Космополиты (№3) - Малой кровью

Ира Андронати, Андрей Лазарчук

МАЛОЙ КРОВЬЮ

И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,

Потому что вся она нам чужая.

Дмитрий Быков

Пролог

Станция Слюдянка, 01.09.1987

Сидели втроём на старых выбеленных брёвнах, глядели на Байкал. Старательно не говорили о главном. Передавали друг другу зелёную помятую фляжку с «клюковкой» – питьевым спиртом пополам с мёдом и клюквенным соком. Здесь, в некотором отдалении от посёлка, можно было не опасаться ретивого участкового, поборника принудительной трезвости…

Лисицын прожил в Слюдянке уже две недели, дольше всех, поэтому считался главным. По крайней мере в вопросах, связанных с едой и выпивкой.

– Давид, – позвал он.

– М? – лениво откликнулся Давид, по виду совсем ещё мальчишка – узкие плечики и гусиная шея с огромным, в кулак, плохо пробритым кадыком.

– Ну признайся – ты же ещё в армии не служил. Тебе же лет пятнадцать.

– Обсуждать запрещено, – сказал Давид, выковырнул из-под ног плоский камушек и неловко запустил блинчиком. Камушек три раза плюхнул по воде и утоп.

– Да ладно, все свои. Ну, где ты такой мог служить?

– В ПВО, – сказал Давид. – В авиации, в БАО. В войсках связи. В РВСН. Где ещё? Ну, просто в штабах – нужен же там человек, который умеет расставлять запятые… На флоте ещё.

– Евреев на флот не берут.

– Ну, во-первых, берут. Во-вторых, я не еврей. Я – тат. У нас тоже в ходу библейские имена.

– Ты – кто? – повернулся всем корпусом Стриженов.

– Тат. Есть такое кавказское племя. При царе промышляло тем, что похищало чеченцев и продавало их в рабство. «Как тат в ночи» – слышал такое?

– Чеченцы у меня в роте служили, – сказал Лисицын. – С одной стороны, намаялся, а с другой – в деле им цены не было…

– Обсуждать запрещено, – снова сказал Давид.

– Да ладно тебе. Кто настучит-то? Все свои, – помотал тяжёлой башкой Стриженов.

– О чём знают двое – знает и свинья, – сказал Давид. – Дождёмся конечного пункта, тогда всё обсудим. Не зря же нам этим «низзя» все уши прожужжали.

– Бляха-муха, и не побазарить… – вздохнул Лисицын. – Про баб – напряжно. Про водку – ещё больше напряжно. Всех разговоров-то и быть могло, что про Афган да про Чернобыль…

– А я ни там, ни там не был, – сказал Стриженов. – Мне, получается, вообще не о чем.

– Может, это что-то вроде теста, – сказал Давид.

– Какого теста? – не понял Стриженов.

– Не те-еста, а тэ-эста, – сказал Давид. – Типа проверки. «Да» и «нет» не говорите…

– Мне вообще-то намекали, что нас должно быть четверо, – сказал Лисицын.

– А мне вообще ничего не намекали… – Давид выковырнул ещё один камешек и кинул его – на этот раз удачнее, на шесть плюхов. – Велели просто сидеть на попе и ждать.

– Может, разыграли нас, как пацанов? – сказал Стриженов, глядя вдаль сощуренными красноватыми глазками без ресниц. – Хотя резона не вижу.

Он был абсолютно лыс и почти безбров. На днях, треская под скверное жидкое пиво божественных вяленых омульков, он рассказал, как потерял волосы. У него несколько лет назад возник роман с женой другого офицера, из части, расквартированной километрах в ста от его собственной. Это было где-то на Каспии. С полгода они встречались тайно, а потом поняли, что друг без дружки не могут. И тогда Стриженов решил свою суженую (он называл её Мышей) украсть – сугубо в местных традициях. Мы вообще постепенно с ума сходили, говорил он, ну, такое уж там солнце, ничего не поделаешь. Он выпросил у сослуживца старенький «жигуль», среди ночи смотался к соседям, пробрался на территорию, забрал Мышу – и они поехали обратно, чтобы начать новую жизнь. Где-то на полпути их ослепило белым и как бы непрозрачным светом… и потом Стриженов пришёл в себя уже утром, как будто со страшного похмелья – и один. Мыши не было даже следов… Потом последовали долгие разбирательства, началось было следствие – но довольно быстро прекратилось, и прекратилось из-за вмешательства КГБ. Теперь к нему относились то ли как к свидетелю, то ли как к подопытному. Во всяком случае, допросы были очень странные. Наконец ему предложили глубокий гипноз, он согласился – и вот во время этого-то сеанса (а сеанс растянулся на четверо суток, его никак не могли разбудить) он сначала поседел, а потом у него выпали все волосы на теле. Ему категорически отказались сообщить, что именно из него вытянули, сказали только, что это совсекретно и что он ни в чём не виноват, и вообще в той чудовищной ситуации вёл себя вполне достойно…

Но постепенно что-то в памяти стало возникать – блёклыми ненадёжными картинками. В общем, получилось так, что эти картинки его сюда, в Слюдянку, в конечном итоге и привели.

По горизонту медленно-медленно ползло судёнышко. Небо позади него было бледным, выгоревшим за лето.

– Красиво здесь, – сказал Давид. – И, что характерно, за все дни – ни одного комара. Я думал, Сибирь – от них не продохнуть…

– Осень, – Лисицын приложился к фляжке и передал её Стриженову. – Я вот ещё застал последних слепней, застал… А что красиво, то красиво. Как бы ни загаживали природу…

Он плюнул в полоску прибоя, где на трёхсантиметровых волнах покачивались куски древесной коры, размокший картон, бутылочное горлышко и клочья какой-то сероватой пены.

– А ещё здесь облака интересные, – продолжал он спустя минуту. – Первый раз в жизни видел, как облака крест-накрест идут и сталкиваются. И сразу башни какие-то громоздятся, медведи… как та Медведь-гора в Крыму. Я ещё совсем пацаном был, мы с братом поплыли вокруг неё на матрацах. И накрыло нас штормом. Ну, вылезли мы даже не на пляжик – какой там может быть пляж, отвесная стена, – а выбило волнами нишу такую: три на полметра. Сидим, заливает нас, конечно, ветер, дождь, похолодало сразу – а потом сверху камни стали сыпаться. Я сижу, матрацом прикрылся, а брат встал и на шаг отошёл – отлить. И вот точно между нами – глыба тонны две-три – ка-ак даст! Хорошо, она не с высоты катилась, а прямо над нами от скалы оторвалась, подмыло её… но всё равно: и осколками посекло, и ушибло чем-то сильно, но это потом разобрали, а тогда – схватили матрасики и в прибой, там не так страшно… Часа три выгребали, но выгребли как-то. Руки вот тут, повыше локтей, о резину до мяса стёрли…

Сзади раздался гудок электровоза, а потом ближе и настойчивее – автомобильный сигнал. Все оглянулись. На дороге, метрах в пятидесяти, стоял защитного цвета ГАЗ-51; вместо привычного кузова у него была фанерная будка с сильно запылёнными автобусными стёклами по бокам и ржавой железной крышей, сквозь которую выходила наружу длинная дымовая труба с «грибком» на конце. С подножки кабины им махала рукой девушка Тамара; впрочем, Давид подозревал, что её звали иначе, потому что на имя своё она реагировала с крошечным, но всё же запозданием.

– Во, и Морковка здесь, – сказал Стриженов, поднимаясь. Он завертел флягу и сунул её в карман своих необъятных штанов. – Интересно, и она с нами?

– Вряд ли, – сказал Лисицын. – Нас проводит и – за следующей партией… А почему Морковка?

– Я её когда первый раз увидел, она рыжая была, как морковка. Потом перекрасилась…

Давид напоследок запустил «блинчики», и на этот раз очень удачно – камушек выбил дюжину кругов, а потом просто пробороздил по воде длинную пологую дугу и исчез без всплеска. Давид постоял ещё чуть-чуть – вдох, выдох, вдох – и побежал вдогонку остальным.

Тамара уже шла навстречу.

– Привет, мальчики! Простите, что так долго вам ждать пришлось… неувязки всякие. Но теперь уже всё, сейчас прямо и поедем…

Она обняла Стриженова, чмокнула в щеку, потом – Лисицына. Потом Давида. И снова Давид удивился себе, что в ответ на её прикосновение, вроде бы очень ладной и привлекательной девушки, ничего не почувствовал. Но, как и прежде, не подал виду.

– Заберём ваши вещи, подхватим ещё одного товарища на станции – и вперёд!

В будке пахло нагретым кожзаменителем и пылью. Через открытый лючок в потолке било солнце, и в воздухе косо висел яркий, будто свежевыструганный, брус света.

Давид занял место впереди у окна, оглянулся на брёвна, где они сидели три минуты назад. Из-за того, что стекло было пыльным и не слишком прозрачным, казалось, что брёвна остались в глубоком прошлом. Так смотрят старую потрёпанную киноленту…

(Через час сюда придёт человек, пороется под бревном и достанет записку. Следующее своё послание в Центр лейтенант спецназа ГРУ Давид Юрьевич Хорунжий сможет передать только через шестнадцать лет…)

В гостинице – обычном рыжем бараке, только аккуратненьком и свежеобсаженном деревцами-карандашиками – расплатились, забрали вещи, заранее упакованные, огляделись – не забыли ли чего… Вещей полагалось брать не больше семи килограммов на нос («Ну, любимые книжки разве что… Остальным вас с ног до головы обеспечат, не заботьтесь даже!»), и самым тяжёлым у Давида был магнитофончик «Сони», комплект батареек к нему и два десятка кассет, а у Лисицына – трёхлитровая алюминиевая канистрочка с чистейшим спиртом. Стриженов обнимал рюкзак, в котором угадывалось что-то кубическое…

Товарищ, которого подобрали на станции, оказался старше всех – лет тридцати – и, как почти сразу по характерным жаргонным словечкам догадался Давид, до вербовки служил в армейской авиации. Звали его редким в наше время именем Макар. Что значит «блаженный». О чём Давид, когда-то от скуки выучивший значения практически всех известных в природе имён, и сообщил.

Когда выехали из посёлка и покатили по дороге, грунтовой, но удивительно ровной, Давид стал клевать носом. Лисицын, Стриженов и лётчик приговорили вторую (то есть предпоследнюю) флягу клюковки, и Давид полудрёмой как бы позволил им обойтись без своего участия. То есть ему предложили, а он в это время спал. На самом деле ему просто хотелось иметь ясную голову.

Ведь если всё правда, думал он, если это не наколка, не дурацкий розыгрыш, не провокация какого-нибудь ЦРУ (а в это он не верил), то я сегодня покину Землю и неизвестно когда вернусь. И, может быть, вот это всё я вижу в последний раз…

Слева поднимался тёмный щетинистый Хамар-Дабан, слева – более светлые, с безлесными вершинами Саяны. Наверное, на Хамар-Дабане растёт ель, подумал Давид, а на Саянах – сосна или пихта. А может, лиственница. Он попытался вспомнить, у какого дерева хвоя более светлая, и не смог. Почему-то казалось, что это важно.

У лётчика Макара с собой тоже что-то было, и скоро сзади запели: «Не вейтеся, чайки, над мо-ой-ё-ё-ё-ё-рем…», а потом – «Бродяга к Байкалу подходит…»

Незаметно для себя Давид стал подпевать. «Перемахнув через Урал, – прощай, Европа! – я удрал в далёкую страну Хамар-Дабан!..»

Часа через три сделали остановку, оправились, перекусили бутербродами с омульком и выпили горячего чаю из большого помятого термоса. Девушка Тамара поглядывала на часы. Пока отдыхали, мимо пропылили три грузовика и автобус.

Тамара поднялась на ноги.

– Ребята, – сказала она негромко. – Сейчас последняя возможность остаться. Доберётесь обратно на попутках, это здесь не проблема. Если же поедете дальше, то возможность соскочить потом будет только одна – через стирание памяти. Ничего приятного в этой процедуре нет… Решайте.

Она повернулась и пошла к кабине, а ребята, почему-то стесняясь посмотреть друг на друга, полезли в будку. И тихо расселись по своим местам. Макар попытался как-то изысканно пошутить – его не поддержали.

Потом уже до темноты ехали без остановок. Остальные задремали – благо, оказалось, что сиденья откидываются, как в самолёте, – а Давид, напротив, становился всё более и более взвинчен и раздражён. То есть на самом деле это был страх, с которым он пока что успешно справлялся (и надеялся так же успешно справляться и впредь), но всё равно лучше было не признаваться себе, что это страх, а называть его другими именами: взвинченность, раздражение… Их учили справляться со страхом и даже обращать его себе на пользу, но помимо научно обоснованных и проработанных способов у каждого курсанта были и свои; у Давида, например – переименование. Я не боюсь, я просто раздражён… ну, а потом уже всё остальное.

Серьёзным плюсом этого метода было то, что в случае, если плотину прорвёт, страх мог вырваться в виде гнева.

Впрочем, минусы тоже были…

В полной темноте «газик» свернул куда-то налево и медленно покатил по разбитой в хлам лесной дороге. Тут уже было не до сна, попадались такие колдобины, что удержаться можно было, только хватаясь обеими руками. Потом пошёл затяжной подъём – мотор трясся и почти визжал, – и наконец, наконец, наконец! – машина остановилась, настала тишина, потом снаружи загорелся свет. Впрочем, виден был только лес – совсем рядом, в трёх шагах.

На подрагивающих гудящих ногах (отсидел) Давид прошёл мимо товарищей – они прилипли к окнам – и открыл дверь. Резко пахнуло бензиновым перегаром, маслом и вообще перегретым мотором. Давид с трудом отцепился от машины и сделал шаг. Сразу запахло иначе: мокрым дёрном, мхом, палой листвой. Воздух был холодный, будто медленно тёк с ледника.

– Сюда, – позвала Тамара.

Давид обернулся на голос и вдруг – так проявляются загадочные картинки типа «где сидит охотник?» – увидел то, что наверняка уже увидели остальные и потому так обалдели: космический корабль.

