Андрюхин Александр Николаевич
      Коготки Галатеи
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Из дневника следователя В.А. Сорокина
      28 августа 2000 года
      Убитых в доме оказалось трое, а не один, как утверждал Чебыкин, позвонивший нам из Красного Яра. Первый лежал сразу при входе. Его лицо было изрублено до такой степени, что походило на бесформенный кусок мяса. Только по удостоверению в кармане мы определили, что тело принадлежит члену Совета директоров фармацевтического акционерного общества "Симбир-Фарм" С.В. Клокину. По данным экспертов, пострадавший получил пять ударов топором: три по лицу и два по темени. Кроме того, у убитого перебит позвоночник в области поясницы. В карманах жертвы найдено пятнадцать тысяч долларов.
      В гостиной за столом в сидячем положении обнаружены ещё двое. У них проломлены черепа. Они получили по одному, но очень сильному удару, вероятно, тем же орудием. Смерть у обоих наступила мгновенно. По всей видимости, преступник был в состоянии аффекта.
      Один из трупов принадлежал хозяину дома, главе фармацевтической фирмы "Симбир-Фарм" А.П. Рогову, второй - его водителю Л.Н. Петрову. Правая рука Рогова сжимала газовый "вальтер" с передернутым затвором и взведенным курком. Одна рука водителя держала рюмку, другая вилку с нанизанным огурцом. На столе стояли три початые бутылки водки. При осмотре трупов в карманах председателя АО было обнаружено восемнадцать тысяч долларов, у водителя - десять тысяч долларов. Кроме того, у Рогова в нагрудном кармане рубашки мы нашли алмазное колье и золотые серьги с рубинами.
      Все трое погибли в состоянии сильного алкогольного опьянения. По предварительным данным судмедэксперта, в этот день они выпили почти по литру каждый. Под столом было найдено пять пустых бутылок из-под водки. По словам Чебыкина, пьянка началась сразу же после их приезда. А приехали они в начале одиннадцатого.
      Орудие преступления обнаружено не было. Также не были обнаружены отпечатки пальцев преступника. Обе двери, ведущие в дом, убийца открыл ногами, обутыми в кроссовки сорок второго размера. Следы тех же кроссовок были найдены на крыльце и в гостиной. По ним можно судить, что убийца действовал в одиночку. Предполагаю, что он был знаком с хозяином особняка.
      По следам обуви преступника можно восстановить приблизительную картину происшествия. Немаловажно, что его появление в доме Рогова никого из присутствующих не всполошило. Во всяком случае, при виде его водитель спокойно подцепил вилкой огурец и собирался опрокинуть очередную рюмку. То же самое, очевидно, намеревался сделать и член Совета директоров. Но неожиданный гость завел разговор, который заставил хозяина дома достать "вальтер" и передернуть затвор. Двое других оставались невозмутимыми, что свидетельствует о том, что у преступника в этот момент не было в руках топора. Он его достал потом: либо из сумки, либо из-под куртки, но уже после того, как Рогов передернул затвор "вальтера".
      Преступник ударил Рогова сразу же после того, как тот взвел курок. В ту же минуту, не дав опомниться, он ударил и водителя. Клокин, судя по всему, бросился бежать, но у самого выхода убийце удалось каким-то образом сбить его с ног. Скорее всего, он метнул в убегающего топор, причем с такой силой, что сразу перебил позвоночник. Остальные пять ударов в лицо и темя убийца нанес уже после того, как жертва упала на пол. На все это ушло не более пяти минут. После чего убийца положил топор в сумку, перешагнул через труп, наступив на кровь изрубленного им Клокина, и скрылся. Его следы затерялись в траве. Не было обнаружено никаких следов и за пределами двора. Приехал ли он на своей машине, на такси или пришел пешком - выяснить не удалось.
      Убийства, по данным экспертов, были совершены между семнадцатью и семнадцатью тридцатью. На место происшествия мы прибыли в половине восьмого. Милиция ищет человека среднего роста, в кроссовках сорок второго размера со следами крови на одежде.
