Кесаревна - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая

Андрей Лазарчук
 
Кесаревна Отрада Между славой и смертью
 
 
Книга вторая

      я видел секретные карты я знаю, куда мы плывем
Илья Кормильцев

      

Часть первая

Глава первая

      На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда еще немалый запас тепла.
      Ноги с легким хрустом, давя то ли елочные игрушки, то ли засохшую пену, проходили сквозь стеклянно-зеленый ковер и вминались в грязь – уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу легко, разве что вздыхала; чаще – чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, – тогда только веревка и спасала, колючая оледеневшая веревка... впрочем, не всегда спасала и она... в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день... догнал их с котомкой предыдущим утром... на краю черной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, черный, тяжелый, тугой – на волка; конец веревки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами ее всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но все-таки поближе...
      Пейзаж был нереален... рифленого стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; граненые серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди – и силуэт бесконечного фантастического города справа... шпили, башенки, купола... Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото... и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда.
      Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости ее собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, – этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом... просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку... тогда все, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное – все это окажется плотно упакованным... корни дерева к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом – к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамерзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метелку – к тени старого арочного моста, увитого виноградом... и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто – и – ничего.
      Она давно растратила все свои запасы отчаяния...
      Купа деревьев, которая еще недавно была безнадежно далекой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки – по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и веревки.
      Сразу стало темно.
      Будто внутри земли. Среди корней.
      Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетенных корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук.
      –...Парило-мудрец был такой, он сказывал... будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел... туча была, и мертвые ночью встали и ушли...
      – Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври...
      – Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то... парню двадцати нет, а седой...
      Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжелая. В горле скребло. Она хотела сказать... чтобы... уже забыла, что... все равно не получилось... лишь писк, равно котенок проголодался... Кто-то сверху тихо фыркнул...
      – Очухалась... эх, немного надо, дядя...
      – Так'ить... совсем дитя. Который день идем...
      – А который? Я уж...
      – Двунадесятый.
      – Ой-тя!..
      Отрада тронула запястьем лоб, потерла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся.
      – Я долго... так?
      – Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет...
      Часок, подумала она. Похлебку сварили, да еще и остыть могла успеть. Но вот не остыла... Она ногами чувствовала спрятанное тепло.
      – Спасибо, дядя Евагрий, – Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом... рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землей...
      Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промерзнет, сделается каменно-звонкой. Легкие лопаты будут отлетать, лишь царапая ее бока.
      Но тогда, может быть, выпадет снег... Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села.
      Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней...
      – Кушать будете? – добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперед, чтобы встать. – Или пройтись надобно-ть?
      Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдаленный хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая...
      Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперед – и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма.
      Коротко и изумленно вздохнул Прот.
      Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами – получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, – и, упав на спину, перекатилась раз и еще раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла – и только тогда протянула руку к закрепленному на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского черта, удобно легла в ладонь.
      Там, где она только что была, осыпалась земля.
      Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать.
      А потом позади нее – и в лица нападавшим – полыхнуло слепящее белое пламя.
      Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом – притворно одинаковые в легких черных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то черного, и в черных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже сейчас, внезапно ослепленные, немедля бросились на землю – но дикий, нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не позволял коснуться земли... так длилось и секунду, и три, и десять... повисшие люди дергались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих...
      Отрада медленно, не вставая, пятилась – пока не заползла в пустую, но еще теплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие ее справа и слева – маленькую, съежившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и барахтающимися саптахами.
      – Что будем делать, Хомат? – это был голос Алексея. И в голосе этом слышалась безнадежность – будто бы это не враги его, а он сам видел вот так вот в воздухе, беспомощный, как младенец.
      Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан... А вот подкрались – не услышал.
      Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы – и звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И еще кто-то шипел сквозь зубы, скрывая боль.
      Но уже ясно было, что все кончилось.
      Как-то слишком быстро и просто...
      Хомат протянул руку к одному из висящих – тот забился совсем уж панически, как большая рыба в сачке.
      – Тихо, тихо, – сказал Хомат, и теперь было понятно. – Давай-ка...
      Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на ногах... нет, показалось... подошвы на пядь не достигали земли. Руки его, судорожно вытянувшиеся вперед и вниз, пытались крючковатыми пальцами вцепиться во что-то несуществующее.
      Потом с него упала маска.
      Отрада тихонько встала и шагнула чуть вперед, оказавшись за левым плечом Алексея. Почему-то именно здесь было ее настоящее место... Лицо пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах, казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с глазами, которые дергались и метались за веками...
      – Так вот вы кто, – в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная нотка. – Последние настали времена... Опусти его, Хомат.
      Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся, обретя опору под ногами.
      – Ты знал, за что брался, когда шел сюда, – сказал Алексей.
      Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось.
      – Возьми меч, – приказал Алексей.
      И меч мгновенно оказался в руке... кого? Отрада вдруг поняла с ужасом, что не может назвать это существо даже мысленно.
      Белолицый держал меч почти небрежно, тремя пальцами – горизонтально перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких пальцах Отрада увидела темные массивные перстни...
      Белолицый нанес удар первым – свистнула сталь; в пронзающем свете клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один.
      Потом Алексей медленно отступил на полшага и дернул рукой. Меч его выскользнул из груди белолицего, дымящийся и черный. Белолицый попытался было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух... Потом он упал лицом вперед, еще в падении будто бы ломаясь и разваливаясь.
      Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей.
      Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто еще одну маску.
      Под лицом был голый и еще более белый череп... Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца...
      Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донесся нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился – и вонзил клинок в скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, острие застряло.
      Хомат ударил еще раз, навалившись сверху – теперь клинок вошел по гарду.
      Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задергалось, потом замерло окончательно.
      – Мерзость, – сказал Хомат, судорожно сглатывая – давя рвоту.
      – Да, – согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево, потом направо.
      И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир преобразился.
      Стояли поздние сумерки – скорее утренние, чем вечерние, хотя она не сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе.
      Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман стелился над самой землей, не выше колен – туман или дым. Под него взгляд поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим туманом.
      На земле лежали мертвые. Их было немыслимо много... так много, что между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их, уложив ровно, скрестив на груди руки... тем, у кого руки были...
      Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла на месте и медленно направилась к ним.
      Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было где-то искать – где-то внутри себя...
      Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи плащ окутывал ее. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась рука. Скользнула вверх и откинула капюшон.
      Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха лица. Вместо лба, век, скул – висели какие-то лоснящиеся черные лоскуты...
      – Ла...ра... – Алексей, задышав тяжело, пресекся на середине слова. Ты... Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как «молчите».
      Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади.
      Отрада попыталась было оглянуться, но – не сумела оторвать взгляд от изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, темно-синего, бездонного... Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева... скрежет... шипение...
      – Почему... я живой? – спросил Алексей.
      Ларисса медленно кивнула; рука ее скользнула под плащ и вынырнула обратно – с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то вышивкой... но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг приоткрылось между полами плаща...
      Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной... не могли, не могли, не могли!
      А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные, хрустальные... Множество голосов заполнили собой пространство.
      Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с другим...
      Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное дно. Ярко освещенное желтое деревянное дно.
      Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать, продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва.
      Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось недалеко, вот, рядом, достать, опереться... нет. Она повисла, как муха в паутине, как... как те странные пленники... как Агат... его прощальный взмах... Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти.
      Но, повинуясь новому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила себя за щеку.
      Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое.
      Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвешь... И еще прошептал... дайте ей пить.
      У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула жгучую жидкость. Ей показалось, что это деготь.
      Чья-то рука удерживала ее затылок.
      Пей. Пей, пожалуйста, пей... Она отхлебнула еще и еще. Горечь и сильнейший запах березы.
      На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная картина... парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной кладки... И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.

