Ржа

Андрей Юрич

Ржа

1

– Это джунгли!

Алешка посмотрел вокруг.

Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий «кукурузник». Ягель и мохнатые веточки «зассыхи» у алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.

– Да, ну, нафиг, джунгли! – сказал Алешка, – тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.

Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.

– Дурак! – снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый – Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!

– Я не умею делать лук, – смущенно сказал Алешка, и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.

Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал зассыховые ягодки. Они блестели и катались в ладони, как дробь.

– Это проще, чем лошадь! – съязвил Пашка.

Он сидел напротив, на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к пашкиному заду постепенно подбирался холод.

– А, может, пусть будут лошади? – робко спросил Алешка.

– Ты чо, как маленький… – Пашка вздохнул, – Ты, пойми – так не интересно. Должно быть только то, что есть.

– Ладно, я папу попрошу, – сказал Алешка, – Он умеет делать лук.

– Попроси, – кивнул Пашка.

Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.

– Губы черные? – спросил он.

– Черные, – сказал Пашка. – Не отмоешь.

Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.

На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка – в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях, и был обшит по цоколю досками. Там, внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их «домиков».

Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.

– Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, – начал Пашка, – Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…

– Я спрашивал у папы, – продолжил Алешка, – Он обещал сделать…

Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, также привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку деланно-веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что прикидываясь веселой, она надеется обмануть его – чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее – тоже прикидывался веселым…

Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.

– А из чего твой папа обещал сделать? – спросил Пашка.

– Не знаю, – Алешка пожал плечами. – Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.

– Может, он поедет на рыбалку, – снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку), – Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.

– Мой тоже может поехать на рыбалку, – Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.

Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие-нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.

– Пусть будут луки из вербы, – предложил Алешка, – А если твой папа, или мой, поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.

– Ну, да, – Пашка задумчиво потер подбородок, – А мы пока поучимся стрелять.

Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.

– А как мы будем называться? – спросил Пашка, – Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!

– Да, ну нафиг… – поморщился Алешка, – Все эти племена постоянно с кем-то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если кроме нас тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.

– Ну, тогда надо что-нибудь сделать, чтобы начать, – сказал Пашка.

– Мы уже начали, – сказал Алешка, – Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?

Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка – из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.

Они экспериментировали с оружием на самом краю поселка, там, где тундра лежала сырым ковром под сваями последних домов. Но даже здесь шлялись какие-то малолетние карапузы в болоньевых курточках, и полузнакомые девчонки хихикали над лучниками самым подлым образом.

В конце дня было решено нарезать прутьев разной толщины и уложить их на просушку в укромном месте. Таким местом сочли крышу недостроенной и брошенной пятиэтажки, там же, на краю поселка. Охапки прутьев они затаскивали на крышу через чердачный люк по шаткой лестнице, сваренной из арматурных стержней неизвестными строителями. Прутья раскладывали в тени, за выходами вентиляционных коробов. Потом лестницу долго прятали в куче строительного мусора внизу.

Через несколько дней, тоже вечером, они вернулись за прутьями. Раскопали лестницу. Кряхтя и звонко матерясь, минут тридцать втаскивали ее на площадку пятого этажа. Там их ожидал неприятный сюрприз: несколько окурков с желтыми оплавленными фильтрами, втоптанные в цементную пыль.

– Тут кто-то был, – тревожно сказал Алешка.

– Лестницу не нашли, – уверенно ответил Пашка, – Без лестницы на крышу не залезть.

Когда они, оттянув железной лестницей руки и кое-как установив ее в проем люка, поднялись на крышу, ветер взъерошил их волосы и вздул пузырями старые спортивные куртки. На крыше было пусто. Прутья были рассыпаны по бетонным плитам.

– Здесь были, – удивленно сказал Алешка.

– Хм… – ответил Пашка, – Непонятно… Ладно, все равно просохли.

Он подобрал прут и попробовал согнуть. Прут треснул. Пашка походил по крыше и выбрал другой, потолще и подлиннее, и тоже попробовал согнуть. Прут лопнул со звуком новогодней хлопушки. Алешка притащил еще несколько прутьев. Пашка проверил каждый. Один прут хорошо пружинил и не ломался. Тогда Пашка достал перочинный ножик, принялся ошкуривать и подравнивать концы прута. Алешка смотрел, тараща от усиленного внимания глазища.

