Не пришлось нам вечером вручать девушкам цветы. Как только инженер полка доложил командиру о готовности самолетов к вылету, за нами прибежал посыльный. В тот же день мы улетели ближе к фронту.
      После этого я не встречал уже своего первого инструктора. Лишь в конце войны, когда наш полк стоял под Берлином, я прочитал в газете указ о присвоении особо отличившимся летчикам звания Героя Советского Союза. Среди них была и Катя Зуева.
      Николая Стрелкова я встретил после войны в Москве, на параде Победы.
      Николай и Мыколка
      В январе 1942 года, догоняя наступавшие войска, наш полк перелетал за Северский Донец, ближе к фронту. Через полчаса мы уже подходили к месту посадки - селу Макаров-Яр. Это село было знаменитым: здесь родился легендарный герой гражданской войны Александр Яковлевич Пархоменко.
      На заснеженном поле заметили дым горевшего костра и лежавшее рядом черное посадочное Т. Над аэродромом я распустил группу и стал снижаться первым.
      Встречали нас техники. Увидел и я своего младшего воентехника Колпашникова. Он, подняв руки, подавал мне сигнал: "Стоп!"
      Я притормозил машину. Колпашников сзади залез на фюзеляж, уселся верхом на хвост самолета. Такое утяжеление хвоста позволяло летчикам смелее рулить по не укатанному еще полю, не опасаясь поставить машину на нос.
      Зарулив самолет на указанное место и выключив мотор, я вылез из кабины и пошел в сторону КП. Рядом с радиостанцией и санитарной машиной стоял с микрофоном в руке командир полка Дерябин - руководил посадкой. Неподалеку беспокойно прохаживался инженер полка майор Симаков.
      Когда приземлился последний самолет и, подпрыгивая на неровностях, побежал по полосе, Дерябин облегченно вздохнул и одну за другой пустил две красные ракеты. Повернулся к нам:
      - Ну, товарищи, перебрались благополучно. Сейчас побеспокойтесь о готовности самолетов к бою. Через двадцать минут жду на доклад.
      Однако в этот день боевых вылетов не было. Все шумно устраивались на новом месте. Летчики поселились в уцелевших хатах, а техники, мотористы и оружейники - в полуразрушенной колхозной мастерской.
      Вечером я отправился вместе с адъютантом эскадрильи взглянуть, как разместились люди. У техников уже топилась печь, сделанная из железной бочки. Было тепло, пахло свежей пшеничной соломой, брошенной на деревянные нары.
      Выйдя от техников, я решил заглянуть в ближайшую к аэродрому хату, где остановился командир звена Николай Агафонов, мой земляк. Прибыл он в наш полк под Ростовом. Его направили в нашу эскадрилью. Когда он шел по стоянке, заметно прихрамывая, я его сразу не признал. Смотрел на него и думал: "Парень, видно, из госпиталя и фронт ему не новинка". Фронт оставляет на людях особый след, да и орден на его груди говорил о многом.
      Повторяю - я не узнал своего друга. Да и немудрено. За это время Николай разительно изменился: возмужал, раздался в плечах, из-под фуражки выбивались черные с густой проседью волосы, а на левой щеке багровел глубокий шрам, сильно обезобразивший его некогда привлекательное лицо.
      Николай стоял, улыбался, глядя на меня. Потом спросил:
      - Что, Серго, не узнаешь?
      - Николай?! - воскликнул я, пораженный. - Откуда ты здесь?
      Мы крепко обнялись и, отойдя в сторонку, буквально засыпали друг друга вопросами. Вспоминали родное училище, друзей, живых и мертвых; Николай рассказал о том воздушном бое, который едва не стал последним для него...
      Увидев меня в окно, Агафонов приветливо махнул рукой: "Заходи!" Я толкнул низкую дверь хаты.
      На пороге меня встретила хозяйка, женщина средних лет, в вязанной из грубой шерсти кофте, в накинутой поверх нее кацавейке и в темной сатиновой юбке.
      - Здоровы будьте, заходьте, - нараспев сказала она, улыбаясь ласково. Побачьте, як тут влаштувався ваш парубок.
