2. ПЫЛЬ НА ВЕТРУ

Тропинка спутанной ниткой вилась среди деревьев, петляя, взбиралась на небольшие пригорки, огибала болотца. На полянах еще цвели осенние цветы — бордовые, оранжевые, синие, но Хёльв не видел ничего вокруг. Перед его глазами мелькало то лицо убитого колдуна, то пятна крови на ковре, то стрела — его собственная стрела! — торчащая из груди мертвеца. Хёльв бормотал что-то себе под нос, вздрагивал, ежился, пытался перед кем-то оправдаться, но никто его не слушал. Горланя развеселую похабную песенку, Мохнатые Тараканы двигались вперед.

Против ожиданий Хёльва, их совсем не расстроило то, что в замке колдуна не оказалось богатой добычи. Разбойники выслушали его вполуха, кто-то пожал плечами, кто-то махнул рукой. В другое время юношу очень заинтересовали бы причины такого равнодушия, но сейчас он мог думать только об одном.

Он нервно поглаживал лук, сжимал пальцы в кулак,кусал кусал губы. В голове тяжело бухало. Услышав шаги догонявшего его Лукавого Финика, Хёльв вздохнул — одновременно раздраженно и с облегчением.

— Мне надоела твоя кислая физиономия, — безапелляционно заявил Финик.

Юноша смерил разбойника яростным взглядом:

— Заметь, я иду впереди тебя, следовательно, ты никак не можешь видеть моей столь приевшейся тебе рожи.

— О! Даже твой затылок выражает беспросветное уныние. Долго ты еще собираешьел дуться?

— Я не дуюсь.

— А что же ты?

— Я размышляю. — Хёльв неприветливо покосился на разбойника.

— Надо же… И о чем, позволь полюбопытствовать?

— Не позволю. Ты хороший человек, Финик, но, видишь ли, бывают такие моменты в жизни, когда хочется побыть одному, взвесить на весах совести свои поступки, решить как жить дальше. Впрочем, я не уверен, что ты способен это понять.

Финик поправил повязку на глазу:

— Нет, вы только послушайте этого юного философа. Не хочешь говорить — не надо. Все твои нехитрые думы и без того написаны у тебя на лбу крупными красными буквами. Вчера ты впервые убил человека, и это тебя страшно тревожит. Ты судорожно пытаешься осознать этот невероятный факт и подобрать под него соответствующее мироощущение.

Хёльв скрипнул зубами и снова уставился себе под ноги.

— Не вижу в этом ничего смешного.

— А кто смеется? Никто и не смеется. Я серьезен, как фазан на вертеле.

— Еще вчера этот человек был жив! Мог смотреть на звезды, петь, смеяться. А я его лишил всего этого.

— И что? Хорошо, предположим, что ты промахнулся и ушел своей дорогой. Кто может знать, что ждало бы старого колдуна дальше? А вдруг твоя стрела спасла его от долгой и мучительной болезни? Или от пыток?

— Скорее от спокойной и счастливой жизни, — язвительно заметил Хёльв. — Что еще могло ждать уверенного в своем могуществе колдуна?

— Мой милый наивный мальчик, в нашем мире колдун, имевший глупость насолить высокопоставленному вельможе, может быть уверен только в одном: рано или поздно его убьют. И хорошо, если он отделается легкой и приятной смертью вроде отсечения головы. — Финик сунул в зубы длинную сухую травинку. — Гораздо более вероятно, что он попадет в лапы к палачам-профессионалам или к своим же собратьям — волшебникам. Уж эти-то умельцы никого не оставят равнодушным к своему искусству.

Хёльв побледнел, но позиций не сдал.

— Это всего лишь возможность. Вероятность. Он мог и ускользнуть.

— Ну конечно же мог. Яйца тоже могут взбунтоваться и отказаться прыгать на раскаленную сковороду. Могут зажарить в печке кухарку и выпорхнуть в окошко, обернувшись вольными птахами. Однако почему-то чаще они оборачиваются яичницей, — ответил Финик, но Хёльв его не слушал.

— Убийство — это чудовищно, — простонал он, едва не плача. — Быть пронзенным стрелой в собственном доме! Что может быть ужаснее?! Как только боги терпят такие злодейства?

Загорелое жизнерадостное лицо Финика страшно перекосилось.

