- В штабе о летчике из братского полка ничего не говорили? - задал ему вопрос Комлев.
      - О Тертышном? - переспросил Урпалов неодобрительно, дескать, как же так, водил группу, а не знаешь. - Лейтенант Тертышный в санбате.
      - Ранен?
      - Упал... С самолетом упал. Сам бледный, идти не может, - скупо делился Урпалов информацией, полученной на КП полка. - Думали, ранен, - нет. Врач говорит, порыв отчаянья...
      "Но подозрение на немецкие танки есть, пыль-то внизу была, курилась, припоминал Комлев, остывая и успокаиваясь. - Пыль определенно была. И какое-то шевеление среди копен. И это остервенение "мессеров", когда его звено наткнулось на то место. Солнечный зайчик, сверкнувший на земле, в жухлых покосах..."
      Комлев сказал об этом Урпалову.
      - Когда наблюдали?
      - Шесть пятнадцать, шесть двадцать...
      - Так и запишем, - сказал Урпалов, не трогая карандашного огрызка.
      "Меня не зацепили, при всем их старании, - думал Комлев, но гордость собственной неуязвимостью выветривалась, какая-то сушь, какая-то горечь оседали в нем, - земные мысли овладевали летчиком. Он вспомнил Крым. Как всех поразметало:
      - Кузя сбит, Урпалов, садившийся, бывало, за турель "девятки", сошел на землю, я - на "горбатом"... А Кузи нет... И Заенкова...
      Холод, проникший в душу, пустота . и горечь в ней - жизнь? Или это смерть, гулявшая справа и слева? Ничем она мне не обязана, жизнь. Холодная, как смерть. А я держусь ее. И буду..."
      Потокин застал Хрюкина в его штабной комнатенке. Подолгу бывая в полках и на передовой, Хрюкин, возвращаясь, повисал на телефоне, доставал любого, в ком была нужда, выспрашивал все, что хотел узнать. На этот раз Хрюкин сам давал объяснения.
      - Что сообщают летчики? - расслышал Потокин знакомый ему, осевший, раздраженный голос генерала из штаба фронта. - Я имею в виду Абганерово, добавил генерал, досадуя на непонятливость Хрюкина, с неприязнью к нему; генерал слыл за большого умельца намыливать подчиненным холку.
      - Задание ставил лично, - заверил Хрюкин генерала. - Экипаж подобран опытный, проверил лично. - Он повторялся, был тороплив. Потокину хотелось подойти к Хрюкину, стать с ним рядом. Он оставался у двери, как вошел. Согласно радиодонесениям с борта, западнее Абганерово намечается сосредоточение немецких танков.
      - Наземники не подтверждают!
      - Не расхождение ли в сроках? От какого часа ваши данные?
      - А данные такие, что немец начал наступление из Калача!
      Хрюкин промолчал.
      - Двинул из Калача, намереваясь расчленить, отсечь город с севера. А под Абганеровом тихо.
      - Других сведений в моем распоряжении нет.
      - Плохо!
      - Может быть, плохо. - Хрюкин обрел свой голос. - Вы запросили, я доложил. Если к моим данным недоверие, не надо меня дергать.
      "Дело серьезное", - подумал Потокин.
      - А когда реальность показывает другое? - генерал сбавил на полтона.
      - Разведчик отснял заданный район.
      - Представьте снимки!
      Трубка щелкнула.
      После долгой паузы Хрюкин сказал Потокину: "Здравствуй!"
      Связался с "Патроном", штабом разведполка, потребовал командира и штурмана ПЕ-2, ходивших на Аоганерово. Молча ждал, перекладывал трубку в потной руке, не глядя на Потокина, решая: послать его, Потокина, - с места в карьер, - за фотоснимками? Или поручить фотоснимки другому?
      - Экипажа нет, - доложил "Патрон". - И не будет.
      - Сбили?
      - Сожгли. Сожгли при посадке. Уже сели, на пробеге...
      - А снимки?
      - Стрелка-радиста выхватили, - добавил "Патрон" для полноты картины. Обгорел, но жив... Машина взорвалась.
      Хрюкин положил трубку.
