- Вы давно на фронте, дядя Роман? - спросил я.
      - Та ни. Як Червона Армия прийшла, мэни сразу мобилизовалы.
      - Когда же Героя успели заслужить?
      Усач молча полез в карман гимнастерки и, морщась от едкого дыма цигарки, достал сложенный в несколько раз листок и протянул его мне. Это была фронтовая листовка, и, когда я развернул ее, на меня с лукавой усмешкой глянул все тот же Роман Смищук. Под фото было написано: "В боях за освобождение Родины под городом Ботушаны он только в одном сражении уничтожил семь немецких танков..."
      - Ну, дядя Роман! - потрясенно сказал я. - И как же вам такое удалось?
      - А очень просто, - без лишних слов начал солдат свой рассказ, взяв валявшуюся на земле палочку. - Сидели мы с молоденьким парубком у окопе. Ось наши окопы, - принялся он рисовать на земле, - а ось туточки небольшая балочка. Сижу я, значит, дывлюсь в сторону врага. Бачу... Холера! Из балочки той "тигры" вылазят. Штук тридцать! Позади пехота. Ходко "тигры" идут, а за ними немцы с засученными рукавами чешут. "Павло! - говорю напарнику. Гранаты готовь". Обернулся, а его нема! Сховался, спрятался, значит. А они вот уже, биля мэнэ гусеницами лязгают. Що робыть? Хватаю связку гранат, пригнулся и по окопу, к тому, що ближе. Тильки вин на пригорке гусеницы показал, я ему связку под брюхо... гэть! Бачу - слева другой ползет, я до нього... И тоже под брюхо. И так по окопу туды-сюды рыскаю. Уже с меня пот градом, а они все ползут и ползут, холеры!
      - А не страшно было одному, дядя Роман?
      - Когда делом занятый - ничего. Старался, як по уставу. Танки попятились назад, но один развернулся и - прямо на мий окоп. Ищу гранаты, а их нема, все побросал. Лег на дно, зажмурил очи, голову руками закрыл... Ну, думаю, все теперь, отжил ты, Роман, на белом свете. Слышу - надо мной лязг гусениц, и помутилось у меня в голове от этого лязга... Пришел в себя не сразу. Пытаюсь встать, а не могу. Землей засыпан. Тут подбежал Павло, откапывать меня стал, тормошить: "Дядя Роман, ты жив, а? Вставай, дядя Роман!" Вылез я с-под земли, пытаю: "Дэ ж ты, собачий сын, був?" А вин каже: "Испугался я сначала, дядя Роман, в окоп спрятался. Потом выглянул, вижу фашистский танк прошел над самым вашим окопом, проутюжил его и обратно уходит. И такая меня злость взяла! Швырнул я ему вдогонку связку гранат. Вон стоит, голубчик, поджаривается..." Ну а после боя меня к командиру полка вызвали. А потом выше Роман Смищук пошел - в штаб дивизии. Потом в газете написали. Листовки напечатали, солдатам раздали...
      - А сейчас, дядя Роман, откуда приехали?
      - Час назад мне сам маршал Малиновский Золотую Звезду вручал!
      К нам подошел техник, доложил, что самолет к полету готов. Мы со Смищуком направились к машине.
      В воздухе, поглядывая в зеркало, что укреплено на стойке к фюзеляжу, я видел лицо моего необычного пассажира. Сначала он сидел бледный, как говорится, ни жив ни мертв. Потом стал осторожно водить глазами по сторонам и даже опасно высовываться из кабины за борт. Я обернулся, чтобы показать Смищуку кулак, и тут увидел пару "мессершмиттов", выскочивших из облаков. И началось!
      Один заходит слева, другой - справа. Одна очередь - мимо. Другая мимо! Фашисты как будто учуяли, что я везу Смищука, и решили отомстить ему за сожженные танки.
