3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ

Он сидел на скамейке, механически водя носком ботинка по мелкому темному гравию. Камешки со стуком пересыпались, образуя неглубокую борозду, в которой кое-где проглядывала земля.

Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:

— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…

Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.

Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.

— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:

— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.

Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.

Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:

— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…

— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.

— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!

— Все в милости ее.

— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!

— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.

Сидевший на скамейке человек поморщился, нахлобучил шляпу и собрался было идти, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся. Нищенка смотрела в вечернее небо, беззвучно шевеля губами. Седовласая дама продолжала говорить, молитвенно сложив руки на груди. А ее спутница стояла чуть в стороне и пристально, зовуще глядела на него.

Она была совсем молода, но глаза ее были глубокими, печальными, смертельно усталыми.

— Мне нужен портрет, — одними губами проговорила она. — Портрет в камне.

В следующий момент он встал и сделал несколько неуверенных шагов навстречу девушке, потом обхватил ее за плечи, защищая ото всех, и повлек прочь.

Все произошло так стремительно, что увлеченная беседой дама ничего не заметила.

— Делается-то что, смотрите! — закричала попрошайка. — Внученьку вашу злодей похитил!

Он на мгновение обернулся на бегу, ожидая увидеть ярость, негодование и слезы, но седовласая женщина лишь спокойно, с легкой усмешкой смотрела им вслед.

Стек выпал из его пальцев и покатился по полу. Он вздрогнул, потер лоб и потянулся за инструментом.

— Смотри-ка — заснул, — сказал мастер. — Что ж ты меня не разбудила, милая?

Девушка молчала. Ее лицо в свете фосфорной лампы казалось холодной гипсовой маской.

Я думаю, нам стоит попробовать разжечь костер, — сказал Хёльв. — А то так мы далеко не уйдем.

Он стоял на небольшом пригорке и постукивал одним сапогом о другой, стараясь стряхнуть с них снег. Кругом, насколько хватало глаз, простиралось царство сугробов и обледенелых веток. С тех пор как друзья покинули Брасьер, прошло несколько часов, и обступивший их лес становился все более густым и темным.

Тропинка, по которой они шагали, истончилась, временами пропадая совсем, теряясь среди белых стволов и коряг. Уже в который раз за сегодняшний день Хёльв пожалел о принятом решении свернуть с надежного, но кружного тракта на более прямую лесную дорожку.

— Мы и с костром далеко не уйдем, — мрачно отозвался Лэррен. Длинные волосы эльфа покрывал иней.

— Хоть передохнем, погреемся, — настаивал юноша, — А то упадем без сил — и всё. Пойте погребальные молитвы.

— Да. Руки согреем, а зады еще больше отморозим.

— Будем равномерно переворачиваться. Как куропатки.

Лэррен посмотрел на Хёльва со скрытым упреком, демонстративно шмыгнул носом и пошел собирать ветки. Проводив его взглядом, Хёльв вооружился толстой корягой и принялся очищать от снега пятачок земли, надежно закрытый от ветра густым кустарником и стволами трех старых сосен.

— Клянусь жабрами фираскиса, зима — самое мерзкое, самое отвратительное изобретение этой безумной парочки, — бормотал где-то невдалеке эльф.

— Какой еще парочки?

— Как какой? Всемилостивой Амны и ее дружка — Отца Непостижимого. Более чем уверен, что Ристаг тут ни причем.

Хёльв фыркнул. Ему нравилась манера Лэррена говорить о богах как о своих близких, но не очень приятных знакомых.

— Не везет мне в этом году. Второй раз уже без штанов в лесу при такой холодрыге сижу.

— Насколько я помню, еще пару минут назад штаны на тебе были.

Из-за кустов показалось продолговатое, немного разрумянившееся от работы лицо эльфа.

— Да разве это штаны для такой погоды?! Я же, можно сказать, в пижаме! Самые простые шерстяные портки сейчас никак не помешали бы, — сказал он, сваливая на землю охапку хвороста. — Ты не стой, дружок, не стой, ноги в руки — и за дровами.

— А что было в первый раз?

— Колдовские штучки чьи-то.

— Чьи?

