В тринадцатилетнем возрасте - в то время он учился в Тбилиси - его напутствовал великий Важа Пшавела, который в ответ на отроческое послание написал свое - "К Георгию Леонидзе" и пожелал молодому поэту излучать горячий свет в мужественных и сильных стихах.
      Сегодня мы могли бы сказать великому Важа, что его напутствие не прошло даром, что отрок, отмеченный им, стал одним из замечательнейших поэтов не только своей родной Грузии, но н всей Советской страны, что это поэт самобытный, национальный, народный в самом высоком значении этих высоких слов. И всему, что им создано зрелого, присущи одухотворенность, энергия, жизнелюбие, огромная щедрость чувства, глубокость мыслей, неповторимая прелесть образов. Стих Леонидзе рдеет, как виноградный сок, мчится за оленем, парит над снежной вершиной, оборачивается тенью орла, купается в блеске вод, славит ослепительные рассветы, летит в неоглядный простор, признается в любви i; отчизне, устремляется в будущее, дышит бурею чувств...
      Любовь Леонидзе к родной земле не нуждается ни в каких доказательствах. Каждой строкой своей он обращается к ней, славит ее каждым стихом:
      Тобой озарены мои мечты,
      О Грузия! Ты вся как вдохновенье!
      Ты сердца моего биенье,- ты
      Названье моего стихотворенья!
      Если показать советскому читателю, не объявляя фамилии автора, любое стихотворение Леонидзе, не сказав, ни когда оно написано, ни с какого языка переведено, читатель непременно ответит, что автор - великолепный грузинский поэт, поэт современный, советский, ибо узнает в стихе характер и пейзаж Грузии, ощутит ее красоту и найдет ответ на чувства, пробужденные нашим великим временем.
      Даже и в тех случаях, когда Леонидзе обращается к событиям грузинской истории и говорит с бессмертной поэмой Руставели, с древними грузинскими мастерами, с великим Бараташвили,- он говорит от имени нашей эпохи; ощущая живую связь с этим прошлым, он славит поступательный ход истории, восхищается в прошедших веках только тем, что было чревато в них задатками будущего. Превыше всего он ценит творческий труд, будь то страница летописи, покрытая вязью грузинских букв, виноградная гроздь, выбитая на камне, или резная дверь, повторившая узор виноградной лозы. Смерть бессильна, твердит его стих, перед самоотвержением народа, перед трудом, перед творческим подвигом. Они входят в наш труд, в нашу жизнь, в них - начало и корень величайших свершений народа, освобожденного от рабских оков. Не часто случается, чтобы события древней истории были наполнены таким животрепещущим смыслом и отмечены таким историческим оптимизмом, как в стихах Леонидзе!
      В его поэме "Портохала" рождается, трудится в беспросветной нужде и растит детей безвестная женщина из народа, крестьянка, жившая в XI столетии. Это образ-символ, это "родина-мать". И в то же время образ столь живой и конкретный, что кажется - Леонидзе видел ее, измученную, делил с ней скудную трапезу, оплакивал ее кончину. Но вдруг - показалось поэту - он видит ее в колхозном саду, среди нынешнего грузинского изобилия... И тут с поразительной остротой мы ощущаем нашу действительность, наше время, увиденные "оттуда", сквозь тысячу лет, и начинаем как великое чудо воспринимать нашу жизнь глазами бедной грузинки, жившей еще до рождения Шота Руставели.
      Едва ли не в каждом стихотворении Леонидзе изобретает неожиданный поэтический ракурс, позволяющий читателю по-новому ощутить величие социалистического труда и через грани стиха "увидеть", как видит их Леонидзе,цветущий миндаль под майскими ливнями пли вспыхнувший в плодородной долине электрический свет, набросивший золотую ткань на вечереющие просторы.
      Поэзия Леонидзе заражает ощущением полноты жизни, восторгом перед совершенством ее воплощений:
      Мы прекраснейшим только то зовем, Что созревшей силой отмечено;
      Виноград стеной, иль река весной, Или нив налив, или женщина.