      Увертываясь от очередей, я бросал самолет то в одну сторону, то в другую, но уйти от "мессеров" никак не мог. У меня скорость сто двадцать километров в час, у них - шестьсот. Кружился, кружился, а потом снизился до самой земли и спрятался за лесопосадку. Вроде потеряли они нас, отстали. Только вздохнул с облегчением, только поднял машину, "мессершмитты" тут как тут! Прижал я тогда У-2 к земле так, что чуть колесами ее не задеваю. Вдруг вижу - на крыльях появились дырки! Чувствую, еще немного и подожгут они нас. Не столько себя, сколько старика стало жалко. Человек столько километров под огнем по земле прополз. И автоматы по нему били, и пушки, и "юнкерсы" бомбы на него сбрасывали, и танки гусеницами давили... Уцелел! А тут, у себя в тылу, погибнет за здорово живешь. Нет, думаю, дудки! Такие герои, как дядя Роман, вам, стервятники фашистские, не по зубам!
      Улучив момент, когда "мессеры" проскочили над нами и ушли в сторону, чтобы повторить заход, я резко убрал газ и нырнул в ближайшую балку. Вижу, на дне ее - небольшой зеленый лужок. Точно под цвет нашего У-2. Сажусь, и через несколько секунд самолет замирает как вкопанный. Пусть теперь фашисты нас ищут!
      Порыскали "мессеры" над нами, порыскали, да и ушли восвояси. Решили, видно, что свалили меня.
      Вылезли мы с дядей Романом из самолета. Сели на травку. Смищук спрашивает:
      - Що, сынку, техника отказала?
      А я, чтобы не пугать человека, говорю спокойно:
      - Да, с мотором что-то, дядя Роман. Отдохни немного, я сейчас...
      И полез на крыло, будто осматривать двигатель. Вижу, старик мой так ничего и не понял и фашистов не видел. Что значит впервые в воздухе. И я сам, когда летать начинал, мало чего видел - от крайнего напряжения и скованности. Если сказать теперь Смищуку о "мессершмиттах", о том, что были с ним на волосок от смерти, - плюнет на мою "уточку" и пойдет домой пешком. Это для пехоты куда надежнее. А мне приказано доставить Героя честь честью. Так я ничего и не сказал дяде Роману.
      Посидели мы еще полчаса - в воздухе было спокойно - и полетели дальше. Минут через десять глянул в зеркало: как там мой Герой себя чувствует? На лице старика блуждала счастливая улыбка. Он с высоты узнал свое родное село. Заерзал на сиденье и вдруг пришел в неописуемый восторг, разглядев у разбитой церквушки свою белую хату.
      Самолет низко прошел над крышами. Никто из хаты Смищука не вышел. Дядя Роман помрачнел, с беспокойством завертел головой. И вдруг снова просиял, показывая мне на землю пальцем. Там, на зеленом поле, белели десятки женских платков. Колхозницы работали на прополке.
      Я направил самолет в их сторону, сделал круг. Выбрав площадку поровнее, аккуратно посадил машину. Женщины и девчата уже бежали со всех ног к нам. Вскоре У-2 был взят в плотное кольцо.
      - Бабоньки, бачите - та це ж дядько Роман! - удивленно проговорила подошедшая ближе всех сероглазая девушка в белом платочке. И тут все хором закричали:
      - Тетка Пракседа, тетка Пракседа! Твой дядько Роман приихав!
      Поправляя на бегу платок, к самолету спешила пожилая женщина. Смищук, счастливо улыбаясь, пошел ей навстречу.
      - Роман, неначе ты? - осекающимся голосом сказала тетка Пракседа.
      - Я, стара, я!
      - Звидкиля ж ты взявся?
      - С фронта, Пракседа. На побывку пустили, летчика вот предоставили...
      Вот они замерли, крепко обнявшись. Видно было, как вздрагивала от рыданий сутулая спина тетки Пракседы.
      - Та ты що, стара? Радоваться треба, а ты... - бормотал Смищук подозрительно хриплым голосом.
      Успокоившись, тетка Пракседа стала разглядывать мужа.
      - Ба-а! Та в тэбэ ж Золота Зирка! Як же ты ее заробыв, Роман?
      - Як? Як вчилы командиры, Пракседушка. Там, на фронте.
      И дядя Роман озорно подмигнул жадно глядевшим на них женщинам и девчатам.
      Под виноградными лозами
      1
      Наш аэродром располагался у села Михайловка. Вдоль взлетной дорожки зеленела лесозащитная полоса. В ней мы прятали свои самолеты, и надо было хорошо присмотреться, чтобы увидеть между деревьями трехлопастный винт или пушку.