— Почем я знаю? — разозлился Лэррен. — Волшебствователей всяких нынче развелось — плюнуть некуда. Ехал себе по лесу, живность всякая копошится, травка шуршит — осень, красота, теплынь. Вдруг птички затихают, трава замерзает, температура катастрофически падает, и я оказываюсь в самом центре какого-то стылого безобразия.

— И что потом?

— Потом я заболел. И теперь тоже скоро заболею. Присев на корточки, Хёльв уложил поверх собранных суков еловые лапки и крепкие большие шишки, с удовольствием втянул ноздрями свежий хвойный запах.

— Флягу давай. И спички.

— Вот еще, — возмутился эльф. — Я сам.

Он ловко спрыснул хворост спиртом и одним движением разжег костер. Хёльв присел рядом на корточки и даже застонал от удовольствия, чувствуя, как потоки горячего воздуха коснулись его продрогших рук.

— Эх, жалко, я лук впопыхах в спальне оставил, — сказал он, — а то бы сейчас зайца подстрелил.

Лэррен навис над огнем, рискуя подпалить одежду. Льдинки в его волосах растаяли и по капельке стекали за воротник.

— Заяц — это славно, — вздохнул он.

— Да, а каких зайцев готовили в замке, — мечтательно произнес Хёльв. — В сметане…

— И с чесночком!

— А рубленая курица с приправами? Эльф громко сглотнул. По его глазам было видно, что он охотно бы съел и сырую брюкву.

— Хоть бы хлебушка сейчас: насадили бы на прутик, поджарили — и никаких деликатесов не надо. — Он приложил ухо к земле и прислушался. — Если поискать хорошенько, то можно здесь найти пару рыжиков.

— Откуда ты знаешь? — поразился Хёльв.

Чую. Они дышат. Еще я по дороге дупло пустое приметил. Можно было бы там заночевать, если бы не мороз. В дупле?

— Ну да, в дупле. А что тут такого? Все лучше, чем на голой земле спать.

— Но там же всякие насекомые!

Поежившись под порывом ветра, Лэррен повернулся к костру спиной. Поерзал, устраиваясь поудобнее, и потянулся к спрятанной во внутреннем кармане второй фляге.

— Для человека, которого только что чудом не повесили, ты поразительно капризен, — заметил он.

— Все равно. Опасаюсь я их. Укусят — лечись потом всю жизнь, — сказал Хёльв.

— Да перемерли жучки-букашки давно! — махнул рукой эльф. — К тому же не думаю, что впереди нас с тобой ждут долгие годы. До утра бы дотянуть — и хорошо.

— Все равно неприятно как-то.

— Каков! Подставлять чужую шею под топор его ничуть не смущает, а поспать на коре — неприятно, видите ли!

— Я же не знал…

— Не знал он! Ладно. Что уж теперь поделать. Надо думать, как отсюда выбираться. Юноша покивал.

— Точно. Тут кто-нибудь живет поблизости? — спросил он.

— Волки, хмуро ответил эльф. — Медведи. Кабаны.

— А более дружелюбный? Например, помянутые тобой зайцы.

Яркий свет костра быстро превратил серые сумерки в густую ночную темень. Сосны чуть поскрипывали под усилившимся ветром и роняли с ветвей крупные хлопья снега.

— Есть только одна возможность, — после долгих раздумий заявил Лэррен, — но она мне не нравится.

Хёльв с готовностью вскинул голову.

— Милях в трех отсюда, в Болотистой Овражине, обитает Нестор Нурр.

— Он что — леший?

— Почему леший? У него там дом.

— Отлично! Попросим его пустить нас пожить пару деньков. Ведь не зверь он? Не оставит погибать?

Лэррен неопределенно пожал плечами, всем своим видом показывая, что ни в чем нельзя быть уверенным.

— Он странный человек. Появился в Брасьере около десяти лет назад и сразу стал известен как талантливый, наверное даже гениальный, скульптор. Барон — тогда им был Мартин Мокрое Ухо — сразу его выделил, приблизил к себе, делал крупные заказы. Да и после того как к власти пришла Амель, Нестор явно не бедствовал. Помнишь статую Тихой Дриады в оранжерее? Это его работа.

Выбрав из груды хвороста крепкую прямую палку, Хёльв поворошил ею пылавшие дрова. Поднялось облако искр.