      Как уже было сказано, смерть Рогова и Петрова наступила мгновенно. Клокин скончался после пятого удара в темя, раскрошившего его череп на шестнадцать кусков. Соседи ничего не слышали, но именно в это время, между семнадцатью и семнадцатью тридцатью, они ощутили специфический запах гари, исходивший с участка Рогова.
      В саду около мусорной кучи было найдено кострище с горкой пепла, на котором лежала полуобгоревшая пластмассовая канистра из-под бензина. Не исключено, что преступник, прежде чем покинуть место преступления, что-то сжег. Причем первоначально он жечь ничего не планировал. На канистру с бензином убийца наткнулся случайно. По мнению экспертов, был сожжен большой кусок поролона. Также в пепле обнаружены клубок тонких проводов и расплавленные части от полуторавольтовой батарейки. Подробности - после лабораторного анализа. Лично я не уверен, что это имеет отношение к убийствам.
      1
      Сегодня понедельник, двадцать восьмое августа двухтысячного года. На часах половина одиннадцатого. За окном уже темно и видны звезды. Впервые в жизни я вижу за окном звезды. До этого в ночном стекле я замечал лишь свой унылый силуэт, склонившийся над настольной лампой. Но не об этом речь. Дело в том, что моя жалкая сущность впервые в жизни ощутила потребность в писании дневника. Если бы я не сгубил душу или сгубил её хотя бы наполовину, тогда бы я бросился на колени перед иконой просить о прощении грехов. Но я не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои грехи не входят в категорию прощаемых.
      Итак, "я не преследую цель оправдать себя ни перед Господом, ни перед людьми". Так я записал в дневнике. Второе: "Я не хотел бы, чтобы мои записки кто-нибудь прочел". Когда я почувствую, что мне приходит конец, я постараюсь их уничтожить. Третье: "Несмотря ни на что, я снова начал осознавать себя. Я как будто заново родился. Точнее, наконец проснулся!" Вот же черт!
      Это случилось в ванной, когда я в одежде и обуви стоял под ледяным душем. Я отметил, что сегодня утром уже стоял под этим душем, но это был не я. Вернее, я наполовину. Точнее сказать, я полуспящий. И вот теперь пробудился. А до этого я чувствовал, как мне молотят по щекам. Я ещё подумал, что пробуждение в этом мире всегда происходит через какие-то шлепки.
      Кстати, от кого-то я слышал, что чем полнее пробужден человек, тем он больше помнит из собственного детства. Толстой, к примеру, помнил, как его пеленали. Я же помню, как меня отпускали на Землю. Можете не верить. Это ровным счетом ничего не меняет ни во мне, ни в устройстве этого скучного мира.
      Как сейчас, себя вижу в каком-то сумрачном, густо населенном месте. Не могу сказать, что это за место и кем оно было населено, но даю голову на отсечение, что оно существует и по сей день и что все, о чем я рассказываю, происходило до моего рождения. Наиболее характерные ощущения, оставшиеся в памяти, - тоска, безлюбовье и вечное отсутствие света. Сзади смутно вырисовывался темный барак, коридоры которого уходили глубоко вниз. Меня вызвал на поверхность какой-то старичок в холщовой рубахе, выпущенной поверх льняных портков. Он хмуро приблизился и как-то очень просто и буднично произнес:
      - Собирайся, пойдешь на Землю.
      - Кто? Я?
      - Ну не я же.
      - Вы это серьезно?
      - Серьезнее некуда.
      - Вот же черт! Учитель! Как я счастлив!
      - Не поминай черта всуе!
      - Вы отпускаете меня с миссией?
      - Отпускаю в последний раз.
      - А дальше?
      - Много будешь знать - скоро состаришься.
      - Значит, я доживу до старости?
      - Если не убьют.
      - Что вы такое говорите, учитель? Неужели там убивают?
      - Случается. Иногда даже топорами.
      "Как же там все беспросветно, - подумал я, но вскоре прогнал эту мысль прочь. - Пустяки! Любой беспросвет можно скрасить любовью..."