      - Василии Павлович, ты сей же миг отправляйся к штурмовикам! Это рядом. Сей момент. И лично, лично выспроси штурмовиков, засекших танки под Абганеровом. Все выуди. Всю картину. Одна нога - там, другая - здесь.
      Возвратившись к ночи, Потокин заметил, как переменился утомленный Хрюкин. Он был угрюм, рассеян, что-то его точило. Просматривая полковые сводки, уточняя с инженером сводную цифру по штурмовикам, готовым участвовать в массированном ударе, заговорил, к удивлению Потокина, об эвакуированном на Урал многодетном семействе инженера. Спрашивал о жене, жилье, продуктах... Потокин, держа наготове исписанный листок, вкратце доложил, как, по словам летчиков, обстоит дело с немецкими танками. Вернее, одного летчика, ведущего.
      - А было послано?
      - Звено. Четверка. Двоих отсекли "мессера". Отсекли, сняли. Третий до цели не дошел, от боя уклонился. На якобы подбитом самолете сымитировал вынужденную посадку, шмякнулся на брюхо. Боевой исправный ИЛ разбит, летчик заключен под стражу.
      - Фамилия?
      - Лейтенант Тертышный.
      - Как?
      - Тертышный.
      В упор глядя на Потокина, генерал выжидал...
      - Летчика не опрашивал, - пожал плечом Потокин. - С ним разобрались.
      Других вопросов у генерала не было.
      Покончив с Абганеровом, Василий Павлович перешел к "фотографии дня", как он выразился.
      Хрюкин, казалось, слушал его, не перебивая.
      Абганерово, обнаружение танковой угрозы с юга уже ие являлось для него первоочередным, главным, все внимание сосредоточивалось сейчас на проведении массированного удара по этим рвущимся к Волге танкам. Днем его вызвал командующий фронтом, подтвердил время удара, по существу же дела ничего не сказал. Нацепив очки в железной оправе, проглядывая бумаги, тер кулаком розовый подбородок. Волосы на склоненном загривке командующего топорщились кверху. Грузно, со скрипом поднялся из-за стола, приблизился к Хрюкину, стоявшему навытяжку, поддел пальцем, повернул тыльной стороной его Золотую Звезду. Сощурился, всмотрелся в цифру: "Маленький номер. Небольшой. А Героев надо много. И они у нас будут". Не выпуская медаль, слегка придавил ее большим пальцем. Хрюкин ужаснулся: сорвет... "Вы свободны, генерал", сказал командующий. Предостерег, предупредил... О чем? "Идите!" Он вылетел оттуда пулей...
      Резервы ему обещанные - будут? Маршевые полки? "Толкачи" на трассе молчат. Тертышный... Лейтенант Тертышный... Однофамилец? Брат?..
      С тем, другим Тертышным, он распрощался в Каталония. Сергей Тертышный был в синей шапочке пирожком, пилотке. Как и шлем с поднятыми кверху застежками, она сидела на нем ладно, была сероглазому к лицу. Их оттуда и завезли, эти пилотки, из Испании. Такой же подарок белозубого Мигуэля, своего механика, Хрюкин обменял на пилотку самого малого размера - для дочки. Испанки вошли у нас в моду, прижились, дочка подрастет... потом сынок... и так далее. Будет переходить по старшинству всем его детишкам семейная беретка.
      В Москве с Сергеем Тертышным они не встретились: едва вернувшись, Хрюкин получил команду собираться на восток. Но тут, перед самым отъездом, произошла заминка. Он до сих пор помнит ее, подолгу думает о ней и до конца не понимает. Какая-то таинственность, какое-то замешательство, неясность: посылают его в спецкомандировку? Или от ворот поворот, и в родную часть? Велись затяжные беседы, прощупывания. "В каких отношениях находились с Тертышным?" - спросили его в одном кабинете. "Ходили на задания. Больше никуда..." Так он ответил. Так сказал о своем командире, летчике Сергее Тертышном, поднявшемся в армейской глубинке, на безвестных аэродромах и полигонах, снискавшем признание узкого круга товарищей. И в Испании, делая свое дело, он оставался в тени, божьей милостью летчик. А след оставил алмазный.