— Э-э-э, братец, ты, я вижу, из тех людей, которых особо трогают драматические, театральные кончины? О да. Зарезанные заложники, жертвы магических ритуалов, казненные повстанцы — все это так распаляет воображение! Так рождает общую скорбь или праведный гнев… К оружию! На тиранов! Запретить опасное волшебство! Защитим наших детей! — Финик яростно потрясал кулаками, изображая возбужденную толпу. — Им доподлинно известно число погибших во время Саунесского Эксперимента. Но никто, никто из этих милых людей никогда не задумывался о том, сколько человек ежедневно умирает от банального свистящего поноса или зудовки. Еще бы, ведь это так обыденно и неинтересно… Хёльв перевел дыхание. Его глаза блестели.

— Ты страшный человек. Мерзкий циничный тип. Тебя хоть чем-то прошибить можно?

— Меня? Да запросто. Хорошим копьем, например. — Разбойник резко развернулся на месте и стал продираться через кусты в сторону узловатого старого клена, — Гляди-ка. Тут что-то есть.

Проглотив вертевшуюся на языке колкость, Хёльв последовал за ним, по щиколотку утопая в шуршащих листьях. У самого подножия клена они образовывали большую мягкую кучу, сияющую всеми оттенками рыжего цвета; в глубине кучи виднелся длинный матерчатый тюк. Финик осторожно сгреб с находки слой листьев и удивленно присвистнул:

— Ого! Ну и дела…

Тюк оказался высоким человекоподобным существом неопределенного возраста и пола. Длинные темные волосы почти полностью скрывали его лицо, оставляя на виду лишь слегка зеленоватую щеку. Хёльв содрогнулся:

— Кто это?

— Эльф. Типичнейший мертвый эльф. — Разбойник пнул худощавое тело ногой. — Очень кстати. Вспомни наш с тобой разговор. Этому счастливчику были уготованы тысячелетия. И что же? Разве это его спасло? Нет! Он лежит тут всеми покинутый, в виде хладного трупа. Скоро его плоть начнет разлагаться, и вездесущие муравьи…

Мертвый эльф пошевелился и открыл левый глаз. Глаз был красноватый, припухший и очень живой. Хёльв попятился. Эльф еще раз пошевелился, пробормотал что-то невнятное и со стоном поднялся. Золотистые листья водопадом посыпались из складок его одежды.

— Ы-ы-ы-а, — просипел он.

— Спасайся, кто может, — шепнул Финик и юркнул в кусты.

Продолжая постанывать, эльф выпрямился во весь рост. Лучи полуденного солнца ярко осветили его прекрасное, хотя и несколько помятое лицо. Большие серые глаза искрились злостью, губы кривились. Сложно было даже представить существо, менее склонное к разложению. Хищно оглянувшись, эльф схватил Хёльва за плечи и несколько раз крепко встряхнул.

— Задери тебя Ристаг, — прорычал он неожиданно низким голосом.

— Многоуважаемый эльф, — почтительно произнес Хёльв, пытаясь вырваться из цепких рук, — мы с моим другом Фиником..

— Тысячу осьминогов в задницу тебе и твоему Персику! Я просто подыхаю от усталости! Я не спал трое суток! Я выбрался из этого ведра с помоями, которое его обитатели по рассеянности называют городом, чтобы вдохнуть чистого, не оскверненного людскими миазмами воздуха! Я нахожу укрытие в девственной чаще. Для чего?! — Эльф яростно тряс юношу за плечи. — Для чего, я спрашиваю? Для того чтобы, меня будили пинками под ребра всякие проходимцы?

Хёльв покорно опускал голову все ниже и ниже. Он не знал, как следует себя вести с разгневанными эльфами. — Что же мне теперь делать, укуси тебя волосатая гадюка? Куда прикажешь податься? Может, мне надо научится вить гнезда, чтобы спать в древесных кронах? Или уйти в болота и жить в воде, подобно пупырчатой жабе? Я тебя спрашиваю! Может, там ваш брат-человек не будет меня тревожить?

— Право, мне очень жаль, что мы нарушили ваш сон…

— Ква-а-а-ква-ква! Похоже? У меня хорошо получается? Он неожиданно ослабил хватку. — Ладно. Свободен, смертный. Помни мою доброту.

