сафонова, начатый под Мурманском в первые дни войны, и что-то вместе с ним оборвалось. Надежда. Надежда, какую Федор Тарасович обычно лелеял, говоря: у нас-то скверно, хуже быть не может, а вот сосед, смотри, не поддается, у соседа звон идет... Да, такому упованию подошел конец. И другое, затаенное чувство испытал Федор Тарасович, близкое всем, кому вместе с голубыми петлицами выпала перед войной возможность ощутить, как благоволит народ своей авиации, не жалея ни средств на нее, ни добрых слов, и у кого с каждым шагом отступления кошки скребли на сердце, - чувство признательности североморцу. Погиб Степан Супрун, нет Сергея Грицевца... повыбило красу и гордость ВВС... Безвестный до войны, но тех же кровей, той же закваски Борис Сафонов принял на себя роль летчика номер один. На эту роль, никем не утвержденную, возводила молва, потребность армии и тыла в образце бесстрашия и стойкости, торжествовавшей в бою наперекор злой силе; ведь иной раз достаточно знать, что есть, где-то есть, существует один, не обманувший общих ожиданий, чтобы не рухнула, держалась вся вера...
      Сафонова не стало, и тут явился фронту Михаил Баранов.
      Не за Полярным кругом, здесь, под Сталинградом, куда стянуты лучшие силы люфтваффе.
      Вот поставить бы добра молодца Михаилу сына Дмитрия перед всем честным народом и спросить: кто командир? Пусть ответит, не мудрствуя, не забираясь в дебри: кто отвечает персонально за совместный "ИЛов" и "ЯКов" вылет истребитель или штурмовик? Пусть выскажется. Пояснит на конкретном случае, за примерами ходить недалеко. Можно взять и массированный удар, когда "Группу No 5" повел на задание он, Раздаев. Все расчеты исходили из удара по Тингуте, а на рассвете, когда вырулил Федор Тарасович во главе собранной им "армады" и запросил разрешения на взлет, затопали, замахали, закричали по живой цепочке от КП: "Отставить!"
      Вместо намеченной, обдуманной Тингуты Хрюкин перенацеливал штурмовиков на Громославку: "Ч" - время удара - семь тринадцать. Громославка - клятое место, гнездование "мессеров"...
      Задержанный в последний момент, Раздаев разослал своим ведомым гонцов: Тингута отменена, приказано бить по Громославке. Сам всей душой противясь Громославке, старался себя на нее настроить... Громославка для беззащитного "ИЛа" - гроб. Начал запускать мотор - заливочный плунжер не поддается. "И он не хочет", - подумал полковник о моторе. Плунжер заело, мотор молчит. "Ч" подпирает, времени в обрез. "Не опоздать!.." Подхватив руками парашют, Федор Тарасович выбрался из кабины и грузно потрусил к резервной - слава Богу, приберегли - машине. Взлетел, не застегнув шлемофона. Узкий кожаный ремешок больно стегал летчика по лицу, отвлекал, вдернуть его в пряжку или прибрать он не пытался - некогда. "ЯКи" прикрытия, поднявшись навстречу, кучно взбирались на высоту - вперед и выше. "Поршни", куда? Отставить!" - кричал им по рации полковник, не зная, пойдут ли "маленькие" вместе с "ИЛами" на Громославку или же, не получив предупреждения, проследуют ранее проложенным курсом на Тингуту. - "Поршни", отставить, кто командир?!" - выходил из себя, рвал глотку Раздаев по отказавшей рации (сгорел предохранитель: заменить его - секунда, но нет ее, секунды. Откуда?! Логово "мессеров" по курсу, Громославка!). Ремешок хлестал полковника по щеке, кто командир, он не знал. "Поршни" исчезли, растаяли в высоте, утренняя синева неба дышала холодом. Примолкший Раздаев тянул за собой "горбатых", понимая, что их вот-вот прихватят, не допустят к цели "мессера". "Не опоздать", - сипел он, проклиная бессовестно смывшихся истребителей. "Ведущего "Поршней" - в штрафную эскадрилью!" - испытал он жажду мести, может быть, уже и несбыточной... Только бы догнать, Авдыша, такого летаку, не пощадил, - вдруг вернулся он к своему поступку... жестокому... а как быть? - А этого - подавно... Со всеми потрохами, как в тридцать седьмом... Не опоздать!.." Никакая сила на свете не могла сдвинуть его в сторону от курса на Громославку, - непоколебимо вел он своих ведомых и шел сам на заклание...