Он был рядом, на расстоянии вытянутой руки: тёмная выпуклая поверхность, не гладкая, не шершавая, а какая-то… муаровая, что ли… (слово выпрыгнуло из дальнего ящичка памяти, куда он давно не заглядывал) – точно, муаровая, с узорами и переливом, и чуть сдвинешься, как возникают другие узоры. Сейчас он видел корабль целиком – совсем маленький… лежащая прямо на земле толстенькая двояковыпуклая линза размерами вряд ли больше того грузовика, на котором они приехали. Люк, из которого исходит белесоватый свет, тоже маленький, чуть побольше, чем дверь «запорожца»…

– Ну вот, ребята, – сказала Тамара. – Это наша тарелочка. Чувствуйте себя, как дома.

– В своей, значит, тарелке… – кивнул Давид. – А ты, Тамарочка, с нами?

– Пока нет. Я – со следующей партией… Может, в лагере увидимся.

– Тогда прощевай на всякий случай… – голос его предательски тренькнул; Давид приобнял Тамару одной рукой, клюнул в щеку.

И, не оглядываясь, стал протискиваться в неудобный люк.

Глава первая

Пансионат «Альбатрос», Санкт-Петербург, Россия, 22.06.2015, 19 час

– Никогда не играй в карты, – наставительно сказала Вита.

– И не пей эту гадость, – автоматически добавил Адам, забирая свою сдачу.

Два других игрока последовали его примеру.

– Какую гадость? – немедленно спросил Кеша.

– Алкогольную, плохого качества и низкой очистки, – сформулировала Вита.

На Кешины вопросы рекомендовалось отвечать максимально точно и исчерпывающе. Для себя Вита давно решила, что неудачные отмазки намного хуже, чем дурацкие шуточки. Кеша с трудом, но принимал объяснения типа «это такая шутка, очень плохая», но был категорически не способен понять, как это на важный вопрос некоторые несознательные личности ляпают чего ни попадя. Чего там у них взбрело в тупую башку.

Впрочем, присутствующие – личный представитель императора Бэра, советник президента России по вопросам внешних сношений и спецкомиссар ООН – тупостью, как правило, не грешили. Глупостью – да, могли. Но не тупостью. Разве что Адам…

– А почему?

– Потому что будешь плохо себя чувствовать, – Вита предусмотрительно ткнула Адама между лопаток, чтобы не вздумал ляпнуть ещё что-нибудь, и увела Кешу подальше, к угловому дивану.

– А кто её пьёт?

– Здесь – никто. Папа вспомнил одно старое кино. Как-нибудь при случае посмотрим, договорились?

– Семерная, – заказал Адам.

Игроки обменялись тремя скучными и одним любопытным взглядом.

– Лады, два мне и один господину Усиде, – распорядился Коля.

Возражений не последовало. Усида, правда, повертел в обалдении головой, но без споров записал положенные циферки в нужный сектор криво расчерченной бумажки. Правила игры он уже знал хорошо, но привыкнуть к такой вот манере – истинно русской, по его мнению, – никак не мог. А потому с готовностью воспользовался представившимся случаем попрактиковаться.

Некрон собрал карты и принялся добросовестно тасовать колоду. На этот промежуточный процесс уходило заметно больше времени, чем на всё остальное.

– А почему никогда не играть?

Кешка развивался своим собственным и неповторимым путём. Эрхшшаа много рассказывали Вите о том, как растут маленькие котята, но до сих пор ни один эрхшшаа не попадал при «раскрытии» – так называли процесс инициализации наследственной памяти – под тотальное влияние чужого языка и абсолютно чуждой логики. Сравнивать было не с чем. Почти. Период, который начался у Кеши два месяца назад, явственно напоминал «почемучканье» человеческих малышей. Для Виты этот вывод был чисто теоретическим и – за отсутствием опыта обращения с человеческими малышами соответствующего возраста – абсолютно бесполезным. Приходилось отвечать, отвечать и отвечать. Спасали две вещи: иногда у котёнка запускался процесс переваривания информации, и он замолкал на достаточно долгое время (иногда даже часа на полтора-два), а иногда, когда у Виты начинал заплетаться язык, Кеша соглашался попрыгать самостоятельно и дать маме отдохнуть.

– Играть – хорошо. В карты играть плохо. Потому что не игра, а чёрт знает что. Сам смотри: было четыре умных образованных человека. А стало – четыре полных придурка. Вместо того, чтобы гулять по лесу…

– Там дошшдь, – напомнил Кеша. – И шштормовое предупрежждение.

– Восемь и по вистику, – донеслось от стола.

– И не понимаю, – продолжал Кеша. – Почему придурка?

– А ты послушай, послушай, что они говорят.

Острые ушки котёнка в последнее время несколько сгладились, прижались к голове и утратили подвижность, поэтому Кеша ускакал к столу сам. Внимательно оглядев игроков, он выбрал Усиду и без спросу забрался к нему на колени. Вита прищёлкнула пальцами и, зафиксировав взгляд котёнка, укоризненно покачала головой. Кеша наморщил нос, передними лапками изобразил, как он внимательно слушает.

Вернулся он совершенно одуревший.

– Совсем не понял. А что такое «вистик»?

– Адам, убью! – рявкнула Вита. – Ко всем относится!

– Гусары, молчать! – перевёл Адам.

Желающие простенько объяснить, «что такое вистик», снова уткнулись в карты.

– Это термин, специальное слово для их игры.

– А как в неё играют?

– Люди садятся за стол, долго мешают карты, раздают поровну, тупо в них смотрят, говорят дурацкие слова, пишут цифры, складывают карты, снова перемешивают. И так далее, и так далее – много-много циклов подряд.

Кеша посмотрел на игроков, всем своим видом выражавших оскорблённую гусарскую гордость, подумал и решил, что описание полностью соответствует наблюдаемой картинке.

– Я могу допустить, что антураж непрезентабелен и может ввести в заблуждение… – последовала лёгкая пауза, в которую, судя по выражению лица Николая Ю-Ню, были последовательно проглочены «неопытные», «легкомысленные», «эстетически недоразвитые» и ещё парочка эпитетов, – непосвящённых своей недостаточной куртуазностью…

Кеша последовательно загнул четыре пальца, запоминая незнакомые слова.

– Но, думаю, горю легко помочь, – воодушевлённо продолжил Коля. – Например, мы могли бы устроиться у рояля. Игра на рояле – безусловно, отличительный признак глубоко интеллигентного человека.

– А вобла на газетке на самом деле не бардак, а натюрморт, – напомнила Вита.

– Один-единственный раз! – укоризненно уточнил Некрон – который по возможности старался в семейные разборки не встревать.

Кеша быстро загнул оставшиеся два пальца на левой руке, а правой затеребил маму за рукав:

– Дедушка то же самое говорил, про рояль…

– Устами младенца… – начал Адам.

– …Мам, давай я тоже буду играть на рояле?

Карты разлетелись по полу. Игроки пригнулись и замерли.

Вита набрала побольше воздуху.

– Кешенька, помнишь, ты хотел, чтобы мы купили слона?

Адам пригнулся ещё ниже. Это был его ляп, допущенный при последнем посещении цирка. Кешка потом расстраивался целую неделю.

– Я помню, – тяжко вздохнул котёнок. – Слон о-очень большой, – он приподнялся на цыпочки и растопырил руки. – Поэтому мы его не купили.

– Так вот, рояль немножко меньше слона. Но тоже очень большой. И неудобный. Сходи посмотри. В гостиной, чёрный, на трёх ножках.

Кеша ускакал. Вита, глядя в пространство, нейтральным голосом сообщила:

– Если какая сволочь подкинет сейчас ребёнку идею про то, что рояль и пианино – это почти одно и то же…

Некрон соскользнул под стол, быстро собрал колоду, выпрямился и с достоинством произнёс:

– Эвита Максимовна, я хотел бы напомнить, что родство рояля и пианино не является секретной информацией и может быть обнаружено с помощью открытых общедоступных источников. А также с помощью академика Гофмана Максим-Леонидыча.

Вита, не любившая признаваться в ошибках, зашипела сквозь зубы. Игра возобновилась, хотя и очень тихо.

– Он на пианино похож-ж-жий, – громко объявил вернувшийся Кеша. – Не интересно.

Один из игроков невнятно хрюкнул. Вита предпочла сделать вид, что не заметила, тем более что котёнок о чём-то задумался и затих.

А через пару минут инцидент был уже напрочь забыт, ибо Некрон заказал мизер. Судя по общему воплю, приветствовавшему вскрывшийся прикуп, лучше бы он этого не делал.

– Легли! – скомандовал Адам, и, поскольку японец непонимающе прищурился, аккуратно вытянул карты из его руки и положил перед собой.

Коля с Адамом сдвинули головы и невнятно забормотали: так, эти здесь, ага, третья, тут у него дыра, потом вот эту, потом эту… Усида, сложив ручки перед грудью, вежливо ждал. Сделать хотя бы один самостоятельный ход в этом круге ему так и не посчастливилось: после ожесточённой многосложной торговли Коля с Некроном сошлись на четырёх в гору, и шуршащий процесс тасования возобновился.

– Кстати, могу я добавить к давешней дискуссии об интеллигентности? – кротко спросил Коля.

– Если по существу.

– Во время преферанса игроки ведут интеллектуальную беседу.

– Это в смысле когда «паровоз» навешивают?

– Не-ет, – замотал Коля головой, – «паровоз» – штука ответственная, при нём не отвлечёшься. А вот пока карты тасуются – вполне. Кстати, Адам, я вот о чём хотел поговорить…

– В правительство – ни за что, – твёрдо сказал Адам.

– А кто такие гусары? – вдруг вспомнил Кеша.

– Это были такие военные, – Вита сосредоточилась, пытаясь объединить в ответе историческую и тактическую справедливость, – очень давно, они ездили на лошадях, махали саблями, а в свободное время играли в карты, пили эту гадость и говорили всякие глупости.

– Писали стихи, – сказал Коля. – Например, поручик Лермонтов. Полковник Давыдов. Прапорщик Гумилёв… Так вот, о правительстве речи не идёт. Туда сейчас как ломанулись, как ломанулись…

– Прошёл слух, что Серёга на премьерство вынет из ваты Чубайса, – сказал Некрон. – И очередь претендентов в один миг выстроилась до Серпухова.

– Это всё ерунда, – сказал Коля. – На самом деле ты нужен для другого. Особо ответственного…

– У нас уже есть одно особо ответственное поручение, – сказала Вита, потянувшись к бокалу. – Ты в курсе.

– Ма, а ты пьешь алкоголь хор-р-рошего качества и высокой очистки? – спросил Кеша.

– О, да! – сказала Вита и отсалютовала бокалом Усиде. Японец широко улыбнулся и прижал руку к сердцу. – Коля, мы ведь договаривались, – повернулась она к Ю-Ню. – Мы приняли участие в Серёжиной кампании. Мы объехали всю страну. Одних выступлений полтора миллиарда. И – всё! Понимаешь? Всё! Комедия окончена. Наши победили. Какие ещё проблемы? Нам ребёнка воспитывать…

– Новых – ни одной, – весело сказал Коля. – Только старые. Разве что ваш племянничек презент удружил: добыл для Земли колонию.

– И что в этом плохого? – рассеянно поинтересовался Адам, разглядывая пришедшие карты.

– Да нет, всё прекрасно… – начал было Коля, но его внезапно перебил Усида:

– Госпожа Вита, позвольте, я попробую объяснить. Уважаемый Николай прав: все наши проблемы по-прежнему пребывают с нами – потому что они вне нас и практически от нас не зависят. И долго ещё не будут зависеть. Империя по-прежнему остаётся для нас дамокловым мечом. Видите ли, так склеилось… совместилось…

– Так легли карты, – подсказал Коля.

– …что мы одновременно признали легитимность императора Бэра – и обрели колонию, планету Мизель. И это, склеенное совместно, уложилось в юридическую формулировку понятия «мятеж», на что Империя должна отреагировать незамедлительно – и другими средствами.

– По прикидкам всех наших друзей, – сказал Некрон, выделяя голосом «всех», – у нас около года на что-то. На какое-то нетривиальное решение. Поскольку не исключено, что в этот раз бить будут всерьёз.

– Всех, – сказал Коля и показал глазами на Кешу.

– Угу… – пробормотал Адам. – И какие будут предложения?

– Мы решили упразднить все национальные и международные организации, которые занимаются проблемами контакта и вторжения, – сказал Усида. – Они занимаются непонятно чем и последнее время только мешают друг другу. И на их месте создать единый – очень компактный – орган при Совете Безопасности…

– Человек шесть-семь, – ввернул Коля.

– …который и должен будет выработать для нас тактику и стратегию выживания, – закончил Усида и поклонился.

– Так вот, о предложениях. Есть предложение кооптировать тебя и отдать тебе русско-азиатское отделение, – сказал Коля. – Ты же и на Ближнем Востоке работал… Все ресурсы Коминваза, все ресурсы Комитета, все ресурсы разведки Флота… короче, всё, на что покажешь пальцем. Карт-бланш по кадрам. Карт-бланш по финансам. Почти карт-бланш на действия… да в общем-то и не почти.

– Интересно… Снести императора мы сможем?

– Консенсусом – и по согласованию с Генассамблеей.

– А какого-нибудь президента?

– Просто щёлкнешь пальцами и скажешь: «Брысь».

– Вздёрнуть на рее?

– Какие-то у тебя не те наклонности…

– После избирательной кампании? Самые те.

– Я думаю, рею мы протащим. А, ребята?

– А если для этого придётся возродить парусный флот, все мы только выиграем эстетически, – мечтательно сказал Усида. – Во-первых, это красиво…

– Заманчиво… Хорошо, я подумаю.

– Ма, а что такое сдёрнуть на рее, антураж, презентаблены, куртуазость, натюрморт и вобла?

Герцогство Большой Южный Паоот, Планета Тирон. Год 468 династии Сайя, 38 день весны, час Соловья (На Земле – 22—23.06.2015)

Скоро солнце опустится, и можно будет подумать о ночлеге. И, учитывая найденные не так давно следы, ночлег будет опять холодным, без костерка и супа. Правда, можно разогреть одну из оставшихся термоупаковок, что там у нас: плов и два гуляша? Жрать хотелось фантастически…

Денис покосился на Цхелая, подумал: не получится. Цхелай перестраховщик, каких мало, и поэтому, наверное, жив до сих пор. Он не позволит, чтобы запах горячих консервов разнёсся хотя бы метров на пять по лесу. Вот будем на болоте – тогда под аккомпанемент болотных ароматов и разогреем, и вскроем…

Цхелай прав. А мне просто надоело, вот я и брюзжу.