Пашка прорезал на концах прута круговые бороздки и вынул из кармана тетиву – капроновый шнурок с петельками на концах.

– Помоги, – сказал он Алешке, сел на колени, упер конец прута себе в грудь и, взявшись за другой конец, согнул обеими руками.

Алешка, неловко и торопливо, путаясь в собственных пальцах, натянул капроновые петельки на сблизившиеся заостренные концы. Пашка положил перед собой готовый лук. Лук вышел кривым и вовсе не красивым.

Пашка взял его в левую руку, тронул пальцем тетиву – та расплылась и тихо загудела на ветру. Он, не отрывая взгляда от своего оружия, пошарил рукой по бетону и подобрал тонкий прутик. Осторожным движением поставил прутик на тетиву, вложил другой конец в криво прорезанное ложе. Поднял лук над головой, натянул тетиву и отпустил. Капроновый шнур звякнул, как ненастроенная струна, и прутик взлетел по высокой крутой дуге. Потом упал, кувыркаясь в воздухе. Индейцы засмеялись.

2

На дне распадка тихо журчал ручей, почти невидимый под черными камнями и салатно-зелеными подушками ягеля. Вдоль ручья густо кустилась береза. В ее зарослях молчаливыми парочками паслись куропатки, оставляя на камнях и ветках маленькие серые и коричневые перышки. Солнце висело над сопочной грядой, прогревая гудящий комарами влажный воздух.

– Нашел! – крикнул Пашка. – Уже четыре!

И поднял над головой серое длинное маховое перо. К нему, шлепая по сырым кочкам, подбежал Алешка:

– Это еще красивее, – выдохнул он, разглядывая изящный изгиб и блестящую поверхность пера.

– Пошли, куда посуше, – предложил Пашка, – подумаем, как их приделывать.

Они отошли от ручья и стали подниматься вверх по солнечному склону распадка. Минут через тридцать, на гребне сопки, они огляделись. Склон, по которому они пришли, был залит желтым медовым светом, противоположный склон тонул в синей тени, и даже отсюда можно было видеть, как вдоль него перемещаются призрачные комариные облака. Здесь, наверху, всегда дул ветер, и комаров сносило вниз.

– Смотри, там кто-то есть, – Алешка указал рукой.

В их направлении по северному склону гребня шагала маленькая человеческая фигурка. Человечек остановился, поднял голову и явно заметил их. Снова пошел, теперь уже точно к ним.

– Блин, – сказал Пашка, – Куда ни пойди, везде кто-то бродит! Вроде, малой какой-то… Чего он к нам прется?!!

– Не знаю… – сказал Алешка, – Он мешать не будет. Если что – прогоним.

Пашка кивнул. Они уселись на теплые плоские камни и разложили перед собой лук, тонкие ровные прутья, перочинные ножики, катушки ниток и перья. Перья, чтобы не улетали, придавили камешком.

– Ну, и чо? – спросил Алешка.

– Надо как-то крепить перья, – объяснил Пашка, – чтобы они ровными были и торчали одинаково с двух сторон стрелы. Ты крепи, как сам придумаешь, и я – тоже. Сравним, у кого лучше получилось.

Они взяли ножики и засопели от напряженных раздумий. Потом каждый начал резать прутик. Пашка расщепил конец прута и пытался закрепить перо в расщепе. Алешка старался процарапать кончиком ножа углубления в прутике, вложить в них перья и примотать нитками. Ни у одного из них толком ничего не получалось. Два пера уже были безнадежно испорчены, когда над камнями замаячила чужая черноволосая голова с узкими темными глазками.

Маленький бледнокожий мальчишка в пыльных брючках и синей спортивной кофточке подошел к ним на несколько шагов и остановился.

– Зайцев видели? – спросил он, отрывисто и нечетко проговаривая слова.

– А ты их чо, ловишь? – спросил Пашка.

– Нет, я зайцевое гавно ем. – объяснил мальчишка.

– Зачем? – удивился Пашка и пристально поглядел в невозмутимое лицо незнакомца. – Ты вообще кто?