      И в ту же минуту из барака выпорхнула встревоженная девушка, той самой первозданной красоты, к которой всегда стремилась моя душа. Она ласково и трепетно обняла меня, и мою сущность обволокло сладкой истомой. Это была она. Но, боже мой, почему я об этом догадался только сейчас? Тогда бы моя жизнь не закончилась так глупо! Однако даже она не заронила во мне ни капли сомнения в необходимости командировки на Землю. Старик, отведя глаза, треснувшим голосом прошамкал:
      - Она останется здесь. Учти. Ты будешь искать её и не найдешь, а похожие на неё будут приносить тебе только страдания...
      Страдания? Какой вздор! Страдания - выдумки непросветленных людей. К тому же физические страдания - это ничто по сравнению с вечными сумерками и безлюбовью...
      Однако, черт возьми! Кто так остервенело хлещет меня по щекам? Пришлось сделать усилие, чтобы поднять веки, и я почувствовал неимоверную тяжесть на сердце и бессмысленный шум в ушах. Я открыл глаза и сквозь туман увидел испуганную соседку, тормошившую меня за ворот. С ней было ещё двое: дядя Коля, старший по дому, и дворник (не знаю, как зовут). Окна и двери были открыты настежь. Шевелюру мою шевелил сквозняк.
      - Ну, слава богу, ожил! - облегченно вздохнула соседка. - Мы думали, вам конец. Даже "скорую" вызвали.
      - Что случилось, Марья Ивановна? - удивился я, с трудом отлепляя чугунную башку от мягкой спинки кресла.
      - Это вас нужно спросить, что случилось! - ответила Марья Ивановна сердито. - Вы чуть не взорвали весь дом. Ладно вот Николай Петрович сразу почувствовал запах газа. Ему скажите спасибо! Это просто чудо, что ваша дверь оказалась не запертой. А то мы уже приготовились ломать. А если бы кто-нибудь зашел с сигаретой в подъезд?! Все - кранты! Разнесло бы к чертовой матери, как в Бийске. Как же вы так, Саша? От вас вроде не пахнет.
      Пришлось сделать изумленные глаза и кинуть взор на газовую плиту. Голова продолжала гудеть.
      - Извините, Марья Ивановна. Я только что приехал из командировки. Не думайте, что я пьян. Я просто устал как собака. Поставил на плиту кофеварку и сам не помню, как отрубился...
      Убежавший кофе, заливший конфорку, красноречиво свидетельствовал об искренности моих слов. Старший по дому укоризненно покачал головой и нравоучительно изрек, что лучше бы я напился, тогда возможно бы ничего не произошло, поскольку алкоголь прочищает мозги. Пришлось долго извиняться, оправдываться и обещать, что впредь буду широко пользоваться его советом. Еще немного постыдив, делегация направилась к выходу. Но, прежде чем исчезнуть окончательно, Марья Ивановна трижды обернулась и трижды напомнила, что своим нюхом спасла мне жизнь. Я трижды поблагодарил её за нюх и, наконец, захлопнул за ними дверь.
      После того как они ушли, я поплелся в ванную, стараясь не глядеть в комнату, где у окна ещё стояло её кресло. От кресла нужно избавиться как можно скорее. Оно, купленное когда-то в самом дорогом антикварном магазине, красноречиво свидетельствовало о моем падении.
      Признаюсь, я слукавил. Конечно, я не помню, что было до моего рождения. Тот старик в холщовой рубахе и девушка, выпорхнувшая из барака, приснились мне после развода с моей первой женой. Но это не был сон. Это было воспоминание. Только сейчас начинаю соображать, зачем оно мне было ниспослано. Я даже вспомнил слова старика относительно моей первой жены.
      - Что, не понравилось? - произнес он ворчливо, больше с равнодушием, нежели с укором. - А ведь я предупреждал, что ты не будешь счастлив...
      После этого он поведал что-то важное. То самое, ради чего и ниспослали мне этот сон. Но я не принял его слова всерьез и поэтому все забыл.