Жрать будем сухое мясо. Оно без запаха, а заодно и без вкуса. На всякий случай.

На редкость дебильное – и опасное – занятие: шастать по этим партизанским (вернее, чапским; «чап» – это сокращённое от «чаппарх», что значит попросту «разбойник»; так они сами себя называют) горам, разыскивая то, не знаю что. За плечами полупудовый прибор, который то ли работает, то ли нет. Странный прибор, явно нечеловеческого изготовления. Господин Большой не слишком вдавался в объяснения, что, зачем и почему. Дескать, надо искать какие-то деформации пространственно-временной матрицы. Всё, рядовой, вам известно достаточно… в общем, правильно: если захватят в плен – и захочешь, а не проболтаешься. По этой причине Денис знает только, какой будет сигнал при обнаружении очередной деформации: такой вот «пииик» из-за плеча. Можно самому нажать клавишу и послушать. Очень противный сигнал.

Два раза он раздавался и без нажатия кнопки. Денис тщательно определялся на местности и заносил эти точки на карту. Потом по рации сообщал их координаты Большому. Большой благодарил от имени командования и велел: валяй дальше. Нужно, видите ли, по крайней мере пять точек.

Ню-ню.

…Четыре месяца назад одна из разведгрупп Большого нашла поблизости от этих мест разбитый маленький кораблик явно кустарного изготовления. Два члена его экипажа были мертвы, а третий умирал и бредил. При дотошном анализе аккуратно записанного бреда стало ясно, что на борту кораблика есть какая-то аппаратура, заказанная лично Дьяволом Чихо. На роль неведомой аппаратуры годилось несколько вещей, но только одна из них была в исправном (вроде бы) состоянии. Большой, недолго думая, призвал под ясны очи Дениса Марусевича, быстро, по-военному, обаял – и отправил сюда: покорять ущелья, овраги и скалистые сопки. Требовалось проверить работу неизвестного прибора. В помощь Денису Большой выделил из личных запасов двух солдат-тиронцев. Один из них умер от сердечного приступа на третий день экспедиции. Второй, Цхелай, ухитрился разыскать местных жителей, так же быстро, по-военному, обаять – и выяснить, что подобного рода смерти в здешних краях не редкость, потому что глубоко под землёй проснулся червяк Чхервык, подкрадывается по ночам и высасывает у невинно спящих людей сердце. В общем, экспедиция обещала быть чертовски познавательной – хотя бы с этнографической точки зрения…

Цхелай дотронулся до его плеча, показал вперёд и влево. Под горой было почти темно, Денис взялся за бинокль. Бинокль был с зуммом и фотоумножителем. Ага… По тропе, на которую они хотели спуститься, двигалась цепочка вооружённых людей. Пять… девять… одиннадцать… И две собаки.

Можно считать, повезло.

Денис кивнул Цхелаю: назад. Пополз сам. Зацепился рюкзаком за еловую лапу. Замер. И в этот момент прибор запищал. И хотя Денис знал, что звук и в десяти сантиметрах не слышно, его всё равно пробрало холодом.

А потом он подумал: ну вот, три засечки. Ещё две, и можно будет возвращаться.

Знать бы, что это мы такое найдём в результате?..

Большой Лос-Анджелес, Калифорния, Западно-Американская Конфедерация. 24.06.2015

– Девочка, скажи, пожалуйста, у вас тут где-то сегодня должен собираться сводный отряд.

– Я не девочка, я здесь работаю, – отрубила Юлька, не оглядываясь. – Воспитатель Рита Симонс.

Некогда было оглядываться. Ей сейчас и без оглядываний отчаянно не хватало четырёх или пяти пар лишних глаз. Поначалу её ребятишки отнеслись к предложенной игре в «бандарлогов» без всякого энтузиазма – по-американски это «с вежливым равнодушием». Но Юлька свято чтила завет президента Шварценеггера по обращению с детьми: «Покажи им что-то новое – и полчаса они твои». И когда она – по понятиям двенадцатилетних шкетов, старая тётка – у них на глазах обогнула баскетбольную площадку по веткам деревьев, ни разу не коснувшись земли, с помощью только верёвки и двух карабинов, шкеты завелись и дружно полезли на дерево. Потом так же дружно слезли и помчались к здешнему завхозу за экипировкой. Вернулись, построились как положено, выслушали инструкции – и теперь вот брыкающейся гирляндой болтались вокруг площадки в среднем в трёх с половиной метрах от планеты. И сколько ни тверди себе: «Свалится – ничего страшного, умнее будет», – а Юлька всё равно дёргалась на каждое резкое движение.

– Мисс Симонс, я не хотел вас обидеть, но не могли бы вы всё-таки ответить на мой вопрос?

Какой ещё вопрос. Дядя, отойди, не засти…

– Ричи! Замри! Защёлкни карабин, ты слышишь?!

– Где-то здесь сегодня должен собраться сводный отряд.

Вот зануда!

– Обратитесь вон в то здание, – она махнула рукой, не глядя. – Я про это ничего не знаю.

– Спасибо. Удивительно, такая юная – и такой строгий воспитатель. Разрешите пожать вам руку?

Теперь иного вежливого выхода не оставалось. Юлька полуобернулась, протягивая взмокшую от волнения пятерню…

Перед ней стоял марцал.

Не Барс. Другой. Просто марцал.

Похожий, как и все они. Заметно постарше Барса, иные обводы лица, очень добрые морщинки у глаз, элегантная стрижка – только что вошедший в моду «Венецианский дож», с сединой (скорее всего, искусственной), скулы поуже, мочки ушей плотно прилежат к голове…

Всего этого она не видела. Всё это она вытащила потом из своей немилосердно натренированной памяти. А пока что она смотрела в глаза марцалу, и рука её зависла в воздухе в полуметре до цели, и он деликатно склонился, подхватил её руку и, задержав в своей, мягко сказал:

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Я найду. Надеюсь познакомиться с вами и вашими подопечными поближе. Не прощаюсь…

Он пошёл прочь, а Юлька застыла соляным столпом, хотя за её спиной уже слышался взвизг, хруст и треск рвущейся ткани.

Ей понадобилось целых четыре секунды, чтобы выйти из ступора.

Зато на пятую она забыла неприятную встречу начисто. Ричи, конечно же, сверзился, ободрал обе коленки и обе ладошки – и вроде больше ничего. Она осмотрела и ощупала его, но кости были целы и даже панама с головы не свалилась.

Пронесло…

Остальные к вечеру смогли предъявить разнообразные царапины, затейливо раскрашенные меркурохромом, четыре ссаженные коленки, два локтя и аккуратно, словно по шву, распоротую вдоль спины рубашку. Зато как они всем этим друг перед другом хвастались!

Чемпионом в один голос признали Ричи. Несмотря на падение, он потом трижды обошёл площадку, не коснувшись земли. А у Юльки появилось оправдание почаще смотреть в его сторону. До сих пор она себя удерживала изо всех сил – и от зряшного дёрганья-беспокойства, и от воспитательных нотаций. Дело было в том, что… Ну, ерунда девчоночья, конечно, только Ричи был чертовски похож на детские фотографии Пола, и глядя на него, Юлька всё представляла, каким получится их ребёнок. Ну, в смысле, может получиться. Но ведь может и таким? Хотя сейчас размер будущего ребёнка измерялся считанными сантиметрами, и там не то что коленок не разглядеть, а и голову от туловища не отличить.

Немеряно возгордившиеся собой скауты приставали к ней всю дорогу до костровой площади: а что будем делать завтра? На время? Командами? Эстафету?

Юлька загадочно улыбалась. На самом деле она пока ничего не придумала и полагалась на вдохновение. Надо будет сегодня обсудить эту тему с Фазерсом, старшим воспитателем, и, может быть, получить нагоняй за излишнюю самонадеянность, а может быть, и дельный совет. В конце концов, эта штука ничуть не травматичнее футбола…

Футбол на деревьях? Она покрутила эту идею и решила, что – слишком смело. А если…

На костровую они чуть запоздали, поэтому подходили не строем, а гуськом и на цыпочках, чтобы не мешать остальным. У флага кто-то произносил речь. Выйдя из-за чужих спин, Юлька… Нет, Юлька ничего особенного не сделала. Не она, а Рита Симонс автоматом заняла своё место во главе отряда (который с грехом пополам изобразил подобие шеренги) и попыталась вслушаться.

– …это даже не испытание. Я повторяю, здесь нет и не может быть никакой обиды. Ваш воспитатель говорил сейчас, что это можно сравнить с талантами в разных областях – один очень быстро бегает, другой разводит костёр под дождём, третий решает в уме любые задачи… Но он несколько ошибся. Скорее эту особенность можно сравнить с цветом глаз, или формой лица, или толщиной костей скелета. От вас ничего не зависит. Просто те, кто обладает этой довольно редкой особенностью, смогут участвовать в спасении Земли. Нашей с вами Земли. Не буду обманывать, им не придётся подвергаться никакой опасности, даже случайной, но от этого их помощь не станет менее важной. Сегодня я нашёл четверых. Надеюсь найти больше. Я никуда их не заберу, они останутся рядом с вами, я буду приезжать специально для занятий. И я очень прошу вас: постарайтесь относиться к ним так, словно ничего особенного не произошло. Они остались вашими товарищами. Просто у них появились некоторые дополнительные обязанности. Что поделать, все мы растём, и время приносит нам только новые задачи и необходимость учиться, чтобы решать их.

Вот примерно так он и завершил своё выступление. И пока он говорил, Юлька неотрывно смотрела на четверых пацанов, стоявших рядом с ним, чуть позади. Ничего, казалось, особенного в них не нашлось бы – кроме того, как они смотрели и как они слушали. Во всём мире для них не было ничего важнее этого седого марцала.

Точно так же она сама смотрела на Барса. Совсем недавно. Готовая взорвать для него целый город. Готовая сделать вид, что взорвёт целый город. Разницы-то особой не было. Главное – решить, что этого человека – нет, не человека – марцала! – нужно слушаться во всём, и можно доверять ему бездумно и беспредельно, а уж потом…

Седого марцала звали Ургон. Это она узнала в тот же вечер. За неделю она узнала ещё, что он приезжает на личном автомобиле, занятия ведёт по четыре часа, в каждый приезд добирает в свой отряд одного-двух новичков.

Чему он может их учить? Этого она узнать не смогла. Спрашивать «избранных» было глупо – они бы заложили её своему хозяину в ту же секунду…

Чему?

Перед глазами, заслоняя знакомые ребячьи лица, всё время всплывали те трое – Пьер, Антуан и… третьего она забыла, вот ведь дурость, переиначить имена на французский манер, а уж как они этот французский калечили… Их толком и не учили ничему, их снарядили – как взрыватель – взвели и пустили в ход.

– Миссис Симонс, а вы нам сегодня расскажете про марцалов?

– Нет, матрос, не сегодня.

Сегодня она не готова. Она может сказать правду – а к этому не готовы они. Ей никто не верил про готовившийся взрыв Питера. То есть никто посторонний. Даже Пол, кажется, решил, что это кошмар, вызванный стрессом. И в бумагах, пришедших из Министерства обороны, ничего про это не было, только обтекаемая формулировка про психическую травму, вызванную несанкционированным участием в эксперименте, проводимом марцальскими союзниками. Всё переврали. И с этим лучше не спорить, если не хочешь в психушку. Если ты один знаешь правду, в которую никто не хочет верить, проще изолировать одного тебя, не так ли?

А она знала! И она ни за что не позволила бы себе забыть лица тех двух девочек из «Букета», незнакомых, не подруг, но товарищей по отряду… вернее, только одно лицо, потому что второе было обезображено «прижигалкой».

Чему-то ведь учили этих девочек «марцальские союзники»? До того, как использовать и пустить на слом. Отработавшее оборудование…

Так чему он их учит, этих ребятишек, внезапно повзрослевших и – что бы там ни болтали восторженно вслед за марцалом воспитатели – уже отделившихся от всех остальных?

Ещё через неделю марцал Ургон отобрал в свой сводный специальный отряд Ричарда М. Снайпса.

Ричи.

Глава вторая

Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон. Год 468 династии Сайя, 44 день весны

На карте этой хижины не было, но на карте не было и многого другого, а кое-что, на карте отмеченное, отсутствовало в реальности – например, тропа через болото. Пожалуй, если бы тогда не сунулись на эту, трам-тарарам, «тропу», то не пришлось бы теперь гоняться за съедобными корешками и облизываться на чужой огород, где, вполне возможно, уже созрели ранние тыковки квари… в бинокль за этим бурьяном не разглядеть… Один тючок с едой сильно подмок в том болоте, а рюкзак и вовсе пришлось бросить, иначе не вылезли бы. Выбор был: спасать прибор, Цхелая или еду. Удалось спасти прибор и солдата. Но…

– Кажется, из дома уже несколько дней никто не выходил, – сказал Цхелай, и Денис кивнул. Ему тоже так казалось. Ветка вон та, нависшая слишком низко над крылечком… Но, может быть, глаз просто видит то, что диктует ему воющий желудок? – Я проверю, а ты меня прикрывай, – продолжал Цхелай.

Денис кивнул, но ещё минут десять всматривался в окрестности, пытаясь взглядом протиснуться между переплетёнными ветвями кустов-деревьев, широкими листьями лопухов, стеблями колючего чёртова щавеля…

– Ладно, давай, – сказал он наконец.

Цхелай налегке, с одним автоматом, скользнул в траву. Денис восхитился: при всей бегемотистости солдата трава над ним не шевелилась. Продолжая наблюдать за местностью, Денис стал вспоминать рецепты приготовления разных блюд. Это было его ноу-хау: помедитировать на еду, и через пару минут желудок скрутит в тугой жгут, подступит тошнота – но зато потом на несколько часов голод исчезнет.

Итак… готовим хаш. Не знаете, что это такое? Ну, тогда вы вообще ничего не знаете. Берём: свиных ножек… ну, штук шесть. Нет, лучше восемь. Да, восемь ножек… Чеснок. Чабрец. Сельдерей. Перец – лучше белый. Вообще, что касается пряностей, то тут простор для воображения. Гранат, хороший, спелый гранат, но можно и гранатовый соус. Итак: ножки опалить, выскоблить, залить холодной водой и поставить на огонь. Кипятить, снимая пену, потом убавить огонь до самого малого и варить часов семь. Слегка остудить, ножки аккуратно вынуть из бульона, разобрать, кости выбросить собакам. Бульон посолить – лучше морской солью или хотя бы крупной каменной, – заправить кореньями, пряностями, вскипятить, коренья выкинуть… положить мясо…

Вон он, Цхелай. Ползёт уже через огород.