      В тот день я получил задание сопровождать восьмерку штурмовиков. В десять часов утра четверку наших "яков" выкатили из-за деревьев на летное поле, хорошо прикатанное катками, и мы, надев парашюты, забрались в кабины.
      Вокруг моей машины с ветошью в руках ходил техник Иван Захарович Петров. На крыле он вытер бензиновые потеки. Потом, присев на корточки, внимательно осмотрел шасси. После этого подошел к хвосту "яка", поскреб там что-то пальцем...
      - Захарыч! - сказал я. - Да сядь ты, отдохни. Сейчас пойду на взлет, все опять в пыли будет.
      - Отдыхать, командир, опосля будем, когда война кончится. А машина, словно человек, тоже ласку любит. Ты ее вовремя смажешь, подтянешь болтик, и она тебя в трудную минуту выручит. Бои-то какие идут! Раз пять на день вам подниматься приходится.
      Я включил приемник и в наушниках услышал приятный басок:
      - Денисов! Я - Пошивальников. Иду к вам!
      Над аэродромом показалась восьмерка штурмовиков. С КП взлетела зеленая ракета. Мы запустили моторы, взлетели, и вся группа пошла к линии фронта.
      Над селом Прохоровка висела шапка густого дыма. Казалось, вся земля горела. Там, внизу, шло гигантское танковое сражение. Штурмовикам была поставлена задача: нанести удар по танкам противника, спешившим к Прохоровке.
      На подходе к цели мы попали под зенитный обстрел. Штурмовики резко снизились и ударили из пушек и пулеметов по сопровождавшей танки пехоте гитлеровцев. Подойдя еще ближе, "илы" сбросили бомбы и стали разворачиваться домой. В этот момент зенитный снаряд угодил в машину ведущего - капитана Пошивальникова. Дымивший "ил" тянул на свою территорию, но высоты было мало, и летчик посадил самолет на нейтральной полосе.
      Мне было хорошо видно, как несколько фашистских танков, шедших в атаку, круто отвернули от боевого порядка и направились к машине Пошивальникова. Вероятно, враги намеревались взять в плен экипаж нашего штурмовика.
      И тут от группы уходивших на свой аэродром "илов" отваливает один самолет и со снижением идет в сторону подбитого товарища.
      "Неужели еще одного срезали?" - подумал я с тревогой и запросил по радио:
      - Кто вышел из строя? Почему не идете на точку?
      - Я - Гридинский! - раздался в наушниках спокойный голос. - Хочу глянуть, что с командиром. Может, помочь чем надо...
      "Помочь". Вот чудак! Чем же теперь поможешь Пошивальникову? Тем не менее я со своим напарником пошел за Гридинским.
      Вот штурмовик сделал небольшой круг над нейтралкой, выпустил шасси и... начал снижаться!
      "Что он делает?! - мелькнула мысль. - Там же все окопами изрыто! Стоят сгоревшие танки, искореженные орудия... С ума, что ли, спятил этот Гридинский?"
      Я прошел чуть выше самолета Гридинского, погрозил ему кулаком и передал по радио:
      - Сашка! Брось это дело, иди домой! Себя не жалко - стрелка своего пожалей!
      Но по упрямому наклону его головы понял: все равно сядет, ничем теперь не остановить. С тревогой наблюдал я за посадкой штурмовика.
      Наконец "ил" приземлился и, резко подпрыгивая на неровностях, побежал по нейтральной полосе. Когда рассеялась пыль, рядом с машиной Пошивальникова я увидел самолет Гридинского. Не обращая внимания на рвавшиеся кругом снаряды, из кабины подбитой машины выскочили две крохотные фигурки: Степан Пошивальников и его стрелок-радист. Они быстро побежали к самолету Гридинского и мигом забрались в кабины. Тяжелый штурмовик пустил бурун пыли и, грузно переваливаясь с крыла на крыло, пошел на взлет.