      Я встал под холодный душ и вот тогда-то вдруг и понял, что утром под ним стоял совсем другой человек, хотя и в моем обличье. Я ощупал себя, затем внимательно вгляделся в зеркало и увидел, что стою в одежде и кроссовках. Совсем спятил. В груди защемило так сильно, что я чуть не свалился на пол. Неужели я опять стал тем, кем был девятнадцать лет назад?
      Девятнадцать лет назад мне было двадцать четыре. Я знал о жизни все, был спокоен, улыбчив, мудр, а главное, абсолютно уверен в себе. Я четко осознавал, кто есть я и для чего был спущен на Землю. Именно тогда мне в руки попался этот чертов философ Юнг. Он предлагал написать пять пунктов, по которым я никогда не смогу скатится в Тартар, будучи уверенным в себе. Почти не раздумывая, я написал: "1. Я никогда не смогу убить человека. 2. Я никогда не смогу покончить жизнь самоубийством. 3. Я никогда не попаду в тюрьму. 4. Я никогда не стану жертвой страстей. 5. Я никогда всерьез не вживусь в этот мир, ибо он - всего лишь мираж".
      2
      "Ибо он всего лишь мираж!" - с улыбкой повторял я, видя, как окружающие все более прирастают плотью к этой презренной материи. Но если бы только плотью. Они врастают в неё всей своей бессмертной сущностью. Неужели никто не видит, что жизнь в материи ничтожна и коротка, а сама материя не более чем песок? Можно ли всерьез вживаться в то, что лишь течет и сыплется?
      Человеческую жизнь я всегда представлял в виде разового выезда на пляж. Привезли, скажем, к морю отдыхающих. Самые умные бросились резвиться, купаться и загорать. Самые глупые принялись занимать и огораживать участки, объявляя их своей собственностью. Весь день их прошел в недовольстве и тяжбах с соседями. Возможно, к вечеру кому-то из них и удалось доказать свое право на жалкий клочок территории на берегу, но уже пора уезжать. И самыми счастливыми оказались те, кто не терял времени на дележку песка, которого везде навалом, а наслаждался солнцем, морем и свободой. Вся человеческая история - это бессмысленная дележка песка.
      Мог ли я при таком отношении к жизни когда-нибудь всерьез вжиться в этот мир? Никогда! Однако вжился. И вжился с кровью. И все из-за этой мерзавки Галатеи.
      Но если быть справедливым до конца, нельзя не сказать, что мое падение началось задолго до Галатеи. К нему меня шаг за шагом подталкивали две молодые женщины. А этих двух особ, из-за которых и пошла вся моя жизнь наперекосяк, породила смертельная тоска.
      "Знаете ли вы, что такое смертельная тоска? - спросил я в дневнике, обратившись неизвестно к кому. - Если не знаете - вы счастливейший из смертных". Насколько мне известно, она посещает не каждого. Безусловно, это привилегия художников, но опять-таки не всех, а тех, которые растрачивают свое время по пустякам.
      Тоска накатывает ночью, особенно после пустого бестолкового дня. Она обволакивает чем-то вязким и зеленым и начинает нашептывать, что жизнь не бесконечна и ты в ней не вечен, а за гробом такая пустота. А ты, скорее, случайность под этим небом, апофеоз генетических ошибок, и как ты ни молод сейчас, все равно тебя не минует острая коса смерти.
      И вот уже представляешь себя на белой простыне под тусклой лампочкой в кругу плачущих родных. За окошком черно, на душе черно, черно в углах твоей квартиры, в глазах близких и во всех развешанных над тобой картинах, составлявших некогда смысл твоего существования. И куда бы ты ни кинул взгляд в ту отвратительную минуту, отовсюду на тебя надвигается густая бездонная чернота. И вдруг прямо на глазах начинают чернеть ногти рук, замогильно леденеть ноги, потом мучительные судороги, и, наконец, кульминационный момент, когда язык (независимо от того, сколько ты трепал им в этой жизни) проваливается и затыкает глотку. В глазах чернеет окончательно, и не просто окончательно, а - на вечные времена. И ты с тоской осознаешь, что через мгновение станешь роскошным кормом для червей, а этот мир как жил своей суетливой, торопливой, может быть, скучной, но все-таки солнечной жизнью, так и останется жить, и ничто в нем не изменится с твоим исчезновением...