— Удивительно. Знавал я как-то одного скульптора. В Гёднинге еще. Небогатый был малый, — проговорил он.

— Ну, Нестор не на дриадах себе состояние сделал. Портретист он хороший. Лепил бюсты вельмож. Саму суть в человеке видел, саму душу, истинное лицо.

— Странно, что я его не встретил при дворе, — сказал Хёльв.

— Несколько месяцев назад с ним что-то случилось. Говорят, он стал подавленным, молчаливым, все время чего-то боялся, нервничал. В конце концов купил усадьбу в глуши благо, средствами он располагал немалыми — и погреб себя в ней.

— Может, просто устал от городской суеты? Решил отдохнуть на лоне природы?

— Да? Почему же в таком случае он не наслаждается этой самой природой? Ходят слухи, что Нурр заперся в самом глубоком подвале и буквально носа оттуда не показывает. Даже ест и спит там.

Хёльв пожал плечами, не отрывая взгляда от огня:

— У него вдохновение, только и всего.

— Может быть, может быть, — В глазах Лэррена читалось сомнение. — Ты будешь смеяться, но я нутром чую, что дело тут темное. Я и сам этого скульптора никогда в глаза не видел, но слышал о нем очень и очень многое. Не тот он человек, чтобы бросить все только потому, что его соизволила посетить муза.

— Но иного выхода, кроме как напроситься к нему в гости, у нас нет?

Лэррен развел руками:

— Похоже на то.

— Так чего мы тут рассиживаемся? — возмутился юноша. — Надо скорее идти! Как раз поспеем к ужину.

Он вскочил и потянул эльфа за плечо. Тот с кряхтением поднялся.

— Не уверен, что нам будут рады, но попробовать все же стоит.

До Болотистой Овражины добирались около часа. В лесу совсем стемнело, в просветах между ветками остро поблескивали звезды. Хёльв уныло тащился за Лэрреном, который шел напролом, совершенно не выбирая дороги. В сапогах чавкал растаявший снег, ныли окоченевшие руки, на растрескавшихся губах выступали и тут же замерзали капельки кропи.

«Лучше бы мы остались возле костра, — думал юноша. — Там можно было бы спокойно умереть. Он совершенно выбился из сил, но признаться в этом не решался.

— Откуда ты знаешь, куда идти? — спросил он, когда Лэррен остановился, разглядывая покрытый искристой белой шапкой муравейник.

— Знаю. Нет ничего проще, чем найти в лесу человеческое жилье. Вы, люди… — начал было вещать эльф, но замолчал на полуслове прислушиваясь. — Тихо, тут неподалеку кто-то есть.

Они пригнулись, стараясь скрыться среди зарослей дикой малины, и осторожно двинулись вперед.

— Ага, — прошептал Лэррен. — Идут. Он упал в снег и увлек за собой Хёльва.

— …Арбигейла. Да, именно так мне сказали, а мне уж если что сказать, то навек в башку впечатывается, — услышали они чей-то густой, звучный бас.

— Не путаешь? Странная фамилия какая-то. — Второй голос был ломающимся, мальчишеским.

— Я никогда ничего не путаю! Никогда! У меня память как гранит! — обиженно прогудел бас.

— Чудно как-то.

— Еще бы. Чтоб у чародейки была нормальная фамилия да имя! Ха! Для них это даже зазорно, наверное! Хёльв беззвучно хихикнул.

— Похоже, речь идет о твоей соплеменнице, — шепнул он. Лэррен сморщился как от зубной боли и пихнул юношу локтем в бок.

— Так я не понял, зачем нужен вереск? — спросил мальчишка.

— Как зачем? Чтобы все было по высшему разряду. Чай, не из деревни Квакино ведьму вызвали, а почтенную даму из самого Хан-Хессе!

— Ну?

— Комнату ей самую лучшую выделили, белье шелковое стелят, салаты какие-то особенные уже готовить начали.

— Ну?

— Что — «ну»?! — рассердился обладатель баса. Вереск-то тут при чем?

— Как при чем?! Камин топить в ейной спальне!

— А что, просто дровами нельзя? Надо было меня среди ночи из кровати вытаскивать?

— Ты дурак, Биви. Какие дрова, когда она нас всех в воробушков превратить может, ежели что не так?