      Небо над Громославкой сияло спокойствием. Как будто волшебная метла прошла по страшному месту, очистив и обезопасив его... Лихорадка, терзавшая Раздаева, унялась, силы, прилившие с удачей, передались быстрой, по месту, по танкам, стиснутым балками, атаке...
      Мучительно стыдно было сознавать Федору Тарасовичу на земле, какую великую службу сослужили им, штурмовикам, "ЯКи", ворвавшись в зону опасной Громославки за три-четыре минуты до прихода "ИЛов", связали боем немецких истребителей, это они увели, оттянули шакалов в сторону... Не расчет - случайность. Но возглавлял тех "ЯКов" Михаил Баранов, и он тут же обратил неразбериху себе на пользу: следующий вылет Михаил построил по стихийно возникшему образцу намеренно упредил появление "ИЛ-2" над целью, расчистил для них воздушный плацдарм, как над Громославкой, создал "горбатым" условия для работы. Умение схватывать и творить на ходу у молодого Баранова, как говорится, в крови, это его и выделяет...
      А что мог вынести на общий сбор он, Раздаев? Призыв к инициативе? Такие летчики, как Баранов, призывов не ожидают... "Бочки" крутят, черти полосатые!" - вспомнил он сверкнувшую над полем "спарку" Гранищева... Не застегнутый в спешке шлемофон, отказавшую в полете рацию?
      Или публично раздеть себя, признавшись, что по сей день не знает, кто же несет ответственность за действия комбинированной группы - истребитель или штурмовик? Жизнь сильна обычаем.
      Не все, что повторяется и получает распространение, входит в обычай: укореняются в жизни начала, для которых есть предпосылки, почва в сокровенных чаяниях и наклонностях человека. Обсуждения, подобные начатому, Раздаев устраивал и до войны: "Большой хурал", называли они такие сборища, летно-тактические конференции под конец сезонных учений, многолюдные, всегда для устроителя хлопотные, с необходимостью принять, разместить, накормить... предусмотреть все - от мелка и указки для инспектора до партийности выводов в развернутой резолюции и выдержанности программы заключительного концерта; эту-то сторону дела Федор Тарасович проводил без сучка без задоринки. Жизнь военного, как выяснилось, не только профессия, но и многое-многое другое, чему ни в пехотном училище, ни в летной школе не обучали и что приходится постигать самому... Как в тридцать седьмом, в Сарабузе, когда комэска капитан Раздаев стал врио, а вскоре и утвержденным командиром авиабригады. Усердием по службе, обходительностью с начальством и непреклонностью в отношениях с подчиненными покрывал Федор Тарасович то, чего недобирал в воздухе как летчик, как командир.
      Но "Большой хурал" в прифронтовом поселке, подготовленный с помощью штаба и политотдела за несколько часов, напоминая обычай мирных дней, содержал в себе нечто такое, с чем Раздаев прежде не сталкивался. Чего он не знал и не умел. Докладчик же, Егошин, следует признать, при этом не пасует. И тогда, в лихорадке сборов "Группы No 5", терпеливо сносил его, Раздаева, вибрацию, и сейчас показывает хватку. Осуждая "мессеробоязнь", на Рябошапку, упрямец, не сослался. Выбрал для примера бой, проведенный сержантом Гранищевым, разобрал его по косточкам, да так, что летчики-штурмовики, сидящие в зале, поняли, какие возможности обнаруживает их верный "ИЛ", когда им управляют хладнокровие и расчет. Федор Тарасович простил ему Рябошапку...