      Я оглядел хату - печь, лавки, стены, на которых в застекленных рамочках было собрано множество фотографий хозяйкиной родни, ближней и дальней.
      Агафонов сидел за столом. Своими широченными плечами он занимал почти весь передний угол. Рядом с ним устроился мальчонка лет семи - худенький, одни косточки, давно не стриженный, в рваной женской кофте. Николай, обняв мальчика, прижал его к себе.
      Вижу, хлопчик зачарованно поглядывает на гимнастерку Агафонова, где привинчен орден, на кобуру с пистолетом, но дотронуться до всего этого великолепия не решается - еще не освоился.
      - А ну, командир, - сказал Николай своим сильным голосом, - угадай, как нашего хлопца зовут?
      Он улыбнулся ласково и погладил кудлатую голову мальчика.
      - Иван? - начал я угадывать.
      - Ни! - глаза мальчугана весело заблестели.
      - Грицко?
      - Ни!
      - Василь?
      - Ни!
      - Николай?
      - Ни!
      Хозяйка, хлопотавшая у печи, рассмеялась и обернулась к нам.
      - Ну, тогда, наверно, Тарас?
      - Та ни!..
      Много я перебрал имен, а в ответ все "Ни!" да "Ни!". Подсев к столу, я достал из планшета новенький синий карандаш:
      - Вот, если скажешь, как тебя зовут, получишь в подарок этот карандаш. Идет?
      Но мальчонка, видно, был с характером.
      - Ни! - твердо ответил он и сжал губы.
      Тогда я вытащил из планшета чистый листок бумаги и начал рисовать хату - стены, крышу, окошко... Соломенную крышу нахлобучил на хату глубоко, а рядом с трубой нарисовал большое гнездо и возле него - длинноногого аиста.
      - Лелечка, - тихо сказал мальчик. Затаив дыхание, он следил за каждым движением карандаша.
      Потом я нарисовал колодец с высоким журавлем, похожий на тот, что стоял у них во дворе, а в небе над хатой распластал крылья краснозвездный самолет.
      Мальчик не мог сдержать счастливой улыбки.
      И тут я сделал вид, будто собираюсь спрятать рисунок в планшет. Маленький упрямец не выдержал, потянулся руками к листку и закричал:
      - Я - Мыколка! Мыколка!..
      - Вот те раз! Я ж говорил "Николай", а ты сказал "Ни!".
      - Николай це вин, - мальчик показал пальцем на Агафонова. - А я Мыколка.
      - Мы весело рассмеялись.
      * * *
      Очень подружились Николай и Мыколка. Мальчик всюду бегал за лейтенантом, ждал его возвращения, когда тот улетал на боевое задание.
      Жизнь в деревне в ту пору была голодной. По утрам даже петушиного крика не услышишь. Оккупанты разграбили все, что было можно, половину хат сожгли. Не раз я видел, как Агафонов заворачивал в столовой котлету или кусок сахара в бумагу и нес этот скромный гостинец своему маленькому тезке.
      Как-то Николай смастерил Мыколке самолетик. Три дня тот не выпускал из рук игрушку. Бегал с нею по полю, самозабвенно жужжал, изображая полет истребителя. Ночью он прятал самолетик под подушку.
      Вечером, когда мы обычно возвращались с аэродрома в деревню, навстречу нам выбегал Мыколка. Он направлялся к Агафонову, брал его планшет и гордо шагал впереди. А как только они заходили в хату, забирался к Николаю на колени. Сколько было в такие минуты веселья и смеха!
      Они и спали-то вместе. Перед сном мальчик долго играл с Агафоновым, гарцевал у него на животе и, сморенный наконец усталостью, засыпал, прижавшись к плечу летчика, крепко обхватив его за шею ручонками. Малыш еще крепко спал, когда мы на рассвете садились в свои машины.
      В тот день мы получили задание прикрыть группу СБ[СБ - скоростной бомбардировщик. (Примеч. автора.)], летевшую на бомбежку вражеских позиций в район Краматорска.
      Видимость была отличной, как говорили летчики, "миллион на миллион". Внизу простирались засыпанные снегом села, леса, дороги... Над линией фронта мы заметили самолеты. Они шли навстречу на одной с нами высоте. Подойдя ближе, мы узнали немецкие бомбардировщики, "юнкерсы". Они, коптя чистое небо моторами, шли бомбить наши войска. Сверху над ними ходила пара тощих, похожих на кладбищенские кресты "мессершмиттов".
