Астрахань может подождать, а под Сталинградом счет на единицы, дорог каждый экипаж; давеча он прибрал и пустит в дело майора Крупенина и его пять-шесть "Атлантов"... Летчики, получающие боевой опыт в отчаянных условиях Дона - Сталинграда и способные цементировать молодняк, - на вес золота. Удержать их в армии любой ценой - его задача. Не то расщелкают. В два счета расщелкают, повторял он мысленно слова Клещева, делая усилие, чтобы следом за другими не кинуться по-мальчишечьи к его ЯКу, на этот раз целехонькому.
      Оставаясь в неподвижности, на месте, Хрюкин тяжело перевел дыхание, как после трудного рывка, - перед новым препятствием.
      Теперь - разговор с полковником, командиром особой группы, решил он.
      - С командиром группы создались трения, - сказал Потокин, - Расхождения в одном пункте. К сожалению.
      - Связь?
      - Да. "Связь не стреляет", - Потокин попытался передать интонацию, безаппеляционную и насмешливую, с которой выносился этот краткий приговор средствам связи.
      - Я запретил своим подчиненным употреблять выражение "связь не стреляет"... По моей армии издан приказ...
      - Не обо мне речь, товарищ генерал. "Не стреляет" - его слова, полковника.
      - На пункте наведения сижу лично с микрофоном, в наушниках, со всеми работаю, никого не пропускаю. - Генералу нужно было выговориться. - С нерадивых взыскиваю, вплоть до разжалования и лишения наград. Понял, Василий Павлович? С этой позиции меня не сбить!
      ...В суровый час, Здесь мной назначенный... - донесся до них голос певицы.
      И все вокруг - или показалось обоим? - стихло. Какая власть в женском голосе на войне: полоснул по сердцу, пришиб, возвысил... Какая сила!
      - Товарищ генерал! - доложил Хрюкину посыльный. - Командир особой группы и член Военного совета вызывают на двадцать один ноль-ноль...
      Хрюкин мигнул Потокину с выражением: а, где наша не пропадала!
      - Будем объясняться, - сказал Хрюкин. - Будем...
      Классы поселковой семилетки, застроенные дощатыми нарами в два этажа, оживали к ночи, когда грузовик привозил с аэродрома летчиков. Комлев валился на свой топчан, не раздеваясь, без сил, его смаривало, потом сон отлетал. Голова гудела, как пивной котел, в глазах стояла резь. Глядя в темноту, в щелястый настил над головой, он слушал шарканье ног, сонные бормотания, говор летчиков и штурманов, сходившихся к парте у классной доски. Единственная в третьем "Б" парта - и стол, и стул, и гардероб. На ней дырявили сгущенку, потрошили бортпайки и брикеты в аппетитной упаковке из далекого штата Айова, клеили карты, резались в карты. Иногда рассаживались за ней наезжавшие в полк политруки, и оттуда доносилось: "Ленин о неминуемом крахе империалистической Германии?", "Когда русские войска вступали в Берлин?" - армейская парткомиссия разбирала заявления вступавших в партию. В конце школьного коридора - кадка на кирпичах. Поворотливый дед-дневальный, остриженный как новобранец под "нулевку", встречал очередную партию летчиков из тыла тем, что натаскивал воду в бочку до самых краев...
      Два дня назад командир бомбардировочного полка майор Крупенин собственной властью, без лишних объяснений, отнял самолет у командира эскадрильи, а командир эскадрильи собственноручно и так же молча забрал в свое пользование "пешку" командира звена. После этого командиру звена старшему лейтенанту Комлеву, чей уцелевший самолет представлял собою все наличные силы звена, ничего другого не оставалось, как, не дожидаясь вечернего грузовика, на своих двоих отправиться с аэродрома в поселок, в летное общежитие.
      В третьем "Б" стояла полуденная тишина.
      Днем он здесь был впервые.
      Окна плотно завешаны пахучим палаточным брезентом, вымытый пол отдает прохладой, на топчанах - гимнастерки, пилотки... "Сумрак покойницкой..."