Глава вторая

      Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принес его в дом старосты, куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам остался за помощника – со знахарским правнуком, белесым до полной бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно большие, двигались сноровисто и быстро... когда одетую в хозяйкину рубашку Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину, глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло на спине кожу... руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в пыточной, и – сухой хворостяной треск бил в уши...
      Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами, откашляла комья коричневой мокроты – и задышала глубоко и чисто. Даже румянец проступил на восковато-голубых щеках.
      – Топите баню, – распорядился знахарь. Имя его было Памфалон.
      Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в пергаментных мешочках со старинными полустершимися надписями.
      – Почтенный Памфалон, – неуверенно сказал Алексей, – но ведь после бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду...
      – Если вы потащите ее дальше, она умрет, – сказал знахарь, не отрываясь от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по комнате. – Вполне возможно, что она умрет и здесь. Силы, чтобы жить, у нее немного. Но если вы ее потащите, она умрет точно.
      – Если мы не потащим ее, нас настигнут и убьют.
      – Опять война... – знахарь качнул большой седой головой. – Когда же вам надоест, молодые?
      – Почтенный... неужели нельзя использовать какое-то средство... чародейство, может быть?.. – Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже ничего не теряем... – Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря Радимира. Последняя наследница...
      – Разве же ей осталось что-то в наследие? – знахарь совершенно не удивился, как будто бы полумертвых кесаревен на долгом его веку приносили сюда, в болотный край, раз пятнадцать. – Дом ее сгорел...
      – Дом – горит, – сказал Алексей. – И еще не все потеряли надежду потушить его.
      – Вот так, да? – знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал губами. Протянул Алексею. – Не все... Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь еще?
      Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на подсоленный торф. Но через болотизну проступала далекая едкая горечь.
      – Есть, – сказал он.
      – Это хорошо, – медленно протянул знахарь. – Так, значит, надежды не теряете?
      – Не теряем, отец.
      – Что же... Только вот мало вас, молодых, и все меньше и меньше... Алексей не ответил.
      Два последних месяца унесли столько жизней... даже он, воин, человек с дубленой душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только рассказами очевидцев и участников тех дел – быстро же прижилось новое словцо, обозначавшее сразу все... от мелкой стычки разведок и разъездов до иной раз многодневного боя тысячных отрядов, – что последовали после разгрома при Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы... Мелиора истекала кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай – и никто не сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе... Значит – голод. Не зимой, так весной.
      Но дожить до зимы, а уж тем более до весны...
      ...Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение – но и конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило поражение в победу... хотя нет, и это важно... честный воин, может быть, промолчит об этом, но знать-то все равно будет... нет, другое... тот, кто наслал испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои – прихлопнул всех разом. А такое уже не прощается...
      Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути сотня Алексея, и прежде чем предать их легкой смерти, Алексей поговорил с ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников... или на тех, кто стоит над начальниками...
      Однако несмотря на все это, конкордийская армия медленно и настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к Кузне... и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно было, что заслон этот падет при первом же серьезном нажиме... ни северяне, ни южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселенный и всеми нелюбимый Восток...
      – Чародейства просишь... – знахарь сложил свои кульки, сплел пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки руки молотобойца, кузнеца... Кузнец и знахарь. И значит – неизбежно – чародей.
      – А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждет, когда муха дернет нить... Не муха, нет, – вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула мрачность его лица. – Мотылек.
      – Отец, – Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко – и уже не впервые – прозвучала долгая музыкальная фраза... тема неизбывной страсти из действа «Свеча и мотыльки»... – Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не хочу, чтобы ты говорил все то, что знаешь. Но – делай!
      – У тебя вовсе нет причин верить мне.
      – Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остается.
      – Здесь ты тоже ошибаешься... хотя прав в одном... нельзя допускать лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут...
 

* * *

 
      Сотня Алексея никогда не насчитывала более сорока бойцов. Сейчас их осталось двадцать восемь, и – Алексей знал – из этой деревни выйдет их еще меньше. У двоих азахов отморожены были ноги – очень серьезно, безвозвратно.
      Пройдет еще несколько дней, черные стопы сморщатся, резко обозначится граница между живым и мертвым – и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше черного струпа, оттянет кожу – а второй тут же рубанет саблей, а третий раскаленным в огне каменным пестом коснется раны... если неопытный – то всей и как следует, чтобы пошел дым, а если не в первый раз – то легонько и в четырех-пяти местах... потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом, сверху положат сухой мох и снова забинтуют... у азахов не было специальных лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое... зашить рану, срастить перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы...
      Травы, подумал Алексей как-то отрешенно. Вкус порошка, незнакомый и вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень глубокое, очень давнее...
      Двое с отморожениями. Еще двое с пустяковыми вроде бы, но опасно гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается животом...
      Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда – дошли, дошли в обоих смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но – жуткое чувство, будто по пятам идет даже не кто-то – а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках, заметании следов... но след проступает, проступает, проступает – как кровь сквозь снег...
      Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что замыслил, потому что тогда – выдашь неизбежно. Движением брови.
      Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе.
      И все же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит.
      Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить.
      Зная, что прощения ему не будет никогда.
      Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в своем доме, высоком темном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста, безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина своего известий он не имел с апреля...
      Посты Алексей не ставил – сами деревенские разбежались и вдоль дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись, постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды оказывающуюся то тут, то в трех верстах. По всем соображениям, вряд ли следовало ожидать нападения сегодня или завтра... а главное, деревенские прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь бродиславов – так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в тылу победителей. Всем им приказано было разоружиться и разойтись по домам, в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому наказанию.
      Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот полуостров среди болот, не найти... И это знаю не только я.
      Болотьс, так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух небольших рек, текущих на восток, сливающихся – а далее пропадающих в гиблом краю Соленой Камы, части Дикого Брега – совершенно непроходимой смеси болот, озер, речек, морских лиманов – и торчащих среди этой грязи и воды голых скал со срезанной вершиной. Нога человека там не ступала – или почти не ступала... С другой стороны Болотьс отрезали от внешнего мира невысокие, но сильно изрезанные горки Мончa, через которые проходили только две дороги: на север, на Бориополь – и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась принадлежность сих земель...
      Прихрамывая, шел навстречу трубач Главан. В сотне Алексея он был единственный конник из не-азахов – и потому ко всем, включая командира, относился как бы покровительственно.
      – Во дела, командир, – сказал он чуть изумленно. – Тут, оказывается, степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за все щедро... Третьего дня ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее... вот, – и он показал кружочек из зеленого камня. – Обернулось...
      Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи – идет на вес серебра. Все будто бы честно... Но нефрит этот был мертвый – куда более мертвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нем угадывался какой-то рельеф, но ни наощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже рисунок это или надпись.
      – И много ли таких? – спросил он.
      – Наверное, немало, – сказал Главан и повторил... – Платили щедро...
      – Собери еще штук пять-шесть, – велел Алексей. – Понадобится потом.
      – А чего их собирать, вот они... – Главан вынул из кармана горсть каменных бляшек. – Людям не нужны.
      – Людям не нужны... – Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были серые с мелкими темными точками.
      – Ну... да. А как же иначе? Явно же – чародейская масть, опасаются люди-то... Алексей взял бляшки. Холодные...
      – А чего ты не спишь? – спросил Алексей странным даже для самого себя тоном.
      – Не знаю, – Главан даже, кажется, растерялся. – Лег, а по мне кто-то скачет. Думал, блохи. Посмотрел – нет никаких блох... Ну, я и пошел прогуляться.
      Может, кто баню топит... Как там кесаревна-то наша?
      Алексей молча покачал головой.
      – Понятно... Что делать-то будем, командир?
      – Думаю.
      – Не нравится мне, что они так вот – собрались и ушли, – сказал Главан. Не ловушка ли тут нам расставлена?
      – Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили?
      – Зря смеешься, командир. Вот как хлынут змеи с неба...
      – Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие все наперед знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать...
      – Устал ты, командир, – сказал Главан. – Поспал бы сам. Помрешь ведь.
      – Попробую, – сказал Алексей. – Правда, давай-ка найдем кого-нибудь, чтоб баньку натопил...
      Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж обрадован появлением из трясин трех десятков донельзя грязных, оборванных, голодных и изможденных воинов, но – это были свои воины, и просто нельзя, немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть.
      Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем гидронов – ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе чаще плодовое, но иногда кипарис или ель...
      У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком – что ни подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском имении, он еще любит мать, у него еще есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара, дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные резные сани, бегут к взвозу – оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое небо... и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на ветвях светится иней... Он судорожно выдохнул.
      Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских славов. Так и не отстроили потом... Одна из сестер была тяжело ранена в Столии все в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая – год спустя сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу судили и покарали свирепо... Осталась только мать, но и с матерью случилось что-то страшное... там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные железные острия...
      – Заходите к нам, добрые господа, – от низкой калитки кланялась пожилая статная женщина. – Лучшая здесь баня – наша. Сам господин акрит не брезговал ею...
      К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом улыбнулся... ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца...
 