      Я предупредил своих летчиков по радио:
      - Внимание, группа! Впереди - "юнкерсы"! - И, решив разогнать их, помешать прицельно сбросить бомбы на нашу пехоту, тут же передал моему заместителю: - Поваров, пройди своей четверкой с СБ, а мы с Агафоновым атакуем. Потом вас догоним!
      И мы пошли в атаку. "Юнкерсы", увидев нас, уклонились от боя и, беспорядочно побросав бомбы, стали уходить на запад. Я быстро догнал левого ведущего и дал по нему очередь из пушки и пулеметов. Самолет задымил. В шлемофоне раздался умоляющий голос Агафонова:
      - Командир! Разреши одного, а?
      - Выходи вперед, прикрою!
      Николай сразу пристроился к одному из "мессершмиттов". Фашист, видимо, заметил, что его атакуют сверху, и круто пошел вниз. Агафонов тоже увеличил угол. Вижу - догоняет! Немец сделал угол еще круче и несся теперь почти вертикально. Агафонов за ним! Вот он совсем рядом с "мессером", но пулемет Николая молчит.
      "Почему же не стреляет? Неужели отказало оружие? - Меня прошиб холодный пот. - Уйдет ведь фашист!"
      А высота - предельная. Самолет весит три тонны, при выводе из пике дает большую просадку.
      - Агафонов, выводи! В землю вмажешь!
      Ответа не последовало. Фашист стал выводить свою машину первым, но было уже поздно. Ему не хватило высоты, и на огромной скорости он плашмя ударился о землю.
      И тут же послышался возглас Агафонова:
      - Вот так у нас, фашистская сволочь! Буду еще на тебя патроны тратить!
      * * *
      У Николая Агафонова был свой счет с фашистами.
      Полк, в котором он воевал, отступал от западной границы и в конце концов оказался под Москвой. В ноябре сорок первого разгорелись жестокие бои на подступах к столице. Агафонов со своими товарищами с утра до ночи нес дежурство в воздухе, почти не вылезая из кабины самолета. И в то солнечное морозное утро его звено поднялось в воздух.
      Патрулируя над городом, летчики увидели группу немецких бомбардировщиков. Они шли к Москве. Наши бросились в атаку. Завязался бой. Агафонов снизу "горкой" догнал одного "юнкерса", поймал в прицел. Вот, увеличиваясь в размерах, фашист закрыл ему всю сетку прицела. Агафонов с такой силой и злостью нажал на гашетку, что прикусил нижнюю губу. Во рту стало солоно от крови.
      "Юнкерс" покачнулся, вышел из строя и, волоча черный шлейф дыма, пошел вниз. В этот момент Николай почувствовал сильный удар по своему самолету. Он вздрогнул, обернулся назад и почти рядом увидел желтый нос "мессершмитта". Ударила новая очередь, и машина Николая вспыхнула.
      Хотел сбить пламя скольжением, но самолет не слушался рулей. Видимо, было повреждено управление.
      Кабину заволокло дымом, запахло паленой шерстью. Николай понял: горит сам. Оставалось последнее - выпрыгнуть с парашютом.
      Когда парашют раскрылся и Николай взглянул вверх, то на куполе "роме центрального отверстия увидел еще несколько рваных дыр. Снижение происходило на большой скорости. Надежда была лишь на счастливый случай. А тут еще дымили меховой комбинезон и правый унт.
      Приземлился Николай удачно - в глубокий снег на косогоре. Быстро отстегнул лямки парашюта. Стараясь загасить тлеющий комбинезон стал кататься по снегу. Потом поднялся, ощупал себя: вроде все в порядке, обмундирование больше не горело. Выхватив из кобуры пистолет, он перезарядил его и побежал к лесу.
      Три дня скрывался в густом кустарнике. Временами слышал лай собак. Знал: фашисты ищут его. На счастье, разыгралась вьюга, и снег скрыл его следы.