      В глубине класса, за партой, вели разговор трое. "Снять ночью охрану, и - на скоростях... ищи ветра..." - говорил один. "Мы же ночью не летаем", возражал другой. "Не имеет значения!.. На рассвете!.. Когда сон крепок!.." "Сон крепок", балда... На рассвете наш аэродром кишит как муравейник..." Занятые собой, активны были двое, третий, которого они называли "Братуха", хранил молчание. Наконец, высказался и он: "Дело надо делать днем. - Братуха был ростом пониже, на товарищей взглядывал сердитым беркутом. - Небрежно подходим, запускаем мотор... ни один черт не хватится". На припухшем лице Братухи подсыхали струпья, он ощупывал их, внимательно наблюдая за ходом приготовлений вокруг алюминиевой баклажки. "Принято", - соглашались приятели. "Принято? Огонь", - заканчивал Братуха очередной тур обсуждений, а вскоре зачинался новый; "Или на ПО-2. Канистры с бензином грузим в фюзеляж..." По ходу скудного застолья языки ребят развязывались. Воскресали какие-то события, встречи, имена. Олечка... "А ведь я ей заливал", признался Братуха. "Насчет чего?" - "Насчет полетов... Будто мы - ночники. Работаем ночью, чуть ли не ходим на задания..." - "Ерунда, не страшно..." "Врал, вроде как орден заработал, должен получить", - добавил беспощадный к себе Братуха, не опуская головы. Вспомнили ребята митинг перед вылетом полка на фронт, слова Братухи от имени молодых: "Моя душа не выдерживает больше сидеть в тылу!" На что, как теперь выяснилось, отозвалась Олечка. "Правда?" - вонзил свой взгляд в приятеля Братуха, и голос его упал. "Она сказала: "Братуха содержательный юноша. Я в нем не сомневаюсь". Тепло и горечь этого задним числом дошедшего до него признания выдали веки Братухи, заметно взбухшие... после Морозовской, после Тарусина, куда ходили всем полком и откуда возвращались единицы, тело Братухи покрылось волдырями, нестерпимый зуд терзал его день и ночь. Живот, ноги, грудь он растер до крови. "Лабильная натура, - объяснил врач, не освобождая его от полетов. Нервный". И Братуха, весь в крапивных ожогах, вкалывал. И на Клетскую, и на Поронин. А когда полк кончился, уцелевшие ИЛы было велено сдать комендатуре и отбыть с техсоставом на Урал, эскортируя ушитое в чехол полковое знамя. Бесславное возвращение в городок, откуда их недавно проводили, где ждала его Оля ("Я в нем не сомневалась!") - такое возвращение было для Братухи как соль на его кровавые волдыри, и он нашел, как скрасить горечь поражения: собрал небольшую компанию, откололся от эшелона. Дерзкое и праведное желание Братухи было в том, чтобы доставить полковое знамя не товарняком, не "пятьсот веселым телятником", как назывались эти медленные, забитые детьми, стариками и скарбом железнодорожные составы, а на боевом ИЛе. Три исправных ИЛа, сданных комендатуре, стоят на аэродроме - на одном из них. Прогреметь над тихим городком одиноким, все прошедшим, готовым к мести экипажем... чтобы Оля и другие видели и знали это.
      Вверившись гордому сердцу Братухи, заговорщики настойчиво изощрялись в поисках решения. Несколько раз Братуха отдавал команду "огонь", да все вхолостую, и в конце концов неуемный летчик-штурмовик вместе с друзьями и драгоценной поклажей был спроважен на Урал по недавно пущенной узкоколейке.
      Теперь, - тем же маршрутом, тем же наземным эшелоном, - предстояло отбыть в тыл Комлеву.
      Отъезд полка Крупенина был назначен на утро.
      Комлев лежал на топчане пластом, подавленный, без сна, когда в третий "Б" с грохотом ввалились летчики, пришедшие с маршрута.
      Видать, далекого.