      Теперь я понимаю, что подобное нисходило ко мне как предупреждение за пассивность и лень. У каждого свой путь к спасению души. Мой - заключался в картинах. "Но ты транжиришь время, художник, а с ним рискуешь потерять бессмертие" - вот что не удалось мне услышать тогда. Ведь самое ценное и есть в этой жизни время, отпущенное нам для совершенствования. И мастер мой не уставал повторять: "Не теряйте времени - творите! Не всем дано право творить. Вы это право заслужили прошлыми жизнями".
      Но и без его наставлений я знал, что божью искру, не подкрепленную трудом, ждет та же участь, что и костер, в который забыли подложить дров. И я трудился. Я трудился дни и ночи. Боже, как добросовестно я трудился! И энергии было достаточно, и фантазии - хоть отбавляй.
      Но что случилось на двадцать втором году моей жизни? Меня заметили. Меня назвали гением. Мне стали авансом возносить хвалы. Нет-нет, я не заболел звездной болезнью, как последний провинциальный идиот, а скажем мягко: "слегка прихворнул". И этого было достаточно, чтобы чуть-чуть облениться и свысока взглянуть на своего собрата по кисти. Словом, я "дал слабинку", и расплата не замедлила.
      "Что в жизни настигает неотвратимо - так это расплата за высокомерие", - записал я в дневнике, и в прихожей раздался звонок.
      "Это уже излишне, - усмехнулся я. - Квартира открыта чуть ли ни настежь". Я прошлепал в коридор и распахнул дверь. Передо мной стояла необъятных размеров медсестра, а из-за её плеч выглядывали два угрюмых санитара с носилками.
      - Вы вызывали "скорую"? - спросила она.
      - Нет, - ответил я кротко.
      Сестра подозрительно вгляделась сначала в меня, затем в пространство за моей спиной, наконец, остановила долгий взгляд на выбитом замке.
      - Эта квартира восемь?
      - Восемь, - подтвердил я.
      - Здесь отравились газом?
      Пришлось сделать круглые глаза и театрально втянуть голову в плечи.
      - Вас дезинформировали. Здесь никто не отравлялся.
      Медсестра повела носом и снова подозрительно посмотрела на раскуроченный замок в двери.
      - Странно, - произнесла она с раздражением. - "Неотложку" вызвала некая Мария Ивановна.
      - Впервые о такой слышу, - развел я руками, невольно косясь на соседскую дверь. Не дай бог, сейчас выйдет...
      Но она, слава богу, не вышла. И бригада "скорой помощи", ворча и проклиная все на свете, отправилась восвояси, на ходу обещая, что в этот дом они больше ни ногой.
      После того как дверь подъезда захлопнулась, я полез в шкаф, достал гвозди, молоток и стамеску. Нужно же наконец починить этот чертов замок. Дверь, судя по всему, была выбита одним пинком. Замок почти не пострадал, если не считать легкого изгиба язычка. В основном пострадала скоба, да ещё косяк, от которого отлетела внушительная щепка.
      Скобу я выправил двумя ударами молотка, язычок одним. Щепку от косяка приложил к прежнему месту и забил гвоздями. Через десять минут замок был восстановлен. Мне всегда без труда удавались хозяйственные работы. Быт меня не напрягал. Восстановив замок, я положил инструмент на место и зашел в комнату. Увидев пустое кресло, я застонал и снова поспешил на кухню. Ничего не поделаешь. Придется спать на кухонном диване. Раскрытая тетрадь под включенной настольной лампой по-прежнему лежала на столе. На чем я остановился? Ах да: на смертельной тоске.