Я – эвен. Вкусно. – ответил мальчишка сразу на оба вопроса.

– Вкусно? – снова спросил Пашка.

– Да, сладкое, – покивал головой пришелец, – Меня зовут Спиря. А вы кто?

– Индейцы, – сказал Алешка.

– А-а… – спокойно сказал Спиря, – А вы видели здесь зайцев?

– А у тебя глисты не заводятся? – спросил Алешка.

– Заводятся, – охотно подтвердил Спиря, – Мне их бабушка выводит. Она в больнице работает, медсестрой.

Он поморщился, вспомнив бабушку, глистов и больницу.

– Спиря, – спросил Пашка, – А ты умеешь перья к стрелам прикреплять?

– Да, – просто сказал Спиря, – Давай, покажу.

Он подсел к индейцам и взял в руки Пашкин ножик и прутик.

– Мне дед показывал, – пыхтя от усердия, гундосил Спиря.

Он аккуратно расщепил конец прута, и вставил туда два подрезанных пера косым крестом. Потом подумал и, для надежности обмотал голубенькими нитками с Алешкиной катушки. Подстругал острый конец стрелы.

– Все, – сказал он.

– А стрелять умеешь? – спросил Пашка.

– Да, пойдем покажу, – кивнул Спиря в строну кустов на дне распадка.

Возле ручья Спиря вложил стрелу в лук и пошел сквозь кусты, пригнувшись, шагая широко и плавно. За ним, подражая ему, сгорбатившись и раскорячивая ноги, шли Пашка и Алешка. Спиря недовольно морщился, слушая, как хлюпают их сапоги. Он делал вид, что раздражен, хотя его нисколько не раздражало присутствие этих русских. Ему нравилась их затея с луком и стрелами. Он хотел похвастаться, как умеет стрелять. Тем более, что стрелять он не умел.

Дед-оленевод, низенький и толстый, приезжая в гости к детям и маясь бездельем в благоустроенной квартире, иногда одаривал Спирю крохами от наследия предков – пел ему, глядя в люстру, тягучие тундровые песни, учил делать стрелы при помощи кухонного ножа или бороться с волком. Волка, стоя на четвереньках, изображал сам дед.

– Уууу, кээре! За глотку хватай! За глотку! Выше! – кричал он Спире по-эвенски.

Показывал сам на себе, как именно нужно хватать, и тут же пытался укусить внука за воротник рубашки. Спиря валился на ковер и хватал деда за глотку. Скоро дед начинал кашлять. Потом долго сидел на ковре, смеялся и смотрел на внука радостными глазами-щелочками. Потом они шли на кухню, дед пил кирпичный чай и лениво курил старую потертую трубку, давая иногда внуку затяжку-другую горького дыма.

– Кури! – говорил дед, – Комары кусать не будут.

Сейчас, в кустах, с чужим луком в руках, Спиря гордился тем, что он эвен:

– Вы волков не бойтесь, пока я с вами, – объяснял он русским, – Волки эвенов боятся. Мы их душим. Вот так!

Он показывал, как именно эвены душат волков. Потом спохватывался, снова пригибался и шел дальше. Алешка и Пашка знали, что волки тут не ходят никогда, но из чувства глубокого уважения к Спире даже немножко боялись волков.

Заметив куропатку на берегу ручья, шагах в десяти, Спиря присел. Алешка с Пашкой рухнули животами в ледяную воду между кочками. Куропатка недоуменно посмотрела на Спирю, моргая черными глазками на маленькой коричнево-серой головке, и стала аккуратно, боком, спускаться к воде, чтобы пощипать багульника.

Спиря поднял лук к груди, держа его горизонтально, натянул тетиву и показал кончиком стрелы на цель. Куропатка снова тупо уставилась на Спирю. Он отпустил тетиву, и стрела, мелькнув между ветками березы, воткнулась в куропатковую грудь. Птица свалилась в ручей и поплыла, барахтаясь вниз головой. Спиря обернулся:

– Я попал, – сказал он недоуменно, и тут же поправился, – Я всегда попадаю!

Они вскочили и побежали вдоль ручья, догоняя быстро уплывающую добычу. Когда птицу достали из воды, она уже не дышала. Стрела вошла ей в грудь всего на пару сантиметров.