      Намыкались по трассовым комендатурам, землянкам, повсеместно именуемым "Золотой клоп", с порога столбят свободные нары, пуская в ход планшеты, шлемофоны. Из Новосибирска, вон откуда. Фронтового харча отведали, обсуждают летную столовую: "Казашка на раздаче - ни-че-го!" "Селедку из Астрахани завозят, обопьешься с нее..." "Картина как в санчасти, обратил внимание? У того рука в бинтах, у того - нога, третий обгорел..." "Малый травил, не знаю, правда-нет, будто напоролись на генерала... Старший докладывает, так и так, выпускники училища..." "Старший группы сержантов старший сержант Сержантов!" "Слегка зарапортовался?" "Никак нет! Старший сержант Сержантов..." "Вон что... Популярная в авиации фамилия..." А тот Сержантов, не моргнув, генералу в лоб: "Так точно! Маршалу товарищу Тимошенко в масть!" "А насчет сапог? Не слыхал? Ну... Забросили партию хромовых сапог. Интендант, понятно, себя не обидел, а тут с переднего края Хрюкин. Прилетел, командует построение... "Амет Хан, два шага вперед!" Амет как раз поимел пару "юнкерсов", ну, и выступает перед строем в своих кирзовых бахилах. Он ведь коротышка, Амет. В кирзе этой как кот в сапогах. Хрюкин - интенданту: "Снимай!.. Амет Хан, одевай!.." "А Хрюкин-то - кто?"...
      Ночлег, третий "Б", вызывал у прибывших снисходительное к себе отношение. "Братцы, мы попали в бунгало, весьма просторное. Так и отметим. Места - на выбор". "Саман - это экзотика?" "Саман - это навоз. Или камыш?" Снисходительность, непритязательность нервного ожидания, озабоченности другим. Но детали отмечаются: "И полотенце тебе, и щетка". "Мыло с мыльницей, а зубного порошка нет..." "Зубного порошка в Новосибирске уже год как нет..." "Хозяин шею не намылит?" "Какой хозяин?" "Хозяин лежака..." "Я худой да не гордый, пристроюсь с краю..." - голоса стихали. "Говорят, концертная бригада выступает..." "А танцы?" - бесовских искушений оказываются полны последние мирные часы. Быстротекучесть времени, ничтожная толика отпущенного, бессилие перед ним. "Пилотка... шарф... гимнастерка..." - перебирал в потемках чьи-то вещи сосед Комлева, уразумевший, наконец, почему так вольготно здесь с местами, кому принадлежат эти гимнастерки, предметы личного туалета...
      Комлев поднялся, вышел из класса.
      Дед-дневальный, чьи заботы сводились в последнее время к тому, чтобы наполнять умывальник, натаскивал воду в просохшую кадку.
      В черном небе подвывал невидимый "хеншель", навстречу ему всходили и гасли трехцветные трассы, на земле в проулке, узком и тесном, клубилась пыль, - наполняя ночь топотом, скрипом, гомоном, внося в проулок беспокойство и тревогу, от Волги шла эвакуация. Вслух о страшном - о судьбе сожженного Сталинграда, о страданиях и горе никто не говорил. Вслух люди обходились мелким, несущественным. "Воды-то сколь... Сколь хошь, столь пей..." - вздохнул кто-то во тьме. Горький вздох по водице, сокрытая в нем усмешка над желанием прохлады и привала... Комлева остановила фраза: "Фурманов" на плаву сгорел... может, кто и спасся..."
      - Мать! - он шагнул навстречу толпе. - Вы с "Фурманова"?
      Молча покачав головой, усталая женщина прошла, не останавливаясь.
      - Земляков ищешь? - отозвался мужской голос. - Мы из Кинешмы...
      "Мы - гороховецкие", "Из Коврова будем", - толпа увлекала Комлева за собой, по проулку. "На "Фурманове" полкоманды из Куделихи, - говорили ему. И зять капитана живет в Куделихе". - Он слушал все это и не слушал, вспоминая, как стоял прошлым летом на пристани в толпе, ожидая Симу и прощаясь с Куделихой. Теперь красавец "Дмитрий Фурманов", прогудевший в то утро мимо него, вместе с военными грузами, медикаментами, хлебом, ротой девушек-санитарок донес до осажденного Сталинграда покой и свежесть прощального июньского дня, запахи и краски родного места... а война предала все это огню, вызвав у Комлева боль, которая не нуждалась в утешении вместе с болью, вместе с мучительным сознанием и своей вины за гибель всего вокруг рождалась мысль: надежды, которые поднимают человека, огню не поддаются. Глядя на уходивших от Волги людей, он все ясней, все тверже понимал, что никуда отсюда не уйдет.