* * *

 
      Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха.
      После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя... и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и еще одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении «вместилищ духа». К тому времени масса «механического дива» была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать – но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель... как тянутся через пролив тяжело груженые левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами...
      Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине... рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев.
      Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что все это – своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду.
      Впрочем, вовсе не погода интересовала его...
      Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей.
      С другой стороны, голодными управлять легче... Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы – завтра.
      – Сарвил!
      Мертвый чародей возник рядом неслышно.
      – Звал, Многоживущий?
      – Звал... Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так лежащему со стоящим. Будто ты раб.
      – Я и есть раб. Я лишен права отвечать за себя.
      Однако сказав это, Сарвил сел в легкое плетеное кресло.
      – Ты уже за все ответил сполна... – Астерий усмехнулся, – и за свою давнюю глупость – тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении...
      – Вот как?
      – Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей... мне хотелось бы, чтобы ты нашел одну красивую, но мертвую женщину. В свое время по приговору суда ее казнили, сделав Частью...
      – Она не может уйти?
      – Да. Ее запечатлели навечно.
      Сарвил помолчал.
      – Это жестоко.
      – Жестоко. По-людски... Я дам тебе то, чем ее можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить.
      – Естественно.
      – Все еще подозреваешь меня в своекорыстии?
      – Пожалуй, что нет. Тут другое... Что она должна сообщить?
      – Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия.
      – А-а... Я, кажется, слышал эту историю.
      – Должен был слышать.
      – Хорошо. Я спрошу ее, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах.
      – Просто огласи, что можешь освободить ее. Она найдет тебя сама.
      – А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть...
      – Поступишь по своему усмотрению.
      – Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоем новом мире не будет разделения на живых и мертвых...
      – Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему – и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты – можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты все никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто... Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.

Глава третья

      После недавних непогод море еще не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своем ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые легкие «обрюши», натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, – лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далекой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня.
      – Подобно ртути, – сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. – Ртути, напитанной золотом.
      Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми темными веками, выражало страдание. Днем он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить себя. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше... Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований – и вот возвращающимся просто так... умереть на родной земле.
      О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервности и робости.
      Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него – настолько тонкий, что напоминает далекий аромат дорогих духов.
      – В мире еще так много непостижимого, – сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал – и получал ответ, что нет, не бывали... Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, пришлось изобретать свойства предметов притягиваться друг к другу... как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов... но природы этой притягивающей силы так и не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Все. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нем присутствует. И вот мы видим – отсюда – как их ученые люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир перестанет мгновенно существовать... а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Ученые же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, они научились летать...
      Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания.
      – Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них – полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или – к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне – просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами – подобными тем, что в изобилии творят они сами... и никакие доводы, никакие доказательства... даже предъявленные самым грубым образом – не поколебали бы их убежденности...
      – Вы так думаете? – монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась черной. – Мне всегда казалось, что напротив – человек слишком легко приспосабливается ко всему...
      – Да – но в очень жестких рамках. И даже не рамках... Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад... но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях...
      – Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, – сказал монах. – Право, это все равно, что рассуждать о свойствах и способностях махагона без ног.
      – У вас все еще сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам.
      Взять эту войну... Впрочем, все это не так уж существенно. Я вообще хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край темного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звездного неба. Сам же закат, вот это великолепие – не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются... и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть – отчаянно барахтаются там, где мы вздымаем лапки?..
      – Но не тонем, – подхватил монах.
      – Не тонем, – согласился Сарвил. – Однако же и не плывем. Нам просто некуда плыть... Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определенных условиях и изменить ее. И – почти никогда этого не делаем. Все в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всем, находят их – и потом внушают себе, что предсказание сбывается... хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю...
      – Кто более счастлив – человек или его тень на стене? – спросил монах. Актер или роль? Странно спрашивать так... Риторический вопрос, который предполагает только один ответ.
      – Да, – сказал Сарвил. – Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам... Я вам не наскучил своими рассуждениями?
      – Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать все о несовершенствах мира. Времени у него вечность... Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. Что бы вы устранили из мира?
      – Я всерьез задумывался об этом, – сказал Сарвил спокойно. – Немного иначе... что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир...
      – И вы пришли к какому-то выводу?
      – Да. Вряд ли этот вывод вас обнадежит.
      – Надежды обрести не тщусь...
      – Он просто создаст новый мир – и уйдет туда, уведя часть людей.
      Поскольку без простых людей чародей есть ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь – невыносимой...
      – И никак иначе?
      Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем темным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а – будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды...
      – Помочь? – монах подхватил его под локоть. – Отвести вас на койку?
      Сарвил с трудом кивнул.
      Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления усилился...
 

