И. Эренбург
 

 
      Вот и настал день, когда впервые за без малого три тяжких года просияло светлое Pa-солнце. Дважды: посредь хмурного дня - на несколько сердечных туков глянуло в прогалину оболока, никто с перепугу ни «ура», ни «хай» крикнуть не успел, стояли, головы запрокинув, как мраморные грецкие бабы, - а много после - подлегло под край того оболока и в жёлто-алом сумраке опустилось-легло медленно-медленно за синие Окоёмные горы. Тут уж накричались вдосталь… И радостно кричали, и горестно.
       Всеблагое ты наше…
       На кого ж нас покинуло…
      Тем вот и хуже гельв нечистого, что нечистый месяц скрадёт, почухает-почухает, да и бросит, - а гельв подлый солнце-Pa унёс - и как бы не навсегда.
      Для многих-то так и вышло - что навсегда. Сколько уж легло во глубокие рвы, не дождавшись возврата пресветлого, - и русов, и урусов, и многих тарских да востоцких племён людей-коневодов, что жили в кошмовых домах по ту сторону Ородной Руины, Общей Горы, где дарованы были в незапамятные тёмные годы тёмным же да розным племенам законы родства. И сказано: сколь будет стоять гора, столь пребудет и родство.
      И вот нет вам ни Руины, ни законов…
      Густится, клубится тьма. В душах людских тьма, не в небесах. В небесах днями висит мерзкая хмарь, бросает снежок, а когда скопляется ночь, то пускают гельвы огненных змей, и виднее всё округ становится, чем в хмарый полдень.
      Десятский Мураш стоял второй за сегодня сурок в башенке над вратами - и пьян-счастлив был, что оба загляда пресветлого Ра на бдения пришлись его, а не на сон. Досадовал, ох и досадовал бы, обернись иначе. Ничего, что ветер поднялся, к ветру и спиной можно повернуться, бараний кожух проймёт не враз. Холодный ветер, льдистый. Позёмку несёт, чьи-то следы по лесам заметает… Лето началось, да. Но вот уж и темь наползла небесная, и змеи трёхглавые огненные, мертвенного блеска, под облаками полетели, и холод пробрал ноги и спину, заставив дрожать и зубами лязгать, а друг-заменщик не шёл и не шёл.
      Уже пять десятков раз думкнула обтянутая кожей бочка в Царской башне. К шестому счёт шёл. Тогда только увидел Мураш, как слева, от Ясных врат, по скорбной тропе движутся кучкой несколько теней. Змеи мёртвосветные их высветили… Никого не несли на руках, а значит - или занемогли сыпью горячей, или - пришлые. Мураш вёл их взглядом. Скрылись за поречью…
      Вот и шесть десятков минуло. Кто же там при бочке? Старый пешка Бобан-безгласый? Ленится Бобан, не ходит вкруг башни, а по-у бочки стоит да сердечные туки считает - благо, грамотный, умом умелый. Две сотни насчитал - думкнул по бочке. Ещё две сотни - снова думкнул.
      Царь про то знает, но не сердится на Бобана. Дурная голова, мол ногам покою не даёт, а умная, противу того, ногам помогает… Царь умных привечает-любит, на то и имя ему - Уман.
      Пришёл наконец сотейник Рудак, сумрачный, как туча дневная. С ним пешка незнакомый. Сказал сотейник опасное слово, ответ услышал - кивнул.
      - Пойдём, Мураш, - сказал.
      - Чего так долго-то? - стараясь зубом не клацнуть, выдавил Мураш. Снял кожух, отдал пешке.
      - Плохо всё, - голову в плечи втянул Рудак, будто это он лишних полсорокб на морозе отстоял. - Городец Брянь - слышал такой?
      - Ну?
      - Так нет того городца…
      Мал был городец, да дорог: с полуденных перевалов тропы стерёг, прям под ним они сходились - три. Оттуда к Бархат-Туру дорога мостовая шла… Не беспокоили городец всё время долгой гельвьей зимы, так и казалось, что минует его казнь. Перевалы снегом забиты таким, что верхового с конём и апостолой

скроет. Но дождались вот налёта татского, воровского…
      С сотню воинов там было всего, да баб три сотни, да детишек четыре.
      Воины все легли - на стенах и после в поле, отбивая гельвов и закатных людей от обуза. Но не отбили, не смогли. До Бархат-Тура дошли шесть баб, две девки и два десятка ребятишек. Девок и здоровых ребятишек взяли за стены, а баб и трёх с ними помороженных да побитых недолеток послали в ров. Нет хлеба на всех, и на тех, что уже за стенами, нет хлеба…
      Скорая смерть от железа чище, чем долгая от мук.
      А городец спылал весь, то-то с Ясных врат и дым был виден довчера, и зарево в ночь.