      Надежды огню не поддаются, но им нужна защита, за них нужна борьба.
      В тот же горький час, в ту же тревожную ночь генерал Хрюкин был срочно вызван к члену Военного совета. Разговор начался без околичностей: "Почему саботируешь мое указание?" - бросил ему с порога член Военного совета. Ничего не объясняя, протянул Хрюкину машинописный текст, адресованный: "Москва, Наркомвнудел, начальнику Управления Особых отделов..." - "Читай, читай!" - "...генерал-майор авиации Хрюкин, потеряв управление вверенной ему воздушной армией, - читал Хрюкин, - грубо нарушает приказ Наркома обороны, коим запрещено разбазаривание отходящих на формирование авиационных частей. Не видя дальше собственного носа, Хрюкин строит кадровую политику с расчетом на выдергивание из состава отбывающих на пополнение авиационных частей наиболее ценных в боевом отношении кадров, что идет вразрез с приказом Наркома обороны". - "Копия, - сказал член Военного совета, забирая телеграмму... - Сю цидулю я мог и не знать, ушла по принадлежности... Этот, - он ногтем указал на подпись, - работал у меня в аппарате. Вел транспортный отдел... Он мне ее показал".
      "Все искажено, все ложь и неправда!" - хотел сказать Хрюкин, вспомнив свое объяснение с полковником, командиром особой группы, и то, как предусмотрительно и ловко пытался присутствовавший при этом автор телеграммы смазать вопрос, прикрыть, оправдать поверхностное отношение полковника, которому от роду двадцать три годочка, к связи. Старался, да не смог, и вот, в прямое продолжение разговора, с единственной целью - дискредитировать командующего Хрюкина, обезопасить полковника от возможной критики, состряпана шифровка...
      Хрюкин и рта не успел открыть, чтобы сказать об этом, как последовал второй удар. "Почему саботируешь указание о поддержке пехоты? - спросил член Военного совета. Он не кричал, это действовало угнетающе. - Всеми наличными силами, без ссылки на объективщину?.." - "Всеми, товарищ член Военного совета! - заверил Хрюкин, чуя, как уходит почва из-под ног. - Ни на что невзирая!" - "Читай! - Коротким движением член Военного совета двинул по столу листок служебного бланка. - Читай подчеркнутое!.." Жирным красным карандашом были выделены строки: "Командир полка майор Крупенин: "Посылка экипажей ПЕ-2 в пекло без прикрытия - безрассудство... обрекает летчиков... не дает боевого результата..." - Командир полка - твой?" - "Мой". "Разберись немедленно, лично, утром доложи... К этому, - он показал московскую шифровку, - вернемся..."
      ...Рассвет был уже близок, но тьма над страдавшей степью не редела, словно бы продлевая бойцам передышку, когда, спеша воспользоваться этим коротким часом, с грейдера, урчащего техникой, сошел и быстро направился к аэродромной стоянке бомбардировочного полка генерал Хрюкин. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял майор Крупенин.
      - Твой? - громко, отрывисто спрашивал Хрюкин, различая во тьме силуэт самолета и останавливаясь.
      - Ремонту не подлежит, - отвечал ему майор, по инерции прошагивая вперед. - Не подлежит... Заменяют мотор... Эта - в строю...
      - "Кадр, ценный в боевом отношении!.." - презрительно и непонятно выговаривал ему Хрюкин. Командир бомбардировочного полка, с трудом за ним поспешая, не понимал причин нараставшего гнева.
      - Нет заместителя?.. Погиб?.. - гремел Хрюкин, быстро двигаясь, держа Крупенина на удалении, сбоку от себя. - И ты погибнешь!.. Не грози!.. Как собака погибнешь!..
      При этих словах Крупенин остановился, оторопело и почтительно, и уже Хрюкин, пройдя вперед, возвратился, всматриваясь в лицо майора.
      - Почему саботируешь мое указание? Ждешь подношения на блюдечке? Нет у меня истребителей прикрытия, прямо тебе говорю. Для "пешек" у меня истребителей: сегодня нет. И нечего язык распускать, зарабатывать дешевую популярность.