      Эти образы зрелой поэзии Леонидзе обращены к народу, понятны народу, совпадают с его эстетическими критериями.
      Кто из поэтов прошлого мог сказать, что он дожил до осуществления выраженной в его песне народной мечты? Советские поэты имеют на это право! И Леонидзе с гордостью мог перечитывать свои стихи 1930 года - призыв к реке Иори утолить жажду Кахетии - и другие свои стихи - 1951 года, в которых воспел ту же Иори, "влажным жемчугом" хлынувшую в Самгорский канал!
      "Залежи тысячелетние и целину поднимающий",- говорит поэт, обращаясь к своему современнику - секретарю районного комитета партии. Мне думается, однако, что секретарь райкома с не меньшим основанием мог бы сказать то же самое Георгию Леонидзе.
      "Залежи тысячелетние" Леонидзе поднимает не только в поэтических своих сочинениях. Он замечательный знаток грузинской истории и народного эпоса. Талантливый исследователь грузинской литературы и культуры, автор великолепных работ о поэтах XVII-XIX столетий - Пешанги, Иосифе Тбилели, Бесики Габашвили, об ашуге Саят-Нова, о Николозе Бараташвили, об Александре и об Илье Чавчавадзе, о Сулхане-Саба Орбелиани, о связях грузинской и русской культур о Грибоедове, Пушкине, о грузинском "первопечатнике" Антимозе Ивериели, которого под именем Антима чтит вся Румыния как своего великого просветителя. Об изысканиях Георгия Леонидзе, о его упорном собирании материалов о великих писателях Грузии, о его кропотливой работе в архивах, о его научных открытиях можно было бы написать увлекательную статью. Умение читать документ, "воскрешать" историю, интерес к точно аргументированным фактам сделали его одним из крупнейших представителей грузинской литературной науки. Более двадцати лет поэт Г. Н. Леонидзе возглавлял Государственный литературный музей Грузии, академик Г. Н. Леонидзе руководил Институтом грузинской литературы Академии наук ГССР.
      Много сделал он для изучения великого поэта Давида Гурамишвили, который еще юношей, бежав из лезгинского плена, попал в Москву, а потом поселился на Украине и до глубокой старости прожил в полтавской деревне Зубовке.
      ...В связи с юбилейной датой - мы отмечали двести пятьдесят лет со дня рождения Гурамишвили - в Киев прибыли делегации писателей из Грузии, Москвы, Ленинграда. Грузинскую делегацию возглавлял наш дорогой Георгий Николаевич Леонидзе, с головой, сверкающей серебром, и, как всегда, с юной свежестью впечатлений воспринимавший открытый перед ним мир.
      Покуда мы мчались в Миргород (в Киеве к нам присоединились двадцать украинских писателей, и машины шли вереницей), за это время мы теряли Леонидзе раз шесть. То выяснялось, что он остался, чтобы расспросить в чайной какого-то повара о грузинских фамилиях, встречающихся на Полтавщине. То он кому-то сказал, что заедет в гоголевскую Диканьку и потом надеется, обогнав нас, побывать еще и в Сорочинцах. В Зубовке он ушел за несколько километров, чтобы своими глазами увидеть то, что открывалось взору Гурамишвили. В Полтаве... Но нет никакой возможности рассказать здесь обо всем, что успел увидеть, услышать, узнать, обследовать этот представительный и легкий в движениях, маститый и в то же время молодой человек, неугомонный, неутомимый, неутолимый в своей любознательности.
      Прошло месяца два. И мы прочли в газете небольшую поэму Леонидзе, написанную в форме путевого дневника, в которой он соединил итоги долголетних изучений Гурамишвили и благородные впечатления тех дней:
      Мы в Миргороде... Давнее желанье
      Исполнилось. Еще детьми, за партой,
      Стремились мы мечтой сюда - в те годы,
      Когда впервые и сердце зазвучала
      Могучей скорбью песнь "Давитиани"
      И Гоголь нас пленил своей улыбкой...