      Тогда в юности я неправильно истолковал нисходящую на меня тоску. Я перепутал её с одиночеством. Хотя только в одиночестве человек и способен по-настоящему творить. Не зря же Бог разрушил Вавилонскую башню, ибо не захотел принять коллективного творчества. И если сегодня спросить, откуда у меня взялась Алиса, семнадцатилетняя длинноногая акселератка, не лишенная некоторых прелестей, я могу ответить точно: её породило одиночество.
      Мне стукнуло двадцать четыре, когда мы с ней столкнулись на выставке одного новоявленного авангардиста. Сейчас затрудняюсь сказать, понравилась ли она мне в тот вечер. Тем не менее из Дома художника мы вышли вместе и побрели по сумрачному городу, беседуя о новых течениях в живописи, в которой она была абсолютной дилетанткой. Скорее всего, в ней что-то было, если за столько лет, перевидав множество красивых натурщиц, я решился пригласить в гости именно её, а возможно, так распорядилась судьба. Впрочем, в судьбу я тогда не верил. Точнее, верил, но не придавал ей большого значения...
      Все! Хватит. Пора спать. Завтра с утра на работу.
      Я, не раздеваясь, лег на маленький диванчик, на котором можно было поместиться только в скрюченной позе, и потушил настольную лампу. Хлобыстнуть, что ли, стакан водки, чтобы заснуть? Уже половина второго...
      3
      В тот вечер было так же душно и серо, как сегодня. Мы бодро топали по затихающему городу в мою однокомнатную "хрущевку", и я распылялся крылатыми притчами своего учителя о творческом расцвете гения. По его словам, расцвет художника приходится на возраст от тридцати двух до тридцати восьми лет. "И если в этот промежуток времени ничего не создашь, - добавлял я, - то в сорок, милая, ловить уже нечего. Если бы Гоген ушел из дома не в тридцать пять, а четырьмя годами позже, то мир бы уже никогда не увидел его великолепных картин".
      Она слушала и кивала. Кивала и ни черта не понимала. Но все равно кивала, и я не мог определить: нравится мне такое послушное согласие или наоборот? В тот вечер на меня напало небывалое красноречие. А почему бы не потрепаться после стольких лет молчания у мольберта. До начала моего творческого расцвета оставалось целых восемь лет, а до возраста Гогена одиннадцать. За это время можно нарастить такую технику, какая и не снилась Рафаэлю. А техника - фундамент любого дома. Что касается фантазий и способностей ухватить образ - их отсутствием я не страдал никогда.
      В тот вечер я сам поражался своему красноречию. Возможно, что в прошлой жизни я был ритором. Я заявлял, что выше искусства может быть только искусство. Я крыл последними словами Гегеля, который утверждал, что философия несомненно важнее искусства. Но философия находится всего лишь на плебейски умозрительном уровне, потому что требует слов, а там, за облаками, восприятие происходит через символы и образы, на которые открывает глаза прекрасное. Я наголову разбил Гете, полагавшего, что религия значительно выше искусства. Но к религии допускаются все, а к искусству избранные. "Ведь быть талантливым - значит понять те законы, по которым творился этот мир, - кричал я на всю улицу, - а быть гением значит творить собственные законы!"
      Кажется, я прошелся ещё по Аристотелю, Дидро и Шеллингу. И, разумеется, всех их смешал с бульварной пылью. Зато обласкал старика Канта, который, как и я, полагал, что гении существуют только в искусстве. Закончил я все это выводом, что выше художников могут быть только боги. Но и подобная наглость не возмутила мою собеседницу. Она так же послушно кивнула, и после этого я замолчал надолго.
      Однако у самого подъезда, когда я предложил ей послушать Вивальди, голос мой как-то странно дрогнул, и она не могла не догадаться, что Вивальди - всего лишь гнусный повод, чтобы заманить её в дом. Она так же послушно кивнула и жеманно отвела глаза.