      - Не было этого, товарищ генерал!
      - Было!.. Было!.. Поворачиваться надо, соображать, господи, что за темень на мою голову, что за бестолочь! Ожегся на молоке, дует на воду. Нет условий нанести бомбоудар группой, не дают подняться, жгут на взлете - так действуй одиночками. Фронт двести верст, работа одна, на пехоту, другой задачи нет. Наносить удар, не считаясь ни с чем, днем и ночью...
      - Пикировщики ПЕ-2 ночью не воюют, смею сказать...
      - Не смеешь!.. Воюют же!.. Воюют!.. При этом командиры шевелят мозгами, ищут, выклеивают кабину изнутри черной фотобумагой, чтобы летчика не слепило, и бомбят с горизонта... За Россию биться надо, биться!.. Я с вашей мерехлюндией покончу, дух ее вышибу!.. Сдать дела начальнику штаба! Начальника штаба - ко мне!..
      - Если заслужил... считаю долгом предупредить... через день полка не...
      - Не будет!.. Костьми ляжет, а приказ выполнит!.. Они двигались в потемках к тому месту, где собирались к отъезду люди полка.
      - Что за народ? Построить!
      Человек пятнадцать образовали нестройную шеренгу.
      - Товарищи пикировщики, прикрытия у меня нет, - обратился к строю Хрюкин. - У меня сегодня нет прикрытия для вас, прикрытия для переднего края. В результате мы теряем экипажи, дорогостоящую технику ПЕ-2. Два экипажа за вылет, четыре, как вчера у вас, а то и семь... Тяжело. Всем тяжело. Но если мы сейчас не поддержим с воздуха пехоту, враг ворвется на улицы города, ничего не щадя. Ваш командир - трава, гнется, он снят, пойдет под суд, ибо поймите: пехота изнурена. Ее необходимо поддержать всем возможным и невозможным... Чьи самолеты? - перебил себя Хрюкин, высмотрев на одной линейке с поджарыми "пешками" троицу "горбатых" ИЛ-2.
      - Залетные, - выдавил из себя Крупенин, Начальник штаба, за которым было послано, не появлялся.
      - Залетный - гость на свадьбе, или у вас уже отсутствует элементарный порядок?
      - Самолеты штурмового авиаполка, отбывшего в тыл... не могу знать...
      - Стоянка ваша? Командир обязан знать, если он командир!..
      - Товарищ генерал, прикрыть пехоту, понятно, а на чем? - спросил Комлев.
      Обращение летчика было неуставным - из строя, но с такой трезвостью и болью прозвучало в нем главное, нерешенное, что генерал на эту частность не отвлекся.
      - На этих "горбатых", больше не на чем, - закончил Комлев неожиданное для него самого вмешательство в объяснение двух старших командиров.
      - То есть? Прикрыть передний край ИЛами? - на лету сформулировал идею Хрюкин. - Летчики, шаг вперед... Из шеренги выступило четверо.
      - На три самолета четыре кандидата. Сразу получается переизбыток... Что же, отдельные штурмовики бросаются за "юнкерсами", преследуют, не дают им спуску, - рассуждал Хрюкин вслух. - Такие факты на нашем участке отмечены. Одноместный ИЛ1 в роли истребителя...
      - В тяжелой роли истребителя, - поддакнул Крупенин.
      - Но ведь нет "спарки"! - сказал Хрюкин, оставляя без внимания реплику майора. - Чтобы сесть на боевой ИЛ, освоить его, нужна "спарка"...
      Война ставила Комлева в такое положение; нечто подобное в его жизни уже происходило...
      - Нужен летчик-инструктор, - сказал Комлев.
      - И "спарка"! - зыркнул в его сторону, в дальний конец шеренги генерал.
      - "Спарка" не обязательна. Можно без нее, без "спарки". Летчик жить захочет - сядет.