      Какое утро! Свежий ветерок
      Играет легкой облачной куделью;
      Высокие осины шелестят
      Серебряной листвой. Хорол струится.
      И слышу я, как Кацвия-пастух
      Наигрывает в роще на свирели.
      Удивительно! Серебряная листва осин, трепетные тополя, летящие гуськом, подобно журавлиной стае, "плакальщицы ивы" над Хоролом, чернота влажных пашен, червонное золото увядающей калины, разгул богатой украинской осени - этот простор, не замкнутый волнистой линией гор, органически входит в грузинскую поэтическую речь, и эти новые краски светятся и сверкают по-леонидзевски.
      А он вспоминает, он говорит с читателем, обращается к Гурамишвили:
      Вот это поле ты пахал когда-то...
      Был человек добра - так пая сказали
      И потрудился, видим мы, немало...
      Выращивал ячмень, и лен, и просо,
      А если не бродил в твоих кувшинах
      Тот буйный, сладкий сок лозы - ну что ж!
      Он хлынул током огненных стихов!
      И объясняет ему,- тот, умирая, этого не знал,- что он, Гурамишвили,
      Восстал из пепла с громкой песней,
      Возвысился, и горы пересек,
      И встал, как брат, бок о бок с Руставели.
      Так Леонидзе беседует и с Хоролом, и с нивой, и с украинской землей, и с людьми Украины:
      Спасибо, братья, вам! Вы дали кров
      Несчастному скитальцу, приютили
      Изгнанника, бежавшего из плена,
      Измученного злой судьбой страдальца,
      С босыми, изъязвленными ногами,
      Всем нам родного,
      Нашу плоть и кровь!
      И он сказал за всех нас то, что испытали мы, приехавшие на этот праздник из разных республик, когда, растроганные и взволнованные, стояли на трибуне возле ограды кладбища в Миргороде, перед лицом всего города, который пришел сюда, чтобы почтить память великого грузинского поэта, умершего более полутораста лет назад, но ставшего символом нашего слияния, нашего единства и нашей удивительной дружбы. И заключают это стихотворение возвышенные слова, с которыми обращается грузинский поэт к нашим друзьям - поэтам украинским:
      Переплетем же струны наших лир,
      Сольем сердца, как братья, воедино...
      Сегодня слышим отклик из былого
      Мы, зодчие невиданной любви!
      1959
      СВЕРКАЮЩЕЕ СЛОВО КАТАЕВА
      Если даже не знать, кто и когда писал книгу "Трава забвенья", читатель опытный непременно почувствует глаз и руку Валентина Катаева и угадает стиль катаевской прозы 60-х годов. Да, Катаев удивительно точно умеет почувствовать время. А в искусстве это особо важное свойство любого таланта.
      Но сколько художников, живописцев, музыкантов, поэтов, даже очень талантливых, способны угадать интересы и вкус только одного поколения! И тогда создания, вызывавшие споры и шум, словно меркнут и уходят со временем в прошлое.
      И вот еще одно свойство Катаева - книги его, всегда обращенные к своему времени, шире и долговечнее этого времени. И долго будут зачитываться повестью, озаглавленной строчкой из Лермонтова, все новые и новые поколения подростков. И всегда для них будет белеть одинокий парус. И всегда их сердца будут с гордостью биться от сознания приобщенности к величию революционных событий 1905 года. Долгая жизнь суждена этой книге, в которой грозно-прекрасное чередуется с удивительным разнохарактерным юмором - добрым и мягким, едким и острым, с тонкой лирикой, с нежной и легкой грустью воспоминаний о далеком романтическом детстве. В этой повести авантюрный сюжет выражен с такой пронзительной поэтической силой, что по емкости я сравнил бы эту книгу с поэмой: умный и сильный художник присутствует в ней ощутимо, первозданность и новизна мира передана сквозь детское восприятие, а серьезность и высокая цель сочинения далеко раздвигают его границы, делая очень значительным. Как повести больших русских писателей прошлого об их детстве адресованы читателям всех, без различия, возрастов, так и "Белеет парус одинокий" был и навсегда останется явлением не детской, а явлением большой советской, большой русской литературы, одной из тех замечательных книг, которые обошли земной шар и не только рассказали о нас, но и проникли в тысячи сердец.