Да. И оставить под крышкой на всю ночь. Утром же…

Желудок скрутило. Слюна стала вязкой и сладковатой.

Денис зажмурился от отвращения. Было больно, даже пробило слезу.

Он проморгался и снова приник к биноклю. Цхелай лежал на пузе около самого домика и крутил головой – похоже, прислушивался. Потом встал и, толкнув незакрытую дверь, вошёл.

И почти сразу же вышел – вылетел – обратно, прижимая к лицу панаму. Сел. Сидел долго. Потом махнул рукой.

Денис, взвалив на плечо прибор, направился к дому – просто пригибаясь, не ползком.

Возле дома он понял: не прислушивался Цхелай, когда лежал, а принюхивался. Пахло трупом. Уже в той стадии, когда положить его в мешок можно только лопатой.

– Кто там? – спросил он.

Цхелай помотал головой.

– Я посмотрю? – почему-то Денис стал просить разрешения – и наткнулся на отказ. Цхелай замотал головой сильнее и даже руку выдвинул поперёк, преграждая начальнику путь.

– Не ходи туда, – проговорил он наконец, заикаясь на каждом слоге. – Не надо. Этого видеть. Нехорошо.

– Как скажешь, – согласился неожиданно для себя Денис и, повернувшись, пошёл к огороду.

Тыквочки вызрели. Это хорошо.

За хижиной была маленькая загородка для козы. Загородку кто-то порушил. От козы осталась только скалящаяся голова.

– Начальник, – сказал, подойдя тихо, Цхелай. – Мы можем это сжечь?

– Нет. Нас сразу найдут.

– Ну как-нибудь? Чтобы мы уже далеко ушли?

– Зачем?

– Нельзя так оставлять. Оскорбление миру.

– Не мы же это сделали, – сказал Денис.

– Но мы не помешали.

– Мы не могли.

– Вот именно.

Денис задумался. Спорить с чапами по поводу этики бессмысленно. Она у них своя.

– Ты не видел нигде свечи? – спросил он

– Видел, – сказал Цхелай, побледнел и вернулся в дом.

Они примостили толстую, похожую на перевёрнутый стакан сальную свечу поверх охапки сена, обложили со всех сторон поленьями дров и завесили тряпьём, чтобы не задул ветер. Такая свеча должна гореть часа три…

Наверное, она горела дольше. Потому что только вечером, в пасмурных сумерках, перебравшись через заросший колючкой овраг с топким ручьём на дне и отдыхая после этой переправы, они заметили огненные отсветы на тучах в той стороне, откуда пришли.

Получилось, подумал он. Оскорбление, нанесённое кем-то миру, смыто… вернее, стёрто огнём… Господи, как я устал. Даже не от этой прогулки по горам, подумаешь, двадцать два дня, ходили и больше, – а от какой-то замотанности самого происходящего. Оно всё идёт и идёт без конца, оно длится и длится, как товарный поезд в тумане, и ты стоишь и не знаешь – ни когда он пройдёт, ни каким будет следующий вагон, и ничего от тебя не зависит, и не остановить, и не вскочить, и пошло бы оно куда-нибудь глубоко, но оно не идёт, а вернее, идёт – как этот самый бесконечный товарный поезд, воняя и погромыхивая на стыках… и ничего от тебя не зависит, можно только сдохнуть, зная, что и этим ты ничего не изменишь, потому что ты просто освободишь от своего присутствия мир, в котором от тебя ничего не зависит… ничего не зависит…

– Так что там всё-таки было? – спросил Денис.

Цхелай помолчал. Покачал головой:

– Прости, командир. Не надо тебе этого знать. Нехорошо…

Денис хотел было поспорить, что хорошо и что нет, но тут прибор пискнул ещё раз. Денис полез за картой…

Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468 династии Сайя, 46 день весны, час Волка (примерно 30 июня – 1 июля)

– Дай зобнуть, – попросил Серёгин.

Санчес кивнул, глубоко затянулся – лицо его, в глубоких оспинах от зёрен пороха и мелких осколков, высветилось – и передал треть самокрутки Серёгину. Тот жадно докурил – это был не табак, а местная трава, горькая, но содержащая что-то наподобие никотина. В каком-то смысле она была даже лучше табака – работала дольше, на день хватало трёх-четырёх самокруток даже самым заядлым курильщикам. Заядлым Серёгин не был, мог обходиться вообще без. Сейчас надо было просто согреться и успокоиться.

Из пятерых, ушедших утром в разведку, их осталось двое. А могло не остаться никого – подпусти чапы отряд ещё на несколько метров поближе. Двоих, шедших первыми – местных ребят, гвардейцев герцога, – картечница изрубила в окрошку, сержант Пилипенко как-то очень мёртво упал и больше не шевелился, а вот им двоим просто сказочно повезло: успели залечь, а потом, прикрывая друг друга огнём, короткими перебежками добрались до оврага, из которого так неосмотрительно вышли несколько минут назад.

Называется, срезали угол…

– Бабка моя обожала срезать углы, – сказал Санчес. Несмотря на фамилию, он был совершенно русский – из-под Вологды. От испанского деда у него осталась только вредная привычка вспыхивать почти без повода и хвататься за нож, и Серёгин подозревал, что именно это и послужило причиной, по которой Костя завербовался. – И обязательно её куда-нибудь занесёт. То в болото, то в крапивы. Но так и не отучилась…

Он приподнялся и осторожно посмотрел поверх стены. Потом сел.

– Показалось…

– За этим шумом хрен чего услышишь, – сказал Серёгин.

– Да уж…

Ветер поднимался уже совсем утренний, листья шелестели так, что казалось, их бьёт градом. А скоро начнут скрипеть сучья, обламываться ветки. Потом станет светло.

– А ведь это наверняка была засада, – сказал немного спустя Санчес. – И вряд ли на нас. Откуда они знали, что мы здесь пойдём?

– Думаешь, засада? – задумчиво сказал Серёгин.

– Слишком плотный огонь. Стволов тридцать, не меньше. И слишком чёткий. То есть лежали, держали эту лощинку под прицелом и кого-то ждали. А тут – мы… нате вам нас.

– Да, – согласился Серёгин. – Вблизи збмка на такое наткнуться – это понятно. Или возле объекта. А так, в тылах…

– Вот и я говорю. Может, чапы всё-таки между собой схватились? Помнишь, евнух этот, писарь который, говорил…

– Тирас?

– Кажется… не помню я их этих имён сраных… В общем, писарь епископский. Мол, не суйтесь, подождите немного, они между собой передерутся, а вы потом шкурки соберёте и сдадите. Не послушали…

– Когда начальство кого-то слушало?

– А мы – разгребай. Ну-ка… всё-таки кто-то есть…

Он опять приподнялся и стал пристально вглядываться в темноту леса. Серёгин на четвереньках пересёк площадку и стал смотреть с другой стороны.

Это была древняя башенка, последнее, что уцелело от маленькой белокаменной крепости, стоявшей на переправе. Сейчас и река пересохла, вернее, ушла отсюда, главное русло было теперь километрах в десяти к югу, и дорогой давно никто не пользовался – между сланцевых плит местами пробивались кусты и даже деревца.

До збмка отсюда было четыре километра по прямой – через лес и луг. Но могло быть хоть четыреста, потому что уже светло, а через час взойдёт солнце. Хочешь не хочешь, а день придётся проторчать здесь… длинный жаркий день. Потому что сутки здесь, хоть и делятся на две дюжины долей, в пересчёте на земные длятся почти тридцать часов. И летний день в этих широтах – это двадцать земных часов…

На Тироне никогда не бывает сплошной темноты: шесть лун, хоть и мелких сравнительно, но – одна-две на небе есть всегда, так что при хорошем ночном зрении можно что-нибудь рассмотреть. Сейчас конфигурация лун такая, что самый тёмный час – сразу после заката. Темнеет здесь стремительно, сумерек почти нет…

На ночное зрение Серёгин не жаловался никогда – даром, что дальтоник, и некоторые оттенки красного и зелёного казались ему одним цветом. Вот и сейчас – всмотревшись, он различил между стволами множественное небыстрое движение.

– Костя, – позвал он. – Кость…

Что-то вроде всхлипа…

Он резко обернулся, вскидывая автомат. Санчес оседал, держась обеими руками за голову, а через стену плавно, как в замедленном кино, переплывали три чёрные фигуры. Серёгин повёл стволом, вжав спуск до максимального темпа стрельбы. С визгом электропилы, врубившейся в суковатый дуб, поток игольчато-тонких (три целых семь десятых миллиметра) пуль срубил всех троих. Не теряя времени, Серёгин сорвал с ремня и перебросил через парапет циркониевую гранату, потом вторую. Они взрывались вроде бы не сильно, но осколками секли всё живое в радиусе полусотни метров. С той стороны перемахнул ещё один чёрный, его Серёгин молча ударил прикладом и выкинул обратно. Несколько секунд было тихо… десять секунд было тихо… Потом началась пальба – со всех сторон. Пришлось присесть на корточки. Тяжёлые пули врезблись в гребень парапета или с паровозным гудением проносились над самой головой.

Что ни говори, а стрелять чапы научились…

Санчес весь напрягся, задрожал и вытянулся.

– Эх, Кость, – упрекнул его Серёгин. – Что ж я теперь – один?

Он собрал всё оружие, которое было: два автомата, четырнадцать магазинов к ним, пистолет Санчеса, который он непонятно зачем всегда таскал на поясе, и три обоймы к нему, два десятка гранат: циркониевых осколочных – и пластиковых, которые взрываются так мощно, что ими можно подрывать танки. Танков у чапов, слава Всевышнему, пока нет… но скоро будут наверняка. Бронепоезда, говорят, уже появились… В общем, согласно правилу номер шесть: без еды протянешь три недели, без воды – три дня, без гранат не проживёшь и часа. У мёртвых чапов при себе оказались только ножи и эти их метательные штуки, похожие на бритвенно-острые бумеранги, изогнутые в виде буквы S. Летали они довольно далеко и точно, если уметь бросать. Серёгин не умел. Вот Санчес умел, и что? Ею же ему и в висок…

Лёжа на боку, он поднял автомат над стеной и дал наугад короткую очередь – в медленном темпе. Затихший было обстрел возобновился с утроенной силой.

Пока стреляют – не полезут…

Ещё было три с половиной фляги воды, фляга коньяка и два рациона: толстые двухсотграммовые плитки, по консистенции похожие на шоколад, а вкусом напоминающие хорошо пропылённый сальный войлок. Считалось, что целой плитки хватает на обеспечение суточной потребности во всём. Серёгин обычно растягивал её на двое суток, и явно без вреда для организма.

Ещё была коробочка с рыжими квадратными таблетками, позволяющими не спать. Таблеток было шестнадцать. Он сомневался, что израсходует хотя бы половину из них.

Аптечки – то есть перевязочные пакеты плюс два шприца: один с обезболивающим, другой с сильнейшим антибиотиком. Лучше бы к ним так и не прикасаться.

Ещё были осветительные и сигнальные ракеты. Это пока ни к чему. Сигналить своим? Придите и заберите меня? Когда их в замке осталось человек шестьдесят…

Говорят, что должно прибыть пополнение. И что с юга пробивается генерал Чин с огромной армией. Но мало ли что говорят.

Если ребята услышат пальбу и сами придут – хорошо. А звать не буду.

Замок Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468 династии Сайя, 46 день весны, час Серой цапли.

– Вы вообще не ложились, – сказал адъютант с укором. – Нельзя же так.

– Надо, браток, себя заставлять, – подхватил полковник. – Ладно…

Он хотел сказать всегдашнее: «В морге отоспимся», – но подумал, что сегодня шутка не прозвучит. Слишком много нынче у всех шансов отоспаться – и уж, конечно, не в морге. Свалят в ров и даже песочком не присыплют…

– Простите, Игорь Николаич, не понял?

– Что? А… Это анекдот. Старый. Тебе растолковывать придётся, в чём там соль. Сходи-ка ещё к мозгозвону, вдруг новости есть.

– Да они бы сами прибежали…

– Я что сказал?

Адъютант угрюмо потопал вниз, гремя огромными ботинками по чугунным ступенькам. Он был у полковника сравнительно недавно, пришлось взять взамен помершего от осиных укусов Старикова. Стариков умел делать всё, этот – только препираться. Неуклюжий, неопрятный, упрямый… И фамилия – Дупак. Только в армию с такой фамилией. И что его понесло в Легион? Сидел бы в своём Нижнеудинске…

Полковник посмотрел на карту. Пропавшая разведгруппа должна была угодить в переделку где-то здесь. Исходя из примерной скорости движения и последнего пеленга, который взял мозгозвон. Плохо то, что в группе только Пилипенко мог отвечать мозгозвону, остальные были глухие, как полосатые тюфяки. И то, что мозгозвон не засёк момента смерти, говорило об одном: эта самая смерть наступила мгновенно. Пуля в лоб. Или – что невероятно, но нужно принимать в расчёт – в затылок…

Двое в группе были гвардейцами герцога, неотёсанные ребята, их взяли за знание местности. И чтобы двое этих положили троих наших? В страшном сне не приснится. Нет, не верю.

Другой вариант – Серёгин и Санчес сговорились и дезертировали. Этим положить троих в полсекунды – раз плюнуть. Что тот головорез, пробы негде ставить, что другой. А смылись… да чёрт их знает, почему. Чапы – или кто за ними стоит (а кто-то стоит, теперь никаких сомнений) – предложили больше денег. Не золото, а бриллианты. Или что-то ещё.

Кто-то здесь же, в замке, и предложил…

Но почему-то полковник знал, что на самом деле всё обстоит как-то совсем иначе.