      Без сна и еды Николай скоро выбился из сил, решил отдохнуть. Выбрал местечко потише, чтобы не так дул ветер. Подняв воротник, присел у старой сосны, прислонившись к ней спиной. Борясь со сном, тер снегом лицо, но это уже не помогало. Голова клонилась, глаза слипались. И он, словно провалившись куда-то, крепко уснул...
      Очнулся Агафонов от скрипа снега. Открыл глаза. Перед ним стояли трое немцев. Черные зрачки автоматов смотрели на него. Николай хотел выхватить пистолет, но получил удар такой силы, что помутилось в голове.
      Его привели в небольшую деревушку, на окраине которой стоял скотный двор, огороженный тремя рядами колючей проволоки. Это был пересыльный лагерь, откуда фашисты отправляли военнопленных в Германию.
      Несколько раз Николая вызывали на допросы. Избитый до крови, еле волоча ноги, возвращался он в конюшню, падал на прелую солому. Однажды, обозленный его молчанием, офицер-эсэсовец ударил Агафонова рукоятью пистолета в лицо. Николай пошатнулся, но устоял. Боль была страшной, лицо превратилось в кровавую маску. Однако и "а этот раз летчик не проронил ни слова.
      Как-то на рассвете пленные проснулись от крика, топота многих ног, потом послышались выстрелы. Все повскакали с мест, бросились к дверям и вышибли их. Пошатываясь, направился к выходу и Агафонов. На крыше конюшни он увидел белые купола парашютов. В стропах одного из них запутался молоденький боец. "Петро! - крикнул он товарищу. - Куда это нас занесло?"
      Сердце Николая забилось от радости: наши! Он еще не знал, что под Москвой Красная Армия перешла в контрнаступление и что в тыл фашистам выброшен крупный воздушный десант. Сильным ветром нескольких парашютистов случайно занесло на территорию лагеря.
      Агафонов бросился к десантникам: "Ребята! Вы приземлились в лагерь военнопленных!" И он показал им сторожевые вышки. Тут десантники сообразили, в чем дело, и открыли огонь из автоматов. Один из них сунул в руки Агафонову гранату: "Помогай, браток!" И Николай что было сил закричал: "Товарищи! К нам пришла помощь. За мной, к главным воротам!"
      За Агафоновым, крича "ура!", бросились десятки пленных. Подбежав к караульному помещению, Николай размахнулся и запустил в окно гранату. Раздался взрыв, повалил густой дым.
      Они смяли фашистскую охрану с помощью десантников. Забрав с собой оружие убитых врагов, люди разбежались по лесу. Гитлеровцам было теперь не до пленных: уже слышалась грозная орудийная канонада, приближались советские войска. Спасая свою шкуру, лагерная охрана бросилась наутек.
      ...Вскоре мы догнали своих. Бомбардировщики, сбросив свой груз точно над целью, развернулись назад. Через двадцать минут мы были дома.
      Вечерело. Техники стали зачехлять машины, а мы, летчики, направились в село. Навстречу торопился Мыколка - маленький, щуплый, в старой мамкиной кофте. Он подбежал к Агафонову и уткнулся в его меховую куртку. Николай ласково потрепал его за вихры. О чем-то весело переговариваясь, они зашагали к своей хате...
      * * *
      Однажды нам приказали атаковать вражеский аэродром. Задание было сложным и опасным. Аэродром врага находился далеко за линией фронта.
      Девятка наших бомбардировщиков шла плотным строем, крыло в крыло. Мы, истребители, ходили сверху.
      Передовую прошли над сплошным лесным массивом в районе Змиева. Под крылом была земля, занятая врагом. Каждый из нас невольно посматривал на приборы, контролирующие работу мотора, каждый прислушивался к его гулу: не отказал бы, не пришлось бы садиться...
      Реже стали команды по радио, уплотнялся строй. Все старались лететь ближе друг к другу.
      Вышли прямо на цель. Противник нападения не ожидал: в воздухе не было ни одного немецкого истребителя.
      Ударили вражеские зенитки, но СБ были уже над аэродромом. Вниз посыпались десятки бомб, и спустя минуту аэродром "закипел" от взрывов. Одна бомба угодила в бензосклад: во все стороны потекло жирное пламя.