      И понятно, что, закончив это пленительное повествование, Катаев не мог расстаться со своими героями, как не мог сразу расстаться со своим детством Горький, не мог Лев Толстой. Одесский гимназистик Петя Бачей и маленький рыбак Гаврик Черноиваненко переселились в новую повесть - "Хуторок в степи", в которой Петя попадает за границу, знакомится в Италии с Горьким, тайно отправляет письмо одесских большевиков во Францию Ленину, становится нечаянным свидетелем доставки в Россию нелегальной партийной литературы. В третьей части этой "симфонии" - Катаев озаглавил ее "Зимний ветер" - закадычные друзья призваны на германский фронт. 1917 год. Совершается великая революция, на Украине идет борьба за Советскую власть, в которой участвуют катаевские герои. В заключительной повести "Катакомбы" московский инженер Петр Бачей вместе с сыном в июне 1941 года попадает в город своего детства и силою обстоятельств оба - и сын-пионер и отец - принимают участие в героической обороне Одессы, где подпольным райкомом руководит бывший Гаврик - товарищ Черноиваненко. Новые события, новая героика показаны здесь сквозь восприятие Пети Бачея-сына, мальчика нового поколения.
      "Волны Черного моря" - так озаглавил писатель эту свою эпопею, охватившую пятьдесят лет истории нашей партии и нашей страны, от первых проявлений политической активности пролетариата до конца Великой Отечественной войны. Это целая галерея достоверных и разнообразных характеров, история прекрасного черноморского города, история одной дружбы и великого испытания сердец. Но создавалась эпопея больше двадцати пяти лет, после первой части появилась четвертая, а уж потом средние две, прочитаны они были вразбивку. И, видимо, в сознании многих читателей так и не сложились в цельную, великолепно написанную картину богатой опытом и событиями жизни того поколения, к которому принадлежит сам Катаев. По-моему, они не получили еще должной оценки.
      Сила этих книг в том, что жизнь предстает в них молодой и всегда удивительной, полной подвигов и высокой романтики. Романтика увлекает и в повести "Я, сын трудового народа...", и в "Сыне полка", и в нестареющем романе о первой пятилетке "Время, вперед!", вдохновленном поездками на Днепрострой, Ростсельмаш, а более всего - на Магнитку.
      Суров, лаконичен и потрясает Катаев в трагическом рассказе "Отче наш" одном из лучших рассказов советской литературы. Заразительно весел в комедиях "Квадратура круга", "Растратчики", "Домик"... В молодые годы поэт, потом романист, новеллист, комедиограф, фельетонист, очеркист... И во всех решительно жанрах вы узнаете сверкающий катаевский стиль: сжатую, очень точную, деловую по тону речь, блещущую такой роскошью красок, таким изобилием наблюдений, подробностей, еще никем не осознанных и не схваченных и только им впервые описанных, что по изобразительной силе Катаев стоит в ряду с великими мастерами. Разве можно забыть, как под низким солнцем Черное море горит, словно магний. Или как деревья и люди кажутся нарисованными на зимнем тумане, точно на матовом стекле. Или страницу, где тюлька в рыбном ряду на одесском базаре сверкает грудами серебряной мелочи. Или ту, где на весенних пасхальных облаках вырисовывается боевой самолет. Можно ли позабыть светлые глаза прелестной девушки Валентины с черною косточкою зрачка; старый парижский дом, по-оперному освещенный одиноким фонарем, бросающим на его дряхлый фасад слабый световой веер, "сине-пороховые тучи", хлопца с наголо остриженной "бледно-голубой головой". Пуделя, оставляющего на зимнем девственно-белом тротуаре трефовые следы?! Они не забываются - тысячи этих уподоблений, сравнений, благодаря которым слово Катаева становится осязаемым, зримым, пластичным, цветным...