      Набирая высоту, Гридинский развернул машину на восток - в сторону своего аэродрома. Я и Водолазов ходили около него, охраняя от "мессершмиттов". В передней кабине штурмовика, сунув голову в фонарь, чтобы не сдуло воздушным потоком, буквально верхом на Гридинском сидел Степан Пошивальников. А из задней кабины рядом с пулеметом торчали кирзовые сапоги стрелка Пошивальникова. Это была картина!
      - Как дела, Гридинский? - спросил я по радио.
      - Пока терпимо, - ответил он и нашел силы пошутить: - Только вот землю хреново видно: "пассажир" мешает.
      Мы проводили штурмовик до самого аэродрома. Не делая обычного в таких случаях круга, "ил" с прямой пошел на посадку...
      2
      В январе сорок четвертого наши войска под Корсунь-Шевченковским окружили крупную группировку врага. В "мешке" оказалось 65 тысяч гитлеровцев.
      По данным разведки, на юго-западе за нашим двадцатикилометровым перешейком фашисты сосредоточили большое количество танков. Они хотели прорвать этот перешеек и вывести через него окруженных. Однако где находятся эти танки, наше командование не знало. На их розыск и послали Александра Гридинского.
      ...На той стороне аэродрома "илы" запустили моторы и порулили на взлетную.
      - Денисов! - раздалось в наушниках. - Как слышишь меня? Я - Гридинский!
      - Гридинский! Слышу нормально. Запускаю двигатель!
      Штурмовики взлетели первыми, мы - за ними. Минут через десять впереди, прямо по курсу показалась темная масса окруженных войск врага. Левее белела чистая полоса снега. Это и был так называемый "коридор" или "перешеек", отделявший наши войска от фашистских.
      Эфир безмолвствовал. В наушниках не было слышно даже привычного шороха. Во всем чувствовалась огромная напряженность. Многие наземные радиостанции были настроены на волну Гридинского. В этот момент и нашей пехоте, и артиллеристам было очень важно знать, где находится танковый таран врага. От Гридинского ждали ответа на два вопроса: где и сколько?
      Наших разведчиков фашисты встретили плотным зенитным огнем. Страшно было смотреть, как огненные струи перекрещивались в небе, словно лучи прожекторов, и неотступно преследовали штурмовиков. Но Гридинский и его напарник, казалось, не замечали их. Они спокойно делали отвороты влево, вправо, прощупывая внимательным взглядом каждую балочку, каждый овраг или рощицу. Так они дошли до города Шполы. Не обнаружив танки и здесь, Гридинский повернул обратно. И вдруг по радио раздался его ликующий голос:
      - "Изумруд"! Я - Гридинский. В районе села Лысянка, в лесу, вижу большое скопление танков!
      Сразу включилась в работу мощная радиостанция командующего фронтом генерала Конева. Радист попросил повторить координаты и, поблагодарив разведчиков, передал им разрешение идти домой.
      Навстречу нам, густо коптя небо моторами, одна за другой шли к обнаруженной цели девятки штурмовиков. Сверху парами ходили истребители. Я слышал по радио их переговоры друг с другом, узнавал голоса своих боевых друзей, летчиков второй эскадрильи.
      После посадки по пути на КП я зашел на стоянку к штурмовикам. На крыле могучего "ила" сидел на парашюте Саша Гридинский. Лицо у него было красное и потное, будто он только что вышел из бани.
      Саша слез с крыла, и мы стали осматривать его машину. На броне возле кабины пулями была исцарапана краска. На правом крыле зияло отверстие от зенитного снаряда. Гридинский присел, чтобы осмотреть "живот" самолета, на котором виднелись большие вмятины.
      - Это мне над Лысянкой дали осколочным, - сказал Саша, проведя пальцами по одной из них.
      - Да-а, здорово тебя отделали...
      Гридинский ласково похлопал ладонью по крепкой броне "ила", сказал:
      - Выдержал мой "горбатый". Спасибо и конструктору Ильюшину, и рабочим, которые его делали. Мировая машина!
      3
      В апреле наш авиакорпус перелетел в Молдавию. На наш аэродром приземлился и полк штурмовиков. Как правило, мы базировались вместе с "илами", охраняя их от налетов вражеских истребителей. Это сближало нас, и земная, если так можно выразиться, дружба помогала нам и в воздушных боях.