– Красивая, – сказал Алешка, разглядывая вблизи рябой узор перьев. А у кого дома мы ее жарить будем?

– Надо здесь, в джунглях, жарить, – сказал Пашка, – Щас костер разведем…

– А спички есть? – спросил Спиря, – Нет? Значит, так съедим.

Он посмотрел на закатившиеся куропачьи глаза, подумал, что никогда не ел сырого мяса и вспомнил рассказы деда о том, что сырое мясо очень полезно.

– Мы, эвены, едим сырое мясо, – заявил он, подумал и добавил, – Поэтому мы сильные и можем душить волков.

Перемазавшись кровью и порезав палец, он Пашкиным перочинным ножиком кое-как освежевал тушку, снял с нее шкурку вместе с перьями. Внутренности выпустил на землю и спихнул ногой в ручей. Потом отрезал кровяно-розовый окорочок и укусил его. Укусил еще раз.

Пашка с Алешкой переглянулись.

– Леш, индейцы едят сырое мясо? – спросил Пашка.

Алешка поднял с камней тушку, отряхнул ее, повертел в руках, чувствуя на пальцах теплый жир и кровь. Зажмурился и укусил.

– Едят, – сказал он Пашке, открыв глаза, – Ничего так, вкусно.

Они с аккуратностью воспитанных мальчиков пообгрызли самые мясистые части куропаткового тельца и бросили остатки в ручей. Все трое ощущали победное удовольствие. Пашка с Алешкой были рады, что их затея с луком не провалилась, а Спиря млел, размышляя о том, какой же он все-таки настоящий эвен – стрелу изготовил, дикого зверя убил, сырое мясо ел.

Губы мальчишек блестели от птичьего жира.

– Спиря, – спросил Пашка, – А ты где живешь?

– У бабушки, – ответил Спиря, – и показал рукой куда-то в сторону.

– А ты, Спиря, хочешь быть индейцем? – спросил Пашка.

Спиря немного подумал, вспоминая мускулистых ирокезов в бабушкином черно-белом телевизоре, и уверенно сказал:

– Да.

– Классно! – сказал Алешка, – Только, знаешь, тебе надо будет делать для нас стрелы.

Спиря кивнул с холодной невозмутимостью последнего из могикан.

– И еще, знаешь… – помялся Алешка, – Индейцы ведь не едят заячье гавно.

– Ладно, – с готовностью согласился Спиря, – Я и сам хотел уже перестать. Глисты. И зайцев здесь мало. Вы вообще видели тут зайцев?

Пашка с Алешкой переглянулись и пожали плечами. Конечно, это было не очень прилично для индейца – не видеть каких-то там зайцев.

3

Любимым местом домашних игр индейцев было дальнее задиванье. Квартиры их семей, расположенные в одном доме, были одинаковыми, и диваны, столы, телевизоры – стояли на одних и тех же местах. Правда, в Алешкиной квартире царил бедноватый минимализм: диван оброс индейской бахромой, потому что кошка точила об него когти, самодельная книжная полка шатко прислонилась к неровной стене в углу зала, а в родительской спальне стояли у противоположных стен две железные кровати. На одной из них часто лежал в зыбком алкогольном беспамятстве Алешкин отец. Тогда мальчишки выползали из-за дивана и тихо, елозя животами по старому линолеуму, прятались под его кровать. Они играли в индейцев, пробравшихся во временную хижину бледнолицего капитана. Пьяный капитан бредил в беспокойном сне, вскрикивал матерно и спускал с кровати тяжелую руку – шарил по полу в поисках залапанной банки с холодной водопроводной водой. Индейцы каждый раз передвигали банку и дергались от удушающего смеха. Так они вредили бледнолицым.

А у Пашки была в зале большая «стенка» цвета мореного дуба, в которой пещерой Алладина открывался в разноцветном зеркальном блеске бар. Индейцы знали, что бар – это красивое место, где мама хранит косметику. Алешка завидовал пашкиной маме, потому что у его собственной мамы вместо бара было банальное трюмо в прихожей. На трюмо среди пузырьков с духами обычно спала кошка – та самая, которая точила когти об диван.

В пашкиной квартире они играли в женщин.