      Совсем недавно Катаев обнародовал новое сочинение - "Святой колодец". Мастер напряженных и острых сюжетов, авантюрной интриги, эту вещь он пишет непринужденно, без прочных креплений, движимый ассоциативною связью. Многое наблюденное, перечувствованное, что не .находило места в тугих условиях повествования сюжетного, ложится здесь, как на страницы записной книжки, заполняемой подряд в неторопливом движении мысли. Эта новая манера письма нисколько не отменяет для других случаев организованного сюжета. Просто каждый раз Катаев пишет по-новому.
      "Маленькая железная дверь в стене" - книга, в которой писатель, внимательно прочитавший все воспоминания о Ленине, прочитавший ленинские труды, побывав в местах, где Ленин жил за границей - во Франции и на острове Капри,- силой художнического воображения оживляет письма и фотографии, сопоставляет свидетельства современников, следует мыслью за Лениным как биограф-художник, для которого факт не существует отдельно и умозрительно, а связывается в живую целостную картину. "Тема Ленина огромна, необъятна, а эта книга не исторический очерк, не роман, даже не рассказ. Это размышления, страницы путевых тетрадей, воспоминания, точнее всего - лирический дневник, не больше. Но и не меньше",- замечает Катаев в начале этого превосходного сочинения. Превосходного потому, что форма рождена неповторимым, удивительным материалом, великою темой, а не подчиняет новый, еще небывалый образ традиционным законам жанров. Катаев создает для него небывалую форму. Изобразительные средства неисчерпаемы - вот о чем говорит разнообразие приемов Катаева, богатство его стилей, его раскованность, та раскованность, которая идет от блестящего мастерства писателя, знающего цену сюжету и одинаково умеющего двигаться и по прямой, и вычерчивать сложную линию.
      И теперь "Трава забвенья" - художественная автобиография, созданная семидесятилетним писателем, - удивительная по своей свободной манере, по "музыкальной" структуре, по умению то замедлять изложение, то слегка торопить его, и возвращаться к началу, и достигать своеобразного "контрапункта", когда параллельно идут две темы... Остро ощущать ритм, делать паузы...
      Поражает почти неправдоподобная яркость катаевской памяти...
      И все-таки это не мемуары, а образы, подобные тем, какие являет лирическая поэзия. Ибо перед нами возникают давние события и юные пристрастия автора, пропущенные сквозь его зрелый талант, сквозь огромный художественный и жизненный опыт. И так же как луч, преломленный в грани стекла, откидывает радугу, так яркость и праздничность новой книги Катаева идут от преломляющей толщи лет и призмы его хрусталика. И от искусства видеть и вспоминать вспоминать не все, а выбирая из вороха жизни то, что кажется ему интересным и важным сегодня. И свойства "Травы забвенья" определяет прежде всего этот художественный отбор.
      Искусство Катаева в этой столь необычной книге - эти искусство нового воспоминания, когда писатель не воспроизводит событие, как запомнил его тогда, а как бы заново видит и заново лепит его и пишет, как прозу, отбирая и добавляя детали, находя сверкающие слова - строит "картину". А это делает "Траву забвенья" явлением не мемуарной литературы, а литературы художественной. Валя Катаев в книге - это тот Валя, каким видит его Валентин Петрович Катаев теперь. Недаром герой временами превращается в Пчелкина, потом снова возвращается в "я" этой повести.