      Нас, летчиков, разместили по домам в ближайшем селе. Мы с Гридинским оказались соседями. Жил он в хате старого молдаванина Иона. Это был высокий, еще крепкий старик. Черная баранья шапка, пышные вислые усы, плотная фигура - все в нем напоминало мне гоголевского Тараса Бульбу.
      В то утро я зашел за Гридинским, чтобы вместе идти на аэродром. Саша еще спал. Дядя Ион осторожно вошел в его комнату, тряхнул Сашу за плечо и ласково произнес:
      - Сынку! Буна деминяца, доброе утро! Вставай, пора германа бить.
      Вздрогнув, Гридинский вскочил с койки и, бормоча что-то спросонья, нырнул под кровать, схватил сапоги и начал натягивать их на босые ноги. Старик, скрестив руки, улыбался. Наконец, окончательно проснувшись, Саша стал умываться. Дядя Ион пошел запрягать быков.
      Гридинский выпил на завтрак кружку парного молока, которым хозяйка угощала его каждое утро, мы вышли во двор и поехали на аэродром на подводе дяди Иона. Старик возил с речки песок, помогая нашим солдатам выравнивать летное поле, и нам было по пути. Когда мы вброд переезжали небольшую речушку, быки остановились на перекате и потянулись к журчавшей воде. Дядя Ион сидел молча, ожидая, пока они напьются, о чем-то думал. Потом перевел взгляд на своего квартиранта,сказал:
      - Сынку, я все хотел спросить тебя... Ты - командир, ахвицер?
      - Командир, - ответил Гридинский. - Командир эскадрильи, дядя Ион.
      - Это что за чин? В старое время такого не было.
      - Тогда, дядя Ион, и авиации не было. Если брать мою должность по-пехотному, то я - командир батальона как бы, понятно?
      У старика от удивления подскочили брови:
      - Да-а! Интересно... А ведете вы себя с солдатами просто, обыкновенно. Да я, бывало, когда служил в царской армии, перед его высокоблагородием батальонным за километр во фрунт вытягивался, взглянуть на него не смел.
      - Такое было время, дядя Ион, - усмехнулся Гридинский. - А мы родились при Советской власти. Я - в крестьянской семье, а вот Сережа, мой друг, - в семье рабочего...
      Старик покряхтел, словно не решаясь задать какой-то очень важный для него вопрос, но все же не выдержал, спросил:
      - Сынку! А может, ты и... коммунист?
      - Да, член партии, - спокойно ответил Гридинский.
      Дядя Ион слегка отшатнулся назад:
      - У тебя что ж, папир или мандат какой есть, что ты коммунист?
      - А как же! Есть и партийный билет, дядя Ион. Сейчас покажу... - И Гридинский полез в карман гимнастерки.
      - И подержать его можно? - с необычной робостью поинтересовался старик.
      Помедлив секунду, Гридинский протянул ему билет. Грубыми, слегка вздрагивавшими пальцами дядя Ион взял книжицу и, отведя подальше руку и прищурившись, стал по складам читать:
      - "Все-со-юзная... Ком-муни-стическая пар-тия боль-ше-ви-ков..."
      Он долго еще молча шевелил губами, потом задумчиво произнес:
      - Да-а... Значит, правда. Коммунист...
      Он помолчал, о чем-то размышляя. Быки уже напились и мотали хвостами, отгоняя мух. Дядя Ион очнулся, взмахнул хворостиной и зычно закричал:
      - Хей, холера, хей!
      Быки лениво дернули подводу и стали взбираться по дороге на гору. Мы с Гридинским вскоре спрыгнули на землю, поблагодарили нашего возницу и пошли к своим самолетам.
      На пологих склонах холмов вовсю цвели виноградники. Над аэродромом звучала чудесная молдавская музыка. Это играли на скрипках и свирели молдаване, строившие капониры для самолетов. С музыкой, судя по всему, им работалось легче.
      4
      Незаметно подоспел июнь. Наши войска вели бои с противником, перешедшим в наступление севернее города Яссы. В этих боях отличилось наше соединение. Авиационным полкам вручались гвардейские знамена, а летчикам, техникам нагрудные гвардейские знаки.
