Андрюхин Александр Николаевич
      Коготки Галатеи
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Из дневника следователя В.А. Сорокина
      28 августа 2000 года
      Убитых в доме оказалось трое, а не один, как утверждал Чебыкин, позвонивший нам из Красного Яра. Первый лежал сразу при входе. Его лицо было изрублено до такой степени, что походило на бесформенный кусок мяса. Только по удостоверению в кармане мы определили, что тело принадлежит члену Совета директоров фармацевтического акционерного общества "Симбир-Фарм" С.В. Клокину. По данным экспертов, пострадавший получил пять ударов топором: три по лицу и два по темени. Кроме того, у убитого перебит позвоночник в области поясницы. В карманах жертвы найдено пятнадцать тысяч долларов.
      В гостиной за столом в сидячем положении обнаружены ещё двое. У них проломлены черепа. Они получили по одному, но очень сильному удару, вероятно, тем же орудием. Смерть у обоих наступила мгновенно. По всей видимости, преступник был в состоянии аффекта.
      Один из трупов принадлежал хозяину дома, главе фармацевтической фирмы "Симбир-Фарм" А.П. Рогову, второй - его водителю Л.Н. Петрову. Правая рука Рогова сжимала газовый "вальтер" с передернутым затвором и взведенным курком. Одна рука водителя держала рюмку, другая вилку с нанизанным огурцом. На столе стояли три початые бутылки водки. При осмотре трупов в карманах председателя АО было обнаружено восемнадцать тысяч долларов, у водителя - десять тысяч долларов. Кроме того, у Рогова в нагрудном кармане рубашки мы нашли алмазное колье и золотые серьги с рубинами.
      Все трое погибли в состоянии сильного алкогольного опьянения. По предварительным данным судмедэксперта, в этот день они выпили почти по литру каждый. Под столом было найдено пять пустых бутылок из-под водки. По словам Чебыкина, пьянка началась сразу же после их приезда. А приехали они в начале одиннадцатого.
      Орудие преступления обнаружено не было. Также не были обнаружены отпечатки пальцев преступника. Обе двери, ведущие в дом, убийца открыл ногами, обутыми в кроссовки сорок второго размера. Следы тех же кроссовок были найдены на крыльце и в гостиной. По ним можно судить, что убийца действовал в одиночку. Предполагаю, что он был знаком с хозяином особняка.
      По следам обуви преступника можно восстановить приблизительную картину происшествия. Немаловажно, что его появление в доме Рогова никого из присутствующих не всполошило. Во всяком случае, при виде его водитель спокойно подцепил вилкой огурец и собирался опрокинуть очередную рюмку. То же самое, очевидно, намеревался сделать и член Совета директоров. Но неожиданный гость завел разговор, который заставил хозяина дома достать "вальтер" и передернуть затвор. Двое других оставались невозмутимыми, что свидетельствует о том, что у преступника в этот момент не было в руках топора. Он его достал потом: либо из сумки, либо из-под куртки, но уже после того, как Рогов передернул затвор "вальтера".
      Преступник ударил Рогова сразу же после того, как тот взвел курок. В ту же минуту, не дав опомниться, он ударил и водителя. Клокин, судя по всему, бросился бежать, но у самого выхода убийце удалось каким-то образом сбить его с ног. Скорее всего, он метнул в убегающего топор, причем с такой силой, что сразу перебил позвоночник. Остальные пять ударов в лицо и темя убийца нанес уже после того, как жертва упала на пол. На все это ушло не более пяти минут. После чего убийца положил топор в сумку, перешагнул через труп, наступив на кровь изрубленного им Клокина, и скрылся. Его следы затерялись в траве. Не было обнаружено никаких следов и за пределами двора. Приехал ли он на своей машине, на такси или пришел пешком - выяснить не удалось.
      Убийства, по данным экспертов, были совершены между семнадцатью и семнадцатью тридцатью. На место происшествия мы прибыли в половине восьмого. Милиция ищет человека среднего роста, в кроссовках сорок второго размера со следами крови на одежде.
      Как уже было сказано, смерть Рогова и Петрова наступила мгновенно. Клокин скончался после пятого удара в темя, раскрошившего его череп на шестнадцать кусков. Соседи ничего не слышали, но именно в это время, между семнадцатью и семнадцатью тридцатью, они ощутили специфический запах гари, исходивший с участка Рогова.
      В саду около мусорной кучи было найдено кострище с горкой пепла, на котором лежала полуобгоревшая пластмассовая канистра из-под бензина. Не исключено, что преступник, прежде чем покинуть место преступления, что-то сжег. Причем первоначально он жечь ничего не планировал. На канистру с бензином убийца наткнулся случайно. По мнению экспертов, был сожжен большой кусок поролона. Также в пепле обнаружены клубок тонких проводов и расплавленные части от полуторавольтовой батарейки. Подробности - после лабораторного анализа. Лично я не уверен, что это имеет отношение к убийствам.
      1
      Сегодня понедельник, двадцать восьмое августа двухтысячного года. На часах половина одиннадцатого. За окном уже темно и видны звезды. Впервые в жизни я вижу за окном звезды. До этого в ночном стекле я замечал лишь свой унылый силуэт, склонившийся над настольной лампой. Но не об этом речь. Дело в том, что моя жалкая сущность впервые в жизни ощутила потребность в писании дневника. Если бы я не сгубил душу или сгубил её хотя бы наполовину, тогда бы я бросился на колени перед иконой просить о прощении грехов. Но я не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои грехи не входят в категорию прощаемых.
      Итак, "я не преследую цель оправдать себя ни перед Господом, ни перед людьми". Так я записал в дневнике. Второе: "Я не хотел бы, чтобы мои записки кто-нибудь прочел". Когда я почувствую, что мне приходит конец, я постараюсь их уничтожить. Третье: "Несмотря ни на что, я снова начал осознавать себя. Я как будто заново родился. Точнее, наконец проснулся!" Вот же черт!
      Это случилось в ванной, когда я в одежде и обуви стоял под ледяным душем. Я отметил, что сегодня утром уже стоял под этим душем, но это был не я. Вернее, я наполовину. Точнее сказать, я полуспящий. И вот теперь пробудился. А до этого я чувствовал, как мне молотят по щекам. Я ещё подумал, что пробуждение в этом мире всегда происходит через какие-то шлепки.
      Кстати, от кого-то я слышал, что чем полнее пробужден человек, тем он больше помнит из собственного детства. Толстой, к примеру, помнил, как его пеленали. Я же помню, как меня отпускали на Землю. Можете не верить. Это ровным счетом ничего не меняет ни во мне, ни в устройстве этого скучного мира.
      Как сейчас, себя вижу в каком-то сумрачном, густо населенном месте. Не могу сказать, что это за место и кем оно было населено, но даю голову на отсечение, что оно существует и по сей день и что все, о чем я рассказываю, происходило до моего рождения. Наиболее характерные ощущения, оставшиеся в памяти, - тоска, безлюбовье и вечное отсутствие света. Сзади смутно вырисовывался темный барак, коридоры которого уходили глубоко вниз. Меня вызвал на поверхность какой-то старичок в холщовой рубахе, выпущенной поверх льняных портков. Он хмуро приблизился и как-то очень просто и буднично произнес:
      - Собирайся, пойдешь на Землю.
      - Кто? Я?
      - Ну не я же.
      - Вы это серьезно?
      - Серьезнее некуда.
      - Вот же черт! Учитель! Как я счастлив!
      - Не поминай черта всуе!
      - Вы отпускаете меня с миссией?
      - Отпускаю в последний раз.
      - А дальше?
      - Много будешь знать - скоро состаришься.
      - Значит, я доживу до старости?
      - Если не убьют.
      - Что вы такое говорите, учитель? Неужели там убивают?
      - Случается. Иногда даже топорами.
      "Как же там все беспросветно, - подумал я, но вскоре прогнал эту мысль прочь. - Пустяки! Любой беспросвет можно скрасить любовью..."
      И в ту же минуту из барака выпорхнула встревоженная девушка, той самой первозданной красоты, к которой всегда стремилась моя душа. Она ласково и трепетно обняла меня, и мою сущность обволокло сладкой истомой. Это была она. Но, боже мой, почему я об этом догадался только сейчас? Тогда бы моя жизнь не закончилась так глупо! Однако даже она не заронила во мне ни капли сомнения в необходимости командировки на Землю. Старик, отведя глаза, треснувшим голосом прошамкал:
      - Она останется здесь. Учти. Ты будешь искать её и не найдешь, а похожие на неё будут приносить тебе только страдания...
      Страдания? Какой вздор! Страдания - выдумки непросветленных людей. К тому же физические страдания - это ничто по сравнению с вечными сумерками и безлюбовью...
      Однако, черт возьми! Кто так остервенело хлещет меня по щекам? Пришлось сделать усилие, чтобы поднять веки, и я почувствовал неимоверную тяжесть на сердце и бессмысленный шум в ушах. Я открыл глаза и сквозь туман увидел испуганную соседку, тормошившую меня за ворот. С ней было ещё двое: дядя Коля, старший по дому, и дворник (не знаю, как зовут). Окна и двери были открыты настежь. Шевелюру мою шевелил сквозняк.