      Совмещение великих событий истории и приближенных к глазу деталей образует глубокую перспективу. Катаев выбрал и расставил предметы, чуть сдвинул соотношения, кинул па события животрепещущий свет поэзии, и... искусство рассказывать о жизни стало правдоподобнее жизни. Тут правда. И вымысел. И поэзия. И мысль о жизни, об искусстве, о "новой оптике" писателя, об умении видеть, вспоминать и описывать, об умении ценить материал литературы - слово, язык - и осмыслить структуру произведения, его тему, сюжет, угол зрения на людей и события, внутренние связи повествования, форму - все это сделало книгу необычайно емкой и содержательной. Она многолюдна. Но из множества встреч своих за полвека Катаев выдвинул вперед две фигуры. Это - Бунин и Маяковский. И таких мемуаров тоже еще не бывало: мы следим за движением жизни молодого писателя как бы вокруг двух эпицентров в сложнейших условиях воздействия на каждую из трех этих орбит бурного революционного времени.
      Живописец, воспроизводя на полотне ваше лицо, стремится не к документальному сходству, а к выявлению вашей сути и своего отношения к вам. Так и Катаев...
      Книга сделана с таким виртуозным искусством, что кажется, она и писалась без остановок, с такою же непрерывной певучестью, с какою читается. И в то же время рассказана с увлечением, с отвагой, со счастливым чувством создания еще неизвестного, какое бывает только у молодых.
      1967
      РЕКОМЕНДАЦИЯ: ПЕРЦОВУ
      ПЕТРУ ПЕТРОВИЧУ
      Долго не мог я решиться напечатать этот рассказ, ибо и сам сознаю, что без живых интонаций, рассчитанных на устную речь, он поблек, онемел. Дело не только в том, ЧТО было сказано, но и КАК. Это КАК не менее важно интонационные краски открывают далекие перспективы смысла, делают речь объемной, убедительной, многозначной. "Показать" Александра Александровича Фадеева на бумаге - "поведение" его лица, его взгляд, жест, передать его темперамент, темп его речи, дыханье, его голос и паузы я не могу. На бумаге! Но Фадеев этот рассказ слыхал. И смеялся:
      - Не знаю, насколько это похоже по тембру и по манере - сам человек об этом судить не может,- говорил он.- Маршаку, например, кажется, что он у тебя не похож! И, конечно, ты в этом рассказе многое выпустил из того, что было в действительности, а кое-что, наверно, сгустил. Но если хочешь знать - характер того заседания ты схватил, в общем, верно. И я думаю, что мы тогда поступили правильно!..
      Нет, решаюсь!
      В конце 1942 года - это был, наверно, декабрь - в Москве, в Союзе писателей СССР, состоялось расширенное заседание секретариата правления с повесткой: "Прием в члены Союза".
      Собрались в опустелом кабинете А. А. Фадеева. Богатых туркменских и узбекских ковров с вытканными изображениями Пушкина и Горького, которые украшали комнату в мирные годы,- этих ковров уже но было: их закатали в трубки и отправили далеко, в тыл. Теперь посреди кабинета стояла чугунная печка, из черных железных труб в подвешенные на бечевках жестяные коробки стекали черные капли. Окна затягивали плотные бумажные шторы. Писатели были кто в чем: военные, чином побольше - в волчьих жилетках, среднего звания - в собачьих, помладше, вроде меня - в кроличьих. "Гражданские" сидели, не раздеваясь, в зимних пальто, которые за время войны потеряли свою новомодность и имели какой-то отчасти подержанный вид. Все похудели. Но разговоры шли оживленные, настроение было приподнято-деловое.
      Пока рассаживались, Фадеев просматривал и обдумывал бумаги. Окончив, предложил приступить. Лицо его приняло сосредоточенно-строгое выражение.
      - Товарищи,- сказал он.- Полтора года идет Великая Отечественная война. За это время мы потеряли третью часть нашего писательского состава. Сегодня мы собрались, чтобы впервые пополнить эту жестокую убыль в наших рядах...