      - ..."Мессер" с выпущенной ногой явился, - рассказывал между тем Потокин. - Бандюга одноногий, как Джон Сильвер, главарь шайки из "Острова сокровищ", - исключительно прицельно работал, всех на стоянке уложил. А тут еще "кукурузник", будь он неладен, с кассиром получку в мешке вез, он и "кукурузника" завалил. Один наш истребитель, хоть и пострадал, хоть и сбили его, хорошо сработал. Самоотверженно. Он, надо сказать, молодец, свое дело сделал, отвлек противника, обеспечил ИЛу посадку, а то бы я и этих сведений от Комлева не получил. - Потокин показал свои листочки. - Он, значит, здесь же опустился, - там лужа? болотце? - возле того степного оазиса... Обгорел, лица нет, мясо да волдыри... То ли, понимаешь ты, плачет, то ли брызги на нем... "Суки!.. Псы!.. Трое на одного... Трое!" - перекосоротило его, не может, понимаешь ты, с собой справиться, рыдает...
      - Переживал...
      - Очень переживал. Очень. Самолет жалко, себя жалко... трое на одного, а на чем его подловили - не поймет...
      - Одного-то сбил?
      - Все видели!
      - Фамилия летчика?
      - Старший лейтенант Аликин.
      - Наш?
      - Он. Аликин-второй. Петя Аликин.
      - Почему не воспользовался твоей подсказкой по радио? Ты же командовал?
      - Почему? - с вызовом переспросил Потокин. - Он в полотняном шлеме взлетел. В аэроклубовском, из синей фланели. Одолжился у своего механика.
      - Воспаление перепонок?
      - Совершенно правильно. Заткнул уши ватой, натянул этот швейпром... Вот каково положение!
      - Положение во гроб! - сказал Хрюкин, и рука его, сжатая в кулак, поднялась над столом. - В бою объясняемая, покачивая крыльями, на пальцах да матом...
      Зазуммерил телефон штаба фронта.
      - Хрюкин? - раздалось в трубке смачно и неприязненно. Потокин узнал голос генерала из штаба фронта, с которым утром, долго не умея взять нужный тон и заметно нервничая, объяснялся Хрюкин.
      Прямое, открытым текстом обращение: "Хрюкин" - недобрый знак.
      - Выезжаю, - сказал Хрюкин, меняясь в лице.
      Штаб воздушной армии готовит удар, собирает, сводит все, что есть, в кулак, нацеливает против танкового клина Гота, а меня отвлекают, дергают, думал Хрюкин, пыля в "эмке" по ночной степи. - Не по обстановке дергают, манера нового командующего: вызывать, поучать, ставить себя в пример, дескать, раненый руководил войсками с носилок..." Впрочем, в последнее время эти "вызовы наверх" прежнего впечатления на Хрюкина не производили. Не потому, что плох или хорош командующий, - события приняли такой оборот, что возлагать особые надежды на отдельную личность, пусть и самобытную, не приходилось.
      Но за него-то взялись крепко, тягают третий раз подряд. Плотно взялись, основательно. От таких приглашений кашлять станешь. На светлой полоске ночного неба крестом поднялся самолетный хвост.
      "Ил-второй" - прочел он силуэт. Вышел из машины, постоял, привыкая к темноте... "Либо насчет меня дана команда из Москвы, - думал Хрюкин, - либо оперативность проявлена на месте. Высшая оперативность. Каковой ей и свойственно быть, когда в аппарате срабатывает рефлекс самозащиты и телеграф выстукивает: меры приняты. "Хрюкин", - повторил он смачный призвук в трубке и рассмеялся коротко, давно зная хиханьки вокруг его фамилии. От бессилия они, от неправоты. "Он на меня нахрюкал!" - жалился, прикидываясь овечкой, подкулачник, укрывавший в коллективизацию хлебные излишки, когда комсомольцы станицы вывели его на чистую воду. Хамство, вот что коробило генерала. Во тьме скреблись, ковыряя лопатой землю.
      - Эй, хозяин, - позвал Хрюкин, легонько стукнув по крылу.
      - Хозяев нет, - донеслось из-под мотора, глубоко просевшего в грунт. Давно повывелись. Еще несколько тычков лопатой.