      - Ну, слава богу, ожил! - облегченно вздохнула соседка. - Мы думали, вам конец. Даже "скорую" вызвали.
      - Что случилось, Марья Ивановна? - удивился я, с трудом отлепляя чугунную башку от мягкой спинки кресла.
      - Это вас нужно спросить, что случилось! - ответила Марья Ивановна сердито. - Вы чуть не взорвали весь дом. Ладно вот Николай Петрович сразу почувствовал запах газа. Ему скажите спасибо! Это просто чудо, что ваша дверь оказалась не запертой. А то мы уже приготовились ломать. А если бы кто-нибудь зашел с сигаретой в подъезд?! Все - кранты! Разнесло бы к чертовой матери, как в Бийске. Как же вы так, Саша? От вас вроде не пахнет.
      Пришлось сделать изумленные глаза и кинуть взор на газовую плиту. Голова продолжала гудеть.
      - Извините, Марья Ивановна. Я только что приехал из командировки. Не думайте, что я пьян. Я просто устал как собака. Поставил на плиту кофеварку и сам не помню, как отрубился...
      Убежавший кофе, заливший конфорку, красноречиво свидетельствовал об искренности моих слов. Старший по дому укоризненно покачал головой и нравоучительно изрек, что лучше бы я напился, тогда возможно бы ничего не произошло, поскольку алкоголь прочищает мозги. Пришлось долго извиняться, оправдываться и обещать, что впредь буду широко пользоваться его советом. Еще немного постыдив, делегация направилась к выходу. Но, прежде чем исчезнуть окончательно, Марья Ивановна трижды обернулась и трижды напомнила, что своим нюхом спасла мне жизнь. Я трижды поблагодарил её за нюх и, наконец, захлопнул за ними дверь.
      После того как они ушли, я поплелся в ванную, стараясь не глядеть в комнату, где у окна ещё стояло её кресло. От кресла нужно избавиться как можно скорее. Оно, купленное когда-то в самом дорогом антикварном магазине, красноречиво свидетельствовало о моем падении.
      Признаюсь, я слукавил. Конечно, я не помню, что было до моего рождения. Тот старик в холщовой рубахе и девушка, выпорхнувшая из барака, приснились мне после развода с моей первой женой. Но это не был сон. Это было воспоминание. Только сейчас начинаю соображать, зачем оно мне было ниспослано. Я даже вспомнил слова старика относительно моей первой жены.
      - Что, не понравилось? - произнес он ворчливо, больше с равнодушием, нежели с укором. - А ведь я предупреждал, что ты не будешь счастлив...
      После этого он поведал что-то важное. То самое, ради чего и ниспослали мне этот сон. Но я не принял его слова всерьез и поэтому все забыл.
      Я встал под холодный душ и вот тогда-то вдруг и понял, что утром под ним стоял совсем другой человек, хотя и в моем обличье. Я ощупал себя, затем внимательно вгляделся в зеркало и увидел, что стою в одежде и кроссовках. Совсем спятил. В груди защемило так сильно, что я чуть не свалился на пол. Неужели я опять стал тем, кем был девятнадцать лет назад?
      Девятнадцать лет назад мне было двадцать четыре. Я знал о жизни все, был спокоен, улыбчив, мудр, а главное, абсолютно уверен в себе. Я четко осознавал, кто есть я и для чего был спущен на Землю. Именно тогда мне в руки попался этот чертов философ Юнг. Он предлагал написать пять пунктов, по которым я никогда не смогу скатится в Тартар, будучи уверенным в себе. Почти не раздумывая, я написал: "1. Я никогда не смогу убить человека. 2. Я никогда не смогу покончить жизнь самоубийством. 3. Я никогда не попаду в тюрьму. 4. Я никогда не стану жертвой страстей. 5. Я никогда всерьез не вживусь в этот мир, ибо он - всего лишь мираж".
      2
      "Ибо он всего лишь мираж!" - с улыбкой повторял я, видя, как окружающие все более прирастают плотью к этой презренной материи. Но если бы только плотью. Они врастают в неё всей своей бессмертной сущностью. Неужели никто не видит, что жизнь в материи ничтожна и коротка, а сама материя не более чем песок? Можно ли всерьез вживаться в то, что лишь течет и сыплется?
      Человеческую жизнь я всегда представлял в виде разового выезда на пляж. Привезли, скажем, к морю отдыхающих. Самые умные бросились резвиться, купаться и загорать. Самые глупые принялись занимать и огораживать участки, объявляя их своей собственностью. Весь день их прошел в недовольстве и тяжбах с соседями. Возможно, к вечеру кому-то из них и удалось доказать свое право на жалкий клочок территории на берегу, но уже пора уезжать. И самыми счастливыми оказались те, кто не терял времени на дележку песка, которого везде навалом, а наслаждался солнцем, морем и свободой. Вся человеческая история - это бессмысленная дележка песка.
      Мог ли я при таком отношении к жизни когда-нибудь всерьез вжиться в этот мир? Никогда! Однако вжился. И вжился с кровью. И все из-за этой мерзавки Галатеи.
      Но если быть справедливым до конца, нельзя не сказать, что мое падение началось задолго до Галатеи. К нему меня шаг за шагом подталкивали две молодые женщины. А этих двух особ, из-за которых и пошла вся моя жизнь наперекосяк, породила смертельная тоска.
      "Знаете ли вы, что такое смертельная тоска? - спросил я в дневнике, обратившись неизвестно к кому. - Если не знаете - вы счастливейший из смертных". Насколько мне известно, она посещает не каждого. Безусловно, это привилегия художников, но опять-таки не всех, а тех, которые растрачивают свое время по пустякам.
      Тоска накатывает ночью, особенно после пустого бестолкового дня. Она обволакивает чем-то вязким и зеленым и начинает нашептывать, что жизнь не бесконечна и ты в ней не вечен, а за гробом такая пустота. А ты, скорее, случайность под этим небом, апофеоз генетических ошибок, и как ты ни молод сейчас, все равно тебя не минует острая коса смерти.
      И вот уже представляешь себя на белой простыне под тусклой лампочкой в кругу плачущих родных. За окошком черно, на душе черно, черно в углах твоей квартиры, в глазах близких и во всех развешанных над тобой картинах, составлявших некогда смысл твоего существования. И куда бы ты ни кинул взгляд в ту отвратительную минуту, отовсюду на тебя надвигается густая бездонная чернота. И вдруг прямо на глазах начинают чернеть ногти рук, замогильно леденеть ноги, потом мучительные судороги, и, наконец, кульминационный момент, когда язык (независимо от того, сколько ты трепал им в этой жизни) проваливается и затыкает глотку. В глазах чернеет окончательно, и не просто окончательно, а - на вечные времена. И ты с тоской осознаешь, что через мгновение станешь роскошным кормом для червей, а этот мир как жил своей суетливой, торопливой, может быть, скучной, но все-таки солнечной жизнью, так и останется жить, и ничто в нем не изменится с твоим исчезновением...
      Теперь я понимаю, что подобное нисходило ко мне как предупреждение за пассивность и лень. У каждого свой путь к спасению души. Мой - заключался в картинах. "Но ты транжиришь время, художник, а с ним рискуешь потерять бессмертие" - вот что не удалось мне услышать тогда. Ведь самое ценное и есть в этой жизни время, отпущенное нам для совершенствования. И мастер мой не уставал повторять: "Не теряйте времени - творите! Не всем дано право творить. Вы это право заслужили прошлыми жизнями".
      Но и без его наставлений я знал, что божью искру, не подкрепленную трудом, ждет та же участь, что и костер, в который забыли подложить дров. И я трудился. Я трудился дни и ночи. Боже, как добросовестно я трудился! И энергии было достаточно, и фантазии - хоть отбавляй.
      Но что случилось на двадцать втором году моей жизни? Меня заметили. Меня назвали гением. Мне стали авансом возносить хвалы. Нет-нет, я не заболел звездной болезнью, как последний провинциальный идиот, а скажем мягко: "слегка прихворнул". И этого было достаточно, чтобы чуть-чуть облениться и свысока взглянуть на своего собрата по кисти. Словом, я "дал слабинку", и расплата не замедлила.
      "Что в жизни настигает неотвратимо - так это расплата за высокомерие", - записал я в дневнике, и в прихожей раздался звонок.
      "Это уже излишне, - усмехнулся я. - Квартира открыта чуть ли ни настежь". Я прошлепал в коридор и распахнул дверь. Передо мной стояла необъятных размеров медсестра, а из-за её плеч выглядывали два угрюмых санитара с носилками.
      - Вы вызывали "скорую"? - спросила она.
      - Нет, - ответил я кротко.
      Сестра подозрительно вгляделась сначала в меня, затем в пространство за моей спиной, наконец, остановила долгий взгляд на выбитом замке.
      - Эта квартира восемь?
      - Восемь, - подтвердил я.
      - Здесь отравились газом?
      Пришлось сделать круглые глаза и театрально втянуть голову в плечи.