      За время войны выросли новые кадры советской литературы - поэты, прозаики, очеркисты, которые работают в армейских и фронтовых газетах и на флотах, сражаясь не только пером, но, когда требует обстановка, бьются с оружием, не страшась смерти. Многие из них еще не члены Союза. Я думаю, что сегодня мы единодушно обсудим эти кандидатуры. Но тут есть несколько анкет писателей старшего поколения - не членов Союза, которые не воюют на фронте, но нужны нашей литературе. Поэтому, если нет возражений, я предлагаю разобрать эти заявления вначале... Анкета Бориса Глебовича Успенского, которого я лично рекомендовал бы принять в члены Союза. Это сын замечательного писателя-демократа Глеба Успенского, глубокий знаток творчества своего отца...
      Асеев Николай Николаевич тенорово воскликнул:
      - Саша, а что он написал сам?
      - Коля,- отвечал Фадеев, и в интонации его был слышен упрек.- Ты же сам знаешь, что он ничего не написал. Но дело в том, что мы до войны не успели издать полное собрание сочинений и писем Глеба Успенского, у него чрезвычайно тяжелый почерк, и многие его сочинения содержат зашифрованный смысл, который способен понять только тот, кто был свидетелем создания этих вещей. Если мы потеряем Бориса Глебовича, мы не сможем после войны по-настоящему издать произведения его отца. Поэтому, Коля, сегодня принять в Союз писателей сына Успенского - это в известной мере все равно, что принять самого Глеба Успенского.
      Радостно улыбнулся тому, что сказал, и тому, что собирался сказать, и добавил:
      - К тому же ты знаешь, Коля, Борис Глебович - человек интеллигентный и много не съест!
      Все засмеялись, проголосовали. Б. Г. Успенского в члены Союза приняли.
      - Тут есть заявление Перцова Петра Петровича,- продолжал Фадеев, отложив бумаги Успенского.- Но рекомендаций у него нет, сочинений его никто не читал, изучить его труды, которых, кстати сказать, он не представил в комиссию, в настоящее время у нас не было никакой возможности. При этом он давно ничего не пишет. Последняя его книжка вышла в двадцать шестом году, а сейчас - сорок второй. Очевидно, нам следует воздержаться от приема Петра Петровича Перцова,глаза его снова заиграли от смеха,- тем более, что один Перцов у нас в Союзе писателей уже есть!
      Все захохотали, Фадеев всех громче своим пронзительным фальцетно-матовым смехом.
      - Кто захочет высказаться по кандидатуре Петра Петровича? - спросил он, когда умолк смех.
      Прокашлявшись от волнения, ибо к работе секретариата никакого отношения никогда не имел и намерение было дерзко, я все же решился:
      - Александр Александрович! Можно? Я Перцова читал! Петра Петровича.
      - Товарищи! - воскликнул Фадеев.- Заговорили немые. Ираклий! Ты же еще никогда не брал слова! Скажи, что ты про него знаешь?
      Тут я выложил все, что помнил, главным образом по каталогу Публичной библиотеки, где одно время служил:
      - Он был редактором журнала "Новый путь"... Это критик, поэт... Хороший знакомый Блока. В советское время у него была книжка про Третьяковскую галерею и мемуары...
      - Да-да-да-да-да...- Фадеев поощрял меня, напряженно моргая.- А что ты читал из его сочинений?
      - Просматривал когда-то про Третьяковскую галерею.
      - И что ты можешь сказать?
      - То есть как что?.. Это книжка о Третьяковской галерее, о картинах, которые там висят...
      - Ты смеешься над нами, Ираклий! Неужели мы сами не в состоянии понять, что в книге о Третьяковской галерее описывается Третьяковская галерея. Это же не рекомендация!
      - Подробностей я просто сейчас не помню и книжку, видел очень давно...
      - Да. И он давно уже ничего не пишет и, вероятно, уже ничего не сможет дать нашей литературе?!
      - По-моему,- вставил я,- он очень старый человек и, наверное, просто уже не может писать. Фадеев взглянул в анкету:
      - Простите, товарищи, это виноват я. Я не обратил внимания на то, что это очень древний старик, рождения 1868 года!.. Как жаль, Ираклий, что ты ничего больше не можешь сказать о нем. В какие годы издавался его "Новый путь"?