      Сопя и отряхиваясь, из-под самолета выбрался человек в реглане.
      Запыхавшись, люди отвечают не подробно, отрывочно. Хрюкин переждал, потом спросил:
      - Докопались?
      - Смерть кого хочешь в землю вгонит. Голос был знакомый.
      - Комлев?
      - Товарищ генерал? Здравия желаю!
      - Здравствуй, товарищ Комлев. Ты сейчас пулю вряд ли найдешь.
      - Трудно, - согласился Комлев, отряхиваясь. - Фонарика нет. Придется отложить на утро.
      - Где летчик?
      - Увезли. В особый отдел.
      - Летчик - лейтенант Тертышный?
      - Так точно. Виктор Тертышный. Лейтенант.
      - Как объясняешь ЧП?
      - Лично Тертышного не знаю, поскольку он из другого полка. Ко мне был поставлен на один вылет. Полагаю так, что с переляку. "Мессера" зажали, причем крепко, товарищ отчаялся.
      - Весь сказ? Просто! Сколько вылетов у Тертышного?
      - Знаю, что в первом вылете как будто не сробел. Проявил находчивость.
      - Новичка лучше видно во второй и последующие вылеты.
      - Возможно...
      - Проверено!
      - Согласен с вами в каком отношении? У молодого чутья нет. Другой раз к цели подходишь, небо чистое, земля спокойная, вдруг будто дунет, будто чем тебя обдаст. Ничего нет, а ты уже настороже, глядишь в оба, ждешь... И Тертышный загодя отвалил...
      - Не надо выгораживать! - резко перебил его генерал. - Лейтенант виновен и будет судим по закону военного времени. Какой налет Тертышного на ИЛе?
      - Боевой вылет - третий, а налет часов тридцать. В этих пределах.
      По нынешним временам не такая уж беднота.
      Не из самых он незаможних.
      До мастерства, конечно, далеко, но нельзя все сводить к одной недоученности. Под Валуйками сержант Хахалкин на третьем вылете не опознал "харрикейна", атаковал его как противника, получил в ответ по мордасам, был тем же "харрикейном" сбит, выбросился с парашютом, опустился рядом с КП... Лицо кроваво-синее, вспухшее, глаз не видно, парашют из рук не выпускает... Мог в оправдание нагородить семь верст, а что заявил? "Дураков жизнь учит, товарищ генерал". Что-то не слышно Хахалкина. Если жив, солдатом станет.
      Короче говоря, тридцать часов - цифра не такая уж малая.
      - Тридцать часов - цифра, - вслух сказал Хрюкин. Виктор Тертышный... Не обязательно брат. Брата мог но иметь,
      - Он... откуда?
      - Он из ЗАПа, товарищ генерал. Из техников. На финской был стрелком, добился направления в летное училище. Откуда отчислен.
      - Даже?
      - Вытурен! В личном деле записано: "по летной неуспеваемости".
      - Но в кабину летчика все-таки попал! Со второго захода, что ли?
      - Бывает, товарищ генерал: данных нету, по данным - нуль, а его тянут. Изо всех сил пропихивают. Мало еще, значит, с ним намаялись. Забывчивость какая-то, шут его знает, даже не пойму.
      - Не помним ошибок. Собственных ошибок - не помним. Всякий раз начинаем, как будто сегодня родились.
      ...Его дети - первая кроха, которой нет, и вторая дочь, и сын, и третья, все вывезенные Полиной прошлой осенью в Свердловск, поднимались в детском садике под приглядом мамы-клуши. Их детский комбинат гремел на весь округ, такая славная подыскалась заведующая. Ее он видел, может быть, раз или два, а уж был наслышан о ней... "Отдашь своего заморыша Рите, она его раскормит, щечки будут во!" - говорили молодым мамашам женотделки, и сами удивлялись: чем Рита берет? Ее голопузики семенили по травке с ломтями посыпанной солью ржанухи и набирали в весе, почти не болели... И вдруг порывом ветра поваленное дерево пришибло насмерть шестилетнего ребенка. Тополь, погубивший девочку, как выяснилось, был посажен известным способом: ткнули палку в землю, она и выдула. А корнями крона не поддержана, корневая система отсутствует. Мама-клуша, в три дня поседевшая, своими руками свела, порубила на участке все сомнительные, сходного развития стволы. А через дорогу - школа-семилетка. Учащихся вывели сажать деревья, и директор школы направляет их в детсад за посадочным материалом! Хрюкин ужаснулся, узнав об этом. Направить детишек за тополиными сучьями, нарубленными в горе белоголовой Ритой... вот она, застарелая наша болезнь, неумение учиться на ошибках.