Одним стремительным движением эльф подобрал тряпичную котомку, валявшуюся у него в ногах, запахнул плотнее куртку и унесся прочь, просверлив напоследок Хёльва недоброжелательным взглядом. Где-то за кустами послышалось сдавленное хихиканье Лукавого Финика.

— А эльф-то живой, — холодно прокомментировал Хёльв, снова выбираясь на тропинку.

Финик кивнул, пытаясь сохранить на лице серьезную мину.

— Ты уж прости, ошибочка вышла. Глаз у меня, сам видишь, всего один, да и тот плоховат. Старый я становлюсь, — запричитал он, — пора начинать бороду растить!

— Зачем тебе борода?

— Чтоб никто не сомневался, что я почтенный господин, а не какой-то там разбойник с большой дороги.

— Бородой грехов не скроешь, — провозгласил Хёльв. — Разве что монашеской.

— Всю жизнь мечтал стать монахом, — развеселился Финик. — А что? Удалюсь от дел, построю себе тихую обитель. Создам братство.

— Братство Одноглазого Финика?

— Да нет… Нескромно это как-то. Нам, святым агнцам, подобное самолюбование не к лицу. Я встану во главе Братства Усмирения Желудка. Мы с послушниками будем непрестанно утруждать свои желудки обильной и разнообразной пищей, дабы жили они не в никчемной праздности, а в непрестанных трудах! Такова будет наша жертва Непостижимому Отцу. Надеюсь, он оценит ее по достоинству.

— Кстати о Непостижимом Отце. — Хёльв бросил взгляд на почти догнавших их Мохнатых Тараканов. — А мы вчера все запасы еды употребили?

Финик отечески улыбнулся в ответ:

— Правильно мыслишь, парень. Стоит ли тащить куропатку с орехами и пирожки в Велерию? Там и своих куропаток полно. Кстати, ты идешь с нами дальше или хочешь завернуть в Брасьер?

Тяжело вздохнув, Хёльв посмотрел туда, где между редеющими деревьями уже начинали проглядывать первые дома, втянул носом пахнущий жильем воздух и пожал плечами:

— В Брасьер. Останусь, перезимую. Не может быть, чтобы в таком крупном городе не нашлось для меня подходящей работы.

Покопавшись в карманах куртки, Финик извлек оттуда округлый матерчатый кошелек и протянул его Хёльву:

— Это тебе. На первое время.

— Но…

— Никаких но! Если ты мне откажешь, я страшно разгневаюсь. А в гневе, друг мой, я совершенно собой не владею и творю страшные вещи. Например, рублю миловидных юношей на мелкие кусочки, невзирая на их тяжелую депрессию. — Для вящей убедительности Финик помахал перед носом Хельва тупым складным ножом. — Потом, конечно, я буду страшно раскаиваться, возможно, даже пророню несколько скупых разбойничьих слезинок, но твоим разрозненным фрагментам это уже не поможет.

Хёльв рассмеялся и сунул кошелек за пазуху:

— Тогда беру. Но только из-зa того, что не хочу взваливать лишний грех на твою злокозненную душеньку.

Несколько часов спустя Хёльв уже был в Брасьере.

Триста лет назад здесь не было ничего. Не было большого бестолкового города, не было шумных торговых улиц и солидных ростовщических кварталов. Не было ни крепостных стен, ощетинившихся заостренными кольями, ни высоких сторожевых башен. Триста лет назад здесь лежала огромная пустошь, окруженная редкими лиственными лесами. Называлось это место незамысловато — Плешь. Невдалеке вилась заброшенная дорога, по которой можно было брести три дня кряду, так и не встретив ни единого живого существа. Долгие годы дремала Плешь в скучном одиночестве и могла бы так продремать до скончания веков, но премудрая Амна, Матерь всего сущего, распорядилась иначе.