* * *

 
      Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер, низкие истрепанные облака остановились, набрякли и полились на землю холодным, но все же не замерзающим на лету дождем. С деревьев падали зеленые, но умершие листья.
      Отрада к концу второго дня пришла в сознание, но была необыкновенно слаба, Алексей брал ее руку в свою и поражался... кисть была тряпичной. Знахарь, совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимал причину этой муки.
      Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что ходит вокруг – и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал, что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения, умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард, шутих и фейерверков – заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита, красавицы Софии. Но – купец умер, акрит где-то с армией, если жив, сестра так и не приехала... Возы же стоят, где стояли... в общественных сараях. Все боятся пожара и готовы избавиться от опасного имущества.
      На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был всерьез порадовать сестрицу...
      Даже если безжалостно выбрасывать все сомнительное, чистого пороха набиралось пуда четыре.
      Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но согласились сделать все так, как он просил. Кузнецу в помощь он дал четверых воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа... там оно «созревало», зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о многом.
      Из просушенных бревен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц, росших в густой чаще и потому не суковатых. Из бревен напилили саженных чурбачков, ошкурили их и подравняли – поначалу грубо. Потом Алексей отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками – и оставил девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова – уже точно, под один диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими заклепками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а еще три, более широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку, легко – словно тот был пустотелый – подхватил и водрузил на специально сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна, некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал, вроде бы довольный. В горне уже калились ломы – четыре штуки. Алексей щипцами вынул один, положил на козлы. Лом светился розовым светом. Кузнец довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскаленный лом в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай! – крикнул кузнец. Алексей ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его, сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий...
      Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как? подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой палец.
      Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили не верстаке свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты.
      Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку.
      – Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить? – спросил один из плотников, помоложе, Вукол. – Быстрее будет и сил меньше уйдет, я уж про уголь и не говорю вовсе.
      – Так тверже, – сказал Алексей, подумав по себя... а вот прочнее ли? Но времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было...
      Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от телеги с установленным сверху массивным дубовым «корытом» без передней стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена была соха, развернутая занозой в обратную сторону, к пахарю... к пушкарю, насмешливо-солидно поправил себя Алексей.
      Ствол сразу плотно, без зазора, лег в корыто, упираясь торцом в заднюю его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнем, но кузнец уже снял мерку для железного хомута.
      – Хорошо работаете, братцы, – с легким удивлением сказал Алексей. – Не ожидал даже.
      – А-а... наш господин акрит работу спра-ашивал... – протянул старший плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел этот спрос.
      К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия...
      В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей черемухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли кто в кусты, невзирая на погоду, – а потом опасливо отошли подальше. Алексей остался один на один со своим творением.
      К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал Алексей и тут же, без связи с предыдущим... если она сейчас взорвется и меня убьет, то все кончится и ничего не надо будет делать... Он высек огонь и зажег шутиху. Отошел как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу.
      Полетел сноп зеленых искр...
      Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стерлось из памяти. Зато белая стена дыма и на ее фоне – пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в небо... – это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах была пустота... Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи.
      Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно подергивались язычки молочно-белого пламени, обрамленные таким же молочнобелым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец.
      Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов; и еще в тридцати шагах попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы большому пожару...
      Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошел трещинами, два обруча раздуло – но ведь все это и не предназначалось для повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы еще один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем... сюда. Пожалуй, что надо бы, согласился Алексей.
 

* * *

 
      Оплетенный канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линем причальный канат. Обычно неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике...
      Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов, помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный мастер взялся за рычаг тормоза.
      Сарвил наблюдал, ощущая в себе какие-то крохи подлинного любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть на несколько минут вперед, узнать то, что произойдет, и вернуться обратно. Или не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми...
      Трос напрягся, мастер налег на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел еще один линь. Его подхватили...
      Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана, вращавшегося все медленнее, шел дымок, воняло горелым войлоком. Туда плеснули водой – ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони, взялись за спицы, напряглись... Вначале трос выбирался буквально по вершку, потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска воды все сокращалась и сокращалась, пока наконец черные толстенные бревна причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.
      Сарвил сошел на берег одним из первых. Вся его поклажа была: заплечный мешок...
      Монаха – единственного из всех прибывших – встречали. Легкая повозка с откидным парусиновым тентом, запряженная парой коренастых лошадок, и отрок в рясе послушника, но длинноволосый.
      – Почтенный Сарвил, – монах взглянул на чародея, и тому впервые померещилось что-то давне-знакомое – даже не в самом лице, а именно в манере смотреть, – мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на судне, там тесно и много лишних ушей – я еду в сторону Нектарии. Если вам по пути...
      – Почти, – сказал Сарвил.
      Это не совпадение, подумал он.
 

* * *

 
      На четвертый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума.
      А может быть, и большую – как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На очень холодный простор...
      Она знала, что умрет почти наверняка, что этот теплый, но душный дом станет для нее последним краешком мира – но почему-то скорая смерть не пугала ее. И не потому, что теперь она знала твердо... смерть – это еще не все. За смертью следует иное – то, чему нет названия... Нет, что-то другое мешало ей цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями.
      Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала.
      Знахарь Памфалон почти все время сидел рядом с нею, речь его журчала тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском театре – и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну... «Правдивая история о том, как кот и Бог невест себе выбирали». Написал он ее будучи двадцати лет отроду – и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял...
      –...Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит... «О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе грохочет и в городах, и в селах мирных. Пади, послушен же будь воли моей, Создателя Вселенной! Лежи и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привел за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бедрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?» А утковалким он его называет потому, что Ходок шлепает вот вроде как я, все за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает – и так говорит: «О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза ее как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щеки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь ее...» – и дальше, и дальше, и дальше, и все расписывает как оно есть. «А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя...» Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя... «Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провести пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность...» Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность... Она будто бы когдато где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же – какая разница... лошади, люди? Все мы немножко лошади...
      И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа... или... мне все-все ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или... парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но неспособен шевельнуть и пальцем...
      Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать – но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой... потом – Дворок, из которого тоже не убежать, потом – невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия... и вот теперь – тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути... Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба – тварь удивительно тупая и неизобретательная.
      –...гнать стали, слова говорить... ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю... если Создатель жив – а мертвым его никто не видел! – то со мною вместе посмеется, а если среди мертвых обретается – то до наших забот ему дела нет никакого, а значит – и про поругание твердеж напрасный...
      Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле «Бог» – просто имя. А «Создатель» – нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? – точно, дядюшка...), что здесь не может быть религии, веры – в том смысле, в каком это понимают в Кузне... на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны – используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой... Наконец, мертвые вполне реально могут влиять на дела живых... когда захотят – и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят – есть такие способы. Все слишком реально, проверяемо, и места вере не остается. Однако же – вот взялись откуда-то склавы...
      Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно... стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал... Истина в самом низу. И с тех пор живет он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий...
      А есть еще Темные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мертвых. Могущество их не вполне объяснимо... но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.
      Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится все больше и больше. Уже – горы железа. Железо гасит, убивает самос чародейство, но не убивает память о нем. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут все, но не делают ничего... и вместе с тем перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды...
      И еще – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира... до Бога...
      И еще – Якун говорил, что кто-то в нас уже все решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю.
      Значит, именно этого я хочу? Как странно...
 

* * *

 
      Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожевывал на ходу, урывками спал... Но на исходе четвертого дня он имел в своем распоряжении двадцать две деревянные пушки... или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было просто невозможно... железо кончилось. Возможно, у кузнеца были и другие тайники-запасы, но Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. Поэтому, когда тот сказал... это все, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасенные изумруды... два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему...
      Это иногда ввергало его в сомнения... а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость... Проверить нечем, вот в чем беда.
      За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождем, болота разбухли еще сильнее и уже выливались через край, даже мощенные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний... мокрой пашни и молодой травы.
      Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.
      А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идет сильное войско...