      Пожалуй, не нужно было приплетать сюда Вивальди. Зачем великих впутывать в свои мелкие похотливые делишки? Между низменным и высоким всегда должна стоять четкая и жесткая граница. Теперь я это понимаю. А понимал ли тогда? Честно говоря, не помню, но зато на всю жизнь запомнил, как екнуло в груди сердце, когда мы переступили порог моего жилища. Почему-то стало грустно, и я весь вечер не мог понять причину этой грусти.
      Я ставил Корелли, Вивальди, Телемана, и она слушала с завидным вниманием. Я показывал свои работы, и она закатывала глаза. Я выбалтывал свои замыслы, о которых не рассказывал даже мастеру, - что мечтаю научиться рисовать во сне и тем самым пойти дальше тех итальяшек, царапающих что-то в подобном жанре. Ведь они воспроизводят всего лишь клочки воспоминаний из своих ночных блужданий. Я же собираюсь писать точную потустороннюю явь. Она распахивала ресницы и долго с изумлением смотрела в глаза.
      Тоскливо играла скрипка Вивальди, и сердце сжималось от новой непонятной печали. И я не мог не уловить в своем любимом концерте для скрипки с оркестром какие-то нотки обволакивающей безысходности. Мы пили не очень хорошее вино и заедали не очень дорогими конфетами. А за окном темнело. Проигрыватель продолжал пилить, и я томился ожиданием той минуты, когда она запросится домой. Спохватись она вовремя, я с готовностью проводил бы её на любую окраину города и, возможно, никогда бы уже больше с ней не встретился. От этой мысли мое сердце щемит и по затылку бегут мурашки. Ведь тогда бы моя жизнь потекла совсем по иному руслу. Но она продолжала кивать и закатывать глаза, будто совсем забыла о тикающих над головой часах. А после одиннадцати из нашего района не выберешься, а стрелки между тем крались к двенадцати. Черт! Как невыносимо тоскливо пиликала скрипка моего Антонио. И диван у меня всего один...
      Она встрепенулась только в половине первого. Она не заставила себя долго упрашивать. Она странно и застенчиво посмотрела в глаза, затем попросила ночную рубашку...
      Прокурору области
      ст. советнику юстиции Л.Г. Уханову
      После отъезда следователя Сорокина мы продолжили обследование места происшествия. В доме мы обнаружили следы тех же кроссовок (сорок второго размера) около дивана, стоящего в гостиной в трех метрах от стола. Преступник, изрубив в дверях Клокина, не сразу вышел из дому, а сначала проследовал к дивану и уже после этого покинул дом. Больше его следов в доме не обнаружено. На второй этаж преступник не поднимался. Там, в спальне за картиной, мы нашли замурованный в стену сейф. В нем лежало наличными четыреста пятьдесят тысяч рублей.
      Пятна бурого цвета, похожие на кровь, обнаружены в гостиной на полу в двух метрах от Клокина. Вероятно, это кровь с топора. Зарубив хозяина и водителя, убийца метнул топор в спину убегающему Клокину, о чем свидетельствует пятно, скорее всего - от крови на его куртке в области поясницы. Топор упал на пол в двух метрах от жертвы. Убийца добил Клокина и спрятал топор в сумку, которая, видимо, все это время висела у него на плече. Если бы он сунул топор за пояс или продолжал держать в руках, то на пол непременно бы накапала кровь.
      По направлению его следов на крыльце мы определили, что он направился не на улицу, а в глубину двора к мусорной куче. Канистра бензина стояла около джипа хозяина, как раз на пути его следования к кострищу. Однако следов кроссовок у кострища обнаружить не удалось из-за густой травы.
      Мы вернулись в дом и тщательно обследовали диван. Покрывало было смято и пахло парфюмерией. Когда мы сдвинули диван с места, неожиданно обнаружили под ним бронированную дверь с внутренним замком. Дверь была замаскирована под паркет и не сразу бросалась в глаза. Замок был гаражным. Нам удалось открыть его и проникнуть внутрь, в подвал, три метра в высоту, три в длину и два в ширину. Он был совершенно пустым и почти весь (включая потолок), выложен белым кафелем. Пол из цельного листа нержавеющей стали. В середине пола дыра диаметром в десять сантиметров, видимо для стока. В стену вмонтирован водопроводный кран. Судя по пыли, в подвал не входили более пяти лет, а может быть, и больше. Подвал напоминает патологоанатомическую лабораторию.