      - Вас дезинформировали. Здесь никто не отравлялся.
      Медсестра повела носом и снова подозрительно посмотрела на раскуроченный замок в двери.
      - Странно, - произнесла она с раздражением. - "Неотложку" вызвала некая Мария Ивановна.
      - Впервые о такой слышу, - развел я руками, невольно косясь на соседскую дверь. Не дай бог, сейчас выйдет...
      Но она, слава богу, не вышла. И бригада "скорой помощи", ворча и проклиная все на свете, отправилась восвояси, на ходу обещая, что в этот дом они больше ни ногой.
      После того как дверь подъезда захлопнулась, я полез в шкаф, достал гвозди, молоток и стамеску. Нужно же наконец починить этот чертов замок. Дверь, судя по всему, была выбита одним пинком. Замок почти не пострадал, если не считать легкого изгиба язычка. В основном пострадала скоба, да ещё косяк, от которого отлетела внушительная щепка.
      Скобу я выправил двумя ударами молотка, язычок одним. Щепку от косяка приложил к прежнему месту и забил гвоздями. Через десять минут замок был восстановлен. Мне всегда без труда удавались хозяйственные работы. Быт меня не напрягал. Восстановив замок, я положил инструмент на место и зашел в комнату. Увидев пустое кресло, я застонал и снова поспешил на кухню. Ничего не поделаешь. Придется спать на кухонном диване. Раскрытая тетрадь под включенной настольной лампой по-прежнему лежала на столе. На чем я остановился? Ах да: на смертельной тоске.
      Тогда в юности я неправильно истолковал нисходящую на меня тоску. Я перепутал её с одиночеством. Хотя только в одиночестве человек и способен по-настоящему творить. Не зря же Бог разрушил Вавилонскую башню, ибо не захотел принять коллективного творчества. И если сегодня спросить, откуда у меня взялась Алиса, семнадцатилетняя длинноногая акселератка, не лишенная некоторых прелестей, я могу ответить точно: её породило одиночество.
      Мне стукнуло двадцать четыре, когда мы с ней столкнулись на выставке одного новоявленного авангардиста. Сейчас затрудняюсь сказать, понравилась ли она мне в тот вечер. Тем не менее из Дома художника мы вышли вместе и побрели по сумрачному городу, беседуя о новых течениях в живописи, в которой она была абсолютной дилетанткой. Скорее всего, в ней что-то было, если за столько лет, перевидав множество красивых натурщиц, я решился пригласить в гости именно её, а возможно, так распорядилась судьба. Впрочем, в судьбу я тогда не верил. Точнее, верил, но не придавал ей большого значения...
      Все! Хватит. Пора спать. Завтра с утра на работу.
      Я, не раздеваясь, лег на маленький диванчик, на котором можно было поместиться только в скрюченной позе, и потушил настольную лампу. Хлобыстнуть, что ли, стакан водки, чтобы заснуть? Уже половина второго...
      3
      В тот вечер было так же душно и серо, как сегодня. Мы бодро топали по затихающему городу в мою однокомнатную "хрущевку", и я распылялся крылатыми притчами своего учителя о творческом расцвете гения. По его словам, расцвет художника приходится на возраст от тридцати двух до тридцати восьми лет. "И если в этот промежуток времени ничего не создашь, - добавлял я, - то в сорок, милая, ловить уже нечего. Если бы Гоген ушел из дома не в тридцать пять, а четырьмя годами позже, то мир бы уже никогда не увидел его великолепных картин".
      Она слушала и кивала. Кивала и ни черта не понимала. Но все равно кивала, и я не мог определить: нравится мне такое послушное согласие или наоборот? В тот вечер на меня напало небывалое красноречие. А почему бы не потрепаться после стольких лет молчания у мольберта. До начала моего творческого расцвета оставалось целых восемь лет, а до возраста Гогена одиннадцать. За это время можно нарастить такую технику, какая и не снилась Рафаэлю. А техника - фундамент любого дома. Что касается фантазий и способностей ухватить образ - их отсутствием я не страдал никогда.
      В тот вечер я сам поражался своему красноречию. Возможно, что в прошлой жизни я был ритором. Я заявлял, что выше искусства может быть только искусство. Я крыл последними словами Гегеля, который утверждал, что философия несомненно важнее искусства. Но философия находится всего лишь на плебейски умозрительном уровне, потому что требует слов, а там, за облаками, восприятие происходит через символы и образы, на которые открывает глаза прекрасное. Я наголову разбил Гете, полагавшего, что религия значительно выше искусства. Но к религии допускаются все, а к искусству избранные. "Ведь быть талантливым - значит понять те законы, по которым творился этот мир, - кричал я на всю улицу, - а быть гением значит творить собственные законы!"
      Кажется, я прошелся ещё по Аристотелю, Дидро и Шеллингу. И, разумеется, всех их смешал с бульварной пылью. Зато обласкал старика Канта, который, как и я, полагал, что гении существуют только в искусстве. Закончил я все это выводом, что выше художников могут быть только боги. Но и подобная наглость не возмутила мою собеседницу. Она так же послушно кивнула, и после этого я замолчал надолго.
      Однако у самого подъезда, когда я предложил ей послушать Вивальди, голос мой как-то странно дрогнул, и она не могла не догадаться, что Вивальди - всего лишь гнусный повод, чтобы заманить её в дом. Она так же послушно кивнула и жеманно отвела глаза.
      Пожалуй, не нужно было приплетать сюда Вивальди. Зачем великих впутывать в свои мелкие похотливые делишки? Между низменным и высоким всегда должна стоять четкая и жесткая граница. Теперь я это понимаю. А понимал ли тогда? Честно говоря, не помню, но зато на всю жизнь запомнил, как екнуло в груди сердце, когда мы переступили порог моего жилища. Почему-то стало грустно, и я весь вечер не мог понять причину этой грусти.
      Я ставил Корелли, Вивальди, Телемана, и она слушала с завидным вниманием. Я показывал свои работы, и она закатывала глаза. Я выбалтывал свои замыслы, о которых не рассказывал даже мастеру, - что мечтаю научиться рисовать во сне и тем самым пойти дальше тех итальяшек, царапающих что-то в подобном жанре. Ведь они воспроизводят всего лишь клочки воспоминаний из своих ночных блужданий. Я же собираюсь писать точную потустороннюю явь. Она распахивала ресницы и долго с изумлением смотрела в глаза.
      Тоскливо играла скрипка Вивальди, и сердце сжималось от новой непонятной печали. И я не мог не уловить в своем любимом концерте для скрипки с оркестром какие-то нотки обволакивающей безысходности. Мы пили не очень хорошее вино и заедали не очень дорогими конфетами. А за окном темнело. Проигрыватель продолжал пилить, и я томился ожиданием той минуты, когда она запросится домой. Спохватись она вовремя, я с готовностью проводил бы её на любую окраину города и, возможно, никогда бы уже больше с ней не встретился. От этой мысли мое сердце щемит и по затылку бегут мурашки. Ведь тогда бы моя жизнь потекла совсем по иному руслу. Но она продолжала кивать и закатывать глаза, будто совсем забыла о тикающих над головой часах. А после одиннадцати из нашего района не выберешься, а стрелки между тем крались к двенадцати. Черт! Как невыносимо тоскливо пиликала скрипка моего Антонио. И диван у меня всего один...
      Она встрепенулась только в половине первого. Она не заставила себя долго упрашивать. Она странно и застенчиво посмотрела в глаза, затем попросила ночную рубашку...
      Прокурору области
      ст. советнику юстиции Л.Г. Уханову
      После отъезда следователя Сорокина мы продолжили обследование места происшествия. В доме мы обнаружили следы тех же кроссовок (сорок второго размера) около дивана, стоящего в гостиной в трех метрах от стола. Преступник, изрубив в дверях Клокина, не сразу вышел из дому, а сначала проследовал к дивану и уже после этого покинул дом. Больше его следов в доме не обнаружено. На второй этаж преступник не поднимался. Там, в спальне за картиной, мы нашли замурованный в стену сейф. В нем лежало наличными четыреста пятьдесят тысяч рублей.
      Пятна бурого цвета, похожие на кровь, обнаружены в гостиной на полу в двух метрах от Клокина. Вероятно, это кровь с топора. Зарубив хозяина и водителя, убийца метнул топор в спину убегающему Клокину, о чем свидетельствует пятно, скорее всего - от крови на его куртке в области поясницы. Топор упал на пол в двух метрах от жертвы. Убийца добил Клокина и спрятал топор в сумку, которая, видимо, все это время висела у него на плече. Если бы он сунул топор за пояс или продолжал держать в руках, то на пол непременно бы накапала кровь.
      По направлению его следов на крыльце мы определили, что он направился не на улицу, а в глубину двора к мусорной куче. Канистра бензина стояла около джипа хозяина, как раз на пути его следования к кострищу. Однако следов кроссовок у кострища обнаружить не удалось из-за густой травы.