Глава четвертая

      – Что же ты, сотник... – Конрад Астион говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А говорил, все тропы тут наощупь знаешь...
      Афанасий же испытывал действительное смущение. Уже три раза приходилось возвращаться, упершись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять... неужели же начала поскальзываться всегда безупречная память? Или так вздулись болота, что потаенная тропа не нащупывается под слоем грязи?..
      Но если так – надо возвращаться, первое место, с которого ушли, и было скорее всего началом той тропы. Возвращаться же почему-то казалось неловким...
      – Передохнем, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.
      – Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано... с утра. Не уточняя, с какого.
      Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом ее пососать.
      – Помоем после... – Афанасий посмотрел вперед поверх деревьев. – Ох, бани у нас там... ты себе не представляешь, потаинник... А пожрать найдется. Я сохранил.
      – Ремень? – с готовностью отозвался Конрад.
      – Примерно...
      В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепешки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком соленого пересушенного мяса походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть... рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же – сожрали бы сразу...
      Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул... налетай.
      Каждому получалось по четвертой части лепешки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе... не налегайте на соленое, ребята, воды мало...
      Все равно что в море... кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрешь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку... в чем и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождем плотную холстину. Но последние дни дожди шли квелые; сегодня же не было вообще никакого.
      – Будем пробовать, пока не найдем, – как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать – и так все ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо... значит, перейдем. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет – что ж, лошадки-то вот они...
      Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее – лошадь ли, а то и кого двуногого. И как стали бы выбирать... по жребию или большинством голосов?
      Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомленно, но охотно – будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, все равно встречалась шутка дружным гоготом...
      – Я слышал, животные находят пути в болотах, – сказал все так же в небо Конрад. – Может быть, попробовать пустить вперед лошадей?
      – Лошади не чуют брода, – сказал Афанасий. – Коровы чуют, а лошади вот – нет... Не дал Бог безрогим такого дара.
      – Ну, брат сотник, – даже чуть пригнулся вперед Павел, – если все дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой?
      – Жениться обещал, – флегматично подтвердил Желан, работая челюстями.
      – Рога рогами, – задумчиво сказал азах Иларион, – а вымя где взять?
      – Да, – согласился Павел и задумался. – Доброе вымя – это полкоровы.
      – Накладное сделать, – показал руками Конрад. – Только это и остается.
      При дворе ведь служилые девки как себе все устраивают?..
      – Тайная служба и это знает?
      – Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще для отвода глаз существует. А настоящая тайная служба – это две поломойки, Ванда и Варвара.
      – Но ты же в тайной службе?
      – Вот... так уж сложилось...
      – Однако же сейчас-то делом занимаешься?
      – Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут – на что угодно согласишься, лишь бы отпустили...
      Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мертвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств... Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быль ледяными и время от времени подергивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные ее руки.
      Смешно...
      – Смотри! – вдруг воскликнул кто-то, Афанасий почему-то вздрогнул обдало холодом – и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица.
      Огромная птица. У нее было две головы...
      Рядом звонко хлопнула тетива, тут же еще и еще. Птица широко развернула крылья – они были такие огромные, что закрыли все небо! – и плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий проводил ее взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно...
      – Я попал, – сказал Павел. – Я видел, что попал.
      – Понятно, помирать полетела... Хохот.
      – Я попал, – повторил он ровно, как читал из книжки.
      ...Уходя, Афанасий еще раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место.
      Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое... С утра дул горячий ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню... дойти бы.
      К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах... как я мог забыть, идиот...
      Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже камень.
 

* * *

 
      Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки ей меняли раз по пять в день, и все равно казалось... лежать приходится в компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило ее сильнее вина.
      Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки – верный конь под седлом, а рядом, колено к колену... Она даже сжалась от нахлынувшего чувства. Кровь бросилась в лицо.
 

* * *

 
      Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей сотни. И здесь двадцать два... двадцать два выстрела, двадцать два бойца... к чему это? Число это будто бы означало еще что-то, кроме «перебора» в карточной игре... Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто...
      Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей познакомился еще во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощенных умений Алексей сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но разобраться в чем-то оказался уже не в силах.
      Там – сбились у костра, кричали, размахивали факелами... как путники при появлении волчьей стаи... Может быть, это и помогло... лишь двое славов, несших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали похоже, от укусов змей...
      – Ребята, – Алексей обвел глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно.
      – Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти – защитить кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но ничего другого не вижу... План у меня такой... оседлываем дорогу выше развилки и держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать нас... Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его убьют – назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной дороге. Далее... после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это все.
      Весь план. Очень простой, как видите... Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы.
      Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперед, строго поклонился, вернулся в строй.
      – Спасибо, ребята, – сказал Алексей. Сжало горло. – Знал, что все поймете.
      – Нужно, чтобы кто-то остался жив, – сказал Азар. – Чтобы... ну... про северную дорогу...
      – Да, – согласился Алексей. – Не могу назначать. Бросьте на кулаках... потом. Сейчас – марш.
      Кони шли наметом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом – по двое на коня, – держась за ременные петли. Следом легко стучали копытами свежие кони, хорошие оседланные кони. На случай, если придется вступать в бой сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого – заманить врага под выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть все.
      Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты.
      Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты, Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха – всегда с изумленно распахнутыми глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчесывала ее крупным костяным гребнем. Кесаревна была бледна, щеки впали, губы и глаза казались обведенными темной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая бездна... Алексей обнял ее, поцеловал и выскочил вон.
      С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чем-то...
      Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились «цаплей» четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти дыни.
      Дорога видна была отменно.
      Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда связывают с лунами... Лошади неслись вперед, подковы звякали по камням дороги, щеки овевал ветер, влажный и теплый. Вонь факелов... он вспомнил. Он сидел за столом, набивал бомбы, пованивало – тут уж ничего не поделаешь соляркой, а Отрада – Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он ее прошлое имя, Саня... – спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то несуществующий...
      Это все осталось в какой-то прошлой жизни – а может быть, ничего такого не было вообще.
 

* * *

 
      Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооруженных леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша все на своем пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора...
      Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени.
      Черные знамена с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста реяли над толпами.
      Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на свое место, на дворцовую площадь, так там и не появились... пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия...
      (Потом, уже днем, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мертвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему – яд или же чародейство, – так и не сумели никогда.) Ночью о том еще не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась темной силой темная толпа. Тускло вспыхивали клинки.
      Потом откуда-то из глубины ее поднялся рев. Взмыли и расступились черные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со свой ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Ревом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и – указал на дворец...
      В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их – и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в силах закрыться своими короткими щитами... Все равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу – они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец...
      Император стремительно шел – шел сам, окруженный телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец – дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища... Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать.
      Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.
      Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло – очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно...
      То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого еще шевелилось... темно-коричневая рука...
      – Сожгите все, – отрывисто приказал император. – Полейте маслом, забросайте железом... А где чародей?
      – В цепях, – выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку. – Там наши которые... вкруг него... чары ставят... Велели сказать... рано еще.
      – Рано... – император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота... Где Турвон, где мой друг?
      Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.
      Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дернулся было взлететь или прыгнуть – туда, на самый верх... сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием... или же раб, ползущий и пресмыкающийся... Склав.
      Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить... на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок... Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился – и шагнул в темный проем.
      Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев...
      Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым... Два десятка жрецов Темного храма замерли у стен. Будто – прижатые к стенам...
      – Турвон... – с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. – Зачем ты... так поторопился?..
      Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.
      Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь – он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось...
      «Понять» и «почувствовать» – не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений... мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза.
      Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда... Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники – потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми.
      Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть.
      Император взмахом руки обозначил запретный круг – скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на все.
      Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь... огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа – почти человеческая.
      Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? – спросил выставленной вперед ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда... тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой... но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот приоткрылся и что-то произнес – сухо и властно. Почему? – неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа.
      А зверь – отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света...
      И что-то пропало еще. Император не сразу понял – это затих вой в его собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел.
      Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе... Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное...
      Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит свое знание на слова... А сейчас... несчастный Турвон.
      Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.
      Удар милосердия.
      Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мертвых. Каменное деревце... Успело оно поглотить Турвона, нет ли – теперь уже все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон... Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары.
      Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности – будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание – и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст легкую гибкую удочку, – поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить...
 