      Смертельная опасность, нависшая над городом и миром, волжский, последний в этой войне рубеж, подсказывали инициатору конференции генералу Хрюкину обращение к первородным достоинствам подобных сборов, присущим им от века, - к их артельному корню, артельному началу: один горюет, а артель воюет, артель сходкой крепка. Ставка делалась на то, что по ходу обсуждений пробудится инициатива, выявит себя и утвердится коллективный разум... Да, не впервые сыгран сбор, случалось, случалось взывать к уму и сердцу летного состава, взывать и сплачивать, взывать и направлять, - но с такой безоглядностью, с такой полнотой решимости, как сейчас, и Хрюкин этого не делал. Историк-хронист занес в тетрадь: "Трудно выразить словами чувство Сталинграда, живущее в сердцах его защитников. Если земля, по образному суждению древних, глазное яблоко, то Сталинград сегодня - его зрачок, в котором отражается судьба планеты, охваченной пожаром мировой войны". Настаивая на конференции, Хрюкин исходил не из опыта - из веры в избранный путь и в тех, кто соберется, чтобы наполнить старые мехи молодым вином ("Результаты конференции доложить незамедлительно!"), Федор же Тарасович тревожился больше о том, как бы при этом власть не выпала из его рук. "Я, как большевик, властью делиться ни с кем не намерен... Правильно, Борис Арсентьевич?" - спрашивал он командира истребительной дивизии полковника Сиднева, очень, очень - больше чем на себя на него рассчитывая. "Я в двадцатые годы по народным судам ходил, - отвечал Сиднев. - Наблюдал сражения умов, состязания уездных наших Плевако... Зрелище! Лучше всякого театра. Аудитория, страсти, жажда истины, правды, - и вот она, является, как будто твоя, как будто ты сам ее выстрадал, и потому готов за нее в огонь и воду... Келейно этого не получишь, я за конференцию. Проводить, и как можно скорее..." - "Но вожжей из рук не выпускать?" - "Была бы голова, найдется и булава!"
      Раздаеву передали две записки.
      Первая гласила: "Немцы взяли Воропоново. НБЗ сержант Иванов С. И. и сержант Бяков В. Н.".
      Во второй штаб извещал полковника, что старший лейтенант Баранов и лейтенант Амет-хан Султан по личному распоряжению командующего выделены для сопровождения двух экипажей "ПЕ-2" из полка Полбина, выполняющих особо важное задание... Вот так. Ни Сиднева, ни Баранова.
      ...Немецкий летчик действует уверенно только там, - говорил майор Егошин, подходя к окончательным выводам, - где он опирается на численное превосходство, и тогда, когда фактор внезапности на его стороне...
      Сидя вполоборота к трибуне, полковник угрюмо поглядывал на членов президиума, на список записавшихся в прения, - гадал, на кого бы ему опереться, с кем вместе расхлебывать кашу...
      ...Опоздавший Гранищев внес со двора запах пиленой сосны и, не осмотревшись, не разглядев, кто есть в зале, кого нет, остановился, пригвожденный к месту словами оратора:
      - .. .Следует изживать практику, когда истребители прикрытая на подходе к объекту вступают в бой, навязанный "мессерами", поскольку "ИЛ-вторые", идя к цели дальше, остаются одни...
      "ИЛ-вторые", идя к цели дальше..." Это же - о нас, брошенных "ЯКами" под Обливской!.." - вся боль, необратимость происшедшего, - в этом, через силу осуществленном "ИЛами", беззаветном "идя дальше...".
      - Дело в том, - продолжал Егошин, - что истребители, сопровождающие штурмовиков, не всегда поступают честно...
      "Не всегда поступают честно!" - восхищенно и зло повторил Павел. Не всегда поступают честно, - глядел он в рот майору, стоявшему, что бы ни творилось на белом свете, за твердость оценок, единых для мира и войны. Павел воспитывался в том же убеждении. Примеры Егошин брал свои, выводы предлагал общие.