В конце концов, ребят попросту могли ждать. Что в замке были шпионы, он не сомневался. Герцог по его требованию уже менял всю прислугу, но, скорее всего, среди новых тоже были шпионы – заготовленные заранее. Проклятая страна… Попали в засаду… и это тем более вероятно, что вчера на военном совете обсуждали, а не послать ли к объекту, обозначенному на карте как «Сахарная голова», не разведку, а сразу штурмовую группу. Но этот герцог, перемать-перемать-перемать… А жаль. Получалось куда как изящно: по-тихому отдать уже ненужный и, в общем-то, обречённый збмок – проскочить за спинами ликующих победителей и разнести к чёртовой матери эту «Сахарную голову». Потом, не задерживаясь – марш-бросок к морю… и вот только грызли невнятные сомнения: а не ложный ли это объект, не приманка ли?

Уж слишком старательно её подсовывали…

Полковник встал и с хрустом потянулся. Поздно гадать, момент упущен, данных разведки нет – и, скорее всего, уже не будет. Продержимся день, а там…

Не будем загадывать.

Он вышел на парапет донжона. Вид отсюда открывался исключительный. Даже не взглянув на флюгер и не подходя к стереотрубе, он понял, что и сегодня всё начнётся с бомбёжки. Особого ущерба она не принесёт, но здорово потреплет нервы – потому что все ждут, что вот-вот полетят бомбочки с каким-нибудь ипритом. Или чем похуже.

Опять с осиными гнездами, например…

Бомбили с больших воздушных змеев, и поначалу солдаты только ржали. Потом перестали ржать. Сбить змей оказалось исключительно трудно, и при самом ураганном огне редко когда один-два падали или, оторвавшись, улетали по ветру. А их порой было в небе сотни полторы.

Бомбочки поднимались к ним по леерам, влекомые парашютиками. Потом отцеплялись.

За утро на замок падало полторы-две тысячи маленьких трёхсотграммовых бомб. И – снимали, снимали, снимали свою жатву.

Неделю назад полковник приказал не стрелять по змеям – слишком огромен оказался бесполезный расход патронов. Запас которых велик, но конечен.

Если бы были миномёты… накрыть лощину, где укрываются пилоты и бомбардиры – и ага. Но миномётов не было.

Много чего не было. Надёжной связи, например.

Или – понимания происходящего…

Потом, сказал он себе.

Появились первые змеи – пока ещё далеко и невысоко, мотаемые из стороны в сторону завихрениями воздуха. Издевательски раскрашенные в яркие цвета.

Тем временем по гребню стены побежали сержанты – проверить, приободрить, дать подзатыльник при надобности. Два километра стены, шестьдесят два ствола. Пулемётчики, гранатомётчики попарно в башнях и бастионах, так что простые стрелки – один на каждые пятьдесят метров.

И сорок семь гвардейцев герцога плюс сам герцог – в подвижном резерве. Если – а вернее, когда – чапы переберутся через стену…

Отобьёмся.

Уж сегодня-то точно отобьёмся.

Он был почему-то абсолютно в этом уверен.

Глава третья

Большой Лос-Анджелес, штат Калифорния, Западно-Американская Конфедерация. 26.07.2015, 01 час 40 минут

Жизнь всегда делится на две неравные части: до и после. До замужества и после. До выпускного и после. До встречи и после…

И хорошо тем, у кого «после» лучше, чем «до».

Начал накрапывать дождь. До дождя и после, иронически подумала она. До дождя было лучше. В смысле – лучше видно. А сейчас… Она приникла к прицелу. Нет, терпимо.

Получается, дождь не в счёт.

…А ещё бывает – до предательства и после.

И ещё бывает – когда предают тебя и когда предаешь ты. И тут уже не разобраться, что противнее. Нет, хуже: омерзительнее.

Несовместимее с жизнью.

Которая всё равно делится этим на две неравные части…

Мокрый ручеёк подобрался под живот. Оказалось приятно. Может быть, соберётся лужа. Провести последний час своей жизни в тёплой луже. Значит ли это – вернуться к истокам?

А если к истокам, то к каким именно: к собственному младенчеству или к тем зелёным тварям, которые первыми выбрались на сушу, ковыляя на плавниках, медленно превращавшихся в лапы?

Впрочем, чёрт его знает, как оно там на самом деле было. Но наверняка не так, как написано в учебниках. Потому что те, кто писал учебники, тоже что-то для себя выгадывали.

Или что-то скрывали – заваливая ворохами слов прорехи в смыслах…

Дверь открылась, и Юлька (или Рита? – она порой переставала различать, где из них кто) напряглась. Указательный палец медленно лёг на спусковой крючок, большой – коснулся рубчатой пуговки предохранителя. Но из двери вышла маленькая девочка с цветком в горшке и встала на ступеньках, держа цветок на вытянутых руках. С крыши лились струйки, от них листья дрожали и подпрыгивали.

Уходи, попросила Юлька. Пожалуйста, уходи.

И девочка услышала. Поставила горшок так, чтобы на него попадал дождь, и вернулась в дом.

Прошлый раз сорвалось именно из-за таких вот девочек – он вышел в окружении детей, и Юлька не решилась выстрелить.

Потом она никак не могла простить себе этой мгновенной тошнотной слабости.

Она сняла руку с потёртой пистолетной рукоятки своего «зауэра-202» и несколько раз сжала и разжала пальцы. Крепко зажмурилась – до мерцающих пятен в глазах. Напрягла и расслабила спину.

Всё. Перерыв окончен.

На вахтах было точно так же: короткий, в три секунды, перерывчик, а потом снова десять минут полнейшего внимания, неподвижности, сосредоточенности. Только сидеть было удобнее. И не так жарко: лёгкая летняя форма, беззвучные кондиционеры, кофе и сок под левой рукой… и только изредка кто-то тихо стонет – когда на орбите, задетый кораблём – и куда чаще своим, нежели чужим, – лопается «колокольчик», на который настроена девочка-сенс. Это больно, и это страшно, это как будто из тебя что-то мгновенно пропадает… а потом смиряешься с мыслью, что так и должно быть.

А так быть не должно.

И говорят, этого уже нет – в смысле, на Флоте. Теперь там специальные разведывательные корабли с локаторами, которые обшаривают пространство. Хотя на самом деле такого быть просто не может. Наверняка немножко таких кораблей есть, но их не могли, никак не могли выпустить сразу достаточно, сразу настолько много, чтобы заменить всю огромную армию девочек-сенсов, Юлька это точно знала, она хорошо училась в Школе, и главное, чему её научили, – это критически оценивать информацию.

Значит, и здесь врут. И здесь что-то пытаются скрыть…

Краем левого глаза она уловила движение. Грузовой глайдер. Ночная развозка продуктов – в квартале три магазинчика, торгующих круглосуточно, и зальчик, где крутят киноиды (здесь эти зальчики зовут фоксмалдерами) и где очень приятный бар с молочными коктейлями, – туда её несколько раз водил Пол. Фоксмалдер тоже круглосуточный. Интересно, что там сейчас крутят?.. Последняя лента, которую она видела, – это «Крысолов» со старым Малькольмом Макдауэллом, соседом Юлькиных (или всё же Ритиных?) «парентс-оф-лав», родителей Пола. Когда-то актёрам такого уровня платили огромные деньги, они жили в особняках и чуть ли не дворцах. Потом многие из них почти разорились. Малькольм раньше других продал свой особняк и купил небольшой домик в Анахайме. Так он оказался в соседях. В ленте он играл лётчика-пенсионера, которого богатые калифорнийцы упросили вывезти их шестилетнего сына из Бостона на родину, в Лос-Анджелес, а если всерьёз разразится война – то в Мексику. Как раз шла большая смута две тысячи шестого года. По дороге к этой парочке при разных обстоятельствах присоединяются всё новые и новые ребятишки, происходит множество драматических происшествий, в которых старик показывает себя героем, и в конце даже главный злодей, техасский рейнджер, уже загнавший нелегальных мигрантов в ловушку, ставит условие: отпущу, если возьмёте с собой мою внучку. В финале маленькую битком набитую ребятишками «цессну» чуть не сбивают свои же, но раненый старик сажает её на 10-е шоссе и подруливает прямо к больнице…

Все тогда плакали, и Юлька тоже.

Она сердито сморгнула, а когда открыла глаза, то дверь была уже открыта, и на площадку вышел он – марцал Ургон. Без пресловутого марцальского берета и без полувоенной формы, а так, как ходил всегда: в простом льняном мешковатом костюме. Задержался на секунду, протянул ладонь вперёд. Потом открыл зонтик и шагнул под дождь.

Время пошло медленно. Страшно медленно.

Слева и приближаясь накатывал грузовик. Через пару секунд он поравняется с лестницей, и за это время Ургон спустится с невысокого второго этажа, где он сейчас находится, на уровень тротуара, повернёт налево и неторопливо двинется к стоянке машин. Тогда в него будет плохо стрелять: сначала неровная живая изгородь, потом кусок крыши, потом дерево. Потом машины. Поэтому выстрелить надо сейчас, когда он на лестнице…

Предохранитель – щёлк.

Выбрать свободный ход крючка… готово. Перекрестие прицела на грудь, упреждение – четверть шага. Дыхание задержать…

Выстрела она не услышала – была только тугая отдача. «Зауэр» чуть подпрыгнул и лёг обратно на бруствер.

Двести восемь метров, отделявших срез ствола от сердца мишени, утяжелённая пристрелочная пуля преодолела за четверть секунды.

То есть она летела, летела, летела – а тем временем нога марцала зацепила цветочный горшок, Ургон потерял равновесие, наклонился вперёд, ловя одной рукой падающий цветок, а второй, в которой зажат зонтик, пытаясь удержаться за воздух – и пуля только пробороздила ему висок, снесла пол-уха и врезалась в чугунную решётку перил. Воспламенился пиросостав, яркая оранжевая вспышка на миг сделала всё двуцветным…

Правая рука Юльки сама метнулась к рукояти затвора: открыть – дослать патрон…

Поздно. Она уже знала, что будет поздно, но всё равно попыталась успеть прицелиться второй раз.

Чудом она сдержала выстрел. Грузовик вкатился в поле зрения прицела и, резко затормозив, развернулся немного боком. Ещё бы миг, и пуля прошла бы сквозь кабину, от правого бокового стекла к левой дверце. За этой дверцей в позе дискобола замер Ургон, а перед дверцей сидел водитель, который уж точно был ни при чём…

Кто оказался сообразительнее – человек или марцал, – Юлька не разглядела. И даже не услышала, а догадалась, как открылась и хлопнула эта самая левая дверца, глайдер с подвывом взял с места и, виляя, помчался прочь, а на площадке перед лестницей остались только брошенный зонт и спасённый цветок в горшке.

И – неправдоподобно пусто и тихо было вокруг. Не выбегали зеваки, не собиралась толпа, не завывали полицейские сирены – всё было совсем не так, как Юлька себе представляла. Из-за угла выехал тёмно-вишнёвый «плимут» и не очень быстро проехал мимо места несостоявшейся расправы. Он притормозил, но не остановился, и в прозрачном от дождя асфальте отразились малиновые стоп-сигналы.

А это означало, что жизнь её не закончилась только что, а просто ещё раз поделилась на две неравные части. И если всё сделать правильно, то «после» может протянуться достаточно долго, чтобы исправить сегодняшнюю ошибку.

Юлька перекатилась на бок, разрядила оружие, аккуратно свинтила глушитель, сняла прицел, сложила приклад – и засунула винтовку в сумку с клюшками для гольфа. Думай, думай – холодно и ничего не пропуская, как учили в Школе… хотя там имели в виду совершенно другие предметы. Будем считать, что Ургон уже поднял тревогу. Это раз. Кто стрелял – он видеть не мог, и никто не мог, и бесполезно сгонять полицейских с сиренами и собаками… Нет, вычислить, откуда стреляли, легко, и через час здесь, в её гнезде, будет не протолкнуться, и про собак они как раз могут подумать, что будет толк, – они ведь не знают, что собак Юлька тоже учла в своем раскладе. Здесь найдут чёрные и серые волоконца джинсовой ткани, а внизу, под обрывчиком – гильзу от такого же патрона, как у её «зауэра», подобранную ею вчера на стрельбище. Пуля после удара о чугун и детонации пиросостава стала совершенно бесполезной для идентификации оружия, а гильза, как правило, вообще для него не служит… но тем не менее. Это два. Она учла практически всё… значит, надо думать только о том, чего в раскладе не было: Ургон жив.

Да, и ещё – грязное пятно на пузе. С прилипшими листиками и травинками. Ну, это ненадолго…

Так, ничто не забыто? Ах, да. Она стянула с головы чёрные колготки с дырочками для глаз. Так бы и пошла…

Колготки в сумку, стреляную гильзу туда же. Вперёд – на поиски подходящей лужи.

Пригибаясь, она проскользнула под ажурной оградой смотровой площадки, на которой стояли две беленькие скамеечки; оттуда открывался красивый вид на Фэйрмонт-бульвар и дальше – на пик Сьерра.

Дождь усиливался, и это повышало её шансы смыться. В прямом и даже немного переносном смысле.

Дальше слева шла неухоженная живая изгородь, за которой стоял пустой дом. Кажется, он продавался уже не первый месяц. Справа стоял обычный забор из сетки, оплетённой плющом. В этом доме горел свет, но окна были плотно закрыты и занавешены. Такими они были всегда, сколько раз Юлька их видела.

Дойдя до угла, она остановилась. Не хватало наткнуться на любителя ночных прогулок под дождём – в этом чёртовом городе, где почти не бывает прохожих! Нет, осторожность не повредит…

Пусто слева и пусто справа.

Она перебежала дорогу, продралась сквозь мокрые кусты и высокую траву, обильно оставляя свои следы на колючках, и заскользила по склону вниз, к крышам и ярким витринам. Вот и проход между двумя магазинчиками, оба уже не работают. В этом проходе она сняла куртку и джинсы, сунула их в пестрый яркий пластиковый пакет. Теперь на ней были белые шорты и синяя почти светящаяся в темноте шёлковая майка.

Оживлённая улица, ездят машины, играет где-то музыка… И опять – ни одного пешехода. Она не переставала этому изумляться.

Ладно, мне тут рядом, вон – наискосок…

Освещённая дверь полуподвала, семь ступенек вниз. Автоматическая прачечная.