      Вечером после торжественного вручения такого знамени нашему полку командование устроило праздничный ужин, на котором присутствовал наш комкор дважды Герой Советского Союза генерал Рязанов. Когда все уселись за столы, генерал встал с места и поздравил нас, новоиспеченных гвардейцев, с высоким званием. Мы дружно подняли стаканы и кружки.
      Вскоре в столовой стало шумно, то и дело раздавался смех. Баянист заиграл мелодию популярной фронтовой песни, и все охотно затянули:
      Бьется в тесной печурке огонь...
      На этом вечере, как всегда, душой компании был Саша Гридинский. Он был неистощим на шутки и выдумки, весело, заразительно хохотал. И кто бы мог подумать, глядя на этого жизнерадостного парня, что жить ему оставались считанные часы...
      Словом, вечер получился на славу, разошлись поздно. Однако рано утром летчики и техники уже хлопотали у своих самолетов. Начинался новый фронтовой день.
      В тот день Гридинский был свободен от полетов: на его машине меняли мотор. Техники работали дружно, и к вечеру самолет был готов к облету.
      Гридинский сначала опробовал мотор на земле, потом пошел на взлет. Набрав высоту, стал испытывать мотор на разных режимах. Вместе с Сашей полетел его техник Грехов. Он сел в заднюю кабину на место стрелка-радиста.
      Летал Гридинский довольно долго, наконец запросил разрешения на посадку. Получив "добро", пошел на снижение. Неожиданно со стороны солнца, клонившегося на закат, из долины реки Реут выскочили два "мессершмитта". Это были, судя по всему, вражеские охотники. Они с ходу набросились на самолет Гридинского. Мы сразу поняли, что за штурвалами "мессеров" сидят опытные асы.
      И раньше фашисты действовали так же: используя холмистую местность, подкрадывались на бреющем к аэродрому или к переправе и расстреливали самолеты, автомашины из пушек и пулеметов, а потом трусливо, по-шакальи ныряли куда-нибудь в низину и удирали домой. Мы не раз охотились за ними и не только постоянно дежурили в кабинах, готовые мгновенно взлететь, но и патрулировали в воздухе. К тому же на высоких холмах сидели наши наблюдатели с радиостанциями. Однако поймать фашистов никак не удавалось. Вот и на этот раз они нанесли нам новый, жестокий удар.
      - Саша, Саша! Смотри, снизу атакуют "мессеры"! - успели передать с командной радиостанции Гридинскому. Но Саша сам уже заметил вражеские самолеты и круто развернулся им навстречу. Не мог он допустить, чтобы фашисты атаковали наши зачехленные самолеты. Не будь его теперь в воздухе, они бы набросились на беззащитные машины.
      Трудно было Гридинскому одному на тяжелом штурмовике справиться с двумя юркими истребителями врага. Фашисты упорно наседали на штурмовик сзади, но Гридинский пока что увертывался, подставлял "мессерам" свой бронированный нос.
      Затаив дыхание, следили мы за неравной схваткой. Несколько наших летчиков бросились к своим истребителям, чтобы взлететь и помочь Гридинскому. Но никто не успел этого сделать: слишком скоротечной была схватка.
      Вдруг раздался как бы удар грома, и сверху посыпались обломки вражеского истребителя. Это Гридинский, улучив момент, дал по фашисту длинную очередь из пушек и пустил вдобавок пару реактивных снарядов. Но другому немцу удалось нанести ответный удар.
      Самолет Гридинского не рухнул на землю, а, напротив, необыкновенно мягко и даже изящно сел на границе аэродрома и замер у самой лесополосы. Когда мы подбежали к нему и открыли фонарь, Саша был уже мертв. Откинув голову назад, сжимая руками штурвал, он, казалось, по привычке "переводил дух" - это было его выражение.
      Сидя у пулемета, умирал его верный товарищ Петя Грехов, насквозь прошитый вражеской очередью.
      ...Похоронили мы их вместе, на окраине аэродрома, под виноградными лозами.
      Музыкант
      В то погожее майское утро я возвращался из разведки. Сел, зарулил самолет на место, газанул в последний раз мотором и выключил зажигание.