* * *

 
      Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она еще после дождей... Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец все было готово.
      В светлых сумерках Алексей еще раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно все же больше, чем казалось поначалу – триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние еще способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдет в землю или свистнет над головами... надо будет что-то придумывать.
      Потом. Но для этого – нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя.
      Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепешках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей... Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. Все это могло быть всего лишь тяжелым сном... Или напротив – счастливым сном.
      Или вообще не быть.
      Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, у Мантика, когда пришла Ларисса. Все исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит...
      В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, – отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.
      Алексей повернулся и пошел наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнется на кого-нибудь из свой сотни... знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошел и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешел второй мостик – никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжелым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая.
      Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно переговаривались. Алексей подошел, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали пройти.
      В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребенка, но – что-то задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.
      Он носком сапога поддел лежащего за плечо – кто-то предостерегающе экнул – и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов.
      Присел, всмотрелся. Так вот это кто...
      Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий острый нос. И – необыкновенно мощные выступающие вперед челюсти. И грудная клетка выступает вперед острым клином. Стеганая кожаная курточка с нашитыми стальными кольцами... Наездник на птице.
      Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошел шагов двадцать.
      Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная, мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полете, как конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе...
      У основания крыла торчало оперение стрелы. И еще одна стрела, кажется, виднелась из-под шеи.
      На всякий случай Алексей обошел птицу со спины, подальше от страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул острие меча под гребенчатый затылок и тут же выдернул. Птица дернулась. Но кровь уже не ударила струей, а потекла не сразу и слабо.
      Тогда он рассек ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую выдернул из-под мертвой твари.
      К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника – легкий, изогнутый, но в отличие от Аникита с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.
      Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера... когтистая птичья лапа, – еще и письмена на непонятном языке. Травление, четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в золото...
      – Хороша игрушка? – повернулся Алексей к Ярославу. И осекся. Ярослав смотрел на меч, как отрок на голую женщину. – Ты знаешь, чей это? – осторожно спросил он.
      Ярослав кивнул. Проглотил комок. Еще раз склонился, чтобы рассмотреть лучше.
      – Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион – что-то вроде императора этого народа, – пояснил он на случай, если Алексей не знает.
      Но Алексей, разумеется, знал.
      – Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, – сказал он и посмотрел на Ярослава.
      Тот кивнул. Не то чтобы неуверенно, а с каким-то сомнением в правильности того, что подтверждает этот непреложный факт – а следовательно, отвечает за все последствия...
      – Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? – спросил Алексей.
      – Все равно не сумеем. Ну, например... вместе с птицей... И – насыпать курган.
      Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего – полсотни шагов. Как раз на предел видимости.
      – Звал, старший?
      – Да, – сказал он. – Похороним паренька по-людски.
      Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но – похватали лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку.
      Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось бы, поэтому Алексей отсек лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах, крылом укрыл. Меч положил под правую руку.
      – Доброго тебе пути, человек, – сказал он. – Иди смело и не оглядывайся назад.
      Пока мертвеца забрасывали землей, Алексей тесаком снял с дуба пласт коры, луб – и на обнажившейся древесине вырубил... «Уэ Высокие Сени», потом напряг память и добавил... «VIII 12 день 1997».
      Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.
      Через час после похорон – туман начал подниматься – от моста прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже – идут...
 

* * *

 
      Император очнулся уже внизу. Вернее – стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учиненного в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, еще темный, и лишь облака в небе – сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом...
      Что ж, о мертвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Правда, это спутало карты и Турвону... а может быть, повлияли еще и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали плененного Полибия.
      Полибий, вспомнил император. Он-то мне и нужен.
      Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы... он с одной стороны, ты и все твои чародеи – с другой, – окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях.
      Император отвлеченно, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.
      Пусть будет так. Он повернулся – и вдруг боковым зрением увидел Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чемуто, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него, зверь пропал – остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей стулья и грязные разводы на прорванных шелковых обоях...

Глава пятая

      Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл «лихорадочным спокойствием». В каком-то смысле он любил это состояние: тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали колоть... и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не различить было деталей, но – схватывалась картина. Она даже могла запомниться на некоторое время...
      Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него ни малейшего интереса.
      Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что задержалось в памяти... обрывки и лоскутки... Так примерно, как тревожным утром вспоминаешь остатки странного сна.
      И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, каким-то узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи – так и по завалявшемуся где-то в темном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь вдруг ее всю – и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, – был прав.
      Или не был прав.
      Но для этого нужно выжить, а еще – потом – нужно спокойствие. И скука.
      Лучше всего – зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар... Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево.
      Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках, как-то сразу стали отличаться от остальных.
      Туман, будто, начинал подниматься. Или просто делалось светлее от неба. Птицы, только что оравшие весело, там, впереди, неуверенно замолкали и скорее переговаривались, чем пели...
      – Час, – сказал Азар. – На конь, орлы.
      Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине...
      Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа еще по две-три в зубах. Алексей не знал, видит он уже – или мерещится, или просто сгустились тени... конная колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклоненными головами... В тумане можно узреть хоть черта, хоть Бога с дружками... Нет, мерещится... погрузились в тени и пропали сами.
      И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл, а потом все покрыл рев... «Ааррраааа!!!» И свист, и улюлюканье, и железные лязги.
      С криком «Арра!» ходили в бой степняки...
      Вот только что не было, а вот уже есть – вылетели из тумана шесть всадников, только шесть! – откинувшись, почти лежа на крупах коней, посылая стрелы назад... нет, не шесть, больше, вот еще и вот, молодцы, все живы, все!..
      нет, медленно валится кто-то, нога в стремени...
      Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы – а из тумана теперь уже настоящие всадники, черные плащи, черные флажки на копьях, черные шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа – «Ночные крылья», особый корпус, назначенный не столько для боев, сколько для рейдов по тылам и жутких карательных дел. Наряду с живыми в нем служили и мертвецы.
      А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мертвыми... трое разом покатились под ноги коням... И еще один встал в стременах, изогнулся дугой и рухнул.
      Бродиславы отскочили еще на полсотни шагов и вновь развернулись для стрельбы.
      Ага! «Ночные крылья» подались назад, кони затанцевали. Кони были на подбор... вороные с белыми пятнами на груди. Черные всадники вынимали свои луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста.
      Сейчас, понял Алексей. Не тянуть.
      Со стороны основного ядра «Ночных» полетели стрелы, и сразу кто-то упал. Только бы не Азар... В Азаре чувствовалась какая-то особая надежность.
      Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов...
      Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое время он обратился в зрение – примерно так же, как обращался в слух.
      Пора.
      Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой.
      Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники, много всадников. До них – шагов семьдесят... шестьдесят... Пушки выпалили почти одновременно.
      За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колеса. Они еще переваливались с боку на бок, когда к ним подскочили, отваливая в сторону использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более.
      Менее.
      Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони.
      Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту.
      Их было десять.
      Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда... Выше, Ярослав, выше. Еще выше. Вот так.
      Зажигай.
      И – не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках – к упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! – телеги со стволами уже несутся вскачь, за ними, за ними... Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму.
      Конные – свои – догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу... знак замечательной оценки... Алексей ответил тем же.
      Но все еще только начиналось...
 