Все машины свободны, горят зелёные огоньки. И сумка полотняная стоит в углу, где оставила. Так и знала, что никто не покусится: рваные слаксы, линялая майка да старые сандалии… нитяные перчатки…

Юлька быстро разделась догола и переоделась в это старьё. Натянула перчатки. Быстро загрузила в одну машину сумку, кроссовки и тёмную джинсу, в которой лежала в засаде, в другую – трусики, шорты, майку. Установила режим «экспресс». Сунула в прорези по двухдолларовой монетке…

Тут её попыталось заколотить, но она не позволила.

Скормила пакет утилизатору. Подождала, когда он прожуёт его, когда дзынькнет звоночек, и вытащила из щели новый пакет. Услышала целлулоидное «Спасибо!»

На пакете был изображён простой смайлик – двоеточие и скобка. Под ним девиз: «Спаси дерево – убей бобра!» Рисунки и надписи выскакивали в произвольном порядке, и их было в колоде много – до полусотни тех и других. Юлька решила, что смайлик – это добрый знак. Ей ещё повезёт.

И дерево мы тоже спасём…

Через четверть часа машины отработали своё. Юлька затолкала отжатую, но всё ещё сырую джинсу в сумку, пустила туда струю освежителя «Си айс». Лёгкую одежду сложила в пакет. Постояла перед зеркалом, примерила улыбку. Вот так. И никак иначе…

Клюшки на плечо, сумки и пакет в лапу. Пошли.

Дождя уже не было – и даже не верилось, что он был. Воздух стоял неподвижно и твёрдо, как чёрно-прозрачная стена. Такой воздух бывает только ночью, и это нужно пережить…

А мотороллер ждал за углом. Лёгкий и маломощный, до трёх киловатт, а потому – никаких номеров и прав на вождение. Ключи вот здесь – в «пистончике» сумки для клюшек… в слишком узком «пистончике»…

Она возилась с ключами, когда из-за угла беззвучно, как в кошмаре, выплыл полицейский глайдер.

Обидно, подумала Юлька.

Глайдер остановился метрах в трёх и замер, тупо рассматривая её своими тёмными стёклами. Она знала, что внутри глайдера есть что-то вроде визибла, которые стоят на космических кораблях – правда, в тысячи раз более слабые. Но они позволяют видеть окружающее немного иначе – чуть более верно, чем просто глазами.

И может быть, они видят винтовку…

Она тоже в какой-то миг увидела всё чуть иначе: как будто сфотографировала окружающее, а теперь рассматривает фотографии. Странно, вот это мне не попалось на глаза… а это что такое?..

Вон в том магазине кассир – смотрит сквозь витрину на них. Ему далеко, плохо видно, потому что на стекле, во-первых, какая-то пританцовывающая обезьяна с ананасом на носу, а во-вторых – приклеен лист бумаги, но, убей не понять, что там написано… Если копы начнут в меня сразу палить, он будет свидетель, но плохой свидетель. А вон там опрокинут мусорный мешок, что-то вывалилось и расползлось по тротуару… На полицейском глайдере реклама сигарет «Кэмел»; только полиции разрешено рекламировать сигареты и трубочные табаки. А пожарным можно рекламировать спиртное…

Дверца скользнула назад, и на землю тяжело спрыгнул здоровенный – не толстый, а именно здоровенный – негр. Он повёл плечами: засиделся, наверное, в машине, – а может быть, просто поудобнее утряхивал на себе бронежилет и портупею.

– Констебль Дирк, полиция Лос-Анджелеса. Простите, мисси, но знаете ли вы, который час?

– Думаю, около двух, – сказала Юлька. – Только я не «мисс», а «миссис». Миссис Рита Пол Симонс, констебль. Условно-совершеннолетняя и полноправная.

Она подняла руку, демонстрируя кольцо.

– А-а, – сказал тот несколько озадаченно. – Другое дело. Но вы тут с мужем?

– Нет, мистер Дирк. Мой муж сейчас в системе Сатурна.

Некоторое замешательство.

– Он… э-э… такой же условно-совершеннолетний?

– Нет, – засмеялась Юлька. – Он инженер. Ему тридцать.

– Ага, понятно. А… можете не отвечать… сколько вам?

– Восемнадцать.

Она не стала добавлять: «Будет в октябре». Вместо этого сказала:

– Я из России. Там это считается так же, как здесь – двадцать один.

– Да, я знаю… – он покивал. – У меня сейчас сын в России. Норильск. Слышали о таком?

– О, конечно!

– Там правда очень холодно?

– Зимой – очень. Но на самом деле я там не была ни разу, поэтому – только с чужих слов.

– Я беспокоюсь. Был у него в Монтане – он у меня тоже инженер, как ваш, только по всяким там шахтам-копям, – мне казалось, я потом никогда не отогреюсь. А в этом Норильске – просто не знаю.

– Там все тепло одеваются.

– Да. И много пьют водки. Я в курсе… Вы сейчас вообще-то куда направляетесь?

– К родителям мужа. Тут уже совсем рядом.

– Давайте мы вас проводим. Недавно тут стреляли, а вечером ещё эти малолетние засранцы на мотоциклах… Вам куда?

– В Анахайм. Перекрёсток Эвклида и Линкольна.

– Ну, совсем рядом. Сейчас вырулим на девяносто первое, а там прямо…

– Я вовсе не хочу вас напрягать.

– Какое ж это напряжение…

– Да, действительно, – улыбнулась Юлька. – У вас тут такая пустота кругом. Не могу привыкнуть.

– Пустота? – не понял полицейский. – Это потому, что люди любят жить не толкаясь. А кроме того, тут ведь склоны…

– Я о другом, – сказала Юлька. – Такая чудесная ночь. Я два часа еду – ни одного пешехода. У нас в это время по улицам гуляло бы множество народу. А здесь – только на машинах, на глайдерах…

– У вас – это в России?

– Россия большая. Я хорошо знаю только Питер… Санкт-Петербург. Там сейчас заканчиваются белые ночи – это когда ночью светло почти как днём, только… – слово «пасмурный» по-английски вдруг вылетело из головы, и пришлось подбирать объяснялку: – когда на небе везде облака, светлые, не тучи.

– Читал! – радостно сообщил полицейский. – А в этом ненормальном Норильске вообще солнце не заходит… Понимаете, леди, здесь не место для гуляния. Подышать воздухом, побродить, побегать – вон, недалеко парк. Там бары, ресторанчики… А вдоль улиц – я такого не понимаю. Дома сидеть куда комфортнее – прохладно хотя бы… Впрочем, я был в Нью-Йорке – вот там, наверное, вам бы понравилось. Эти чокнутые вообще не понимают, когда день, а когда ночь. И много ходят пешком.

– Да, наверное, – согласилась она. Пожалуй, слово «гулять» вообще не переводится на английский… – У нас в любую ночь, если не слишком холодно, на больших улицах много гуляют. И в парках гуляют. Особенно если поблизости есть кафе, понимаете? Чтобы можно было зайти, поесть мороженого, выпить сок или коктейль.

– Водку, – предположил полицейский, честно пытавшийся вникнуть в сложности русской души. Похоже было, что он решил не упускать случай поговорить с русской «оттуда», поскольку до сих пор не мог понять, каково приходится сыну среди этих людей.

– Водка – это гадость, – сморщилась Юлька.

– Безалкогольную, – поправился констебль.

– Ещё хуже. Та же гадость и никакого удовольствия. Уж лучше пиво.

Они рассмеялись, и негр смущённо признался:

– Да, пиво лучше.

Правда, глаза у него при этом вдруг стали какие-то настороженные, и Юлька решила, что некоторая доля определённости не помешает.

– Пиво лучше. Но меня очень просили не нарушать ваш закон. Муж и его родители. Мне можно пить пиво и даже водку, потому что я – уоррент-офицер, хотя и уволилась из Флота. Но я знаю, что если я в жаркий день налью пива высокому сильному парню, который хочет пить, но которому исполнилось только двадцать лет, меня посадят в тюрьму. Я думаю, что это глупо, но я уважаю ваши законы.

Это была речь, которую Юлька специально написала, подражая здешним школьникам, просто помешанным на таких вот речах, как и их преподаватели, – а потом тщательно выучила наизусть, как когда-то учила заданные «темы» по иностранному языку. Результат того стоил. Полицейский вскинул руки, словно защищаясь:

– Миссис Симонс, это была вовсе не провокация. Я просто хотел с вами поговорить. Я уважаю права условно-совершеннолетних. Хотя пива никому из них не налью – просто на всякий случай, – добавил он после почти неуловимой паузы и засиял широченной улыбкой. – А за исключением этого – нравится вам Калифорния?

– Нравится, – сказала Юлька.

– А что больше всего?

– Люди, – сказала она без колебаний. – И тепло. И ореховое варенье.

– Именно в такой последовательности? – засмеялся полицейский.

Тут Юлька задумалась.

Люди, разумеется, были вне конкуренции. Она даже как-то не представляла себе, что в одном месте может собраться столько вежливых, доброжелательных, весёлых и контактных людей. Правда, иногда ей приходило в голову, что ни с одним из них она не смогла бы всерьёз дружить… но это, пожалуй, были её проблемы. Уж точно, что не их. И вообще – за редким исключением, незнакомые люди казались более привлекательными, чем знакомые, и с этим ещё предстояло что-то делать… Тепло – да. Хотя знойная зима её нервировала, и поэтому они с Сэром Мужем на выходные уезжали в горы. Оказалось, она умеет кататься на горных лыжах, и это её удивило. Но ореховое варенье…

– Пожалуй, второе и третье место я поменяю местами, – сказала она. – Особенно если варенье будет с мороженым. А давайте съедим мороженого, мистер Дирк? Всё-таки немного жарко.

Она провела ладонью по лбу, убирая пот.

– Это неплохая мысль, – кивнул полицейский. – Одну минуту…

Он подошёл к столбу, на котором висел знак парковки, и что-то нажал. Откинулась крышечка, показалась белая розетка. В неё он воткнул вынутый из кармана телефончик. Чем-то щёлкнул, что-то бормотнул.

Несколько секунд стоял и слушал.

Потом спина его стала напряжённее.

Юлька почувствовала, что у неё подгибаются колени. Вот сейчас он развернётся, и на лице его вместо добродушной улыбки будут камень и сталь, а пистолет сам собой окажется в руке – направленным ей в глаза…

– Не получится мороженое, – сказал он, возвращаясь. Юлька сморгнула, прогоняя страшную картинку. Впрочем, полицейский действительно больше не улыбался. – Уф-ф-ф… Да что ж это за ночь такая… Давайте так: лучше всего будет, если вы нас подождёте вон в той аптеке, а? И мы вас всё-таки проводим до самого дома…

Он бегом вернулся к машине, нырнул внутрь, и они, развернувшись, уехали – оказалось, что другим боком полиция пропагандирует «Мальборо», а с тылу, на бампере, прилеплена узенькая, но ядовито-яркая рекламка «Лаки Страйк» – «Сверхдлинные и сверхделикатные». У полицейских тоже случается чувство юмора.

Юлька побрела к аптеке, чувствуя, как вата, образовавшаяся в коленках, медленно распространяется по ногам, заменяя собой кости. Невесомый мотороллер стал неподъёмным, но она упрямо толкала и толкала его перед собой, наваливаясь на руль, чтобы устоять, и дышала ровно и глубоко, через силу, но ровно и глубоко.

У дверей аптеки болтался новомодный колокольчик под старину. Юлька инстинктивно пригнула голову, услышав над собой металлический звяк, и посочувствовала тем, кто здесь работает.

За стойкой обнаружился высокий худой и заспанный блондинчик с доверчивым, как у щенка, выражением лица. Перед ним на прилавке валялся комикс – Юлька прищурилась и с трудом сдержала усмешку: «Русские покемоны спасают Вселенную». И на обложке знакомая круглая мордашка с огромными ушами, увенчанная марцальским беретом. Ну вот, дожили.

Она заказала «Мак-Кинли» с кленовым сиропом и орешками и «Маргариту» (пришлось предъявлять кью-карточку) – и присела у окна. Парень обслуживал старательно, но бестолково, весь заказ он выполнил только с четвёртой попытки – четвёртый заход понадобился, чтобы прицепить на соломинку положенный лохматый бантик. Наконец он угомонился, вернулся за стойку и уткнулся в свою книжку.

Юлька очень медленно потягивала коктейль, одновременно возя ложечкой в тающем мороженом. Она прокрутила про себя весь разговор с полицейским. Проколов не было! Рита Симонс оказалась, как всегда, на высоте – скромно-обаятельная, доброжелательная, немного наивная (но это пройдёт). Она даже ухитрилась не поддаться короткому соблазну пуститься в объяснения: как страстно, очень сильно, беззаветно, маниакально и снова страстно она любит гольф – почему и таскает всегда с собой (и, на всякий случай, по ночам) комплект клюшек…

Теперь надо всё же дождаться любознательного констебля, рассказать ему что-нибудь симпатичное – пусть не переживает так за своего сына – и с эскортом вернуться домой. Жаль, что не с триумфом, но… мы ещё повоюем.

Она быстро убрала две порции и заказала третью.

Однако время… Она посмотрела на часы: без четверти три. Банально хочется спать. А кавалерии всё нет и нет… Наконец пришлось просить мальчика сказать констеблю Дирку, ежели он появится, что она не дождалась его и уехала домой, и мальчик сказал, что обязательно передаст.

Юлька шагнула из кондиционированной прохлады аптеки под низкие кроны в плотный жаркий воздух. Снова копилась гроза. Завтра будет просто нечем дышать. Ветви деревьев и фонари превратились в своды длинных туннелей, пробитых в толще чёрного стекла и уходящих в дурную бесконечность. Беспощадно орали цикады.

Она завела мотороллер – и в этот момент из того промежутка между домами, из которого она вышла вечность назад, появились двое. И это были не полицейские. И у них не было собаки, но тем не менее они уверенно пересекли улицу там же, где переходила она, и остановились перед полуподвальчиком автопрачечной. Один остался стоять, оглядываясь по сторонам, а второй неуловимо-быстро скользнул – нет, пролился вниз…

Юлька не видела у них оружия, но не сомневалась, что оно было. Или что оно им просто без надобности…

Когда она садилась в седло, то задела клюшками за стойку, поддерживающую большую маркизу над входом в аптеку. Раздался отчетливый звон металла.

В неожиданной для себя панике она крутнула ручку газа и, чуть не оторвав переднее колесо от асфальта, рванула наискосок через сплошную размётку…

Только на шоссе, обгоняемая десятками автомобилей, облитая их аритмичным быстрым светом, она немного пришла в себя.