— Так уж и в воробушков! Не пять мне лет, чтобы всякой ерунде верить. Да и не горит вереск толком! — выкрикнул мальчишка.

— Да тебе-то что?! Кухарка сказала, что нужен вереск. Для аромату. А уж ей-то можно верить, она и во дворцах прислуживала.

Биви громко засопел. Установившееся молчание нарушали только постукивание лопаты и кряхтение. — Подер, а Подер? — не выдержал мальчик.

— Чего тебе?

— А чародейка одна будет?

— Вряд ли. Небось целый вагон прислуги с собой привезет. — Подер вздохнул. — Вот и начнется веселая жизнь. А то покойничком себя стал ощущать в этой холодрыге.

— Тю! Много ты понимаешь в покойничках.

— Уж не меньше некоторых…

Голоса начали отдаляться. Хёльв поднялся с земли и восторженно хлопнул эльфа по плечу:

— Ура! Спасены!

— Хм?

Пойдем к этому Нурру и скажем, что мы — посланники госпожи Арбигейлы, явились проследить, чтобы все было правильно подготовлено к ее прибытию, — выпалил юноша. И кто нам поверит?

— Все! Все нам поверят. Они ее боятся — это факт. Потому не рискнут и слово поперек сказать. Одеты мы, к счастью, весьма прилично, вполне сойдем за приближенных знатной дамы.

— А что мы будем делать, когда приедет сама чародейка? Прятаться от нее в чулан и молиться, чтобы она забыла, как превращать людей во всяких бессловесных тварей?

Поплотнее завязав шарф, Хёльв достал из кармана гребешок и расчесал волосы. Поправил кожаную повязку на лбу.

— Зачем нам дожидаться ее приезда? Поедим, обогреемся, а потом ускачем прочь.

— Так-так, ускачем. Ты, оказывается, еще и конокрад? Лэррен иронично приподнял левую бровь.

— Нет. Просто жить очень хочется, — серьезно ответил юноша. — Попытаемся?

Склонив голову, эльф задумчиво рассматривал узор на своих варежках. Пепельные локоны закрывали лицо, но Хёльв был уверен, что Лэррен улыбается.

— Ох и втравишь ты меня снова в неприятности.

— Лэр, другого выхода нет.

— Глупости. Можно просто попросить пустить нас переночевать.

— Но ведь ты и сам сомневался… Мой вариант надежнее! — Хёльв смахнул снежную крошку с курки Лэррена. Тот молчал.

— Наверняка у Нурра должно быть приличное собрание книг, как ты считаешь?

— Должно. — Эльф бросил хмурый взгляд на юношу, потянулся и встал. — Пойдем, что ли, в самом деле. Надо еще решить, как распределить роли.

Хёльв просиял:

— Ты, естественно, будешь библиотекарем.

— А ты — флейтистом? И зачем, скажи на милость, волшебнице может понадобиться повсюду нас с собой таскать?

— Хорошо. Тогда ты — дворецкий, а я — твой помощник…

Ойна появилась на свет летом, на следующий день после солнцеворота, в больнице брасийского храма Всемилостивой Амны.

Палата была полна — не столько оттого, что служительницы богини славились лекарскими способностями, сколько благодаря дешевизне врачевания. Бедных и увечных монахини лечили бесплатно, исподволь уговаривая принять постриг.

Сестра Минья, принимавшая роды, бережно взяла крошечную девочку на руки и привычным движением перерезала пуповину. Малышка не кричала, только тихонько вздыхала и смотрела по сторонам сияющими глазами. Монахиня опустилась на стул, коснулась пальцами детского лобика и тут же вскочила. Ее вытянутое лицо побелело.

— Чистая, — прошептала она и дрожащими руками завернула Ойну в пеленку.

Потом сорвала с себя заляпанный белый халат и выбежала в коридор.

— Чистая! Чистая! — закричала Минья, поднимая девочку над головой. — Радуйтесь, сестры! Матерь послала нам свое чадо! Позовите настоятельницу!

Захлопали двери, послышались возбужденные голоса, смех. Минью окружили десятки монахинь, к маленькой Ойне потянулось множество рук. Служительницы, прибежавшие позже, становились на цыпочки, чтобы разглядеть личико новорожденной.