      В дыму мелькали маленькие яркие вспышки. Это взрывались на своих стоянках немецкие самолеты.
      Пролетая на бреющем, я видел горевшие "юнкерсы" и "хейнкели". Некоторые из них были брошены взрывной волной на бок, у многих был перебит фюзеляж. На всем пространстве вражеского аэродрома бушевал, выбрасывал к небу высокие горячие языки огонь.
      По радио прозвучала команда майора Чернова:
      - Делаем сбор! Сбор!..
      И вот СБ, догоняя своего ведущего, уже уходят на восток. Мы - следом за ними.
      В небе висела сплошная облачная пелена. В любую секунду из нее могли вынырнуть "мессеры". И действительно, вскоре я услышал чей-то взволнованный голос:
      - Командир! По мне стреляют!
      И тут я увидел четверку "мессеров". Они шли на нас снизу. Положив машину на спину, я отвесно пошел к земле. За мной устремился в атаку Николай Агафонов. Мы видели, как отстреливались от наседавшего врага стрелки бомбардировщиков, и изо всех сил спешили на выручку.
      Я дал очередь по ведущему четверки, и фашист сразу вышел из атаки. За ним потянулись и остальные. На вираже я оглянулся и вздрогнул: в хвост машине Агафонова пристраивался "мессер". Я рванулся на помощь, но опоздал. Фашист успел дать очередь. Самолет Николая вспыхнул...
      Тяжким камнем ложится на сердце гибель боевого друга. Но в этот раз особенно тяжело было, когда мы шли с аэродрома в село. Как всегда, навстречу нам с радостным криком выбежал Мыколка. Он весело подпрыгивал и смеялся, предвшукая радостную встречу с "дядькой Мыколой".
      Подойдя к нам, мальчик стал искать взглядом Агафонова, Он, видно, подумал, что тот играет с ним и теперь прячется за нашими спинами.
      - Дядько Мыкола! Дэ ты, дядько?
      Мы продолжали шагать молча, не поднимая на мальчугана глаз.
      И он все понял. Он всхлипнул и со всех ног бросился к хате:
      - Мимо, дядька Мыколы нема! Мамо, дядька нашего немае!..
      От этого тоскливого крика Мыколки, от его голоса, полного взрослой скорби и боли, мороз по коже прошел...
      Никто не проронил ни слова. Летчики по-прежнему шли плотной группой. Сейчас им предстоял отдых, а завтра - новый бой.
      Мои ровесницы
      За всю долгую войну мне пришлось побывать дома дважды, и во второй раз это счастье выпало мне после лечения в госпитале, зимой сорок третьего года.
      Как-то утром сижу за столом, разговариваю с родителями. Вдруг под окнами скрип снега. Посмотрел в замерзшее наполовину стекло и увидел, что у нашего дома остановилась лошадь, запряженная в сани. Видно, долгий путь проделала со своим хозяином - вся в инее, пар так и валит.
      С саней неуклюже встал гость и, тяжело припадая на правую логу, стал ходить вокруг лошади, смахивать с ее спины иней. Затем, привязав лошадь к забору, приезжий укрыл ее старой дерюгой, взял из саней охапку слежавшегося сена и бросил на снег. Лошадь, перебирая губами, сразу потянулась к корму.
      Приглядевшись хорошенько, я узнал в приезжем друга детства Андрея Кабанова. Накинув шинель, я вышел из избы.
      - Андрей, ты, что ли? - окликнул я Кабанова. - Тебя и не узнать! В полушубке, с черными усищами... Настоящий казак!
      Андрей повернулся ко мне и расплылся в улыбке. Мы крепко обнялись.
      - Как ты узнал, что я приехал?
      - Земля, Сережа, слухом полнится! - Андрей рассмеялся. - В газете прочитал. Гляжу, на фотографии вся ваша семья, а внизу подпись: "Земляки гордятся подвигами на фронте летчика-истребителя Денисова. На его счету уже двенадцать сбитых фашистских стервятников..."
      Мы вошли в избу. Гость поздоровался со стариками, снял полушубок и, потирая руки, сказал:
      - Ну и морозец сегодня. Крещенский!