      Мы вернулись в дом и тщательно обследовали диван. Покрывало было смято и пахло парфюмерией. Когда мы сдвинули диван с места, неожиданно обнаружили под ним бронированную дверь с внутренним замком. Дверь была замаскирована под паркет и не сразу бросалась в глаза. Замок был гаражным. Нам удалось открыть его и проникнуть внутрь, в подвал, три метра в высоту, три в длину и два в ширину. Он был совершенно пустым и почти весь (включая потолок), выложен белым кафелем. Пол из цельного листа нержавеющей стали. В середине пола дыра диаметром в десять сантиметров, видимо для стока. В стену вмонтирован водопроводный кран. Судя по пыли, в подвал не входили более пяти лет, а может быть, и больше. Подвал напоминает патологоанатомическую лабораторию.
      Судмедэксперт считает, что убийца либо мясник, либо патологоанатом. Два удара - и две черепушки пополам. Это под силу не каждому. На третьем он, видимо, выместил свою злобу.
      P.S. С правой стороны дома находится основной подвал, площадью около тридцати квадратных метров. Он почти пустой, если не считать четырех мешков с цементом, двух бочек и нескольких лопат. Однако с левой стороны от входа мы обнаружили железную дверь с бетонным покрытием. Покрытие явно служило маскировкой. Нам удалось открыть дверь и проникнуть внутрь. Оказалось, это кладовка площадью около десяти квадратных метров. В ней обнаружен льняной мешок с трикотажными изделиями. Впрочем, вряд ли это имеет отношение к убийству.
      Начальник экспертного отдела
      советник юстиции А.В. Звонарев
      29 августа 2000 года
      4
      На следующий день я проснулся с неимоверно тяжелой головой. Черепушка раскалывалась. Я вышел из сна, точно выполз из глухого погреба с потайной дверью. Никогда ещё утро не было для меня таким беспросветным. Даже мир снов отвернулся от меня, потому что в эту ночь мне не снилось ничего.
      Я механически сполз с дивана и поплелся в ванную, стараясь не смотреть в зал, где стояло это ужасное кресло. Встав под душ, я начал раздумывать над тем, какой найти повод, чтобы не пойти на работу. Вчера я нарисовался довольно основательно, а значит, все уже знают, что я приехал. Ничего не поделаешь: как говорится, нужно продолжать жить.
      Также на автопилоте я поджарил яичницу, проглотил её без всякого аппетита и вышел из квартиры. На лестнице мне попался дядя Коля, старший по дому. Он взглянул на меня не очень доброжелательно и спрятал руку в карман.
      - Сегодня газ не оставили? - спросил он хмуро.
      - Ну что вы, дядя Коля.
      - Смотрите, а то отключу.
      Я собрался было выйти из подъезда, но внезапно вспомнил о кресле.
      - Вам не нужно кресло на дачу? Бесплатно!
      - Что за кресло? - заинтересовался дядя Коля.
      - Старинное, красивое, крепкое. По-моему, даже из красного дерева.
      Старший по дому изменился в лице.
      - А вам оно не нужно, что ли?
      - Абсолютно! Если у вас есть время, то я готов вернуться и показать. Понравится, можете сразу и забрать.
      Мы поднялись с ним на мой этаж, вошли в квартиру, и я указал пальцем на эту антикварную прелесть из княжеской усадьбы, как заверяли в комиссионке. Дядя Коля долго с недоверием вглядывался в обшивку, щупал ножки, цокал языком и без конца переспрашивал, намерен ли я отдать эту рухлядь бесплатно или все-таки дать на бутылку?
      - Да берите, берите, какая к черту бутылка! - поморщился я, стараясь не глядеть на кресло. - Оно совершенно не вписывается в мой интерьер.
      Старший по дому одобрительно кивнул, поразмыслил, чмокнул губами и, наконец, по-хозяйски вцепился в резные ручки под бордовым бархатом. Когда он вынес его на площадку, я вздохнул с облегчением. После чего мне ещё минут пять пришлось стоять у окна, чтобы дать дяде Коле время спуститься с креслом на первый этаж. И только после этого я отправился на работу.
      Я пришел с опозданием на десять минут, но, едва переступил порог, ко мне сразу же метнулись испуганные сотрудники.
      - Слышали новость?
      - Нет. А в чем дело?
      Глаза секретарши, казалось, сейчас лопнут от ужаса. Она наклонилась к моему уху и прошептала:
      - Нашего шефа вчера зарубили топором. Прямо у него на даче. А вместе с ним Леню, водителя, и Клокина...
      - Клокина? - вздрогнул я. - И тоже топором?
      - Всех троих топором. А Клокина порубали чуть ли не на кусочки.
      - Не может быть, - пробормотал я, почувствовав головокружение.
      На лице секретарши отразилось удовлетворение. С минуту я молчал, глядя в её распахнутые глазищи, наконец, сглотнув слюну, выдавил из себя:
      - Откуда такие сведения?
      - От милиции. Они с утра уже были. И сегодня ещё будут нас допрашивать. Составили список работников фирмы и велели начальству всех впускать и никого не выпускать.
      - Какому начальству, если всех порубали? - пробормотал я и потопал в отдел.
      В отделе никого не было. Как оказалось, все сотрудники отправились в зал заседания. Прошел слух, что именно там милиция начнет допрашивать работников фирмы. Пока же следователь отправился опрашивать родственников пострадавших.
      Я подошел к столу, включил компьютер, чтобы написать отчет о командировке, но махнул рукой и отправился в зал. На мой приход никто внимания не обратил. Только спросили вместо приветствия, известно ли мне, что произошло. Я молча кивнул и сел в кресло, а мои коллеги продолжали взволнованно обсуждать событие.
      - Это явно дело рук красногорцев, - убежденно жестикулировал всезнающий Сабитов, начальник отдела по сбыту. И все с ним соглашались. Один только юрист Захаров скептически пожимал плечами.
      - Но зачем? Деньги же им вернули?
      - Много ты знаешь в своем юридическом отделе! - багровел Сабитов. Вернули, да не вернули! К рукам Рогова уж если что прилипнет, то хрен когда отлипнет. Сейчас он тебе и перевел! Держи карман шире!
      - Я лично убедил Рогова перевести все в полном объеме, и шеф согласился, - пожимал плечами юрист. - Насколько мне известно, шеф в этот же день подписал "платежку" на полтора миллиона. Вот Анна Петровна не даст соврать.
      Все устремили взоры на главного бухгалтера, которая почему-то забилась в угол и, насупившись, уставилась в пол. Она растерянно осмотрела всех присутствующих и как-то суетливо и очень неопределенно кивнула.
      - Так были деньги переведены в Красногорск или нет? - сдвинул брови Сабитов.
      Бухгалтерша снова обвела присутствующих растерянными глазами, после чего её испуганный взгляд остановился на Сабитове.
      - Это не ваше дело, - ответила она скороговоркой. - Ваше дело заниматься сбытом, а не лезть в финансовые дела. Вот, пожалуйста, идите и занимайтесь. В этом месяце вы недобрали сорок три процента от запланированного. А кто и за что убил нашего шефа, с этим разберется милиция.
      Тут все возмущенно загалдели: одни встали на сторону Сабитова, другие на сторону Лебедкиной. Убийство начальства не могло не волновать моих коллег. Ведь решалась судьба не только фирмы, но и её сотрудников. Единственный, кто не участвовал в споре, это Гена Козлов. Он стоял у окна со скрещенными руками и смотрел на улицу. А ведь, пожалуй, он единственный, кто мог бы внести в это дело некоторую ясность. Но так уж принято: несущий истину более молчалив, чем несущий всякий вздор.
      6
      "Готовы ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?" - сурово спросил меня мой внутренний голос, когда выкрикнули мою фамилию. "Да! - мысленно воскликнул я. - Лгут из трусости, или из боязни потерять дорогое. Мне бояться нечего. Я уже все потерял. Единственное, что у меня осталась, - эта сама жизнь, которой я больше не дорожу".
      Именно с мыслями быть искренним я переступил порог кабинета нашего покойного шефа Рогова, в который по очереди приглашал нас следователь прокуратуры. На пороге я столкнулся с Козловым. Мы встретились с ним взглядами, и он едва заметно усмехнулся. Я скорчил презрительную гримасу и вошел в кабинет.
      За столом Рогова сидел белобрысый парнишка в очках лет двадцати семи, похожий на Шурика из "Кавказской пленницы". О нем я был наслышан, как о самом крутом следователе в нашей области. По виду не скажешь. Он кивнул мне на стул и первый протянул руку.
      - Сорокин Валерий Александрович. Прошу.
      - Ветлицкий Александр Викторович, начальник отдела планирования, ответил я, неохотно тряхнув его кисть.
      Он не очень долго всматривался в мою физиономию и как-то сразу по-деловому принялся сыпать вопросами. Еще не успев расположиться на предложенном стуле, я безошибочно угадал, что моя персона не представляет для него интереса.
      - В каких отношениях вы были с Роговым? - спросил он скороговоркой.
      - Можно сказать, ни в каких, - ответил я. - Во всяком случае, в дружеских не был. Отношения у нас были чисто деловые...