      - Наверно, воентехник, переаттестованный лейтенантом?
      - Да.
      Нынешней весной, в виду нехватки кадров, в ЗАПах и тренировочных полках переучивали на летчиков чохом, всех, кто пожелает. Этим воентехник Тертышный и воспользовался. Прямо со стремянки - в кабину пилота. Прельстился карьерой брата Сергея... Впрочем...
      Тяга молодежи в авиацию огромна. Почти ровесница революции, плод одних с ней десятилетий, авиация по-своему ее отражает, по-своему ей служит. Призыв Октября: кто был никем, тот станет всем, - осуществляется здесь наглядно. Но где лучшие, там и худшие, иначе не бывает, не под колпаком живем. Аморалки в частях, сколько с ними боремся, случаи воровства в курсантских общежитиях... поди знай, в каких соках выварился фрукт Тертышный. Ведь каждый ищет свое. На выпускном вечере в училище летчик-комсомолец Федя Метелкин заявил с трибуны: "Веками сияла над Арктикой одинокая Полярная звезда, а ныне Советская власть подняла над льдами семь Золотых Звезд, и наш выпуск вступает в жизнь под знаком этого созвездия!.." Не только выпуск. Молодец, метко осветил Федя, все его помнят, он под Ржевом сейчас... Лейтенанта Грозова, по словам самого лейтенанта, с авиацией свела фамилия. "Летчик Грозов! - объяснил он, призывая вслушаться в словесное сочетание. - Звучит!" Хахалкин, сбитый под Валуйками, кротко взглядывая из-под седых ресниц альбиноса, поделился таким соображением: "Форма больно красивая, товарищ генерал. В нашем роду, да и во всей Добрянке никто такой не нашивал..." Потокин на это улыбнулся, а для крестьянского парня из многодетной семьи в Добрянке возможность хорошо, красиво одеться - забота не шуточная. И Добрянок этих на Руси не счесть. Другое дело - честолюбцы. Голубенький кант, знак принадлежности к профильтрованным, отборным, огражденным от всяких сомнений кадрам, дурит им головы, подогревает. Между тем героизм - это терпение. Терпение, терпение и терпение. Что понимается с трудом, не сразу. Вообще не понимается. Уповают на авось: попасть в летчики, кривая вывезет... Но механическое-то приобщение разве что-нибудь значит? Прикрыться формой - одно, подняться, возвыситься до деяния, до личного мужества во имя добра - другое. Авиация близка, созвучна русской натуре: способна поощрять порыв, безрассудную отвагу, молодецкую удаль... Но все, чем она чарует, привлекает и что дает, не есть, конечно, синоним наших общественных идеалов. Проще говоря, профессия не делает летчика коммунистом. Он, как и другие, на пути к тому, чтобы стать им. Может быть, как и другие, не полностью, не до конца осознает, что коммунистом быть трудно. Гражданское самосознание брата-авиатора не всегда на высоте, в критический момент это сказывается, - он уже не о Тертышном думал, он себя судил, вспоминая страх и растерянность в первый момент знакомства с бессовестной шифровкой, отправленной в Москву... Да, тут однобокость, перекос, недоработка. Надо бы поярче выделять подвижников духа, борцов за правду, за честность. Тех, кто проявил доблесть на общественном поприще. Это древние, готовясь к служению своей Элладе, с детства сами - сами! - развивали в себе наклонности "к подвигам и общественной деятельности". Так зафиксировано, рядом, в одной строке: "к подвигам и общественной деятельности", он это место подчеркнул и продумал. Ибо у нас такое дело не может быть пущено на самотек. Рабоче-крестьянская власть ради своего укрепления и расцвета должна стимулировать подобную тенденцию, увенчивать достойных наградой, званием народного трибуна, что ли...