* * *

 
      –...так что вот... не будет нам здесь передыха, – закончил Афанасий.
      Выслушали мрачно. Он понимал... ждали этого отдыха, как... как... – он не нашел сравнения.
      Сам ждал. И вот...
      – Говори, потаинник, – обернулся к Конраду.
      На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть.
      – Нам должно продолжать путь, – сказал тот, глядя поверх лиц. – Нам осталось чуть более ста верст.
      – В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? – не выдержал Павел.
      – Вдоль реки до моря, – с тем же отстраненным выражением проговорил Конрад.
      – Это же Соленая Кама... – растерялся Афанасий. – Но ведь там...
      – Это Соленая Кама, – повторил Конрад. – Через нее мы выйдем в море.
      – Невозмо... – начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно наступил ему на ногу. Тогда он все понял. Или показалось, что понял. – Хотя... после дождей...
      – Нужны лодки, – сказал Конрад. – И, наверное, проводник из местных.
      – Местные боятся Камы, как огня, – сказал Афанасий. – Поведу сам.
      Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать – и тут встал Желан.
      – Братья, – изумленно прохрипел он. – Это что же? Наши ушли биться – а мы, значит... на лодках, да?
      – Да, слав, – Конрад тоже встал. – Именно так.
      – Их двадцать, – сказал Желан. – Нас двенадцать. Больше половины. К двоим – третий... это много.
      – Мы все равно не успеем, – сказал Конрад. – Я не понимаю даже, на что рассчитывал их старший...
      – Если то, что говорил кузнец, правда... – начал Афанасий, но Конрад вдруг остановил его резким жестом.
      – Я могу предположить только одну причину такого безумия, – сказал он. Отвлечение на себя.
      – От чего?
      – Вот именно... Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне?
      – Шестерых. Четверо раненых... двое совсем безногие, двое лежат в жару... еще один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и девчушка.
      – Что за девчушка?
      – Не знаю, не спрашивал. Староста ее приютил. Больная тоже. Тоже вроде бы поправляется.
      – Ты ее видел?
      – Ну, видел. Молоденькая, худая... худее нас.
      – Веди, показывай.
      – Ты что думаешь, потаинник...
      – Потом. Все потом... – и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у которого бродиславы расположились на совет... – Я-то думаю, дурак, чьим тут духом пахнет... Пактовий. Это точно Пактовий.
      – Что за Пактовий?
      – А, ты не знаешь... Сын старика Пактовия. Который, если помнишь, мятежника Дедоя укоротил. Так вот, младшего этого кесарь, государь наш, за кесаревой в Кузню послал...
      – Про это я слышал. И что?
      – В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь?
      Афанасий даже остановился.
      – Так ты думаешь – она?..
      Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.
 

* * *

 
      Вторую схватку сотворили через версту... степняки ждали засаду у гати, пробирались осторожно – а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы успокоились. Два выстрела – и вскачь. До моста, за который Алексей решил зацепиться надолго.
      Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно сказать, на виду – справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы поиск брода отнял у степняков не один час.
      Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил.
      Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню.
      Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось еще из-за плотной дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников отделились от основной массы и разъехались влево и вправо.
      Будем ждать.
      Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетеная бутылка, заткнутая темной деревянной пробкой с отполированным многими прикосновениями круглым навершием...
      – Перекуси, старший, – сказал он. – Думаю, с час у нас жизни есть.
      Оказалось – меньше. Сорок минут.
      ...Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась, отделалась густым белым дымом.
      Алексей взлетел на дерево.
      Аркбаллиста. Одна.
      Далеко. Полверсты.
      Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок поджигаемой стрелы... Начало ее полета было почти незаметно, потом медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время ему казалось, что искра замерла – а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом подавил порыв спрыгнуть, распластаться...
      В последний момент искра и дым ушли влево-вниз – и брызнув огнем и щепками там, где еще что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой черной прибрежной грязи.
      Следующая стрела будет в цель... насколько это вообще возможно на такой дистанции.
 

* * *

 
      Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и опять налетали, и опять бились в нее и друг в друга горячечные слова, картины виденного... вдруг – вскочила в тревоге... а через минуту в дверь стукнули и вошли, не дожидаясь ответа – двое. Ставень ее окошка был закрыт, за дверью же угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них, невысокий и худощавый, опустился на колено...
      – Кесаревна, прощения просим...
      – Кто вы? – спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера... еще до того, как стало известно о врагах, а значит – вечность назад... – И что вам нужно?
      За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в ее руке ходил ходуном. И коленопреклоненный не глядя взял тот фонарь и осветил свое лицо и лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено.
      Правая рука его покоилась на косынке...
      – Вы узнаете меня? – спросил худощавый.
      – Астион, – вспомнила Отрада. – Я видела вас на совете... и потом...
      – Да! А это – владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих мест.
      – Вы ранены? – спросила его Отрада.
      – Давно, кесаревна. Еще весной, в первых боях.
      – Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния, помоги, добрая моя...
      Ведь все хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок, принес по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел – очень внимательно – орнамент и остался доволен.
      Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава следовало подворачивать...
      ...все хорошо, все хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в голове сирена – откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не выдавай... Она вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло.
      Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до нее только сейчас дошло, изпод кого она выносила горшки... Отрада чувствовала, что ее покачивает, как водяное растение.
      – Я готова выслушать вас, – сказала она.
      И села на плетеный стул.
      – Кесаревна, – сглотнув, проговорил Астион... Конрад Астион, вспомнила она наконец имя, – оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно...
      – Возможно, – пожала она плечами. – За последние полгода я не могу припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я все еще жива.
      – Но не сейчас же... Враги уже близко!
      – Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность убедиться, что он всегда знает, что говорит.
      – Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но – врагов больше десятикратно!
      – Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернется.
      – Так. А если – нет?
      – Он вернется. Так гласит пророчество.
      – Кесаревна, помимо пророчеств есть еще и долг! Мой долг – увести вас и укрыть от врага...
      – Вы можете вместе со мной дождаться утра.
      – Будет поздно... – Конрад впадал в отчаяние.
      – Возможно, – она пожала плечами. – Но и у меня есть свой неисполненный долг...
      – Сейчас ваш долг – позаботиться о своей безопасности!
      – Вы забываетесь, потаинник.
      – Простите... Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя...
      – Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке?
      Конрад посмотрел на нее, перевел взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой.
      – Сейчас... – Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развел руки.
      Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щек. Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил все свое чутье... У меня задание... найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки...
      – Но был же еще эскорт! – удивился Афанасий.
      – На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него... потом... оказались кровавые мозоли. От весел, я думаю. И у помощников тоже. По времени получается...
      – Вот зачем тебе Кама, – сказал Афанасий.
      – Да.
      – Кто вас послал? – резко спросила Отрада.
      – Потаинник Юно Януар.
      – С целью?
      – Не допустить захвата государя нашего кесаря... живым.
      – Я запрещаю вам делать это, – медленно сказала Отрада. В горле ее что-то опасно клокотнуло, и она поняла, что еще миг – и может случится... может случиться все. Она зарыдает... или убьет этого человека... или бросится бежать туда, по дороге, навстречу... – Я запрещаю, – повторила она.
      – Кесаревна, – Конрад посмотрел ей прямо в глаза, – я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне... скажем, покончить с собой, и я это сделаю после того, как выполню приказ.
      – Акрит, – яростно повернулась Отрада к Афанасию, – арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря.
      – Ты арестован, Конрад Астион, – сказал Афанасий.
      Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию.
      – Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, – сказал он со странным облегчением.
      Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались... Дура.
      – Заприте его где-нибудь рядом, – сказала она. – Я решу, что делать дальше...

