У меня пересохло во рту: был на волосок от смерти! Вовремя же отогнал их поляк. Ведь еще мгновение, и... Спасибо, тебе, неизвестный друг!
      Фашистские летчики, потеряв один самолет, сбитый поляками, ушли восвояси. Видно, у них кончилось горючее. Закончили работу над целью и наши штурмовики. Один за другим потянулись на свой аэродром. Взяли курс к дому и мы.
      И тут смотрю: справа крылом к крылу моего "яка" пристраивается польский самолет со знакомой десяткой на фюзеляже. Поляк знал: наш аэродром располагался ближе к линии фронта, чем их, и, опасаясь, что не дотянет до своих, решил садиться у нас.
      На конце крыла его машины была начисто сорвана обшивка, торчали острые концы отбитого лонжерона.
      Со стороны было хорошо видно, что пилотировал поврежденный самолет польский летчик с большим трудом. Я сбавил скорость. В ответ поляк благодарно кивнул мне головой.
      Вытягивая шею, он то и дело беспокойно поглядывал на поврежденное крыло. От встречного воздушного потока обшивка его крыла буквально "дышала". Я понимал, в любую минуту она может сорваться, и тогда самолет развалится на куски.
      Видимо, желая поднять дух попавшему в трудное положение поляку, к нему с правой стороны пристроился мой напарник. Теперь мы шли рядом, словно взяв поляка под руки. Поглядывая поочередно на нас, поляк улыбался и даже показал нам из кабины большой палец: "Все идет хорошо!"
      Я передал по радио своему ведомому Водолазову:
      - Займи место повыше, поглядывай за нами. Как бы не выскочил какой-нибудь шальной фриц.
      Водолазов резко отвалил в сторону и полез вверх.
      На подходе к аэродрому я услышал голос своей радиостанции:
      - "Тринадцатый"! Будь внимателен: над нашей точкой ходят три группы "фоккеров". Посадку запрещаю. Немедленно атакуйте фашистов!
      - "Десна"! - передал я на землю. - Среди нас есть один подбитый, из варшавян. Обеспечьте ему срочную посадку!
      - Понял, "тринадцатый", примем меры...
      На высоте километра в полтора ходили сразу три шестерки "фоккеров"! Немцы, видимо, раньше базировались здесь, но в результате быстрого продвижения наших войск спешно убрались. Наша передовая команда, приехавшая готовить аэродром для приема самолетов, осматривая столовую, обнаружила на столах нетронутую пищу. Она была еще теплой! Теперь немцы решили отомстить нам за наше вторжение. Но пришли не вовремя: на аэродроме самолетов почти не было, стояло лишь несколько неисправных машин. Все остальные находились в воздухе.
      "Фокке-вульфы" встали в правый круг, высматривая, куда бы сбросить бомбы. И тут мы пошли в атаку! Фашисты, увидев нас, всполошились, сбросили куда попало свои бомбы и стали уходить. Вдогонку им засверкали очереди. В наушниках послышались взволнованные голоса. Кто-то высоким фальцетом выкрикнул: "Коля! Вон того, переднего, не упусти! Опытный, гад, ишь крутит. Срезай ему круг, срезай!" И тут же пробасил Рябов: "Двадцать восьмой", чего тянешь? Бей!" Через минуту снова сердитый голос Рябова: "Куда же ты такую очередюгу пустил? Патроны надо беречь, ему бы и половины хватило".
      А вспыхнул "фоккер" красиво! В воздухе уже горели три вражеские машины.
      Над аэродромом я догнал ведущего группы. Передал по радио: "Атакую ведущего!" Гитлеровец нервно вертел головой, то и дело оглядывался, а сам на бреющем удирал восвояси. Я дал короткую очередь, и "фоккер" врезался в землю прямо посреди аэродрома! Дежурному по полетам пришлось срочно перенести посадочное Т в другое место: пора было сажать самолеты.
      С задания вернулись еще две группы наших "яков", но руководитель полетов разрешил садиться моей эскадрилье первой: у нас было на исходе горючее.
      * * *
      После посадки я пошел на КП. У радиостанции стоял руководитель полетов, начальник штаба майор Смирнов. Рядом с ним - высокий худощавый польский летчик. Смирнов что-то сказал поляку, тот кивнул головой, а когда я подошел, приложил два пальца к новому коричневому шлемофону и отдал мне честь.
      - Поручик Вжесневский, - представился он по-русски и быстро-быстро заговорил по-польски. Я ничего не понял, но улыбнулся.