      Ждать теперь гельвов, да рохатых, да гонорных людей и к стенам Бархат-Тура. Набредали позорные наши на следы гельвские в лесах неподалёку. Кружат те и ждут, ждут и кружат, как тяжёлые от непомерной сытости волки. Поймут, что сголодались мы, сошли на кость - и кинутся. Вон, половина уж воинов ни меча, ни сеча не подымет… а уж лук натянуть…
      Мураш кивал. Прав был Рудак, мрачен, но прав.
      В караульной темнухе горел очак, и только. Седоусый Лядно, скача на деревянной ноге, поставил перед Мурашом глиняный кружак с хлебнёй и нежно, как детку, положил у кружака тонкую лепёху.
      Без соли была хлебня… да и почти что без ничего, две блёстки с трудом рассмотрел Мураш да какие-то опилки на дне. А уж по каким углам мучку для лепёх подметал да на чём тесто замешивал Лядно, Мураш спросить побоялся: как-то не по-едоцки хрустело на зубах. Одно, что хоть горячее было всё, да и со спины тихо входило в нутро чистое тепло.
      Доброе дело - очак. Добрым огненным оком глядит. Со времён древнего великого царя Урона на всех апостолах да знамёнах - очак и пламень.
      Боялись его враги. В страшных снах он им представал…
      Неужто загаснет?
      Хотел уснуть, да не дали: прибежал малыш Шелепка, велел идти к царю. Кряхтя собрался Мураш, хотел новый ков надеть, да вспомнил, что идти за ковом домой надо, а спать-то он так и приладился в темнухе. Потому нашарил под лёжкой подменные сапоги - не тарские кошмовые, в которых холодные сорока стоял, а старые свои расшитые, рыжие, из конской кожи. И пошёл вслед за Шелепкой, зачерпнув по дороге через площадь горсть снега да протёрши лицо.
      У колодца стояли тихие бабы с ушатками. Тихо и страшно медленно стучала бадья в колодце…
      Мураш ничего не спрашивал у малыша - раз тот сам не сказал, значит, и не положено было пока знать. Другие малыши у царя сменялись, а Шелепка, сколько Мураш помнил, оставался. Стало быть, отменно служит.
      Вон как шагает, бубенец придерживая. Ноги длинные, как у птицы журавели.
      И вдруг остановился. Мураш едва не ткнулся в кривую спину.
      Поперёк проулка лежало мёртвое тело.
      Шелепка проворно раздул фитиль, который прятал до того в рукаве, затеплил маслечник. Подержи, велел. Мураш взял светильник, встал так, чтобы лучше видеть. А малыш быстро, внимательно осмотрел тело, не сразу тронув руками, потом тронул, перевернул.
      Чумазое, страшное, костистое лицо, не понять, муж или баба. Или девка?..
      - Нет, - сказал Шелепка. - Сама померла.
      - Вот как? - Мураш выпрямился, вернул маслечник. - А бывает, что не сами?
      Шелепка посмотрел на него, не ответил, загремел в бубенец. Скоро прибежали, волоча ноги, сторожи. Их то было дело.
      - Идём, - сказал малыш.
 

 
      Царь Уман сидел за столом, с ним тысяцкий-городовой Босарь, тысяцкие-полевые Уско и Мамук, ключник Сирый и ещё человек пять, которых Мураш не знал.
      - Чего так долго? - хмуро спросил царь. - В другой раз за смертью тебя пошлю…
      - На мертвечиху наткнулись, - сказал малыш. - Я и подумал: а не упыри ли снова, часом? Пока осмотрел, то, сё…
      - То, сё… - передразнил царь. - И что оказалось?
      - Не упыри. Сама. С гладу-холоду…
      - Ясно. И упыри не потребовались… Ладно, Шелепка, иди пока. Спи. Нужен будешь, разбудят. А ты садись, десятский, пей-веселись, угощайся…
      Угощение стояло самое царское: в серебряной плетенице разварная репа, в хрусталях - седьмая водица на медке. Мураш подцепил краюшку репы, стал жевать. Царь ждал. Мураш сглотал, ложку отложил, рот шитым утиральником утёр - показал, что сыт безмерно.
      - Мураш, значит… - сказал царь. - Тот ли ты Мураш-десятский, который посольство наше перед войной в роханскую землю сопровождал?
      - Да, царь. Тот самый.
      - Земли роханские помнишь?
      - Помню, царь.
      Хотя - чего там особо помнить? Степь, она как стол скатертный…
      - Тогда слушай, тот самый Мураш. И Мураш услышал.
      Не даром дался Брянь-городец. Нагло полезли гельвы да рохатые людишки в первый приступ - тут рога-то им и пооббили. Кто за стену перебрался - ни один не ушёл, а троих вообще на языки взяли. Один рохатый на смертный испуг слаб оказался, всё сказал, что ни спросили. И после, когда обузом из горящего городца уходили, девкам дали слова его запомнить…
      Стало быть, гельвы - они и рохатым уже поперёк глотки вошли. Царям дерзят. Бытуют наособицу. Рохатые, пусть и враги, а обычай добрый степной имеют: нажитым делиться, за щеку не прятать. Гельвы ж не будь дурни: брать-то братское с охотой берут, а своё жилят крепко, за высокими стенами да под охраной.