      Судмедэксперт считает, что убийца либо мясник, либо патологоанатом. Два удара - и две черепушки пополам. Это под силу не каждому. На третьем он, видимо, выместил свою злобу.
      P.S. С правой стороны дома находится основной подвал, площадью около тридцати квадратных метров. Он почти пустой, если не считать четырех мешков с цементом, двух бочек и нескольких лопат. Однако с левой стороны от входа мы обнаружили железную дверь с бетонным покрытием. Покрытие явно служило маскировкой. Нам удалось открыть дверь и проникнуть внутрь. Оказалось, это кладовка площадью около десяти квадратных метров. В ней обнаружен льняной мешок с трикотажными изделиями. Впрочем, вряд ли это имеет отношение к убийству.
      Начальник экспертного отдела
      советник юстиции А.В. Звонарев
      29 августа 2000 года
      4
      На следующий день я проснулся с неимоверно тяжелой головой. Черепушка раскалывалась. Я вышел из сна, точно выполз из глухого погреба с потайной дверью. Никогда ещё утро не было для меня таким беспросветным. Даже мир снов отвернулся от меня, потому что в эту ночь мне не снилось ничего.
      Я механически сполз с дивана и поплелся в ванную, стараясь не смотреть в зал, где стояло это ужасное кресло. Встав под душ, я начал раздумывать над тем, какой найти повод, чтобы не пойти на работу. Вчера я нарисовался довольно основательно, а значит, все уже знают, что я приехал. Ничего не поделаешь: как говорится, нужно продолжать жить.
      Также на автопилоте я поджарил яичницу, проглотил её без всякого аппетита и вышел из квартиры. На лестнице мне попался дядя Коля, старший по дому. Он взглянул на меня не очень доброжелательно и спрятал руку в карман.
      - Сегодня газ не оставили? - спросил он хмуро.
      - Ну что вы, дядя Коля.
      - Смотрите, а то отключу.
      Я собрался было выйти из подъезда, но внезапно вспомнил о кресле.
      - Вам не нужно кресло на дачу? Бесплатно!
      - Что за кресло? - заинтересовался дядя Коля.
      - Старинное, красивое, крепкое. По-моему, даже из красного дерева.
      Старший по дому изменился в лице.
      - А вам оно не нужно, что ли?
      - Абсолютно! Если у вас есть время, то я готов вернуться и показать. Понравится, можете сразу и забрать.
      Мы поднялись с ним на мой этаж, вошли в квартиру, и я указал пальцем на эту антикварную прелесть из княжеской усадьбы, как заверяли в комиссионке. Дядя Коля долго с недоверием вглядывался в обшивку, щупал ножки, цокал языком и без конца переспрашивал, намерен ли я отдать эту рухлядь бесплатно или все-таки дать на бутылку?
      - Да берите, берите, какая к черту бутылка! - поморщился я, стараясь не глядеть на кресло. - Оно совершенно не вписывается в мой интерьер.
      Старший по дому одобрительно кивнул, поразмыслил, чмокнул губами и, наконец, по-хозяйски вцепился в резные ручки под бордовым бархатом. Когда он вынес его на площадку, я вздохнул с облегчением. После чего мне ещё минут пять пришлось стоять у окна, чтобы дать дяде Коле время спуститься с креслом на первый этаж. И только после этого я отправился на работу.
      Я пришел с опозданием на десять минут, но, едва переступил порог, ко мне сразу же метнулись испуганные сотрудники.
      - Слышали новость?
      - Нет. А в чем дело?
      Глаза секретарши, казалось, сейчас лопнут от ужаса. Она наклонилась к моему уху и прошептала:
      - Нашего шефа вчера зарубили топором. Прямо у него на даче. А вместе с ним Леню, водителя, и Клокина...
      - Клокина? - вздрогнул я. - И тоже топором?