      - Водит нас с тобой война, товарищ Комлев, друг за дружкой, будто что один другому должен. В который раз встречаемся?
      - В четвертый.
      - Как ты СБ под Уманью подвесил, страх. А с "девяткой" справился молодцом. Помнишь крымскую лесопосадку?.. Этот Тертышный - лапша. Подсунули, говоришь, на вылет? Ты мог его не взять, - быстро говорил Хрюкин, не давая Комлеву объяснить, как все получилось. - Не умеем поддерживать командира, его мнение, его инициативу... Взять командира эскадрильи. Бремя боевой работы - на нем, на комэске, никто с ним не сравнится. Он ломовик, битюг, он колымагу тянет, это же надо понимать! Советчиков, поводырей ему поурезать, колодки из-под колес - убрать. Чтобы ответственности не робел. И знал, твердо знал, не сомневался: верность делу всегда вознаграждается. Всегда.
      - Всему голова - связь, - в юн Хрюкину, как нечто сокровенное, выговорил Комлев.
      То, о чем твердил Хрюкин, возвращалось ему в его же словах.
      Потокин, явившись с передовой, формулировал вопрос так: "Привить глухонемым дар речи и слуха!" Он поправил Потокина, дал рабочий термин: "Внедрять!" Внедрять радио в боевую практику, чего бы то ни стоило. Как новая мера во благо, так призывай петровские меры. Выход один: брить. Брить бороды без всякого снисхождения.
      Выношенное, выстраданное Хрюкиным, прозвучав в устах другого как надежда, как упование, обрело свое истинное, реальное, огряниченное значение. Иное чувство, более важное, более высокое, завладевало его душой.
      Лачуга в Каталонии, где олья дымилась в праздники, а в будни уминали чечевицу, фанза под Ханькоу, продуваемая ветром насквозь, хлебово из кукурузных зерен, собранных в верблюжьем помете, щербатые мазанки его босоногого детства - все это один мир, мир братства, скрепленного нуждой, великого творящего братства обездоленных, мир нищеты, откуда его вместе с народом подняла к новой жизни революция. Сделала его своим генералом. Как и подобает настоящей революции - красным генералом. Она звала его за Пиренеи и в Ханькоу, ради нее, во имя нее он сейчас здесь, на Волге - чтобы правдой всех далеких земель и своей родной, русской, отстоять занявшуюся для людей зарю справедливости,
      Отстоять или вместе с нею погибнуть.
      - Думаешь в партию вступать? - спросил Хрюкин.
      - Товарищ генерал, занесло в новый полк, здесь меня не знают... или знают с другой стороны, - Комлев привстал на загнутую кверху, смятую консоль самолета, побалансировал на ребре. - Рекомендацию могут не дать.
      Хрюкин, помнивший свой ночной приезд к бомбардировщикам Крупенина, помнил и то, как "занесло" Комлева в штурмовой полк.
      - Дам, если попросишь, - сказал он.
      - Спасибо...
      - Фонарика-то нет, землекоп. Идем к машине. "Я, Хрюкин Т. Т., знаю т. ст. л-та Комлева на фронте Отечественной войны свыше года, - писал он синим карандашом, на ощупь, не видя слов, крупные строки лезли друг на дружку. Для партячейки сообщаю коротенько. Т. Комлев из крестьян, имеет 10 классов, бьет врага без колебаний в самом трудном месте, чем т. Комлев показал себя как выросший из комсомола сознательный коммунист. Считаю достойным быть в рядах ВКП(б). К сему генерал-майор авиации Хрюкин".
      ...С лопатой в руках возле загубленного, ушедшего в землю металла, с занывшей вдруг поясницей (память прошлогоднего вылета на Ятрань), - Комлев не знал, как нужна была встреча с ним другому: ведь Хрюкин готовился к безоглядной борьбе до последнего.
      Но в штабе, где Хрюкин вскоре появился, все определяла фронтовая обстановка, в последние часы заметно ухудшившаяся. Это означало, что экипажи, входившие в боевой расчет, должны выйти на передний край не в семь утра, как намечалось, а с рассветом. Поднять армию затемно - вот что было ему сказано. Он выслушал распоряжение, не раскрыв рта, через час возвратился к себе - рассылать людей, проверять, взбадривать, вносить коррективы.