      Видно, по серьезному делу Андрей приехал, коль с погоды начал. Мы присели на лавку у окна. Я спросил:
      - Ну, ты как, где теперь трудишься? Папа, ты помнишь, как Андрюшка в отпуск до войны приезжал? Тельняшка, брюки клеш... Такой бравый моряк!
      Отец только усмехнулся грустно, покачал своей совсем побелевшей головой.
      - Было дело, - усмехнулся Андрей криво и принялся рассказывать о своей беде: - Служил на Северном флоте, на сторожевом катере. Когда началась война, наш катер охранял вход в Белое море, его "горло". Ходили в дозоре от мыса Канин Нос до мыса Святой Нос. Транспорты сопровождали, мины ставили, высаживали разведчиков у немцев в тылу... А под Новый год пришлось нам купаться в Баренцевом море в самый шторм. Нас обнаружила немецкая подводная лодка. Пустила торпеду. Взрыв - и все, полетел в черную воду... Очнулся в госпитале. Тут и узнал, что из всего нашего экипажа спасли лишь четыре человека, в том числе и меня. Подобрали нас "морские охотники". - Он похлопал ладонью по ногам: - Видишь, какие дела. Одна не гнется, другая короче стала. Теперь всю жизнь буду качаться из стороны в сторону, будто в шторм на катере... - Андрей помолчал, потом спросил: - А ты давно дома?
      - Пятый день.
      - На побывку или...
      - После госпиталя. Завтра еду в часть.
      - Маловато погостил, - с сожалением сказал Андрей и добавил: - А ведь я к тебе, Сережа, по важнецкому делу. Понимаю, хочется тебе последний вечерок побыть с родителями. Но не откажи по старой дружбе, - он просительно улыбнулся. - Понимаешь ли, я работаю председателем завкома. Ну и вот решили встречу с тобой устроить как с боевым летчиком, фронтовиком. Соберем в клубе молодежь, рабочих, и ты выступишь перед ними.
      - А получится из меня оратор? Не очень я, брат, речист...
      - Это не так важно. Ты им побольше о деле расскажи, о себе и о товарищах, о том, как воюете. Ну и о положении дел на фронте, конечно.
      Приехали мы с Кабановым на завод под вечер. В огромном помещении механического цеха было людно и шумно. Рядами тянулись станки. На них работали женщины - в телогрейках, теплых платках, валенках - и подростки, которым сделали специальные деревянные подмостки, чтобы было удобнее работать. Рядом с ними на полу поблескивали заготовки для корпусов мин и снарядов.
      Кабанов подвел меня к станку, на котором работала молодая миловидная женщина:
      - Познакомься, это наш лучший токарь Капа Алпатова.
      Женщина покраснела. Движением рычага она сдвинула со шкива шелестевший ремень трансмиссии. Станок остановился. Я протянул Капе руку. Сжав пальцы в кулак, она подала мне вместо ладони незамаранное запястье и укоризненно обратилась к Кабанову:
      - Андрей Никитович! Вы уж больно расхвалили меня. Ну какая я лучшая? У нас все женщины-токари хорошо работают.
      - Ну ладно, ладно, - примирительно сказал Андрей. - Это я к слову... Вот что, Капа. Сегодня тебе надо выступить на встрече с молодежью, сказать пару слов о наших делах, о главной задаче - помощи фронту.
      Капа стала отказываться:
      - У нас есть работницы и поопытнее меня. Нюра Купцова, член бюро райкома партии... Мотя Астахова, депутат райсовета...
      - Ну хорошо, - остановил ее Кабанов. - Я не настаиваю. Убирай свой станок - и в клуб.
      И мы пошли дальше. Дорогой Андрей рассказал мне о той тяжкой доле, что выпала Капе.