— Зорюшка ясная, — с придыханием сказал кто-то.

Сестры согласно заахали.

За спиной Миньи, в лазарете, послышалось сдавленное хихиканье, сменившееся стоном. Никто не обернулся. Ущербная рассудком пьянчужка — мать Ойны — провела ладонями по окровавленному животу, сжалась в комочек, прячась от рвущейся изнутри боли, всхлипнула и умерла.

Воспитывалась Ойна в монастырском приюте, и поначалу ее жизнь ничем не отличалась от жизни брошенных родней сверстниц. Она вставала с зарей, помогала накрыть столы в трапезной, завтракала, вместе со старшими послушницами убирала и мыла посуду. После молитвы начинались уроки: сирот учили грамоте, основам арифметики и географии. Время между обедом и ужином посвящалось уборке, уходу за садом, шитью и вязанию — девочек с самого раннего возраста приучали к труду. Только когда Ойне исполнилось шесть лет, она стала замечать особое к себе отношение. Взрослые монахини смотрели на нее с благоговением, внимательно прислушивались к ее словам. Шалости, за которые других послушниц безжалостно бы выпороли, сходили ей с рук.

Накануне своего седьмого дня рождения разыгравшаяся Ойна уронила старинную вазу керамской работы, подаренную монастырю самим генералом Рубелианом. Ваза с грохотом упала, осколки разлетелись по комнате, и куст синих роз осел в быстро растекавшуюся лужу. Метелочка для смахивания пыли выскользнула из рук, девочка застыла на месте и зажмурилась, надеясь, что ваза каким-то чудом снова окажется целой. Чуда не случилось, и Ойна бросилась к шкафу за тряпкой. На глаза набежали слезы, мешавшие толком рассмотреть сложенные на полках стопки полотенец и простыней.

«Когда Мрийка порвала занавески в приемной, ее посадили в сарай, на хлеб и воду, а Тиру заперли в чулане, в темноте, — думала она. — Только бы никто не зашел! Только бы никто не зашел!»

Вынув из ящика старенькую штопаную скатерть, Ойна насухо протерла пол, и только начала собирать осколки, как краем глаза увидела, что дверь приоткрывается. На пороге стояли настоятельница Самния и ее помощница. Ойна съежилась, желая сделаться совсем маленькой и прозрачной, молясь, чтобы высокие сестры не заметили сжавшуюся в углу воспитанницу.

— Это Чистая, — услышала она. — Надо же, генеральскую вазу разбила.

Мать Самния вздохнула:

— Что ж, пусть пока резвится. Подумаешь — ваза. Не пороть же малышку из-за этого? Пусть играет, милостью Амны.

Сестры тихо прикрыли за собой дверь и удалились.

Ойна опустилась на пол, пытаясь осознать услышанное. Чистая? Святая, отмеченная перстом пресветлой богини? Творящая чудеса, поддерживающая силу в Сердце? Девочка бросила тряпку и подбежала к стоявшему на столике зеркалу. Осколки вазы захрустели у нее под ногами.

— Чистая, — прошептала Ойна, морща облупленный нос. — Не пороть же ее? Не пороть же ее! Не пороть!

Она засмеялась. Чистая! Чистая! Вся навязанная воспитанием сдержанность улетучилась в одно мгновение. Тысяча невидимых иголочек покалывала ее кожу, щекотала ладони и ступни. Ойна подпрыгнула па месте и выскочила в коридор, маленьким смерчем пронеслась по лестнице, выбежала во дворик.

Хохот распирал ее изнутри, когда она собирала в коробочку еще по-весеннему вялых пауков и выкладывала из них узоры на подушках старших послушниц. Беззвучно хихикая, она прокралась на кухню и стянула со стола миску рыбного фарша — кормить уличных котов.

Чередой потянулись веселые дни. Ойна гоняла по коридорам крыс, грызла на уроках маковые сухарики, нарочно путала слова молитв. Вечерами она удирала из общей спальни в сад и подолгу просиживала возле ручейка, перебирая камешки и глядя в неспокойную прозрачную воду.

Все закончилось промозглым осенним утром, когда в монастырь приехала мать Полонна — дама-настоятельница Убарского храма.