      Мы пололи друг другу руки, затем крепко обнялись.
      - Спасибо, спасибо, друг, - взволнованно говорил я. - Спас ты меня.
      - Тэж бардзо дзенькую. Бардзо, бардзо дзенькую, - слышал я в ответ.
      В общем мы, два летчика, только что вышедшие из боя и оказавшие друг другу помощь, отлично поняли друг друга.
      Взглянув направо, на стоянку, я увидел подполковника Дерябина. Он только что вернулся из полета и теперь направлялся на К.П, - нерослый, но широкоплечий, крепко сбитый, в своем неизменном стареньком реглане. Я вспомнил, как однажды командир дивизии упрекал его:
      - Дерябин, не срами авиацию. Пойди на склад, получи новый реглан.
      Дерябин тогда отшутился:
      - Две войны прошел в нем, товарищ генерал, теперь немного осталось. Закончу вот третью, в музей на вечное хранение сдам.
      Рядом с Дерябиным шел Хрусталев, голубоглазый, всегда улыбчивый и подтянутый. Он прибыл в наш полк после госпиталя, на место погибшего под Корсунь-Шевченковским комиссара Круглова.
      Шагая рядом с Дерябиным, он оживленно рассказывал ему что-то и, как это принято у летчиков, показывал руками: один самолет заходит другому в хвост. Дерябин кивал головой и скупо улыбался. Когда они подошли ближе, я по отдельным словам понял, что комиссар рассказывал о воздушном бое над аэродромом. Увидев меня, комиссар прервал разговор, а Дерябин воскликнул:
      - Ну и молодцы твои орлы, Денисов! Порассказал мне сейчас комиссар... Значит, это ваши семь костров горят? Молодцы! Да, в воздухе слышал твои переговоры с комкором. И там ты, выходит, отличился? Поджег или взорвал что-то, а?
      - Да. Потопил пароход с фашистами на озере, - сказал я.
      - Счастливый день у тебя, Денисов, - улыбнулся Хрусталев. Причитается...
      Мы вошли в штаб. Командир спросил:
      - Ну, покажи, где, на каком озере? Тут их, под Берлином, целая россыпь.
      - Вот тут, на озере Охабель! - Я карандашом поставил жирную точку.
      Начальник штаба, вошедший с нами, сразу помрачнел. Он с досадой бросил карандаш на стол:
      - Плохо дело, товарищ командир! По озеру переправлялись наши.
      - Как наши? - вздрогнул Дерябин. - Не может быть!
      У меня сразу пересохло во рту и будто внутри что-то оборвалось: "Наши!"
      - Взгляните на карту, - сказал Смирнов. - Видите этот кусочек берега, на той стороне озера? Он теперь наш. Вместе с этим маленьким хуторком. Только сейчас из штаба дивизии оперативную сводку принял.
      - Так мне же сам комкор приказал! - загорячился я, придя в себя. - Что же он, обстановку не знает?
      - Знает. Но более общую, - гнул свое Смирнов. - Не до каждого лесочка или высотки. Положение войск меняется не только каждый час, но порой даже минуту! Могут быть ошибки. А ты - непосредственный исполнитель и должен точно знать, по кому стреляешь...
      Хрусталев нервно заходил по комнате, полез за папиросами. Командир, немного помолчав, распорядился:
      - Вот что, Смирнов... Постарайся немедленно выяснить обстановку. Свяжись с оперативным дежурным дивизии...
      О чем они говорили потом, я уже понимал плохо. Перед моими глазами стояли застывший посреди озера кораблик и беспомощно барахтавшиеся в воде люди. "Неужели это были наши?" - без конца задавал я себе один и тот же вопрос. Неужели по озеру плыли те, что прошли героический путь от Москвы, от Волги до Берлина? Возможно, там был тот самый старшина со своей стрелковой ротой, что спас меня под Корсунь-Шевченковским. Тогда моя подбитая машина, едва перетянув через линию фронта, шла к земле. Кабину заволокло горячим паром. Он обжигал мне руки, лицо, было плохо видно землю... Самолет плюхнулся в снег. Скребя радиатором мерзлую землю, прополз метров сто и, упершись во что-то носом, задрал хвост и перевернулся на спину. "Як" накрыл меня намертво своей тяжестью. Я повис на привязных ремнях. В голове мелькнула страшная мысль: "Ну вот, кажется, отжил. Если не взорвутся сейчас бензобаки, то задохнусь в кабине..." Вдруг слышу скрип снега, стук по крылу: "Эй, сокол! Жив ты там?" Это были наши! От волнения я потерял голос, прохрипел что-то невнятное. "Ну, погоди, вызволим тебя. Эй, ребята! Быстрей сюда. Жив, голос подает". Приподняли солдаты мою машину за крыло, и этот старшина вытащил меня из кабины. И вот моя благодарность...