      - Знаешь, Сережа, какой она замечательный человек! Хотя у нее двое детей, но если надо - по две смены из цеха не уходит. Сколько она корпусов к минам выточила - тысячи! И все же считает, что этого мало и что другие лучше нее работают. Капин муж был наш парень, заводской. Отличный токарь, виртуоз. Когда началась война, его оставили на брони. Но во время боев под Сталинградом пришла повестка и ему. Вместо него на завод пришла Капа. Вообще-то по специальности она электрик. Вот и попросилась поначалу дежурить на подстанцию, чтобы ночью работать, а днем быть с детьми. И месяца не прошло - получила похоронку: "Ваш муж геройски погиб..." Я с Марией Ивановной, заместителем секретаря парткома, пошел к ней домой. В избе уже собрался народ. В основном женщины, те, что тоже потеряли на фронте мужей. Капа сидит на лавочке, плачет. Глянул я на печь, а оттуда на нас две пары полных слез детских глазенок смотрят. Старший мальчик дрожащим голосом спрашивает: "Мамуль, нашего папки больше нету? Ты не плачь! Теперь я в его валенках в сарай за дровами ходить буду и печку тебе растапливать". Знаешь, Сергей, перехватило у меня дыхание, вот-вот сам заплачу...
      Мария Ивановна подошла к Капе, обняла ее, поцеловала и спокойно так говорит: "Не убивайся ты так, Капитолинушка. Слезами горю не поможешь. Горе-то нынче почти в каждом доме. Тебе о ребятишках думать надо..."
      Неделю ходила Капа сама не своя, словно во сне. Потом зашла в отдел кадров и попросилась в цех, где раньше работал ее муж. Ребятишек в садик определили, ей розовую рабочую карточку на хлеб выдали, поставили к хорошему токарю подучиться. После учебы и присвоения разряда попросилась Капа к станку, на котором работал Вася Алпатов... Прошло немного времени. Вся в заботах и хлопотах, Капа стала понемногу отходить душой. Но однажды, это случилось перед самым женским праздником, стала она свой станок и верстак прибирать и на нижней полке обнаружила газетный сверток. Развернула его Капа да так и обмерла, узнав клетчатую рубашку и кепку мужа. Уткнулась лицом в рубашку Василия, а она еще его потом пахнет...
      Тут Андрей замолчал. Некоторое время мы шагали по заводскому двору молча. Каждый из нас наверняка думал об одном и том же: сколько проклятые фашисты горя людям принесли, сколько еще раз оно постучится в дома наших земляков. Я заговорил первым:
      - В сегодняшней газете напечатано интересное сообщение. Одной нашей землячке, девушке-комсомолке из эмтээс, присуждена Государственная премия. Представляешь, Андрей? Она и девчата из ее бригады не только отлично работают, но и здорово экономят горючее. Я тут с карандашом в руках прикинул, и получилось, что моя эскадрилья с самой Курской дуги на ими сэкономленном горючем летает!
      - Прошлой осенью, - заговорил Кабанов, - поехал я по делам в наш подшефный колхоз. Вижу - в поле трактор стоит, возле него две девушки. Завернул к ним. Одна - высокая, в кирзовых сапогах, в солдатской гимнастерке - в моторе копается. Другая - чумазенькая, совсем еще ребенок заводную ручку крутит. Дернет она ее, мотор чихнет да в обратную сторону как отдаст и ручкой этой ей по пальцам. Чумазенькая отскочит в сторону, на красные свои ручонки в сплошных ссадинах подует, смахнет слезу и опять за дело. Силенок нет, ей бы еще в куклы играть, а она заводит трактор ЧТ3!
      Спрыгнул я с повозки, подошел к трактору. "Что, красавицы, - говорю, заглох? Давайте-ка я крутану". Взял у девчушки заводную ручку, дернул разок-другой - затрещал мотор. Они заулыбались, принялись меня благодарить, а потом пахать начали.
      Под вечер сижу с парторгом колхоза в конторе, в то время как раз подписка на заем шла, заходит к нему та самая высокая трактористка. Выложила на стол пачки сторублевок и говорит: "Виктор Григорьевич! Эти вот двести тысяч рублей моя бригада собрала. А вот эти сто тысяч вношу лично я. Мы просим купить на эти деньги самолет и отправить его на фронт". Когда она ушла, я спросил у парторга: "Боевая девушка! Кто такая?" - "Наш лучший бригадир, Настюша Голикова, - отвечает с гордостью Виктор Григорьевич. Сама, видишь, в гимнастерке и в сапогах ходит, ни одних туфель за это время не износила, а деньги, все, до рубля последнего, государству отдает. На таких, как наша Настя, вся держава стоит!"