      Повторялась прошлогодняя история с "девяткой" в Крыму - с той разницей, однако, что штурмовик ИЛ-2, на который он сам напросился, вызвался, одноместный самолет, нет на нем подсобного штурманского креслица, чтобы присесть да перенять, как пилотировать незнакомую машину; но вместе с ожесточением, достигшим предела, когда человек идет на все, только бы поступить в согласии с совестью, за год войны развилось в Комлеве умение прибегнуть к чужому опыту, нигде не описанному, печатно не закрепленному, но как бы разлитому в дымном воздухе фронтовых дорог, уводящих армию в глубь России, что и позволяло выходить, выворачиваться из любого положения. Так, в сердцах произнесенная и занозой в нем сидевшая несправедливая тирада Урпалова, будто на штурмовиках ИЛ-2 в случае нужды обходятся без "спарки", что истине не отвечало, - этот злой упрек, уточнившись со временем слухами и боевой практикой (поступком того же Миши Клюева, вывезшего к Пологам двух своих последних пассажиров), подсказал теперь Комлеву выход: усадить инструктора в грузовой отсек ИЛ-2. Инструктор устроится там, позади летчика, за его кабиной, сквозь щелочку все увидит и подскажет, что надо...
      "Грубо игнорирует... самовольно... вопреки..." - думал о своем генерал, слушая летчика. Высшее звено, командующие армиями - в поле зрения Верховного. Ответ Москвы может быть убийственным. Уничтожающим. Ждать, как все повернется? Но не сложа руки! Делать то единственное, что он обязан. Четверо вызвались, четверо вышли из строя? Двоих оставить здесь, в армии. Как закоперщиков, проявивших инициативу...
      Да, понял Комлев, об этой щелочке, разрешающей проблему "спарки", обучения на одноместном ИЛе в полевых условиях, генерал не знал. Почувствовав свое преимущество перед ним, летчик успокоился.
      - Есть такой опыт, - уверенно сказал он.
      - Будет вам инструктор, - отозвался Хрюкин. Так осуществил Дмитрий Комлев созревшее в ночь решение остаться под Сталинградом.
      Так распорядился он своей судьбой, навсегда покинув бомбардировщик ПЕ-2, "пешку", свой боевой экипаж.
      В штурмовой авиационный полк, на самолет ИЛ-2, Комлев пришел командиром эскадрильи.
      Мотаются, как черти, вплотную, теснят бортом, две пушки, три пулемета в бок! - кричал, взмахивая руками, Комлев, не слыша собственного ликования, не замечая, как угрюмо дожидаются механики, чтобы он, новый комэска, объяснил им, наконец, где их летчики, их экипажи, час назад поднявшиеся с ним на Абганерово.
      Подошел механик из братского полка. Худой, длинный, на голову выше собравшихся, темные от моторного масла руки торчат из рукавов короткой гимнастерки, как у Пата.
      - Какие-то "мессера" полинялые, выцветшие, сжелта, - возбужденно, на всю стоянку, оглашал свои впечатления Комлев. - А зоба вот такие, спесивые. - Он показал, какие у "мессеров" зоба.
      - А где Тертышный? - спросил механик из братского полка.
      - И никакой острастки! - Комлев его не слышал. - Никакой!.. Въедается, как клещ, пока очередь не всадит - не отвалит, а скорости-то нет, куда?
      - А Тертышный? - громче повторил механик.
      - Какой Тертышный? Понятия не имею о Тертышном!
      - Да ведь он с вами летал, товарищ старший лейтенант... потеряли?
      - Кого?
      - Моего командира, лейтенанта Тертышного? Его в вашу группу четвертым поставили...
      - Я не знал, что он - Тертышный... Я его в лицо не видел. Мне его на ходу подкинули, в последний момент, перед выруливанием...
      - Ну? - спросил механик, не договаривая и без того ясного: что с ним? Где он?
      Комлев уставился на механика, не зная, что сказать; подъехала полуторка с завтраком, он двинулся к ней поспешно, торопливо, как будто повариха, сидевшая среди термосов, могла помочь ему с ответом.
      - Гуляш, товарищ старший лейтенант? - предложила повариха Комлеву.
      - Пить!
      - Мясо свежее, с подливой...
      - Верблюжатина?
      - Баранина. Попробуйте, хороший гуляш.
      - В глотку ничего не лезет.
      - Самолет-то ваш, говорят, "Иван Грозный"? Грозному надо хорошо кушать...
      - Пить...