      В наступившей блаженной тишине расстегнул привязные ремни, откинул их на борта кабины и снял с потной головы шлемофон. Расслабившись, минуту, другую сидел неподвижно. Потом взглянул налево и увидел у крыла машины техника по спецоборудованию.
      - Фотографировали, товарищ капитан? - спросил он.
      Я кивнул головой. Техник подошел к хвосту самолета, открыл люк и стал снимать фотоаппарат.
      Я тем временем вылез из кабины, осмотрелся. Возле палатки, где размещался КП эскадрильи, собралась большая группа людей.
      - Что это за сборище? - спросил я у своего механика Колпашникова.
      - Понятия не имею, товарищ командир, - ответил тот, озабоченно осматривая самолет.
      В это время ко мне подошел адъютант эскадрильи капитан Самохин. Улыбаясь, доложил:
      - Товарищ командир, нашего полку, как говорится, прибыло. Двух летчиков и трех сержантов прислали.
      - Отлично! - обрадовался я и спрыгнул с крыла на землю. - Подмога никогда не помешает.
      Я направился к вновь прибывшим. Они дружно отдали мне честь. Среди новичков выделялся немолодой сержант с большими, словно у запорожца, усами и солидным животиком. На его крупной голове раздваивалась глубоко натянутая пилотка. Тут же я распределил их по экипажам. Сержанта Ковальчука, так звали "запорожца", направил к моему заместителю Рябову, у которого не хватало моториста. После полета, дело было уже вечером, подходит ко мне Рябов и говорит:
      - Товарищ командир! Ну зачем присылают нам таких стариков? Отправляли бы их в обоз, или писарями в штаб, или в какую-нибудь роту караульную охранять самолеты... Ну что я буду с ним делать?
      Стоявший рядом инженер эскадрильи Смагин удивленно посмотрел на Рябова:
      - Да какой же он старик? Мне сорок два, а он на год моложе...
      Двадцатидвухлетнему Рябову сержант действительно казался стариком. Работая у самолета, Ковальчук старался не отставать от молодых, неуклюже ворочал тяжелые баллоны с кислородом и сжатым воздухом и все же частенько останавливался, вытирая пот с лица. Он всегда вовремя замечал меня, украдкой застегивал воротничок гимнастерки и прилежно, хотя и не совсем построевому, ладонью вперед, отдавал честь.
      Вскоре после прибытия пополнения состоялось партийное собрание эскадрильи. После ужина я пошел на КП. Люди в основном собрались. Следом за мной явился сержант Ковальчук. Он осторожно пробрался в угол комнаты, сел на свободное место. Секретарь партбюро капитан Гвоздев пересчитал про себя присутствовавших и открыл собрание.
      - Товарищи! В нашу парторганизацию прибыл новый коммунист - сержант Ковальчук. Пусть он коротко расскажет нам о себе. Как считаете? Пожалуйста, Яков Иванович!
      Все взоры обратились к сержанту. Ковальчук слегка побледнел. Он встал и, теребя вздрагивающими пальцами пилотку, начал рассказывать свою биографию:
      - Ну, родился я у тысяча девятьсот первому роци, верней году, в Винницкой области, в крестьянской семье. В первую мировую добровольцем ушел в Червону Армию. Дрался на Украине с бандами Петлюры, Махно. В двадцать третьем в Харькове состоялся военный парад, я участвовал в нем. Шли мы тогда по площади в лаптях - может, кто видел такой снимок? Потом служил в одной из авиационных частей, механиком хотел стать, або летчиком, но врачи по зрению не допустили. Мы обслуживали тогда огромный, вроде этажерки, четырехмоторный самолет "Илья Муромец"... - тут сержант сделал паузу. - Началась Отечественная война, и я ушел в партизанский отряд. Под Знаменкой был ранен. Когда наша армия освободила Винницу, вернулся домой. Узнал, что за связь с нашим партизанским отрядом фашисты повесили моего отца, спалили хату. К счастью, уцелела моя семья: мать, жена, двое детей. Добрые люди на соседнем хуторе вовремя спрятали. Посмотрел на все это - и пошел в военкомат.
      Все слушали рассказ Ковальчука, затаив дыхание. После собрания, когда выходили из помещения, многие задержались у двери, уступая дорогу Ковальчуку.