      Кабанов улыбнулся и хлопнул меня по плечу:
      - А что, Сережа? Может быть, как раз ты на их самолете и летаешь, а?
      * * *
      Начальник цеха сидел в своем крохотном кабинетике за столом. Он был в шапке и черной фуфайке. Подавая руку, оглядел меня зоркими, умными глазами:
      - Что-то, гляжу, парень знакомый. Не Денисова ли дяди Саши сын?
      Я улыбнулся, кивнул головой:
      - Прямое попадание, Петр Степанович.
      Оказалось, начальник цеха жил неподалеку от нас и хорошо знал отца.
      Усадив нас, Петр Степанович достал папиросы:
      - Угощайтесь!
      Он сунул коробок спичек под мышку левой руки, а правой ловко зажег огонь и прикурил. Только теперь я заметил, что вместо левой руки у начальника цеха протез в черной перчатке.
      - Слыхал про тебя, слыхал, - сказал Петр Степанович. - И в газете читал. Молодец, здорово ты их там, в небе, рубаешь! Сколько же, никак уже больше десятка успел завалить? У меня у самого два таких орла на фронте. Пока пишут... А я вот отстрелялся, - он тяжело вздохнул и постучал по протезу карандашом.
      - Петр Степанович! - сказал нетерпеливо Кабанов. - Из механического цеха народ собирается. Может, с литейки еще пригласим?
      - Я не возражаю. Сейчас зайдем туда. Кстати, погреемся. У меня тут собачий холод.
      Когда мы вошли в литейку, в лицо так и пахнуло жаром. Здесь, в смрадном дыму, в полумраке, работали те же девушки и женщины. Они были в серых войлочных шляпах, в брезентовых широких штанах и грубых ботинках. Лица усталые, покрытые копотью.
      Некоторое время я наблюдал, как литейщицы заливали в отверстия, сделанные в формовочной земле, искрившийся чугун. В другом месте рушили землю, просеивали ее, швыряя лопатами в сито.
      Потом меня повели дальше, и вскоре я очутился в прокопченной комнатушке мастера. На столе лежала стопка потрепанных чертежей, придавленных, чтобы не унесло сквозняком, большим шарикоподшипником.
      - Дядя Семен! Видишь, какого помощника тебе привел, - пошутил Петр Степанович. - Возьмешь верховодить над твоими девчатами?
      Старик улыбнулся своим беззубым, провалившимся ртом:
      - Это, Петр Степанович, не по адресу. Его место там, где коммунисты с фашистами бьются.
      - О-о! Да ты, дядя Семен, как настоящий комиссар, рассуждаешь.
      - А я и есть комиссар. Я еще в гражданскую, в восемнадцатом, в окопах среди солдат работу вел агитационную. Так-то!
      Начальник цеха только руками развел.
      Когда мы отправились наконец на встречу в клуб, над широкой входной дверью цеха я увидел большой плакат. С него встревоженными глазами на нас смотрела женщина. Ее пронизывающий взгляд и указательный палец словно целились в душу входившего. Внизу была надпись: "Ты сегодня все сделал для фронта?"
      Невольно я замедлил шаг. Кабанов, заметив это, сказал:
      - Этот плакат, Сережа, сами женщины рассказывают, многих из них после смены снова возвращает к станку. Идет иная, еле ноги волочит, а как взглянет на плакат - назад вернется, сделает еще пяток-другой снарядных корпусов.
      Из раскрытой двери рабочего клуба доносились звуки гармони, задорные частушки. Вошли в фойе. Две девчонки лет по семнадцати плясали бряночку. Вдруг одна из них, худенькая, черноглазая, высоким голосом пропела:
      Мы - советские девчата,
      По-советски мы живем,
      А фашисты к нам полезли,
      Мы им морды разобьем!
      В толпе раздался одобрительный смех:
      - Так их, Соня! Крой грабителей, чтобы они больше свой нос к нам не совали.
      Тут запела Сонина подружка:
      Девчоночки, подруженьки,
      Не будьте гордоватые.
      Любите вы израненных,
      Они не виноватые...
      - Правда что! - сказала одна из женщин. - Вон у меня такой. В один миг от взрыва обеих ног как не бывало. Да разве ж я его брошу теперь?