      Комлев присел в тени полуторки на продырявленном скате. Безотчетно перекладывая шлемофон с колон на землю и обратно, подолгу задерживая кружку на весу, шумно отхлебывал жидкий чаек. Во рту пересохло, он выдул бы самовар - все в нем горело, клокотало пережитым: близостью губительной развязки, необъяснимым счастьем удачи. Никогда прежде за год войны смертная угроза не нависала над ним так неотвратимо и не осознавалась им так ясно, так трезво, как полчаса назад, когда на одноместном, новом для него ИЛе он впервые попал в лапы "мессеров" - все тех же "худых", разве что необычно расцвеченных, утративших свежесть зеленоватой защитной покраски, слинявших и оттого еще более зловещих. Терзая в небе "пешку", "ме-сто девятые" допускали между атаками короткие паузы, какие-то просветы, а сегодня его гвоздили справа и слева без передышки. Он несся к Волге балкой, не зная, спасение ли в ной, потому что уязвимый живот ИЛа прикрыт, - или же его погибель, потому что резко, размашисто маневрировать, к чему взывало все его существо, не мог, обветренные склоны балки, поднимаясь выше кабины, стесняли его. Загнанный в этот желоб, он, чтобы сбить истребителей с прицела, уклониться от трассы, делал какие-то микродвижения (чудо состояло в том, что их хватало!) и ждал, ждал, ждал прямого удара, поражаясь свету, а не тьме, озарявшему его последние мгновения. Но как не коротки они, как протяженны эти мгновения, какая в них глубина, какая возможность выбора!
      Его вынесло на пойменную гладь, навстречу ему раскинулась покрытая дымами Волга. Его ведомый Заенков, всплывший в боковой форточке кабины, как на экране, покачивался, мотор Заенкова парил, пятнистый борт Аполлона Кузина оставался в поле зрения. Упал Кузя?.. Сел?.. Он потерял его. Отвлекся. Что-то изменилось в намерениях "мессеров" - признак нового подвоха... Он крутился, как на сковороде, понимая, что истязанию нет, не будет конца, не зная, с какой стороны и что на него обрушится...
      - Танки - в движении?
      Пыльные носки ботинок перед Комлевым. Широкие икры в обмотках, "баллонах", как их называют, - обувка бывшего звеньевого, старшего воентехника Урпалова; минувшей ночью на полевом ремонте двух подбитых ИЛов Урпалов отметал свое вступление в должность политрука эскадрильи старшего лейтенанта Комлева. Снова они вместе, Комлев и Урпалов. Ближе, однако, не стали.
      Урпалов в штурмовой авиации - по нехватке рабочих рук, как эксплуатационник с опытом. В этом смысле он чувствует себя на месте. Но бомбардировщик ПЕ-2 позволял ему входить в состав экипажа стрелком-радистом, летать на задания, делить с летчиком и штурманом тяготы боевой работы в огне, над целью, а одноместный ИЛ привязывал его к земле, ограничивал обязанностями техника... Может быть, это обстоятельство и прельстило Урпалова, но признаться себе в этом он но смел. Риск, которому подвергает себя летчик, в глазах техника Урпалова еще наглядней: за двадцать пять боевых вылетов в условиях Сталинграда летчик-штурмовик, по приказу, представляется к званию Героя... Правда, о таких пока не слышно. Три, семь, десять вылетов... Двадцать пять - астрономия. Астрономическая цифра... не в том суть.
      Дитя самолетной стоянки, начавший свой путь со ШМАСа{6}, Урпалов знает, что первый спрос с него - за боеготовность, и жарко взялись они вчера за работу, восстанавливая неисправные ИЛы. Ажурная громада поврежденного мотора пробуждает в Урпалове властность: он один все решает, его слова ждут все. Техсостав в эскадрилье молодой, Урпало-ву пришлось не легко, он испытал, пережил дорогое чувство своей единственности, нужности. Ремонт двух самолетов был закончен в срок. И вот этих-то двух машин, Кузина и Заенкова нет. Нет и третьего ИЛа... Комлев возвратился домой один, и во что же он посвящает стоянку? О чем говорит? "Мессера", видите ли, не зеленые, а сжелта... Ну, только что из боя. Разгорячен. Вываливает, не думая... Но далее необходимы объяснения. В обстановке Сталинграда - это требование, железная необходимость.