      Майские дни в ту пору стояли по-летнему теплые, и мы после ужина всегда собирались недалеко от столовой. Рябов, сидя на пустом ящике, пилил на стареньком баяне, подбирая какую-нибудь несложную мелодию. Летчики вполголоса перебрасывались шутками, в которых довольно едко высмеивались музыкальные способности замкомэска. Однажды, привлеченный музыкой, к нам незаметно подошел Ковальчук. Он был в тот день в наряде на кухне. Стоит в стороне, слушает и таким нежным взглядом на баяниста поглядывает, что я не выдержал, спросил:
      - Ковальчук, музыку любите?
      Он смущенно улыбнулся:
      - Да! Люблю... Сам когда-то играл, товарищ капитан.
      - На баяне?
      - И на рояле тоже...
      - Так попробуйте! Не стесняйтесь. Рябов, а ну одолжи сержанту инструмент.
      Ковальчук, нетерпеливо потирая руки, подошел к Рябову:
      - Уж разрешите, товарищ старший лейтенант?
      Рябов вскинул на Ковальчука удивленные глаза и молча снял ремни. Ковальчук взял баян в руки, осмотрел его внимательно, словно бесценную вещь. Надев ремни на плечи, он уверенно пробежал по клавишам своими тонкими, длинными пальцами. Летчики сразу притихли и придвинулись ближе. Ковальчук огляделся, ища место, где бы сесть. Рябов так же молча встал и пододвинул ему фанерный ящик из-под макарон, на котором сидел сам. Ковальчук сел, окинул всех веселым, даже озорным взглядом и спросил:
      - Ну, что сыграть прикажете?
      Командир первой эскадрильи, стоявший рядом, сказал:
      - Да нам все равно, Ковальчук, что вы сыграете. Но конечно, лучше повеселее что-нибудь, из нашего фронтового репертуара. Ну хотя бы "Синенький скромный платочек...".
      - Хорошо. Сделаю, - с уверенностью сказал Ковальчук.
      Он сжал губы, серьезное, даже торжественное лицо, склонил голову влево, к баяну, и заиграл "Рассвет на Москва-реке" - вступление к опере Мусоргского "Хованщина".
      Чарующие звуки баяна полились в вечерней тишине. И что за чудесная мелодия! Так и виделось, как, озаряя восток, в предутренней дымке выплывало солнце, похожее на расплавленный металл. Вдруг ясно слышался рожок пастуха, мычание коров... Мне почему-то вспомнились село и дом бабушки и как она чуть свет выгоняла корову Пеструшку в стадо. И до того на душе стало и светло и тревожно, что даже в горле защипало.
      Когда сержант кончил, я, не сразу очнувшись, взглянул на летчиков. Они стояли не дыша. Не заметил, откуда и когда собрался народ. У старых раскидистых ив, за спиной баяниста, стояли летчики соседнего штурмового полка, девчата с метеостанции, располагавшейся рядом, наши оружейницы... И мне подумалось: "Как же чутка душа русского человека к прекрасному!"
      Совладав со своим волнением, я спросил Ковальчука:
      - Яков Иванович, где же вы так научились играть?
      - Я, товарищ капитан, консерваторию окончил, - просто, без рисовки сказал сержант, - работал солистом в областной филармонии.
      - Вот оно что - консерваторию!
      Начались танцы, и Ковальчук играл вальсы, фокстроты, танго, а когда заиграл "Синенький скромный платочек...", неожиданно для всех к сержанту подошла Полина Зубкова, секретарь комсомольской организации первой эскадрильи, и сильным приятным голосом запела. Песню подхватили все. Потом пели русские, украинские песни. И вдруг кто-то громко крикнул:
      - Баянист! А ну, давай цыганочку!
      Все расступились в сторону, освобождая место. И тут снова голос:
      - Белаша, цыгана сюда!
      На середину круга выбежал небольшого росточка черноглазый летчик. Красив и строен он был в новой шерстяной гимнастерке, темно-синих брюках, хромовых сапогах. Два боевых ордена поблескивали на груди. Еще без музыки, словно для разминки, Белаш отбил чечетку, раскинул руки в стороны и замер в ожидании.