      - По-моему, в девятьсот четвертом и , в девятьсот третьем...
      - Скажи скорее, что этот Перцов не участвовал в сборнике "Вехи"!
      Это опасение рассеяли несколько голосов.
      - Да, это я сам помню...- Фадеев подумал.- Жаль, что мы не знаем, с каких позиций написана книга о Третьяковке. Хотя, с другой стороны, нетрудно предположить, что картины Третьяковской галереи не дают повода для разговора об антинародном искусстве, а книга вышла в двадцать шестом году, и вряд ли он мог в ней выругать Третьяковскую галерею.
      - Надо отложить это дело,- посоветовал кто-то из членов секретариата. Фадеев снова подумал.
      - Нет,- сказал он,- давайте решать сейчас. Рядом, так сказать, доживает свой век старый писатель, отдавший все силы делу литературы. Мы здесь будем изучать, что он там написал, а его за это время снесут на кладбище!.. Я думаю, что нам следует его принять!
      Приняли.
      Приняли еще несколько человек.
      - Передо мной,- сказал Фадеев,- заявление крупнейшего советского библиографа Игнатия Владиславовича Владиславлева, которого я лично очень уважаю. Но, к сожалению, я против его приема в Союз писателей. Мы можем принимать людей, которые пишут. А библиографы регистрируют то, что написали другие. И если мы примем Владиславлева, мы тем самым откроем дорогу всем библиографам. Этого нам не позволяет устав.
      Лебедев-Кумач возразил;
      - Александр Александрович! - Сочный басок его прозвучал очень внушительно.- Давайте Владиславлева все-таки примем. Я согласен: он ничего не написал, но ведь и из нас никто без него ничего не написал.
      Фадеев выпрямился.
      - Василий Иванович,- сказал он торжественным голосом, обратив на пего непроницаемый взгляд.- Если вы что-то написали при помощи Владиславлева, так вас за это в Союз писателей уже приняли!
      Асеев все-таки возразил:
      - Жалко, Саша! Давай примем его в виде исключения!
      - Нет, Коля! - отвечал Фадеев полушутливо.- Давай исключим его из этого списка в виде принятия.
      Еще несколько кандидатур обсудили. А потом принимали тех, кто находился в Действующей армии. И прошел этот прием очень единодушно, доброжелательно, благородно...
      Через несколько дней вхожу я в столовую Союза писателей, выбрал свободный столик - подходит согбенный седенький старичок с маленькой бородкой, белые усики... С хозяйственным мешочком в руке.
      - Скажите, пожалуйста,- спрашивает,- тут сами ходят получать суп или тут подают?
      - Подают,- отвечаю.- И место это свободно.
      - Можно сесть?
      - Да, конечно!
      - Тогда позвольте мне познакомиться... Перцов Петр Петрович...
      - Боже мой! Петр Петрович!.. Как я рад! - говорю.- Я мечтал познакомиться с вами!
      - Как! - Он смотрел на меня с удивленной улыбкой.- И вы? Вы обо мне тоже знаете? Мне казалось - меня все забыли. И вот, говорят, на секретариате какой-то военный фронтовик меня поддержал... Оказывается, знает меня... Вы второй!
      Я не стал объяснять ему, что я и второй и первый...
      Мы довольно долго обедали. Потом я вызвался его проводить. Вышли на темную, заваленную сугробами улицу. Перцов со своим мешочком семенил в валенках и все поскальзывался. Держа его выше локтя, не давая ему опрокинуться навзничь, я отвел его па Плющиху.
      А потом уехал на фронт и больше его не встречал. Спросил о нем однажды в отделе кадров, после войны. Умер.
      А недавно, прочитав работу историка Н. Я. Эйдельмана, я узнал факты, которые кидают на облик Петра Петровича новый и неожиданный свет.