      И хотя в последующей лихорадке круглосуточной работы на КП и в штабе он пытался забыться, отвлечься от нависшей над ним угрозы, ему это удавалось плохо. Ожидание неправедной кары гнездилось в нем рядом с другой, неизмеримо большей тревогой за исход поединка, который вместе с наземными войсками вели его летчики против танковой брони, день за днем и час за часом подбиравшейся к городу с юга, из района Абганерова. Сил не хватало, противостоять лавине низколобых танков Гота его армия не могла - и все-таки она противостояла. Летчиков, на которых он опирался в этой неравной, кровопролитной борьбе, называли на аэродромах непотопляемыми; тут была толика горького юмора, желание уберечь их от сглаза, не искушать судьбу. Истребитель Клещев, бомбардировщик Полбин, штурмовик Комлев - непотопляемые. Зная, что на войне неуязвимых нет, Хрюкин публично поддерживал это миф, дававший надежду на завтра.
      ...Сентябрьским вечером, в потемках, в низине овражистого поселка, где размещался штаб фронта, он ждал, когда откроется представительное совещание. Народу собралось порядочно, командующий с началом медлил. Генералы затягивались дымком по-солдатски, в рукав. Отблеск сталинградского пожарища доходил и сюда, падая на ветровые стекла машин, отражаясь в чьей-то роговой оправе. Настроение было гнетущее: немцы прорвались к Волге, танки и артиллерия прямой наводкой крушили городскую окраину... Подлетел "джип" члена Военного совета, все тут же направились в домик командующего фронтом. Окликнув Хрюкина, член Военного совета увлек его за собой, защелкнул дверь, молча придвинул ему листок из полевого блокнота с пометкой в правом верхнем углу: "копия". Ниже шел машинописный текст директивы Верховного на имя представителя Ставки Жукова. "Сталинград могут взять сегодня или завтра, прочел Хрюкин. - Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению. Всю авиацию бросьте на помощь Сталинграду. В самом Сталинграде авиации осталось очень мало..."
      Участники совещания, прошедшие в комнату командующего фронтом, расселись и притихли, задержка была за членом Военного совета.
      Стоя с ним рядом, член Военного совета, как понял Хрюкин, не знакомил, - он посвящал его в только что полученный документ, посвящал как сообщник, быть может, косвенно причастный к каким-то его акцентам. Сознавая всю значимость директивы, выдвигавшей авиацию, следовательно, и его, на первый план, Хрюкин прежде всего - странное дело! - отметил вкравшуюся в текст неправильность. Описку, как он тут же определил для себя это место: "В самом Сталинграде авиации осталось очень мало..." Собственно, в Сталинграде, в городской черте авиация уже не стояла. Все, что он имел, находилось на левом берегу, за Волгой. Описка вкралась в директиву словно бы специально для того, чтобы выпукло представить истинность главного признания: "...авиации очень мало..." Обстоятельство, с которым до последней минуты никто не желал считаться. Теперь, непререкаемо утвержденное Верховным, оно бросало ясный свет на все, что он, Хрюкин, делал этим знойным летом и осенью в донской степи, под Калачом, в Гумраке и Заволжье. "Всю авиацию бросьте на помощь Сталинграду". Представитель Ставки Жуков находился много севернее города, и это требование означало, что кроме 8-й воздушной в дело должны быть немедля введены бомбардировщики АДД, резервные штурмовики и истребители, стоящие в верховьях Волги. Ни словом не коснувшись лично его, Хрюкина, ничем не выражая своего отношения к поступившей на него шифровке, - может быть, и не зная ее, - властный и жесткий Верховный своей оценкой грозного момента сталинградской битвы оценивал, между тем, и его, командующего 8-й воздушной армией.
      - Держись, Хрюкин, - шумно, тяжело вздохнул член Военного совета, подводя итог их молчаливому объяснению. Взял листок, сложил вчетверо и только теперь направился к командующему фронтом.
      Он мог бы этого ему и не говорить.
      Сколько стоит мир, сколько враждуют на земле племена и народы, не проявлялось силы более могущественной, чем сила мужества и воли, окрыленных справедливостью.