Глава шестая

      Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали – и все равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений.
      Ему было о чем подумать.
      Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрестках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям...
      Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полетом бабочек и стрекоз... Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актера, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием – но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать... Кроме того – вследствие все того же страха – ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления – там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всем том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что еще не все закончено с Астерием...
      Потом...потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Все, что придет потом – решится здесь и скоро.
      Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведенному в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало.
      – Государь, – быстро поклонившись, проговорил служка, – плененный чародей скончался...
      – Да?..
      Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зеленую с бронзовыми блестками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок...
      – Тебя послали, потому что боялись моего гнева? – спросил император.
      – Да, государь, – служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. Они так старались...
      – От чего же умер чародей? Ты был там? Видел?
      – Видел, государь, но не знаю, смею ли судить...
      – Говори.
      – Он умер от смеха, государь.
      – От смеха?
      – Все поражены до глубины души, государь, никто не поймет, как это могло случиться... Он вдруг начал смеяться, все сильнее и сильнее. Около часа его пытались... успокоить. Потом он... он испустил дух.
      Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Император подошел к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел.
      Он долго рассматривал труп, обошел вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего.
      – В клетке убирали, Горгоний? – не оборачиваясь, спросил он старшего их своих чародеев.
      – Нет, государь...
      – Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается – ты, я, он... Дерьмо где, я спрашиваю?
      – Но...
      – Ладно, чародеи... заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, а шкурку ненужную бросил. Полибий... И след теперь ни одна собака не возьмет.
      Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император и скажет... вот ты, ты и ты – на кол.
      – Собака, может, и не возьмет, – вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, – а я попробую...
      – Хорошо, – сказал император. – Ты пробуй нащупать его самого, а остальные – ищите Белого Льва. Но если вы упустите и Льва...
 

* * *

 
      Новое тело было упругим и сильным, и Астерий даже попенял себе, почему тянул до последнего момента, а не переселился окончательно сразу, как только завладел им. Если бы не самоуверенность конкордийских глупцов... был момент, когда он действительно поверил в собственную гибель. Как человек, смытый волной в море и выплывший благодаря лишь везению, а не силе и мастерству, Астерий начинал испытывать страх перед тем, что могло случиться.
      Страх, опрокинутый в уже прошедшее. У него ведь был едва ли один шанс из... он не стал уточнять, из скольки. Шанс был, и он его использовал. Этого достаточно.
      Не ликуй, одернул он себя. Ты слишком многое проиграл за минувший день, и позиция твоя не из лучших. Думай.
      ...Городок Меева располагался в горной долине у места слияния двух быстрых речек. По южной речке, Сипоте, верхнем притоке Суи, проходила нынешняя граница между Конкордией и Степью, установленная после заключения мира... Вдоль границы тянулся древний каменный тракт, извилистый, вгрызшийся в щеки гор, со множеством мостов и даже с туннелями. Долгое время он был заброшен и пустынен, но в последние полгода ожил. По нему к Долине Качающихся Камней брели десятки и сотни людей... кто под конвоем, а кто и свободно... с мешками, с тележками, редко – с навьюченными осликами и лошадьми...
      Редко кто ехал верхом. Астерий ощущал на себе взгляды. Завистливые... он будет там раньше...
      У поворота на городок он придержал коня, зачем-то оглянулся назад. Но позади, можно сказать, не было ничего.
      Тракт проходил в трети версты от городской окраины. Вдоль этой короткой дороги росли громадные тополя, выбеленные мелом до высоты человеческого роста. Между тополями стояли каменные прилавки под истрепанными навесами. Валялись какие-то раздавленные клетки и корзины, клепки бочек, мешковина. Казалось, что все затянуто паутиной, покрыто пылью...
      Астерий даже сейчас, после утраты многих атрибутов могущества, являл собой как бы небольшой отряд. Впереди шла невидимая разведка; причем для этого ему не требовалось подчинять неразумные живые существа, он делал иначе... заглядывал в самого себя примерно на полминуты вперед. Жаль, что умение это годилось лишь для тихих малолюдных мест... Примерно так же он прикрывал себя сзади... оставлял за собой маленькие вихри, живущие минуту-две но успевающие тихо вскрикнуть при малейшей опасности. Сам же всадник был и грубым рубакой, и стрелком, и чародеем, умеющим надежно закрываться от чужих чар, разить в ответ молниями и насылать огонь... Но что это значит в сравнении с тем, кем он был, спокойно засыпая вчера?
      Нет, приказал он себе, об этом я буду думать, когда верну все. Когда верну Льва. Сейчас же – думать только о том, как вернуть Льва.
      Если это еще возможно...
      Город, конечно, был покинут. Пуст. Долина Качающихся Камней высосала его досуха. Астерий ехал по захламленным пустым улицам, и звук копыт отдавался от стен и множился, множился... Окна домов, в основном деревянных, закрыты были ставнями – люди уходили, как правило, по ночам. Оставшиеся без защиты окна зияли провалами... кто-то выбил все стекла.
      Потом он увидел большое зеркало, прислоненное к стене. Зеркало было прикреплено к дубовому столику, у которого остались только две ножки. Через зеркало наискось тянулась трещина, амальгама в углу была отслоена, и это что-то напомнило Астерию... В зеркале отразилось смугловатое скуластое молодое лицо, обрамленное давно не стриженными русыми волосами.
      Неплохо, подумал Астерий. Однако – самый вид этого зеркала смутно тревожил... Что-то из прошлого.
      Не знаю. Если знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так – выбросил из повседневной памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов... Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор.
      Расседлав и поставив во дворе коня, он вошел в дом, к которому прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял полумрак. Что не было вынесено – валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и затхлым. Черные пятна на стенах... Кто-то не так давно ходил по этим комнатам, трусливый и наглый. Астерий как бы увидел черные тонкие усики и шрам от ножа на левой щеке. Три массивных перстня на правой руке... Он прогнал видение. Следовало затаиться.
      Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы... Глупцы, глупцы, глупцы!
      Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло.
      На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решетчатые ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч – крестом. Забравшись на стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться... Потом спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил еще по первому разоренному этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся в обереженную комнату. Да, здесь все как будто нормально. Без перебора. В глазах уже плавали сиреневые и голубые звездочки. Он рухнул на охнувшую под его телом слишком короткую кроватку и велел... пока не опустится ночь...
 

* * *

 
      Прихватили на отходе... полтора десятка верховых. Налетели из жидкой рощицы, по желтому лугу... легко, ходко, посылая на скаку стрелы, благо – почти в упор. Могли и осилить, но чего-то просто не хватило в последний миг... куража, натиска... не пошли в мечи, дрогнули, а закружить решили, расстреливать, не покидая седел... Это и сгубило черных.
      А поначалу казалось... не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле, ища ускользнувший нож – обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к передку, да перетянули узел... на этом узле вдруг сошлось все, не было времени перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня... к седлу были приторочены и лук, и колчан... кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже не посмотрел, кто... надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный этот ремень, но он почему-то все тупо пытался нащупать нож... поберегись! – и странный звук, будто трещит хворост, ложиииись!!!
      И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не подчинился команде...
      Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что многие минуты длилось все, а то и весь час.
      Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно откинувшись – и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры – а перед дулами гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть – пять, или шесть, или семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись – черных всадников.
      И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать...
      Алексей плыл – тонул – к земле, когда басовито и протяжно взревел первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел все.
      Не мог видеть но видел. Бывает и так.
      Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач перестал быть. На месте, только что занятым им, возникла пустота, провал... Тело его, однако, не упало, а в судороге подпрыгнуло, чуть развернулось в вязком воздухе – и тут догорел второй фитиль.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.