      В Моргульской долине сейчас болото стоит непролазное, а со дня на день вообще паводка ждут. Потому для военного огородца, что по эту сторону долины, запасы возили два месяца. И по гельвьему доброжмотству большая часть запасов держится укромно, в лесу за засеками да на деревьях. И место этого укрома пленник знал - и назвал…
      Разное там. Много. А главное - возов двадцать гельвских хлебов, которые русы прозвали «вечными». Один человек на плечах в походе стодневный запас нести может, не утомляя ни спины, ни ног. А там - двадцать возов.
      - Ты понял, Мураш?
      Мураш ещё не понял. Он считал, загибая в уме пальцы. Возы наверняка гонорские, бычьи запряжки, других возов в закатных обузах не видел он ни разу. Этих стодневных запасов на каждом будет по пять сотен, а то и по шесть. И если двадцать возов, то это получается… получается…
      А ведь стоднев - он на здоровенного воина рассчитан, да так, чтобы сил у него не убывало, а прирастало. Бабам же и ребятишкам - считай, вчетверо с хвостиком получится.
      Там, глядишь, и солнышко-Ра вернётся. Урожай уродится. Хоть бы репа та же, ей много ли надо? - не вёдро, а воды вёдра…
      - Так, - сказал Мураш. - Я понял, царь. Сколько людей дашь?
      - Ничего ты не понял, торопун, - покачал головой Уман. - За хлебами другие пойдут. Твоё же дело будет - огородец на долине взбаламутить и за собой увести. Зря я тебя про роханские земли пытал?
      - До роханских земель не дойти, - сказал Мураш. - До Итиля - и то вряд ли.
      - А я тебя не заставляю туда идти, - сказал царь. - Я тебе туда идти разрешаю. Если припрёт. Есть такой пограничный рохатый князец Улбон - он вас и примет, и не выдаст. Ясно теперь?
      Мураш помолчал.
      - А что, царь, - сказал он наконец. - Пожалуй, что и ясно. Так сколько людей дашь?
      - Много не дам, и не надейся. Зато дам лучших…
 

 
      И получилось так: стал Мураш верховым сотским. Под апостолу его подведены были тридцать два воина, искусные и в конном, и в пешем деле. Многих новосотский знал раньше - Савс-рябец, например взять, многих он стоил, когда отступали от Монастырита, шесть обломанных стрел потом вынули из боков и плеч, и огонь раневой он перемог, и гельвский яд. Долго товарищи знали: вот-вот помрёт. Так ведь не помер, стоит крепко, широк в кости, череп лысый, бугристый, в рубцах и зубы через раз, зато глазами чёрными весело смотрит. Или Манилка, тарский род: хитрый, наглый, ловкий, как камышовая кошка, больше десятка гельвов скрал, а ты гельва поди-ка скради. Уже после того, как взорвали гельвы Ородную гору и превратили день в сумрак, а лето в зиму, сколотил Манилка бучу из русов и тар - и такой копоти врагу задал, что гельвы (а может, и не гельвы вовсе, а гонорные или рохатые; кто после разберёт?) в конце концов мирное кочевье пленили, а там одних детишек с полсотни было, и гонца заслали: не выдадите Манил-ку - всех под лёд. Что сказать? - отбили кочевье, в жалы да ножи катюков закатных взяли, только сами почти все мёртвыми легли, и у Манилки - вынесли его на руках, - как поправился, левая нога на вершок короче стала, и прихлёб появился, когда дышит. В поиск теперь не пойдёшь… Или вон взять Барока сероглазого - родом он из гонорных, давно ушёл на службу в Черноземье, много до войны. Женился на горынычне из-за Горгорота, детишек завели… Когда война только-только началась, татский набег случился на горный край; по слухам, совершили его двари - больше из мести за то, что горынычи варят лучшее, чем дварское, железо; кто знает? живых-то не осталось… За руки приходилось уводить Барока из схваток; а ежели видел он дварей на той стороне, то и не увести было.
      Другие тоже были хороши, а вдруг кто и не был, так станет. Верное дело - бой…
      Что сомнения вызвало, так это две девки, Рысь и Беляна, русинка и уруска. Не хотел брать их Мураш, да прогнать не мог: Рысь-то племянницей тысяцкому Мамуку приходилась, а Беляна из тех двух брянских девок была, что дошли и ребятишек довели. Не хотел же он брать потому, что знал: на недоброе дело ведёт он сотню свою
      и не стоит девкам того видеть, что будет… однако ж вот: взял. Рысь гельвский знала; у Беляны в глазах стыла смерть.
      Дал Мамук соименников своих, мамуков - сохранил где-то в лесах. Отощали мамуки, и рыжая шерсть свалялась, и горбы в стороны попадали пустыми котомками.