      - Восемнадцатого августа шестерка "ИЛов" в конце дня была послана на Нижне-Чирскую, а соседи-истребители, выделенные для нашего прикрытия, сочли, что вылетать на задание уже поздно. Так они заявили. - В ровном тоне Егошина просквозила усмешка. - Штурмовикам, не имевшим тогда ночной подготовки, не поздно, а истребителям, обученным ночным полетам, поздно, - бесстрастно констатировал он, сильно, до покраснения кожи сдавливая складку, рассекавшую высокий лоб. Воли чувствам он не давал. Губастый рот его в коротких паузах плотно смыкался, подбородок на тонкокожем лице очерчивался резко. - В другом случае, - продолжал Егошин, не поддаваясь эмоциям, - "ЯКи" сопровождения встретили на маршруте два десятка "лапотников" под охраной "мессеров" и ввязались с ними в бой. "ИЛ-вторые" остались без защиты... Но картина будет односторонней, а потому неполной и неточной, если я определенно не скажу о другом. Старший лейтенант Баранов, сопровождавший нас до Калача и обратно, на пределе горючего, не садясь, развернулся и снова кинулся в сторону Калача, как только получил сообщение командной рации о том, что к переправе приближаются и угрожают нашим войскам "юнкерсы". А с другой стороны, положа руку на сердце, сколько раз мы, штурмовики, выходили на тот же Калач, на другие донские переправы, не меняя ни маршрута, ни направления захода, ни способа атаки? Шаблон ведет к потерям, это правда, но приходится признать, что шаблон имеет над ведущим большую власть. Очень большую. Следовать шаблону легче, чем отказаться от него.
      Михаил Николаевич отставлял конспект, обращаясь прямо к участникам событий, сидящим в зале.
      - В девяноста девяти случаях из ста мы бьем по цели с левого разворота, говорил Егошин, - не считаясь с тем, что он не только изучен немцами, но и пристрелян по всем высотам. Провести же в жизнь незамысловатое, прежде не опробованное в бою командирское решение, - к примеру, развернуть группу над целью вправо, - для этого, поверьте, нужны недюжинные силы!
      Увлеченный ходом выношенных суждений, чувствуя поддержку зала, Михаил Николаевич только в этот момент до конца осознал, почему для него лично так тягостен маневр, о котором он говорит, почему, ведя на цель шесть - восемь "ИЛов", он всякий раз внутренне ему противится, он, признанный среди летчиков методист, мастер пилотирования. Дело в том, понял майор, что необходимость правого разворота, довлея над ним, отвлекает его, заслоняя собою ведомых. "Забываю о них. Перестаю думать о группе, перестаю ее чувствовать, как чувствовал, пока шли по маршруту". Быстро наползающая цель, распознавание зениток, системы заградогня, оборона от "мессеров", противодействие им, да еще этот несподручный разворот... "Меня на все не хватает. Действую как индивидуум. Как экипаж-одиночка. В тот самый момент, когда летчикам группы больше всего необходим воевода..." Он вспомнил хутор Манойлин, к встрече с которым готовился так основательно... а в зоне огня о группе совершенно не помнил. Да и себя понимал плохо.
      Павел занят был другим.
      "Не опоздал, не опоздал", - радостно думал он, слушая Егошина. Ради такого выступления стоило лететь куда угодно. Вслух говоря о себе, командир полка как бы раскрывал Павлу глаза на подспудно совершавшуюся в нем, сержанте, работу освобождения от скованности, начавшуюся в сумрачный день удара по Морозовской и давшую свой результат под стволами "мессера", когда он, летчик Гранищев, превозмог соблазн привычной, выгодной немцу "змейки", принудил себя к неприметному, скрытому подскальзыванию...
      Лены, как убедился Павел, трижды осмотревшись, в клубе не было; летчики, сидевшие рядом, молча, как и он, с такой же серьезностью внимали выступавшим, приемля одно, отклоняя другое, исподволь подходя к решениям, быть может, наилучшим и единственным в обстановке возраставшего вражеского напора.