Случилось так, что жена Самодержца государства Самарагд — прелестная юная Рамана — без памяти влюбилась в купца из знойной Агемии и сбежала с ним от венценосного мужа. Сей легкомысленный поступок взбалмошной красавицы имел серьезные политические последствия: будучи человеком неглупым, Самодержец понимал, что объявление войны Агемии равнозначно самоубийству, потому перенес всю тяжесть своего гнева на странствующих торговцев. Хорошо вооруженные конные патрули курсировали теперь вдоль границ страны, время от времени принимаясь хватать и ковать в цепи черноволосых южных купцов. Пленники доставлялись терзаемому ревностью Самодержцу, который в зависимости от того, сколь сильно в этот день давили на его голову новообретенные рога, то приказывал сдирать с них живьем кожу, то сажать на гигантские муравейники, то просто топить в ослиной моче.

Широкий, удобный тракт, соединявший жаркие континентальные страны с океанским побережьем, стал совершенно непригоден к использованию, поскольку значительная его часть пролегала по территории Самарагда. Тогда-то и вспомнили про старую дорогу, огибавшую негостеприимное ныне государство Самодержца. Мимо Плеши потянулись торговые караваны, и безлюдное место начало оживать. Первым на пустоши обосновалось семейство предприимчивых гномов. Заручившись соответствующими разрешениями, они вырубили прилегающий к дороге лес, и вскоре на расчищенном участке вырос высокий, в керамском стиле, терем с яркой жестяной крышей и множеством остроконечных башенок. Красочная вывеска гласила: «Брасериус — обитель тепла и света для усталого путника». Обитель тепла и света — а в просторечии постоялый двор — пользовалась большим успехом среди усталых путников. Впрочем, одной усталости было недостаточно: чтобы найти приют в «Брасериусе», требовалось также наличие туго набитой мошны.

Тем временем в соседней Велерии произошло страшное бедствие. Невиданно обильные дожди, случившиеся в пору таяния льда, привели к тому, что вышла из берегов река Селень, затопив несколько прибрежных городов и не поддающиеся исчислению деревни. В столице княжества под водой оказались все первые этажи зданий, в том числе знаменитый на всю округу Охотничий Зал Верховного Дворца. Князь Есинор, день за днем наблюдавший, как безвозвратно портится уникальная роспись стен и отсыревает тонкая лепка главной достопримечательности его страны, созвал нескольких приближенных колдунов и приказал им любыми силами немедленно вернуть распоясавшуюся реку в положенное ей русло. Не имея времени изучить проблему и составить подобающее случаю заклинание, напуганные возможной расправой, колдуны решились на последнее средство. В течение нескольких часов из лучшего черного дерева был сооружен великолепный алтарь. Шестьсот овец, шестьдесят быков и шесть юных девушек были принесены в жертву Ристагу Мрачному с единственной отчаянной мольбой —усмирить реку. И Ристаг внял мольбе. Не прошло и мгновения после завершения ритуала, как земля содрогнулась. Русло Селени словно провалилось вглубь, затягивая в себя воду. Верховный Дворец ликовал ровно два дня, по прошествии которых стало известно, что божественный катаклизм вызвал смещение горных пород в истоках реки и могучий ключ, давший ей жизнь, теперь бьет в другом направлении. Селень не пересохла совсем, но обмелела настолько, что серьезное судоходство стало невозможным. Велерия, всегда полагавшаяся на свой флот и не имевшая хороших наземных путей, оказалась отрезанной даже от ближайших стран.

— Коварный Ристаг посмеялся над нами! — в отчаянии кричал князь. — Не верь Ристагу, мольбам внимающему!

Но делать было нечего — пришлось строить дороги. Первая из них вела, конечно, в царственный Хан-Хессе. И вышло так, что кратчайший путь из Велерии в великолепную столицу всех столиц лежал через уже знакомую нам пустошь.

Пролетело несколько спокойных лет, прежде чем судьба Плеши изменилась окончательно. Место, ставшее пересечением двух крупных торговых трактов, привлекало к себе все больше и больше народа. Возле «Брасериуса» возникли многочисленные домики, трактиры, конюшни и лавки. В сопровождении монахов и свиты прибыл служитель Матери всего сущего Амны и принялся возводить храм и приют для детей-сирот. Вскоре разношерстный поселок, именуемый его жителями Брасьером, разросся настолько, что получил право называться городом.

И снова высокая политика вмешалась в жизнь бывшей пустоши. Самодержец Самарагда, давно с неодобрением взиравший на рождение новой метрополии, во всеуслышание заявил, что Плешь и прилегающие к ней леса всегда были исконно самарагдскими, стало быть, и Брасьер является его законным вассалом со всеми вытекающими обязанностями — повиновением, уплатой налогов и предоставлением рекрутов в общее войско.