Юлька миновала поворот к дому и проехала ещё с километр, потом притормозила напротив ярко освещённого, но закрытого на ночь супермаркета, нашла контейнер «Армии спасения» и сунула в окошечко ту одежду, в которой лежала в засаде, и кроссовки. Завтра это будет ещё раз выстирано, выглажено, стерилизовано, освобождено от запахов – и отправлено куда-нибудь на север. Здесь плотные тёмные вещи не нужны даже самым бедным…

Винтовку в тайник она решила положить завтра. Это будет проще и безопаснее. И ещё – очень хочется спать. Смертельно. Патологически…

Если бы она ехала на машине, она сейчас непременно слетела бы с дороги.

А так – спасибо ветерку в лицо – она удержалась и сумела затормозить. Затормозить… остановиться… протереть глаза…

Мотороллер упал, и земля качалась под ногами, как небольшой плот.

Да что же такое, почти в отчаянии подумала Юлька и с размаху хлестнула себя по щеке. Потом ещё раз.

Боли от удара не было – она словно лупила по подушке. Будто дали наркоз. Ей дали наркоз. Кто-то поднёс ко рту маску, а она и не заметила…

Когда она ощутила себя снова, ветер дул в лицо, а в руки через руль пробивалась вибрация мотора. Она куда-то гнала, выжимая из крошечной машинки все её мышиные силы.

Так… поворот опять проехала…

Когда она поняла это, то испытала вдруг странное облегчение. Всей душой ей хотелось – домой, домой, и прижаться к Барбаре, которая просит звать её Варей, и захныкать, и услышать её басовитое: «Доченька…» Но она удалялась от дома и была горда собой, чудовищно горда, что смогла, сумела…

Что-то творилось у неё в голове, но это были словно бы сны: вот только что всё было, а уже ничего не помню… а теперь другое – и тоже мимо…

Юлька свернула направо в долгий тошнотный восходящий вираж дорожной развязки и поняла, что съезжает с шоссе и делает в конечном итоге поворот налево, но куда? Автопилот знал, только не заботился сообщить. Может быть, у него сломалась рация.

Она проехала километра два или три по прямой, хотя и узкой дороге, а потом свернула вообще на какую-то тропинку, ведущую влево-вперёд-вниз, совсем тёмную и не по-американски выщербленную. Она не узнавала эту дорогу и не знала, кто её по ней вёз. Раза два мотороллер подбрасывало так, что руль только чудом не вырывало из рук. Надо притормозить, подумала она – и тот, кто её вёз, стал тормозить.

Потом вдруг оказалось – как-то сразу, – что мотороллер увяз в куче песка, и его надо тащить на руках, но куда? Было совершенно темно. А может, я умерла, спокойно подумала Юлька. Но всё равно машинку надо вытащить, она-то не виновата…

Юлька вытащила машинку и только тут поняла, что всё понимает, всё чувствует – и страшно, панически боится. Кто-то настигает её сзади и сейчас метнётся из темноты, и надо успеть… надо что-то успеть…

Включить фару.

Включила. Тускловатое жёлто-розовое пятнышко перед колесом. Дальний свет… почти то же самое.

Но, как ни странно, это помогло ей сориентироваться. Теперь она чётко знала, куда её занесло. Впрочем, что значит – занесло? Просто действия по плану «нумер какой-то там»… Эта дорога, почти тропа, вела в Кливлендский лес, к площадке для пикников и оборудованной трассе для чокнутых велосипедистов. А от этой трассы шла просто пешеходная – а может быть, и конная – тропа, которая и нужна была Юльке…

Или я в панике? – строго спросила она у себя.

Будешь тут в панике… Снова вспомнились те двое – которые выскользнули из темноты и пошли точно по её следу… и ещё – жуткая сонливость… и ещё… было что-то ещё.

Так. Стоп. Главное. Домой нельзя. Ни под каким видом. И надо отдохнуть. А для этого – добраться…

Ещё чуть-чуть. Ещё совсем чуть-чуть.

Каких-то полчаса.

Садимся… едем.

И она села и поехала. Дорога сразу же рухнула в черноту, что-то менялось и прыгало впереди, а потом – полукруг вывески, фальшивый вигвам и фальшивый индеец с томагавком, похожим на флажок, потом под колёсами упругое и шершавое, прыжок… медленнее, медленнее… и вот меж двух огромных камней простая дорожка, и дальше стволы, стволы…

Резко вниз, резко вверх… приехали.

Юлька из последних сил спрятала мотороллер в орешнике (или не орешнике?.. в конце концов, не важно… может быть, это такой орешник), полностью отключила питание, просто выдернув аккумулятор из гнезда (на всякий случай), подхватила пакет с одёжкой и клюшки (как не растеряла по дороге…) – и медленно поплелась дальше. Как всегда после долгой езды, казалось, что стоишь на месте, впустую перебирая ногами.

Но всё равно куда-то в конце концов приходишь.

Вот оно…

Кто-то когда-то непонятно для чего соорудил на могучей развилке сука этого не менее могучего дерева домик – на высоте этак метров семи или восьми. Две недели назад, гоняя своих ребятишек по лесу, Юлька на этот домик наткнулась.

Чтобы забраться туда, нужно было сообразить одну хитрую штуку, и Юлька сообразила – и забралась, разумеется. Домик давно пустовал. Она запомнила его – хотя и не думала, что когда-нибудь пригодится. Однако же вот пригодилось…

Она перекинула через плечо сумку с клюшками, аккумулятор и пакет с одёжкой сунула за пазуху – и полезла вверх. Как специально, чтобы помочь: выскочила луна, немного посветила, спряталась. Юлька на четвереньках пробралась в домик, растянулась на дощатом полу, достала винтовку, откинула приклад, зарядила, обняла, уснула.

Ей снилась безумная гонка по какому-то захламлённому дому, потом лыжи, снег и солнце, а потом пришёл Пол.

Глава четвёртая

Санкт-Петербург, Россия, 23.07.2015, вечер

Вита и Кеша лежали на широком диване голова к голове, но под углом друг к другу, чтобы было удобно держаться за руки – или наоборот, отпустить друг друга и лечь совершенно свободно. И расслабиться. И закрыть глаза.

Через некоторое время всё вокруг становилось синим и прозрачным. Это и было «внутрри». Их собственное Виты с Кешей «внутрри». Синий цвет мог меняться – иногда это имело свой смысл, иногда о чём-то говорило, иногда просто контрастно подсвечивало картинку. Ещё исчезало ощущение тела – кроме того пятачка у виска, где соприкасались их головы – и, иногда, подвижной Кешиной ладошки, откуда Вите в ладонь буквально извергалось тепло.

Это не было телепатией кокона Свободных (который, надо сказать, на поверхности планеты изрядно глючил). Это не было работой внедрённого кем-то когда-то наночипа, которому недавно придумали наконец своё название, и который был виновником известной землянам телепатии. Это не было эмпатией эрхшшаа, хотя и базировалось на ней. Кеша и Вита строили новый язык. Не в смысле «эсперанто», а в смысле нового способа общения. Или старого, но потерянного. Потому что первичный, до «раскрытия», язык маленьких эрхшшаа развивается естественным образом, а потом у них появляется (вернее, внедряется) формальная звуковая речь, основы которой вбиты прямо в наследственную память. После «раскрытия» молодые котята доучивали язык (так сказать, расширенную версию) уже обычным способом: с родителями и учителями, в общении с другими эрхшшаа разных возрастов. Полгода в поясе астероидов позволили Кеше наверстать этот пробел в образовании. Но именно тогда и выяснилось, что раннее, спровоцированное стрессом «раскрытие» и массированное воздействие людей привели к тому, что атавистическая сигнальная система не отключилась, как ей это положено, а желает развиваться дальше.

…Первыми всегда приходили картинки, которые, наподобие снежного кома, обрастали чем-то – ощущениями? Вита называла их (вслух, потом) «словами». А ещё – «характеристиками», «свойствами» или «понятиями». Кеша никак не называл. Потому что они были всегда, раньше слов, и это слова нуждались в объяснениях, а не наоборот.

«Вита» было словом, обозначающим Виту. «Кеша» – Кешу. Но вот слово человеческого языка «мама», которое в человеческом языке отчасти обозначало и Виту тоже, внутрри было только похоже на Виту, немножко, ближе к «сейчас», потому что существовало «раньше», когда «мама» была везде, всегда, тепло, кормить, безопасно, уютно, ласково, вокруг, почти вокруг, рядом, близко, прятаться… а ещё рядом был Второй. Кеша помнил это «раньше», плохо, но помнил. А для слова «Вита» нужен был уже не такой ряд – или оболочка: ласково, рядом, недалеко, уютно, говорить, безопасно, защищать, узнавать, кормить, играть, говорить-говорить-говорить, прибежать, прыгнуть, Адам, мы. Это главные.

А для слова «Кеша» слов-оболочек очень долго вообще не находилось. Ну, если напрячься, получится пушистый прыгучий шарик, который заполняет «внутрри» целиком. И, пожалуй, только Вита (из людей, конечно) могла различить под пушистостью грубый шрам, с которым Кешка настолько свыкся, что уже и забыл. Шрам на том месте, где должен был быть Второй.

И сравнительно недавно – с месяц назад? – появилось слово «музыка».

В культуре эрхшшаа музыка отсутствовала начисто. Почему – вопрос отдельный. Возможно, роковую роль сыграло устройство голосовых связок, повышенная острота слуха – или, наоборот, сверхчувственное восприятие; возможно, странным образом аукнулась генная модификация – но дальше мурчания и боевых кличей коты так и не ушли.

Музыка обрушилась на Кешу отнюдь не молнией или ударом финского ножа, но последствия оказались сопоставимы. После концерта, где он впервые услышал настоящую музыку – и певицу, которую он упорно звал «Р-р-р-рена» вместо «Елена Антоновна», – котёнок выпал из реальности больше чем на неделю. Он хотел только одного – слушать и петь, слушать и петь, и чтобы у него получалось точно так же. Однако переупрямить биологию не удалось. Эрхшшаа действительно не приспособлены были к вокалу.

И котёнок начал присматривать себе подходящий музыкальный инструмент. Такой, чтобы от его голоса шерсть вставала дыбом, а в голове кружились радуги, водопады и неведомые планеты. Ну или хотя бы такой, чтобы ясно говорил всем: «Встань! Делай, как я! Ни от чего не завись!»

Это так красиво…

Москва, Россия. 23.07.2015, поздний вечер

Последнее время он всё чаще стал разговаривать со своим отражением в зеркале, хотя и знал, что это плохой диагностический признак. Но, во-первых, во всём остальном он прекрасно контролировал себя, а во-вторых, было просто невозможно, побрив начавшие обвисать щеки, не сказать: «Ну, Иван Алексеевич, старый ты раздолбон, какого же хрена ты в эти дела полез?» Он и сам не знал, в какие именно дела, но ведь что-то с ним происходило?.. И тот Селиванов, который за стеклом и амальгамой, подробно и матерно объяснял, какого хрена.

Тот, за зеркалом, вообще изъяснялся чрезвычайно подробно и матерно.

Иногда Селиванов думал: а может быть, пойти и сдаться? Препараты сейчас щадящие, да и оформить диагноз можно будет как-нибудь обтекаемо: «невроз нереализованных ожиданий», скажем, или «синдром имени Родиона Романовича Раскольникова»… или вообще какой-нибудь шифр, которого не знает никто…

Но дальше раздумий дело так и не двинулось. Каждый раз ему удавалось убедить себя, что собственных его профессиональных знаний достаточно, что это просто усталость, реакция на неудачи, на очевидную бессмысленность бытия…

И он просто напивался. Пил по старой привычке что-нибудь дорогое: если портвейн, то массандровский марочный или португальский; если коньяк, то «Багратион» или «Хенесси».

Поскольку напивался он по утрам, а засыпал после полудня, похмелье наступало вечерами.

Это было самое кошмарное: душные похмельные вечера.

…Когда всё началось, спрашивал он себя, когда понеслось-повалилось под откос – быстрее и быстрее? В апреле, когда Аллушка вдруг стала дуться, как мышь на крупу, потом неожиданно исчезла совсем, а через неделю оказалось, что она на Острове, у Свободных – и теперь сама Свободная? Зимой, когда пинком под копчик его попросили из Комитета? Или прошлым летом, когда эта белобрысая тварь из Коминваза – а он ни секунды не сомневался, что это её рук дело – украла из рефрижератора мёртвого инопланетного котёнка, с изучением которого у него были связаны такие планы!..

Или чуть раньше. Когда летели из Владивостока. Когда она вдруг полезла по салону к котятам… Чёрт. Надо было приказать надеть на неё наручники. Настоять, чтобы её вышибли со службы. Растоптать гадину.

Такая возможность у него была. Была.

И эту возможность он упустил…

Селиванов тяжело поднялся с дивана и поплёлся в ванную. На месте зеркала был серый квадрат. Малевич – полное фуфло. Супрематист клёпанный. Не красный квадрат должен быть, и уж тем более не чёрный, а именно серый. Как символ абстрактного Всего. Или совсем уж абстрактного Ничто.

Он жадно пил воду, потом умывался, потом снова пил. Поперёк желудка застряла здоровенная занозистая щепа.

Убью, подумал он. Ещё не решив, кого.

Не вытирая лица, прошёл на кухню. На подоконнике стояла недопитая ещё с позавчерашнего утра трёхгранная бутылка виски «Грантис». Селиванов не слишком любил виски – вернее, несколько раз пытался полюбить, покупал тот или иной сорт, выпивал, но удовольствия не получал никакого. Пойло и пойло…

Впрочем, сейчас нужно было что-то именно такое: безличное и бесхарактерное спиртное. Выпил и забыл.

Селиванов налил себе полстакана, выцедил с отвращением, словно одеколон, и как будто забылся на некоторое время. Сидел за столом, глядя в никуда поверх кулака, подпиравшего скулу. Наконец его отпустило.

Он посмотрел на часы, глотнул из горлышка – раз и ещё раз, – и тут позвонили в дверь.

Марго. На полчаса раньше…

– Бортстрелок пьян и спит, – сказал он, уводя её в комнату. – И штурман – пьян и спит…

Она пропустила эти слова мимо ушей.

– Можешь налить мне тоже. – Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От неё, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. – Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.