      - Тогда почему, когда на него "наехал" рэкет, он побежал искать защиты у вас? - сощурил глаза следователь.
      - Наверное, потому, что никакому рэкету не взбредет в голову искать Рогова у меня, - ответил я, пожав плечами. - Думаю, именно этими соображениями он руководствовался, когда отправлялся ко мне. На самом деле, его ко мне послало провидение. Он мой злой рок. Не зря же его фамилия Рогов.
      Откровение насчет рока и провидения не понравилось следователю. Он пристально взглянул мне в глаза, пытаясь выявить, не насмехаюсь ли я над ним. Ничего не определив, следователь явно занервничал. Он сделался чрезвычайно серьезным и спросил с металлом в голосе:
      - Говорил ли он вам, кто на него наехал?
      - Нет! Кто заказал, говорил. Это представители Красногорского завода лекарственных средств.
      - Вы в курсе дела, что за инцидент произошел в Красногорске? шевельнул бровями следователь, продолжая настороженно сверлить меня взглядом.
      Мне ничего не оставалось, как театрально развести руками.
      - Я знаю не больше, чем другие. Вряд ли я смогу добавить что-нибудь новое. С Красногорским заводом мы сотрудничаем давно. Месяц назад наш КамАЗ отправился туда за грузом. Как я слышал от ребят, они прибыли туда в обеденное время. Бухгалтерия обедала, а склад был открыт. Рогов договорился на складе, чтобы в целях экономии времени начали загрузку КамАЗа без документов. Вернутся с обеда бухгалтера - и оформят задним числом. КамАЗ загрузили лекарствами на полтора миллиона рублей, вывезли его за пределы предприятия, поскольку у них во дворе тесно. И как только вывезли, Рогов приказал водителю гнать домой без всякого оформления. Красногорские коллеги позвонили только через три дня и потребовали перечислить деньги в полном объеме. Рогов прикинулся шлангом. Ответил, что в Красногорск они никакой КамАЗ не гоняли, что ребята чего-то путают и что, если у них есть какие-то претензии к "Симбир-Фарму", пусть подают в арбитражный суд. Сами понимаете, о каком суде может идти речь, если не отмечены даже путевые листы. На следующий день из Красногорска приехали двое представителей, которые наивно попытались воззвать к совести Рогова. Но это так же бесполезно, как взывать к совести каменной статуи...
      - То есть действия Рогова вы считаете аморальными, - перебил меня следователь.
      - А каким же мне их ещё считать? - удивился я.
      - Так почему в таком случае вы продолжали работать в этой фирме? строго спросил следователь.
      - Наверное, потому же, почему и вы продолжаете служить государству, которое предало национальные интересы граждан, - миролюбиво ответил я. Приучили нас к тому, что повсюду жулики. Понимаете?
      Следователь немного помолчал, затем продолжил более спокойным тоном:
      - Значит, действия красногорских гостей вы не считаете из ряда вон выходящими?
      - То, что они наняли рэкет? А что же им оставалось делать? Честно говоря, мне на это дело наплевать, поскольку оно меня не касается. Но если бы коснулось, я бы на их месте поступил точно так же. Ни в милицию же на самом деле обращаться!
      Следователь удовлетворительно крякнул. Мой ответ ему понравился. Он наклонился ко мне через стол и полушепотом поинтересовался:
      - По-вашему, ваш шеф был мерзавцем?
      - Еще каким! - усмехнулся я. - Но почему только по-моему? Так считают все.
      - Считают-то все, но не все об этом говорят, - подмигнул Сорокин и откинулся на спинку стула.
      Немного помолчав, он спросил:
      - А в каких отношениях вы с Клокиным?
      - Вообще ни в каких, - ответил я, невольно вздрагивая от этой фамилии. - За пять лет работы в фирме я его видел только четыре раза. Он возглавляет дочернюю фирму в районном центре.
      - Понятно, а что вы можете сказать о моральных качествах шофера, который угнал КамАЗ?
      - Ну, угнать-то ему приказал начальник. При чем здесь моральные качества? - возразил я.
      - Я переговорил со всеми вашими водителями. Все поголовно уверяют, что ни один из них не выполнил бы такой приказ. Да и никому, кроме Петрова, Рогов не посмел бы его отдать.
      Я снова вздрогнул. Только сейчас до меня дошло, что зарубленный на даче Рогова водитель и есть тот тип, который угнал КамАЗ.
      - Вы что же думаете, убийство связано с угоном лекарств?
      - Разумеется.
      - Но ведь Рогов перегнал в Красногорск все до копейки. Он при мне приказал Лебедкиной перечислить на их счет полтора миллиона рублей.
      - Как бы не так! - усмехнулся следователь.
      ТРОЕ ЗАРУБЛЕНЫ ТОПОРОМ
      (газета "Симбирские вести")
      Небывалое по своей жестокости преступление произошло вчера вечером в селе Красный Яр. В особняке председателя АО "Симбир-Фарм" неизвестный зарубил топором троих работников вышеназванного предприятия: самого главу "Симбир-Фарма", хозяина особняка, его заместителя, директора дочернего предприятия в Чердаклинском районе, и водителя. Как стало известно нашему корреспонденту, преступление было совершено около пяти вечера. В это время хозяин соседнего дома Леонид Чебыкин был во дворе и не слышал никаких звуков. В половине седьмого он обнаружил труп и сразу вызвал милицию. По словам очевидца, с потерпевшим они почти не общались, поскольку последний бывал в этом доме весьма редко. Отдыхать Рогов предпочитал в другом загородном доме, а здесь появлялся не более чем раз в месяц и в основном с веселой компанией.
      Вчера, по словам Чебыкина, он видел, как во двор соседа около десяти утра въехал фиолетовый джип, и сразу же началась гулянка. Из-за забора доносились громкая музыка, пьяная речь и свист. К полудню компания утихомирилась и принялась жарить шашлыки. После этого сосед слышал пьяные голоса, но ближе к пяти все утихло. В половине седьмого Чебыкин отправился к соседу поговорить с ним по поводу совместного асфальтирования подъезда к их домам. Калитка была открыта. Ничего не подозревающий сосед спокойно прошел через двор и постучал в дверь, которая тоже оказалась незапертой. Но на стук никто не откликнулся. Тогда Чебыкин толкнул дверь и увидел, что в коридорчике лежит труп с кровавым куском мяса вместо головы. Сосед сразу же помчался вызывать милицию. Приехавший милицейский наряд обнаружил в доме ещё два трупа с пробитыми головами.
      Комментировать происшествие работники про куратуры отказались. Но, как стало нам известно из эксклюзивного источника, расследование этих убийств взято под контроль самим губернатором, поскольку преступление уже много лет не имеет аналогов по своей жестокости. По нашим сведениям, следственная комиссия ежедневно отчитывается перед прокурором о ходе расследования.
      Ничего подобного в нашем сравнительно тихом регионе не наблюдалось уже с восемьдесят девятого года. Тогда, в восемьдесят девятом, горожан ошеломило расчленение четырнадцатилетней девочки Ольги Соколовой, органы которой были найдены в разных концах города. Напомним, что таких преступлений было два: в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом годах. Обе жертвы были одного возраста и одного роста. У них был одинаковый цвет глаз и одинаковый цвет волос. Их обоих звали Ольгами.
      Родители Ольги Соколовой после исчезновения дочери ездили к болгарской прорицательнице Ванге, и она предсказала, что "маньяк-потрошитель" будет пойман после похищения третьей Ольги.
      Тогда расследование этих происшествий также было на личном контроле губернатора. После пропажи Соколовой был снят прокурор области и второпях задержан по подозрению личный водитель директора молокозавода. По нашим сведениям, это дело не закрыто до сих пор, а от водителя до сегодняшнего дня не получено признания, несмотря на мощное давление со стороны обвиняемых. Подозреваемый все эти одиннадцать лет находился в областном психдиспансере.
      Не тем же путем ли собирается пойти нынешний прокурор? Если следствие ведется закрыто, где гарантия, что дело не будет замято так же, как с тем "потрошителем"? То, что прокуратура отказывается от комментариев, говорит о слабости следствия.
      Однако наша газета намерена провести свое независимое расследование. Кстати, нам удалось узнать, что подобные убийства не так уж и новы для нашего региона, как это хотят представить власти.
      В областном архиве хранится дело 1864 года, которым занимался известный симбирский следователь Иван Соколовский. Суть его такова: некий молодой человек нигилистских взглядов зарубил топором старуху-процентщицу и её служанку с целью завладения её сбережениями. Сделал он это с убеждением, что эти деньги ему, человеку передовых воззрений, принесут большую пользу, чем выжившей из ума старухе. У многих горожан этот факт вызовет недоумение. Совершенно верно! Именно Соколовский рассказал Достоевскому об этом уголовном деле. В то время писатель работал над другим романом, под названием "Пьяненькие", где главным героем был Мармеладов. Однако роковая встреча с нашим земляком в корне изменила его будущее произведение. Так что идеи Раскольникова ещё витают в воздухе нашего края...