      Солнечным февральским утром сорок третьего года, когда над студеным, заснеженным волжским правобережьем, где восемь месяцев не стихал гром сражения, воцарилась победная тишина, в Гумраке, вновь ставшим действующим аэродромом, готовился к старту транспортный самолет ЛИ-2.
      Среди трофейных "юнкерсов" и "мессеров", стоявших на летном поле более скученно, чем наши самолеты здесь же в жаркие дни минувшего июля, ЛИ-2, с погруженным на борт имуществом штаба 8-й воздушной армии, был незаметен. Возле машины, оживленно переговариваясь между собой, прогуливалось несколько штабных офицеров, - в новеньких полушубках и валенках, только что пожалованных комсоставу по случаю великого фронтового торжества. Офицеры поругивали селение, откуда они отбывали на запад, вслед за наземными войсками: с дровами было плохо, намерзлись, и с водой всегдашняя морока. Но преимущества насиженного места, где столько прожито, где столько пережито, брали свое: и банька, и теплая столовая, не говоря уже об овраге, где так хорошо укрывались фургоны узла связи. А будет ли все это в Котельникове, куда перебирается штаб, неизвестно. Кто-то утешился предположением, что война отныне пойдет такая, что уже не придется больше рыть щели, укрытия.
      Вдруг по соседству с ЛИ-2 взревели моторы, и полушубки кинулись врассыпную, спасаясь от быстро и неверно, рывками и зигзагами, катившего на них трофейного бомбардировщика Ю-87. Чудом не столкнувшись с ЛИ-2, "ю восемьдесят седьмой" пронесся вперед, резко затормозил, встал как вкопанный, неуклюже развернулся и как оглашенный, вздувая снег и ветер, понесся на прежнее место.
      - Техсостав резвится, - говорили офицеры, снова собираясь группкой и вспоминая вчерашнего техника-сумасброда, тяжко пострадавшего при попытке подняться в воздух и удивить товарищей на трофейном "мессере".
      Показалась генеральская "эмка", перед которой так торопливо ретировался "ю - восемьдесят седьмой".
      Доложив генералу Хрюкину о готовности экипажа ЛИ-2, летчик протянул ему торопливо исписанный листок.
      - Бортрадист только что принял, - сказал летчик. - Спешил. Боюсь, ошибок насадил.
      Хрюкин глянул на подпись: "Военный совет 62 армии Чуйков, Крылов, Гуров..." Он уже знал этот документ, приветственное обращение Военного совета армии, которой в дни Сталинградской битвы выпали самые тяжелые испытания. "Празднуя победу, мы не забываем, - вновь стал перечитывать его Хрюкин, - что она завоевана также и вами, товарищи летчики, штурманы, стрелки, младшие авиационные специалисты, бойцы, командиры и политработники объединения тов. Хрюкина. Те восторженные отзывы о нашей победе, которыми пестрят страницы газет, в равной мере относятся и к вам... С самых первых дней борьбы за Сталинград мы днем и ночью беспрерывно чувствовали вашу помощь с воздуха... В невероятно трудных и неравных условиях борьбы вы крепко бомбили и штурмовали огневые позиции врага, истребляли немецкую авиацию на земле и в воздухе... За это от имени всех бойцов и командиров армии выносим вам глубокую благодарность".
      Офицеры штаба, подтянувшись к раскрытой дверце самолета, ожидали, чтобы генерал поднялся на борт.
      Сложив листок и сунув его в карман бекеши, Хрюкин пожал летчику руку, взял под козырек:
      - Счастливого пути! До скорой встречи в Котельникове! Козырнул офицерам, сказал шоферу:
      - Даю тебе, товарищ водитель, курс: на Калач!.. На открытом, в передувах, проселке "эмка" не раз проседала по самые оси, заваливалась, но возвращение морозной, безветренной придонской степью в Калач, к переправе, где увидел в бою Клещева, где впервые подал по рации команду штурмовикам, эти километры, пройденные в августе, весь обратный путь от Гумрака, столько взвалившего на его плечи, что он едва устоял, наполняли каждую клеточку его существа пьянящим чувством освобождения.