      "Со времени Фемистокла, - написал на полях историк, - ошеломившего врага под Саламинами неожиданным маневром своего флота, все победы на поле боя опираются на предшествующий им подвиг духа, ломающий рутинные привычки..."
      Как знать, где, когда скажется скрытно осуществлявшийся процесс накопления сил, по крупицам собиравшийся здесь опыт, кому суждено, кому не суждено им воспользоваться, - но своевременность и необходимость "Большого хурала" были очевидны...
      "Слава Богу, с докладчиком Егошиным не промахнулся, затравку дал хорошую, - думал Раздаев. - Рассуждает здраво..."
      Дверь клуба снова приоткрылась.
      Раздаев поднял голову - на пороге стоял капитан Авдыш.
      "Пронесло", - думал Венька Лубок, возвратившись из "перегонки", как называли летчики получение и доставку воздухом "ЯКов", сошедших с заводского конвейера. "Пронесло", - думал он, слушая тех, кто уцелел двадцать третьего августа, в день воздушного тарана по центру города, обреченного на смерть посредством расчленения фугасом и огня. Говорливее других были сидевшие на левом берегу. Летчики, отражавшие налет, помалкивали, впечатлениями делились неохотно, скупо восстанавливали день, распадавшийся на две неравные, несопоставимые части, - на ясное утро, когда все шло, как обычно, и на вторую, черную половину, когда небо и земля обратились в преисподнюю... И Венька, вспоминая тихий, залитый солнцем, уставленный новенькими "ЯКами" двор авиационного завода, где ему посчастливилось в то время быть, повторял про себя: "Пронесло!.." ,
      Но спокойствия в душе летчика не было.
      После встречи с "мессером", доведшим его на виражах до изнеможения, до полной неспособности ворочать "ЛАГГом", выпадавшим из рук, и до такого ко всему безразличия, что он взмолился: "Только бы все это кончилось!" - после такой передряги что-то в нем надломилось. "Как обухом по кумполу", признавался он Свете, ей одной открываясь...
      Свету, пока он перегонял "ЯКи", из БАО сплавили.
      "Согласно приказу двести двадцать семь, - заявил ей комиссар батальона, беременность военнослужащих карается трибуналом, как членовредительство". Разговор происходил во время ночного привала на марше, когда батальон пылил от центральной переправы в сторону Житкура. Исчезновение Светы прошло незамеченным.
      В том, как с ней расправились, крылась опасность и для него: летчик Лубок и боец стартового наряда Михайлова проходили в политдонесениях "в связке". "В. Лубок изнуряет себя этой "дружбой" с рядовой Михайловой", - писал комиссар полка. "Ты, Веня, с Барановым не задирайся", - осторожно советовала ему Света. "Отношения с командиром наладились, будь спок, - успокаивал ее Венька. - Между прочим, с Песковатки", - добавлял он значительно... Нигде так сладко им не жилось, как на окраине Песковатки, в шоферской кабине разбитого "ЗИСа". Кабина грузовика, снесенная взрывом на землю, была без стекол, с тугим пружинистым сиденьем. "Наш вигвам", - называла ее Света. Венька забирался туда сразу после ужина, Света, отрабатывая внеочередные наряды, появлялась позже. "Прошу, сударыня, - раскрывал он перед нею дверцу. - Куда прикажете?" - "В Сарапул, отвечала Света, расстегивая гимнастерку, неторопливо приготавливаясь к ночной езде. - К маме". Разносолы пятой нормы в виде колбаски и пахучих сыров теперь на ужин летчикам не подавались, они хрумкали огурцы, уминали хлеб с солью, принесенный Венькой из столовой. Звезды, не отделенные ветровым стеклом, смотрели на них прямо, выхватывая из пучины войны, страшной своей неотвратимостью.
      Веньку она захватила "на шахте угольной", в донецкой "Коммуне "Степь", куда он в пору весеннего цветения прибыл на пополнение из сталинградского полка ПВО. "Сержант Гордеев?