      7
      Целый день меня не покидало чувство какой-то животной недосказанности. Так бывает, когда задумываешь одну картину, а в результате получается другая, которая на ранг ниже той, что представлялась в воображении. Я ушел от следователя крайне разочарованным, не сказав ему полной правды, потому что он не был к ней готов. Оказывается, мало донести правду, к ней ещё нужно подготовить. Она так же, как и человеческое общество, подразделяется на высшее и низшее сословие. Что касается Рогова с Петровым, то они относились к самой низкой человеческой категории - к роду Ханаана. Одно непонятно: как в эту компанию затесался Клокин?
      Вечером было тяжело возвращаться в свою однокомнатную келью. Можно отправиться в ресторан, в общество, в народ. Можно попить вина, потанцевать, подурачиться, снять, наконец, проститутку, но моя душа (пусть даже уже загубленная) не нуждалась в удовольствиях. Она нуждалась в человеческом общении. Мне нужно было выговориться. Но перед кем? Перед иконой? Это уже невозможно. В Его глазах меня уже не существует. Друзей у меня нет, а женщинам я не верю.
      Войдя в квартиру, я в плаще и обуви проследовал на кухню и записал в своем дневнике: "Друзей у меня нет, а женщинам я не верю. Почему не верю? Потому что вся моя жизнь - это последовательное разрушение моей личности женщинами".
      Я опустился в кресло и задумался. То, что я записал в дневнике, было сущей правдой. Наверное, бывают и другие женщины, но мне были ниспосланы именно эти, растаскивающие мою душу на части. Себя я чувствовал цельным только тогда, когда был один. Быть одиноким ужасно. Но для меня это был единственный способ остаться самим собой.
      Впрочем, у меня с детства все складывалось так, как будто судьба заранее предупреждала, что от жития с кем-то я буду иметь только страдания. Мне кажется, я поспешил появиться на свет. Возможно, мне готовилось более достойное рождение, но я был нетерпелив. Мне хотелось скорее на Землю.
      Родился я в Куйбышеве в одном из бараков механического завода, на котором работал мой отец. В моей памяти его образ встает весьма смутно. Лица не помню совсем. Когда недавно матушка показала его фотографию, я был очень удивлен. В моем представлении он был совсем другим, более строгим и более серьезным. А так: простой самарский чувачок с глуповатой улыбкой, да к тому же рыжий. Наиболее характерный его портрет, оставшийся в памяти и естественно дополненный моим воображением: это высокий элегантный мужчина с накинутым на плечи пиджаком, гордо разгуливающий по коридорам барака. Наиболее яркое впечатление от общения с ним - это порка ремнем. Он порол меня почти ежедневно, как только мы с матерью возвращались из детского сада. Порол по заднице, со знанием дела, зажав мою голову между колен. Процедура не самая приятная, однако довольно запоминающаяся.
      Помню, как мы с матерью бегали от него ночью. Это случалось неоднократно: он был страшный скандалист и любил поддать. Все эти скандалы, по словам матери, случались на почве ревности. Я даже помню, как он набрасывался на мать с ножом, но ей каким-то образом удавалось отбиваться.
      Словом, отец у меня всегда ассоциируется с водкой, скандалами и ремнем. Когда в анкете я подхожу к графе "сведения о родителях", моя рука без всякого трепета ставит на отце прочерк. Лучше вообще не иметь отца, чем иметь такого. И большой досады, что отца у меня практически не было, я никогда не ощущал.
      Когда мне исполнилось шесть лет, мы драпанули от него в Ульяновск, и тоже под покровом ночи. Это было окончательное наше бегство из Куйбышева. До этого они с матерью сходились и расходились несколько раз. В жизни у них что-то не ладилось, и они решили родить меня - для связки семейной жизни, как потом со вздохом вспоминала матушка. Однако мое появление на свет не помирило родителей. И если взять мой период жизни от рождения до шести лет, его можно охарактеризовать как один сплошной переезд из Куйбышева в Ульяновск.
      Не могу сказать, что я каким-то образом страдал от подобного кочевого бытия, переживал от скандалов или испытывал стресс. Радость жизни, хлеставшая через край, помогала мне переносить все эти семейные неурядицы с удивительной легкостью. Месяца за три перед школой отец выкрал меня от матери и увез обратно в Куйбышев.
      Случилось это в воскресенье. Мы с матерью мирно лежали на Свияжском пляже, и вдруг её охватило беспокойство. Она поднялась и стала тревожно озираться по сторонам. После чего произнесла, зябко набросив на плечи халат:
      - У меня такое предчувствия, что сейчас появится отец. Пошли-ка, дружок, домой...
      Предчувствия её не обманули. Не успел я выразить протест против возвращения домой, тем более в такой чудесный день, как он и появился. Мой родитель элегантно шествовал по берегу реки с пиджаком через плечо и папиросой в зубах. Увидев нас, папашка приблизился, и они обменялись с матерью довольно сухими приветствиями. При этом глаза его сверкнули несусветным бешенством, и мать торопливо застегнула халат на все пуговицы.
      Как я уже упоминал, мой родитель был необычайно ревнив, и любое обнажение телес моей матери (даже на пляже) могло кончиться для неё плачевно. А она была женщиной красивой и при фигуре.
      Добрались мы, словом, до дома хоть и в напряженном молчании, но довольно благополучно. Они перекидывались рублеными фразами, а я шел посередине, сосредоточив внимание на самолетике, который он мне вручил в качестве подарка.
      Перед самой калиткой родители расскандалились. Мать побежала в дом и позорно закрылась на крючок. Чтобы дверь оказалась не выломанной, матушка прибегнула к помощи деда. Дед вышел на крыльцо и послал отца... обратно в Куйбышев. Отца слова деда ввели в неимоверное уныние. Вот тогда-то он мне и сказал:
      - Пойдем, я тебе хоть шоколадку куплю. Только оденься.
      Последнее мне показалось совершенно излишним. Я привык ходить по Ульяновску босым, в одних трусиках и маечке. Чем не одежда? Даже майка мне была не нужна. Тем не менее спорить с родителем не стал. Зашел в дом, деловито напялил тенниску и шорты, влез босыми ногами в сандалии и, ничего не подозревая, отправился к отцу.
      8
      Самой странной в этой истории оказалась реакция моей матери, точнее, отсутствие какой-либо реакции. И ещё полное равнодушие деда. Если последний всегда был несколько отстранен от мирской жизни (он был верующим, ходил в церковь и даже пел в церковном хоре), мать не могла не знать о коварстве моего отца. Купив шоколадку, отец неожиданно предложил мне прокатиться на самолете. Против самолета я тоже ничего не имел, однако уточнил, сколько займет это удовольствие по времени.
      - Слетаем до Куйбышева и обратно. Вечером будешь дома, - ответил родитель.
      Ответ вполне меня удовлетворил. Но в аэропорту в голову закрались сомнения по поводу возвращения домой к вечеру.
      - Вернемся завтра! - не моргнув глазом соврал отец.
      Помню, этот перелет в Куйбышев я перенес очень плохо. Меня тошнило и рвало. Я тогда, конечно, не понимал, что это знак моей предстоящей нелегкой жизни с отцом. Не знаю, как бы реагировала на мое исчезновение мать, если бы в Куйбышеве у барака меня случайно не увидела родная тетка.
      - Ты разве здесь? - выпучила она глаза.
      - Да! Меня папа прокатил на самолете. Завтра мы полетим обратно.
      Она, видимо, и позвонила матери, сообщив, что со мной все в порядке, мол, я при отце и нет никакого повода для беспокойства. Тем более что не нынче-завтра отец привезет меня обратно. Однако ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц назад он меня не привез. А мать забрать меня почему-то не спешила.
      Впрочем, жизнь с отцом была для меня не столь уж и обременительна. Родитель с утра отправлялся на работу: давал мне сорок копеек на пирожки и исчезал до позднего вечера, а иногда - на несколько суток. После работы он непременно загуливал, а я покупал себе мороженое и сто граммов карамели. Мне хватало, чтобы не умереть с голоду. Питался ли я чем-нибудь еще, честно говоря, не помню. Но то что я голодал, этого в памяти не отложилось. Также не отложилось и ничего негативного по поводу моей беспризорности: мне было хорошо, даже когда я остался в бараке один-одинешенек.
      Это случилось месяца через два после моего приезда. Барак, в котором мы жили, на моих глазах начали разбирать. Из него уже выехали все соседи, вывезли всю мебель, выкрутили все лампочки вместе с патронами, а отец все не появлялся. Только когда обрушили полбарака и разобрали крышу, он, наконец, соизволил выйти из загула, и мы переехали в отдельную квартиру. Там я совсем не помню отца. Квартиру помню, отца - нет. Кажется, он даже перестал приходить домой ночевать. Рассказывали, что я до самой ночи одиноко слонялся по двору, а потом забирался на пятый этаж, садился на ступеньки и засыпал.