      Я вышел из штаба, слепо глядя перед собой.
      Польский летчик ждал меня на улице. Мы пошли на ужин. По моему виду поляк понял, что у меня что-то неладно. Некоторое время шли молча. Потом не выдержал, стал рассказывать ему о своей беде. Он старался ободрить меня, говорил что-то по-своему. Я плохо понимал его, но уловил несколько знакомых слов: "Вшистко добже бенде, разумеет пан капитан?" Все будет хорошо... Эх, друг!
      Вошли в столовую. Летчики, сидевшие за столами и громко говорившие, едва взглянув на нас, сразу притихли. Я сел на свое место, но не притронулся ни к своим ста граммам, ни к еде, принесенной официанткой. Выпил только стакан чаю.
      Вместе с поручиком Вжесневским, не отходившим от меня ни на шаг, пошли в помещение, где мы спали. Я показал гостю свободную койку. Не стал ему говорить, что всего три дня назад на ней спал мой боевой друг Саша Толкачев, геройски погибший под Берлином.
      Разделся, лег спать. Пытался поскорее уснуть, но не мог. Только под утро немного забылся. Днем думал о том старшине, и ночью он мне снился. Стоит передо мной, сердито так смотрит и с укоризной говорит: "За что же ты, браток, меня на дно озера отправил, моих детей сиротами сделал?"
      Исчезает образ старшины, и я будто наяву вижу его детей, о которых он мне успел рассказать тогда, слышу их дрожащие от слез голоса: "Это ты нашего отца убил..."
      Просыпаюсь, вскакиваю с постели - весь в холодном поту. Вижу, поляк с койки приподымается. И он не спит, переживает вместе со мной.
      - Цо, пан капитан? - спрашивает.
      Я молчу, не отвечаю. Да и что тут говорить? Про сны еще не хватает рассказывать! Садится он на мою койку, кладет мне на плечо руку и что-то тихо говорит. Я хоть и не все понимаю, но чувствую: хочет поддержать меня, разделить мое горе...
      Утром пришли на стоянку. Я на КП не пошел. Вижу, на аэродроме приземлился У-2. Я издали по номеру узнал, что самолет из авиакорпуса. Из кабины на крыло вылез начальник политотдела авиакорпуса полковник Белов. Его встречали командир полка и замполит Хрусталев.
      Слышу громкий голос гостя:
      - Дерябин, приветствую тебя! Давненько к вам не заглядывал. С месяц не был. Как дела, как воюем?
      - Стараемся, товарищ полковник!
      - Слушай, - донеслось опять до меня, - это твой комэск отличился вчера?
      - Мой, - ответил Дерябин не совсем уверенно.
      - Где он, позови его.
      Дерябин крикнул посыльному:
      - Позови Денисова!
      Когда я подошел, Белов сказал:
      - Вот он, твой молодец, каков. Вчера доложили, его эскадрилья в бою над аэродромом семь самолетов сбила, и пароход с фашистами на озере Охабель он потопил. Комкор решил его и летчиков к наградам представить.
      Я не поверил своим ушам: "Пароход с фашистами!" Белов с меня словно петлю снял. Долго я еще не мог прийти в себя. Казалось, было бы куда легче провести десяток воздушных боев, чем пережить все это.
      Ко мне, радостно улыбаясь, подошел поручик Вжесневский. Протянул руку, крепко сжал мою ладонь:
      - Но, пан капитан, вшистко добже? Пшиязнь, дружба навечно!
      Подошел инженер полка Тарасов, доложил командиру:
      - Товарищ подполковник, самолет польского летчика готов к полету. Заменили крыло. Что будем делать?
      - Пусть опробует машину в воздухе, - приказал командир. - Если все нормально, может лететь к себе. А ты, Денисов, проводи своего друга до места, чтоб душа была спокойна...
      Вскоре мы взлетели парой, пришли на их точку. Вжесневский сел. Я прошел над ним на бреющем. Он из кабины помахал мне рукой. И я послал ему последний привет, покачав самолетом с крыла на крыло. Потом сделал "горку", взмыл в небо и пошел домой...