– Повальная трезвость… – хмыкнул Селиванов. – Боюсь, что вот так сразу я не смогу.

– А я дам тебе специальные капельки, – проворковала Марго. – Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Да, ещё зрение заметно улучшится. А сегодня ещё можно всё, так что наливай.

– Ты чего хочешь? – спросил Селиванов.

– Да у меня с собой…

Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом ещё одну.

– Это марцальский ром, – сказала она. – Не пробовал?

– Вроде бы нет, – признался Селиванов.

– Ма-аленькими глоточками, – приказала Марго. – Даже не глоточками, а так – на язык…

Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.

– И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, – сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.

Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес. 26.07.2015, раннее утро

– Девочка… Девочка, хочешь мороженого?

– Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.

– А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?

– Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.

– Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…

– Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…

– Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.

– Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее – стакан с соком, чуть правее – чашка с кофе. Даже смотреть не надо.

– Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?

– Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.

– Ты ждёшь. Что-то происходит?

– Да. Мне больно и странно. Много раз. Так ещё не было. Было – один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд – кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я ещё вспоминаю: Виола – это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовёт меня Снежинкой – так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, – потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы всё время спрашиваете?

– Это такая игра. Мы спрашиваем – что попало. Ты отвечаешь – что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?

– Нет.

– Хочешь варенья?

– Нет.

– Хочешь, мы позовем Пола?

– Нет.

– Тебя зовут Рита Симонс?

– Нет.

– Всё, продолжать бесполезно. Она замкнулась.

…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряжённо прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка – хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три – нет, уже четыре – года назад, эпидемия «белой волчанки», ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять – а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе всё по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька всё равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-лее-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» – как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как её… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она – назло! – была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…

…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается – брак по расчёту, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного – как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьёшь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька – это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как – такое слово ещё есть, про королей и королев говорят обычно, одно – мезальянс, но это неправильно, а другое – что-то про болезнь, когда кровь плохо свёртывается, и её нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал, и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал. И из магазина шёл сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, ещё до Школы, самая обыкновенная, и они ещё долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову – ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» – неправильно назовёшь точку – имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово – гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел – умереть?..

…К концу смены, когда уже готов упасть, иногда пробивало, и начинали слышать голоса, бормотание такое, человек как бы разговаривает сам с собой, не замечая того… но иногда там, наверху, завязывался бой, и тогда доносилось «Гад! Гад! Гад! Гад!» или «А-а-а-а!», или «Мама…» – и однажды, это была не Юлькина смена, Клашка, наверное, вошла в полный инсайт с пилотом наверху, её пытались выхватить, но не смогли, она потеряла сознание, и через час – и вот это Юлька уже видела сама! – на койке в медпункте лежала измождённая седая старушка, потом её перевели в госпиталь, а потом отправили в какой-то санаторий в Китае, и вот эта старушка, пока лежала в медпункте и пока Юлька держала её за одну руку, а какой-то лейтенант из дивизии за другую, – эта старушка бормотала: «Огонь… Огонь… Везде огонь… Уберите!.. Не хочу. Не хочу. Не хочу…»

Они все не хотели гореть, боже, как они не хотели гореть, но горели, горели, один за другим, один за другим…

…Юля… Это она. Дома, на работе, в Школе, на улице – повседневный такой, расходный вариант. Юлька – то же, но для своих, вернее, для тех, кто не сильно старше. Юлия – это мама решила взяться за воспитание. Юлёк – папа-добрый, Юла – папа сердится. Юлита – дразнили в детском саду, почему-то было страшно обидно. Юльчатай – это уже в школе, вроде дразнилка, но как-то даже почётно. Юленька – бабушка, хочет что-то попросить, что-то несложное, но наверняка долгое и неинтересное, а потому бабушка заранее извиняется, и лицо у неё доброе и виноватое. Юльчонок… Это Санька. Очень-очень редко. Только для них двоих. Поэтому хорошо, что Пол почти не знает русского языка. Он не станет придумывать ей имена, потому что не знает, как это делается по-русски… Зато он придумал загадку: прилетела с неба, лежит на ладони, на неё дышишь, а она не тает. Ответ – Снеджинка…

Лил дождь, ленивый и почему-то липкий, а может быть, это только казалось, потому что под ногами была липкая грязь, ил, из грязи торчали стволы деревьев, покрытые корой, похожей на змеиную кожу – с какими-то ромбиками и узорами, – и среди этих деревьев она ходила с керосиновым фонарем, который шипел на дождь, как испуганная кошка, ходила босая и совсем голая, ей надо было что-то найти – и было холодно, жутко холодно, она перевернулась на другой бок, но теплее не стало.

…Грохнула дверь, и Юлька услышала, как скрежетнул тяжёлый засов. И сразу Пол приподнялся, встряхнул головой, потом сел. Юлька огляделась по сторонам. Стены – кажется, бетонные – уходили высоко вверх, от недосягаемых узких окон отходили клинья пыльного серого света. Потолок то ли угадывался за ними, то ли нет. На полу высились кучи зерна. Издалека слышался тихий говор птиц. Так вот она какая, сказал Пол, вставая и оглядываясь. Кто? – спросила Юлька. Библиотека, сказал Пол. Это хранилище всех книг мира, вырезанных на рисовых зёрнышках. Но – не мешало бы поесть… Юлька опять чувствовала чудовищный многодневный голод. Пол насыпал в котелок несколько горстей риса, добавил воды и повесил над огнём. Юлька подняла с пола зёрнышко, поднесла к глазам. Удалось рассмотреть название: «The Rebellions of the Earls, 1569. By R. R. Reid». Пол мягко отобрал у неё зёрнышко и бросил в котелок. Не жалко? – спросила Юлька. Сил нет, как жалко, ответил он…

Потом она услышала шаги и резко вскочила, рука легла на винтовку – но раздалось паническое хлопанье крыльев, и какая-то большая птица, вздумавшая прогуляться по коньку крыши, унеслась, ломая ветки. Юлька огляделась – было ещё сумеречно, – поправила под головой мешок поудобнее, легла, снова уснула.

…в общем, конечно, это большущий секрет, но тебе, так и быть, скажу. Есть абсолютно верный способ научить собаку – только правильную собаку – находить любой наркотик. Причём определяешь, годится ли собака, прямо с первого раза. Значит так. Покупаешь три грамма специального наркотика за полтора миллиона долларов. Потом делаешь тренировочную площадку – можно даже на собачьей площадке сделать, но лучше на совсем чистой, без лишних запахов. Делаешь из веток или палок маленькие такие снопики, штук десять-двенадцать, и расставляешь по всей площадке. Потом под одним снопиком прячешь пакетик с наркотиком. И говоришь собаке: «Ищи!» Она должна все снопики обойти и сообразить, чем один отличается от всех остальных. А как только она сообразит, она сразу этот снопик обовьёт хвостом, понятно? А чтобы ей легче было соображать, ты стой рядом с тем снопиком, где пакетик спрятала. Всё поняла? Если собака тебе хвостом обвивает ту связочку, под которой пакетик, – всё, она потом любую наркоту с полчиха отыщет. Поняла?

Поняла. Теперь вот еду в какой-то раздолбанной электричке, в кармане пакетик за полтора миллиона долларов (подарили, что ли?), в руке собачий поводок, прицепленный к собаке, а на руке – уж. Или полоз. Здоровенная такая змеюка, обвилась вокруг руки и всё норовит изогнуться и в лицо заглянуть. Красивая. Башка совершенно тюленья, только маленькая, с сигаретную пачку, меховая, глазища огромные, чёрные, и длинные упругие усы. Прелесть. А вот о собаке такого не скажешь. Что-то вроде несуразной эрдельки, только ещё с хвостом длиннее самой собаки. Наверно, забыли в детстве отчекрыжить. Теперь вот – просто неприлично. Надо с этим что-то делать, и быстро, а то люди косятся.

А чего коситься – на себя бы посмотрели. Четыре футбольных «лося», обкуренные? – нет, наоравшиеся до того, что даже рога на шапочках штопором завиваются, семейка похожих на сов дачников с совочками, пара негров-алкашей с высшим образованием – и бабули. Много. Все, как одна, с набитыми рюкзаками. Слева отряд бабуль с картошкой, справа – с бананами. У каждой в руках вилка и фонарик, и друг на друга так злобно зыркают, что, того и гляди, до города не утерпят, скамейки посворотят и прямо здесь разборку начнут. «Лосям» первым достанется. А они и не замечают, никакого у болельщиков инстинкта самосохранения. Ой, пора сваливать.

Выходим на станции, милиционер тоже негр, ужасно вежливый, шляпу снял и здоровается, собака от радости скачет, уж (или он всё-таки полоз?) на запястье ёрзает, чёрным носом в ладонь тычется, щекотно, быстренько покупаю в киоске ножницы и пытаюсь сообразить, какой у моей сардельки… бр-р-р, эрдельки должен быть хвостик. Вроде, столько. Или ещё пару сантиметров накинуть из жалости… Так, стоп. Что там надо было обвивать? Снопик. Чем? Хвостом. Хвостов у нас два. У ужа и у эрдельки. И кто должен это делать? Если судить по роже, уж явно интеллигентнее. Но, кажется, всё-таки про собаку говорили. Может, ужу хвост купировать? А в глаза ты ему потом смотреть сможешь? Это же форменное свинство получится. Не, не будем мы ничего резать, приедем домой, сделаем площадку с этими дурацкими снопиками и выпустим обоих. Пусть сами между собой разбираются, кто из них круче по наркотикам…

…И, приняв это мудрое решение, Юлька проснулась – на сей раз окончательно.

Солнце пробивалось во множество щелей в стене. Был тот короткий послерассветный час, когда домик доступен солнцу – немного позже его загородит собой крона дерева, а ближе к вечеру на всё, что здесь есть, ляжет тень горы…

И у Юльки сейчас была короткая минута, чтобы обо всём забыть и не заботиться ни о чём. Она просто потихоньку переползала из сна в явь, чуть потягивалась, разминая затёкшие руки-ноги-шею, жмурилась. Сколько же я проспала? Часа три… или четыре. Скорее, четыре. Хорошо…

Она всегда была малосонной, засыпала после полуночи, а вставала на рассвете, мать говорила: спи, пока можно, напрыгаешься за жизнь, – а ей как раз хотелось прыгать.

Мать… Мать опять приснилась, Юлька вспомнила это и расстроилась. К чёрту всякие глупости, подумала она, вот кончится всё – и напишу. Как будто что-то теперь могло кончиться – без…

Без того, чтобы закончилась она, Юлька.

А Варя маме писала, и часто, Юлька это знала, но делала вид, что не знает. Варя писала и получала ответы. Но Юлька не спрашивала ни о чём. Почта носится с феноменальной скоростью: до Питера – день и редко, когда два. Столько же обратно. Она это выяснила, выправляя своё выведение за штат.

По причине профессионального заболевания…

Она настаивала, чтобы «травмы», но они там сделали по-своему. Просто из вредности. Насолить.

А раньше можно было просто позвонить. Даже не из дома, а откуда попало: вот хоть из леса.

Да, надо будет обязательно позвонить. Позвонить Варе и Полу-папе и сказать… сказать…

Она вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Её так любили, а она, свинья… Даже бабушка не любила её так.

Хватит, оборвала она себя. Сейчас будут сплошные нюни. И вообще – надо бы спуститься… с этой гидравликой у людей так непродуманно…

Она на четвереньках выбралась из домика и стала вслушиваться в лес. Было тихо: птицы уже отголосили своё рассветное, а всяческие цикады-кузнечики ещё спят, наверное. Им тоже мамы говорят: спите, пока можно.

Да, было тихо. Было очень-очень пусто в этом раннеутреннем лесу. Даже странно, как пусто.

А потом Юлька услышала твёрдые быстрые вперекрест шаги. Две пары ног. Она попятилась, попятилась… легла. Двое быстро шли по тропе. Сейчас они появятся из-за орешника.

Она вдавилась в доски. Если бы было возможно, она бы зарылась в них. Потом медленно, по сантиметру, протянула руку к винтовке. Плотно охватила цевьё…

Ну и ладно, подумала она. Здесь так здесь.

Глава пятая

Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468 династии Сайя, 46 день весны, час Козы

Очень трудно было перекинуть через парапет трупы – и не показаться над ним самому. В каждое мёртвое тело уж по одной-то пуле попало, это точно. Нет, ребята стреляют просто блестяще…

Костю он на всякий случай ещё раз обыскал и добыл-таки ещё одну полезную вещь – маленькое зеркальце для бритья. Костя не любил на себя смотреть, морда, пострадавшая полгода назад от чапской гранаты, казалась ему уродливой, а бриться ему, бедняге, приходилось часто, утром и вечером – щетина так и пёрла, а по этой жаре её лучше было не запускать. Поэтому он брился с маленьким зеркальцем, где была видна только часть лица.

Забавно, однако – когда ему предложили сделать депиляцию, чтобы на год-другой забыть о бритве, он отказался…

Натёкшую чужую кровь, и не только кровь – одному из чапов очередью разворотило всё брюхо, – Серёгин подтёр Костиной накидкой, потом пустым Костиным рюкзаком, и тоже выкинул это за борт.

– Прости, дружбан, – пробормотал Серёгин, когда всё лишнее, и Костин труп тоже, упали к подножию башни. Потом он нацепил на себя Костин медальон. Санчес никогда не рассказывал про свою семью, и Серёгин не знал, кто по этому медальону получит гробовые. Вот – сегодня впервые обмолвился о бабке… но жива она, нет ли?..

Ладно, в кадрах всё знают.

Вообще-то о деньгах в Легионе беспокоились мало, а говорили и того меньше. Наниматели платили щедро, аккуратно и очень охотно. Всё время набегали какие-то премиальные, какие-то надбавки, какие-то незапланированные платежи («Нам удалось приобрести эту партию золота почти за бесценок, и мы решили, что в этом месяце вам будет причитаться не шестнадцать унций, а двадцать четыре…») – и в случае ранения платили много, а в случае гибели – семья получала и единовременно огромную сумму, и солидный ежегодный пенсион. В общем, очень даже порядочные ребята…

Правда, в отношении оружия у них были какие-то настолько непонятные задвиги, что ни Серёгин, ни офицеры, ни сам полковник Стриженов иной раз не могли продышаться от недоумения.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.