      Но все когда-то кончается. И моя вольная куйбышевская жизнь тоже однажды закончилась. Я сидел на подоконнике и смотрел на прохожих. И вдруг не поверил глазам: по улице, как ни в чем не бывало, вышагивал дед. Я так закричал, что качнулись верхушки лип. В ту же секунду я выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом) и радостно кинулся ему в объятия. Мне и по сей день кажется, что, не заметь я его тогда, он бы равнодушно прошел мимо.
      Дед увез меня обратно в Ульяновск, так и не зайдя в квартиру и не поговорив с отцом. Впрочем, в этом не было необходимости. Его все равно не было дома, а все мое, тенниска, шорты и сандалии на босу ногу, было на мне. С тех пор я отца больше не видел.
      И слава богу! Поскольку в нем я абсолютно не нуждался. Позже у меня был отчим. Никакой особой радости от его появления я не испытывал, как, впрочем, и досады, хотя моя личность в глазах матери как-то резко поблекла и отодвинулась на второй план. Не знаю, возлюбила ли она его, как самое себя, но все внимание теперь уделялось исключительно этому чужому дяденьке. Все лучшие куски доставались ему, а на меня была взвалена самая грязная домашняя работа. По дому отчим принципиально ничего не делал. Целыми днями он валялся на диване, на котором раньше валялся я, и почитывал газеты. Когда матери не было дома, он жарил мясо, а потом бесшумно ел со сковородки, прикрываясь газетой, чтобы я не видел. Но мог и не прикрываться: к мясу я был равнодушен, как, впрочем, и ко всем удовольствиям, связанным с чревоугодием.
      Мне вообще было не свойственно чувство обиды. Мне все было прекрасно. Мне всегда и везде и со всеми было уютно и весело. Я не испытывал никакого ущемления от того, что моей персоне не оказывали должного внимания. Черт с ним, со вниманием! Жизнь и без внимания прекрасна!
      С отчимом мать рассталась через пять лет. Нельзя сказать, что с его уходом я ощутил какую-то утрату. Более того, я, кажется, испытал радость, несмотря на то что он забрал магнитофон и мопед. Так что слово "отец" для меня, скорее, что-то чужеродное, нежели родное. Без мужчины в доме я чувствовал себя даже более комфортно, чем с оным. А вот без матери в детстве мне приходилось туго.
      Все мое детство можно разделить на два этапа. Первый - это вечное опасение, что отец выпорет ремнем, второй - это вечное ожидание матери.
      После того как дед привез меня в Ульяновск (и то только потому, что мне нужно было в школу), мать определила меня в школу-интернат.
      Я ждал её по средам, когда был родительский день. Ждал со страхом, потому что на меня жаловались. Я был очень энергичным и подвижным. Почему-то мое бурное проявление жизнерадостности воспитатели воспринимали как хулиганство. Сколько себя помню, я всегда стоял в углу и ковырял штукатурку, пытаясь таким образом изобразить на стене что-либо художественное. За это меня наказывали ещё круче: ставили на всю ночь в коридор или лишали ужина. И к тому и другому я относился с английским спокойствием. Что делать? Искусство требует жертв!
      На выходные меня забирали домой. Если за мной приходил дед, это был праздник. Все, что ему высказывали относительно моего поведения, он пропускал мимо ушей. Мать же меня отчитывала, награждала затрещинами и в наказание запрещала смотреть телевизор. Но сердилась недолго. Кормила и выпроваживала на улицу. Затем запирала дом и уходила, напомнив, что скоро должен прийти дед. Но дед приходил не скоро. После вечерни он любил забрести к какой-нибудь старушке, а я бегал по сугробам с деревянным автоматом и расстреливал врагов. Ближе к полуночи, когда почти все враги были перестреляны, мне становилось немного тоскливо. Окна нашего дома по-прежнему оставались черными, а ноги и руки уже порядком заледенели. Но тоскливо было не от мороза, а от одиночества. Я смотрел на луну, и мне казалось, что я один на всем свете. Однако в отчаяние не впадал, ибо всегда выходила какая-нибудь соседка и, костеря мою матушку, брала к себе в дом. Соседи давали мне карандаш с бумагой, и я рисовал. Насколько себя помню, я всегда рисовал в ожидании мамы...
      Из дневника следователя В.А. Сорокина
      29 августа 2000 года
      Конфликт между "Симбир-Фармом" и Красногорским заводом лекарственных средств мне ещё до конца не понятен. В частности, нет полной ясности в том, на каких условиях красногорцы согласились замять этот инцидент с КамАЗом и замяли ли вообще. Думаю, об этом станет известно после допроса Мордвинова и Самойлова, сотрудников Красногорского завода, приезжавших разбираться по этому делу. Они оба задержаны московской милицией и уже дают показания. Словом, я жду результатов.
      Что касается Рогова, которого преступник зарубил первым, а это явное свидетельство того, что убийца охотился именно за ним, то его портрет в глазах подчиненных выглядит не очень симпатичным. У большинства допрошенных убийство их начальника не вызвало особого недоумения. Многие предполагали, что именно этим и закончится его карьера. Махинация с КамАЗом также никого не удивила. По словам работников "Симбир-Фарма", для их шефа подобный инцидент - это вполне заурядный случай. Рогов никогда не упускал возможности прихватить то, что плохо лежало. В большинстве случаев это сходило ему с рук. Но красногорцы оказались упорными. Они "наехали" на Рогова так энергично, что для него, как свидетельствует начальник службы охраны, это было полной неожиданностью. Поэтому он так быстро и пошел на попятную, распорядившись оформить сделку документально.
      Я ознакомился с договором и платежами. По документам, деньги за товар были перечислены 27 июля, но, возможно, красногорцы потребовали возмещения убытков.
      Не удивило сотрудников фирмы и убийство водителя Петрова. По их словам, он - любимчик Рогова и поэтому в фирме на особом положении. Работает Петров с самого основания АО, и они вместе с шефом обделывали кое-какие темные делишки. Подробности ещё не выяснены. Единственный, кто вызывал недоумение, - это Клокин. С ним Рогов не был в панибратских отношениях.
      С Клокиным - полная неясность. Он уже больше двух недель числится в официальном отпуске. Его секретарь уверяет, что Клокин за границей. Во всяком случае, собирался. Там уже якобы отдыхает его семья.
      Удалось мне поговорить и с женой Рогова. По её словам, в день убийства муж вышел из дому в семь утра, хотя обычно выходил в восемь. Его у дома уже ждала машина. Ровно в девять Рогов появился в фирме. Пробыл в ней не более пяти минут. Подписал четыре договора на поставку медоборудования и ушел, приказав бухгалтеру оформить двухдневную командировку ему и Петрову. По словам секретаря, он был необычайно возбужден и очень спешил. Водитель Петров тоже заходил в офис выпить минеральной воды. Клокина никто не видел.
      На этом пока все. Свою версию я изложу после того, как придут результаты допроса Мордвинова и Самойлова. В данный момент пребываю в ожидании.
      9
      Я взял ручку и записал в дневнике: "Искусство - это всегда ожидание чего-то..." Немного подумав, я зачеркнул "чего-то" и написал "любимого человека". Все великие вещи написаны в ожидании любимого человека. Болдинская осень Пушкина - это ожидание встречи с Натали...
      За окном уже стемнело. На небе высыпали звезды. В черном стекле, кроме настольной лампы, отражался мой унылый силуэт. Я снова не замечаю звезды, а вижу только себя. Зрелище не доставляет удовольствия. Мне уже сорок два. "Я больше никогда не возьму в руки кисть, не потому, что я больше её не достоин, а потому, что мне больше некого ожидать..." - написал я в дневнике.
      Я поднялся и поставил на плиту чайник. После чего через силу залез в холодильник, достал масло и кусок сыра. Без всякого желания я сделал себе бутерброд и насыпал в чашку заварки. Есть совершенно не хотелось, как, впрочем, уже не хотелось и вообще ничего. Когда говорят, что, несмотря ни на что, нужно продолжать жить, губы мои расползаются в улыбке. От нашего желания продолжение жизни не зависит. Жизнь идет сама по себе, точнее, катится. Причем все больше по инерции.
      Итак, мой художественный дар стал проявляться ещё в раннем детстве. Я всегда ожидал прихода матери то в интернате, то в больнице, то у соседей, то в пионерском лагере. Рисовал, чтобы убить время. И все мне задавали один и тот же вопрос: "Кто тебя учил рисовать?"
      Я пожимал плечами и напрягал лоб. Рисовать меня никто не учил. Это я помню хорошо. Прежде всего, потому что моим близким было не до меня. Рожденный для утешения родителей и не выполнивший свою миссию, обязан доставлять отцу и матери как можно меньше хлопот. Я это чувствовал, но хлопоты со мной возникали, прежде всего из-за моей подвижности. Меня наказывали за все, даже за то, за что впоследствии хвалили. В первую очередь - за рисование.
      Тут надо отметить, что рисовал я нестандартно. Например, когда требовалось изобразить весну и все, естественно, рисовали солнце, ручьи и птиц, я рисовал румяную девушку с распущенными волосами в виде ручьев. Ее объятия были распростерты, глаза сверкали, а на устах сияла блудливая улыбка. За столь вольное толкование этого времени года меня поставили в угол на полдня у доски. Полдня - это пустяки. А стоять у доски вообще удача. Когда учительница углублялась в чтение, можно было присесть на урну и отдохнуть. Правда, меня всегда выдавали одноклассники своим жизнерадостным ржанием, но я на них никогда не был в обиде.