      Телефонным звонком из штаба Урпалову поручено опросить вернувшихся с задания летчиков,
      - Танки под Абганеровом, по вашим наблюдениям, стоят? - повторил Урналов. - Или в движении?
      Комлев, не подняв головы, прихлебнул из кружки. Какие танки?
      Кузя не вернулся, Аполлон Кузин, Поль, как его еще называют, пришедший в штурмовой авиаполк с ним вместе, в один день и один час. Закваска летчика-истребителя, коротковатое, плечистое туловище на сильных ногах, по мнению Комлева, больше подходили для штурмовика, для ИЛа, чем для "пешки". С первого дня Кузин утвердился в строю ведомым. Так он себя поставил: только ведомый, и все. Кузя не вернулся, Заенков не вернулся, место их падения можно себе представить. А лейтенант, поднявшийся четвертым? Куда он делся? Лейтенант Тертышный из братского полка, поставленный для усиления группы в последнюю минуту? Когда "сто девятые", выделившись из волчьей стаи, бросились им на перехват, лейтенанта уже не было. Испарился, исчез. Когда, куда, как?
      - Танки, немецкие танки, - терпеливо повторил Урпалов. "О "мессерах" даже не спросит", - терпеливо подумал Комлев, раздражаясь настойчивостью Уртаалова, с трудом унимая свое торжество по случаю счастливого от них избавления, свое желание посвятить в пережитое другого, вместе с другим разобрать, что происходило в небе. До танков ли ему, если он в толк не возьмет, где Кузя, где Заенков, за которых отвечает головой? Лейтенант Тертышный? Нынче утром, собираясь на аэродром, он спросил Кузю: не поведет ли он звено? Не засиделся ли он как ведомый? "Зря ты, Комлев, вылез с этим делом, - осадил его Кузя. - Со штурмовиками. Зря. Сам видишь, что получается. На "пешке" у нас скорость, два мотора, от "мессеров" всегда могли уйти. А на "горбатом"? Куда денешься? Я, например, не знаю..." Такой упрек бросил ему Кузя, и вот его нет.
      - Танки обычно пылят, - осторожно напомнил Урпалов.
      - Ты бы лучше не пылил! - вскипел Комлев, швыряя шлемофон о землю; дельное, вполне уместное замечание вывело его из себя. Этого еще недоставало! Урпалов будет ему подсказывать, давать советы! Урпалов примолк.
      В сущности, он Комлева никогда не понимал, и в глубине души до сих пор не мог ему простить случай с "девяткой", - прошлой осенью, в Крыму, - того пренебрежения к нему, Урпалову, которое Комлев тогда проявил: не выслушав его, техника звена, ни словом с ним не перемолвившись, ушел в облет единственной дорогостоящей новинки без штурмана, без стрелка, зависнул над землей, едва ее не приложил... А ведь первым получил бы штрафбат он, Урпалов, тогдашний звеньевой. Первым - как пить дать... Случай спас Комлева, господин авиации случай. Не слепой, но несправедливый: возносит к славе летчика, в черном теле держит техника...
      Да, сейчас перед ним на дырявом скате полуторки сидел далекий, незнакомый ему человек. Как заверял его Комлев в Крыму, что на ИЛ не сядет! Никогда, ни за что. Под трибунал пойдет, не сядет. Зарекся. А теперь по собственному почину - в штурмовой авиации. В отношении самолетов Комлев вообще баловень. До войны ему, рядовому летчику, достался в полку распрекрасный экземпляр СБ, в Крыму получил "девятку", теперь и того больше: его самолет персонально поименован. "Иван Грозный" - так он назван. Морской обычай именовать корабли в авиации не прижился. "Максим Горький", "Родина", два-три случая еще... пресеклась попытка. И вот - "Иван Грозный". Единственный в дивизии, может быть, во всей воздушной армии штурмовик, получивший, кроме хвостового номера, имя.
      Короче, он, Урпалов, назначенный после ускоренных курсов политруком, не знал, как ему наставлять Комлева. Как к нему подступиться? Он и сочувствовал летчику, и досадовал на него, злясь от собственной перед ним растерянности и от того, что это могут заметить другие.