— Каков нахал, — переговаривались постоянные посетители «Обители усталого путника», — налогов ему подавай! Звонкой монеты захотелось!

— Наших детушек — и в солдаты? Ни в жисть не позволим!

Самодур проклятущий!

— Ослиной мочи ему, а не звонкой монеты!

Затем голубиной почтой было получено послание от князя Велерии.

Столь солидные и состоятельные негоцианты, как уважаемые жители города Брасьера, нуждаются в надежной защите от обнаглевших и до чужого добра жадных правителей соседних стран, — гласило послание. — Посему мы, милостью Непостижимого Отца правитель Великой Велерии, великодушно берем вас под свое покровительство и включаем в состав государства нашего в качестве провинции. В знак благоволения посылаем вам Особый Княжеский полк. Извольте принять его с подобающим почтением…»

Город гудел, как растревоженный улей. Кто-то порывался бежать в леса, кто-то призывал браться за оружие и отстаивать родные стены. Городской голова Синица, человек добродушный и от военных дел весьма далекий, повелел копать рвы и возводить укрепления, дабы оборониться от захватчиков. Однако все приготовления оказались излишними: полк вошел в город буквально следом за посланием. Разбойного вида солдаты вели себя на удивление пристойно — дома не поджигали, лавки не грабили, полногрудых купеческих дочек в темных подворотнях не тискали. Предводитель войска — генерал Рубелиан — лично явился в «Брасериус», дабы выразить почтенным торговцам свое всемерное уважение и восхищение, чем чрезвычайно им польстил.

— Высокородный князь, — разливался он соловьем, щедро угощая всех присутствующих вином, — не до конца понимает, сколь важную роль играет купеческое сословие в жизни современного общества. Подобная недальновидность не делает чести правителю.

— Тожить на наши денежки зарится, как и рогатый самарагдец, — ворчал Синица.

— Вы не должны допускать, чтобы иноземные диктаторы запускали руки в ваши карманы! — горячо восклицал генерал.

— Хе! Как же, попробуй их, супостатов, не допустить. Мы — люди мирные, за себя постоять не умеем.

Рубелиан хитро улыбнулся:

— А мой полк? Целый полк превосходных солдат! Отличнейших, в бою проверенных и свирепых, как стая волков.

— Так вы же… Вам же князь Есинор приказ дал?

— Князь, изволите ли видеть, далече.

— Не совсем мы вас понимаем, многоуважаемый. Шибко ваши слова туманные.

— Да клал я на князя! — заорал генерал. — Недоумок он, головой ударенный! Страну развалил, идиот проклятый. Селень загубил — а какая река была! Тупорылый ублюдок!

В зале повисло молчание. Такого поворота событий не ожидал никто. Окинув собравшихся быстрым взглядом, Рубелиан спокойно продолжил:

— Предлагаю вам обдумать все возможные аспекты взаимовыгодного сотрудничества. Мой полк и лично я в полном вашем распоряжении. Брасьер должен оставаться вольным городом. Городом-государством.

Купцы согласно ахнули.

С моей помощью вы сможете этого добиться. Но у меня есть одно условие.

Мы готовы на все, — проговорил Синица, вытирая вспотевший лоб.

— Я хочу быть вашим государем.

Несмотря на внешность добродушного глуповатого гиганта Рубелиан был малым хитрым и изворотливым. Карьеру он начинал поваренком кухмистерской при пехотном батальоне. Вскоре бойкий юноша стал рядовым, а затем и капралом. Редкостное сочетание могучего стратегического ума, смелости и звериной силы быстро вознесло его на самый верх военной пирамиды. В сорок лет бывший безродный мальчишка, казалось, достиг всего. Он был знаменит как полководец, состоятелен, любим дамами. Но генерал хотел большего. Его кипучий, склонный к интригам и махинациям характер не позволял остановиться на достигнутом. Рубелиан жаждал власти, причем власти абсолютной. Поэтому, когда князь повелел ему собирать войско для похода на Брасьер, генерал уже знал, как ему следует поступить. В новосформированный Особый полк он брал людей исключительно бессемейных и отчаянных, тех, кому нечего было терять…