      А однажды на уроке рисования у меня что-то не получилось, и я закрасил весь лист черной краской. Если бы учительница имела представление о Малевиче, то поняла бы, что я в точности скопировал его "Черный квадрат", но, увидев мою копию, она молча схватила за ухо и легким движением руки направила в угол.
      - Что ты этим хотел изобразить?! - кричала потом завуч, тыча мне в нос моим "Черным квадратом".
      - Темную ночь... Только пули свистят по степи... - неуверенно отвечал я.
      - И где же пули?
      - Они только свистят. Звук пока ещё не научились отображать в изобразительном искусстве...
      За столь остроумный ответ, который почему-то сочли издевательством, меня лишили ужина.
      Уже намного позже, лет в семнадцать, мои пояснения к картинам слушали более внимательно. Выставлять меня начали довольно рано, лет с пятнадцати. И больше всех зрителей торчало у моих картин.
      - Почему у вас деревья с руками и головами? - сердито допытывался один известный искусствовед регионального уровня.
      - Это не деревья, это люди, - отвечал я. - Точнее, символ людей. Они корнями вросли в земную жизнь, а сами тянутся к небу...
      - Лично я не тянусь к небу, - презрительно скривил губы критик. - А это что за святотатство? Сквозь осыпанную икону проступает голая девица.
      - Это вавилонская блудница, - миролюбиво пояснял я, давя в себе раздражение от тугоухости местного искусствоведа. - Человечество прошло сложную эволюцию от примитивного плотского влечения к сложному возвышенному чувству. И вот сейчас в духовной эволюции человечества наблюдается обратный процесс: все современное искусство направлено на то, чтобы снова будить в нас первобытные инстинкты...
      - Что ты знаешь о человеческой эволюции? - презрительно фыркали критики, и в их глазах читалось: "Кто ты такой, чтобы сметь размышлять о таких глобальных вещах?"
      Но я не размышлял. Я просто рисовал то, что видел. Что касается человеческой эволюции, то о ней я знал все. Нельзя сказать, что о смысле человеческой жизни я вычитал в теософской литературе, вовсе нет! Человеческую эволюцию я просто видел, как видят с самолета извилистую ленту реки или серебристую полоску железнодорожной линии. Я даже искренне удивлялся тем, кто не видел человеческой эволюции. Ведь это так очевидно.
      Как можно её не видеть, когда в духовной эволюции человечества наблюдается удивительная последовательность, несмотря на кажущуюся хаотичность и случайность. В истории человечества нет места случайностям. Каждая эпоха в духовную копилку человечества опускала что-то свое. Греки принесли на землю понятие красоты, христианство - понятие любви, были времена, когда человек осваивал другие моря и континенты, но сейчас он стоит на пороге освоения других миров. Если это кто-то связывает с космическими полетами, то сильно ошибается. Технический прогресс только тормозит духовное развитие человека разумного. Что принесли ему эти сорок лет полетов на ракетах за пределы нашей атмосферы: счастье, прозрение, доброту? Может, просветление, может, миропонимание? А может, новое направление в искусстве? Пожалуй, если за высшее его проявление считать всех этих космических уродов, которых расплодил Голливуд.
      10
      Едва на следующее утро я переступил порог офиса, ко мне сразу метнулась секретарша с взволнованным лицом.
      - Слышали новость? Лебедкину арестовали
      - За что? - изумился я.
      - Как за что? - выпучила глаза Вероника. - Из-за неё грохнули нашего директора. Неужели неясно?
      Я вздрогнул и увидел на лице девушки неописуемое удовлетворение. Она с опаской повертела головой и, перейдя на шепот, поделилась секретной информацией:
      - Оказывается, деньги наша бухгалтерша не перевела. Вернее, перевела, но не в Красногорск. Сейчас с этим разбираются финансисты по поручению прокуратуры. Лебедкина там такое накуролесила!..
      - Она хотела их присвоить?
      - Ну что вы! Просто прокрутить. А впрочем, - Вероника боязливо оглянулась, - возможно, что и присвоить. Она такая. Решила, значит, под шумок воспользоваться. Думала, если Рогов пошел с красногорцами на мировую, значит, они отозвали рэкет. А если отозвали, то месяцок подождут, никуда не денутся. Оказывается, нет! Не такие уж бараны, наши коллеги. Молодцы ребята!
      В эту минуту откуда-то вынырнул юрист.
      - Да не могли убить рэкетиры, Вероника! - вмешался он в разговор. - Не разноси сплетни. Просто смысла не было красногорцам снова обращаться к рэкету.
      - Не скажите, рэкетиры могли по собственной инициативе потребовать мзду?
      - Не спорю. Может, и могли. Но зачем рубить топором? Стволов у них, что ли, нет?
      Юрист махнул рукой и исчез, а я отправился в свой отдел. В отделе сотрудники хоть и сидели на своих местах, но никто не работал. Некоторые даже не соизволили включить компьютеры.
      - Кто теперь будет нашим директором? - с тоской вздохнула Маша, полируя пилочкой ноготок.
      - Не беспокойся, поставят! - ответил Виктор, не отрываясь от газеты.
      - Кто поставит, кто? - широко распахнула ресницы Маша. - Все начальство поубивали, а фирма частная. Она принадлежала только Рогову. У него контрольный пакет.
      Виктор оторвался от газеты.
      - По закону, директора должны избрать акционеры большинством голосов...
      - Ну какое голосование в нашей шарашке, - плачущим голосом пропела Маша, не отрываясь от ногтей, - вы как маленький, право. Теперь фирмой будет управлять жена Рогова. А скорее, её любовник.
      Виктор оторвался от газеты и внимательно посмотрел на Машу:
      - У неё есть любовник? Ты это точно знаешь? Да ведь не знаешь. Я бы хотел посмотреть на этого счастливчика.
      - Скоро посмотришь, - ответила Маша.
      В это время зазвонил телефон. Маша сняла трубку и протянула её мне.
      - Вас, Александр Викторович. Из газеты.
      Я взял трубку и поднес её к уху. Мои коллеги насторожились.
      - Это Ветлицкий? - борзо раздалось из трубки. - Я расследую обстоятельства гибели председателя вашей фирмы. До меня дошли слухи, что месяц назад, когда на вашего главу "наехал" рэкет, он пришел прятаться к вам. Это правда?
      Прежде чем ответить, я окинул взглядом сотрудников, которые все, как один, навострили уши. Мне совсем не хотелось разговаривать с журналистом желтой прессы, тем более не удосужившимся представиться, но и отказывать было неловко.
      - Я не имею право разглашать подобную информацию, пока идет следствие, - соврал я.
      - С вас взяли подписку о неразглашении? - изумились в трубке.
      Я опять задумался. Если я скажу, что взяли, то газета это раструбит на всю область, да ещё подаст как сенсацию. В этой желтой прессе вечно недержание, как при поносе. Если я скажу, что никакой подписки с меня не брали, то корреспондент не отвяжется. Тогда я решил сказать нечто нейтральное:
      - Извините, но мне сейчас некогда. Начальство не одобряет, если мы в рабочее время обсуждаем что-нибудь постороннее.
      Я положил трубку под явное одобрение коллег.
      - Правильно! Нечего им давать информацию. Все равно переврут, закивал головой Виктор. - Читали, какой бред они написали во вчерашней газете? Кого только не приплели к убийству: и Соколовского, и Достоевского, и губернатора. А прокуратуру просто смешали с дерьмом... Ну, про губернатора понятно. На носу выборы. Они как бы в оппозиции...
      - А про Олю-то к чему вспомнили? - захлопала глазами Маша. - При чем тут Оля?
      - А при том! - отрезал Виктор. - Что эти газетчики готовы на все, только бы их читали. Весь мусор сгребли в кучу, лишь бы сделать сенсацию. Хоть бы пощадили родителей этой Оли...
      11
      Итак, она звалась Олей. Хотя себя называла Алисой. И всем знакомым представлялась исключительно Алисой. Про Олю я узнал уже потом, когда взглянул в её паспорт, подавая заявление в загс и заполняя анкету. Алиса была высокой, тонкой, зеленоглазой, с кудрявой копной на голове, как после выяснилось - химического происхождения (свои волосы у неё были прямые и жидкие). Можно сказать, что она первая положила основу деформации моей личности.
      Я не потерял себя ни в беспризорном детстве, ни в бесшабашной юности. Все несчастья и неурядицы, связанные с моей неустроенностью в этом мире, только закалили меня. Более того, к пятнадцати годам господь вознаградил меня за все мои страдания. Он послал мне учителя. Дмитрий Дмитриевич, преподаватель художественной школы, был единственным человеком, кто относился серьезно к моим художественным способностям. Серьезно ко мне не относилась даже мать. Она и по сей день считает меня шалопаем и всех уверяет, что никакого божьего дара у меня не было.