– Давай играть в женщин?

– Давай! Пошли за диван!

Это была очень индейская игра. Гораздо более индейская, чем лежать под стонущей кроватью пьяного капитана и молча двигать банку с водой.

Выглядывая из-за массивного темно-красного пашкиного дивана, они смотрели с суровым прищуром в даль комнаты, где клубилась пыль над седлающими коней американскими солдатами. Враги в синих шляпах собирались в очередной поход, и оставляли свой лагерь почти без охраны. Это был шанс! Тем более, что в лагере томилась похищенная Мария…

Давным-давно, на заре воспоминаний, они очень любили бегать в единственный на весь поселок кинотеатр – дом культуры «Металлург». Билет стоил 10 копеек, а показывали обычно вестерны – советские, немецкие, итальянские и даже болгарские. Пашка и Алешка, тогда еще не индейцы, а просто маленькие мальчики, быстро поняли, что к чему в этих фильмах: все захватывающие погони, револьверная пальба, кувыркающиеся в падениях кони были не более, чем завлекательной мишурой, скрывающей главное событие – спасение женщины. Женщина – вот единственное, ради чего мужчины убивают.

И тогда они тоже начали спасать женщин. Они представляли себе красавиц из кино – с великолепно наложенным макияжем, аккуратно сбившейся прической, высокой голливудской грудью. Злодеи-ковбои хлестали красавиц по щекам наотмашь, и те падали на земляной пол хижин – изящным изгибом холеного девичьего тела. В этот момент дверь хижины вылетала от выстрела или пинка, и ворвавшиеся как злые духи прерий Алешка и Пашка стреляли в ковбоя, хватали красотку, бросали ее поперек седла, и мчались, мчались во весь опор по цветастому синтетическом ковру – еще одной гордости Пашкиной мамы. Так происходило спасение. Алешка и Пашка некоторое время отдыхали за диваном у походного костра, а Мария готовила им еду и стирала одежду.

Алешка придумал называть спасенную Марией. Ему очень нравилось это имя, да и надо же было как-то ее называть. Мария ходила по их жилищу абсолютно голой. Это обстоятельство было логическим продолжением того, что они видели в фильмах: в процессе спасения платье героини постоянно рвалось, обнажались стройные бедра, бретельки лифчиков отлетали, расходились по швам целомудренные скорлупы корсетов. Поэтому спаситель в кино получал спасенную всегда в несколько подраздетом виде. Они же решили, что так как игра у них идет всерьез, то во всем нужно идти до конца – особенно в спасении женщин. Ну, а если уж те по ходу спасения оказываются раздетыми – это закон, четко зафиксированный на киноэкране, и спорить с ним бессмысленно. Мария не спорила. Голой она стояла у походной плиты, варя индейцам гуляш из оленины. Им льстило, что такая прекрасная женщина теперь будет всегда с ними – в благодарность за то, что они ее спасли. Но вот доходили слухи от лазутчиков подлых сиу: ковбои опять держат в плену красотку, издеваются над ней, заставляя прислуживать себе – обстирывать их и наливать виски! Пыль, прерия, дробный топот неподкованных копыт, вкус настоящего подвига – соленого, как индейский пот… Для следующих спасенных женщин имена уже не придумывали. Их отдавали под командование Марии, и они принимались готовить оленину и стирать индейские штаны. Если игра затягивалась, то за пашкиным красным диваном скапливалось несколько десятков обнаженных красоток.

– Слушай, – говорил Алешка, – Зачем нам столько?

– Ну, не отпускать же их теперь, – отвечал Пашка, – Их опять захватят ковбои или солдаты. Или сиу, что еще хуже.

– Да, – соглашался Алешка, – Но почему они все время стирают и готовят? Зачем столько еды? Пусть делают что-нибудь другое!

– А для чего еще нужна женщина? – логично рассуждал Пашка.

И Алешка не находил, что ему возразить. Нагие красотки возвращались к походному камельку и корыту с мыльной водой.

Игра в женщин прерывалась только появлением Пашкиного папы. Он работал шофером КрАЗа. (Ах, как Алешка завидовал этому обстоятельству!) Пашкин папа, усатый и пузатый, вваливался в квартиру с клубами холодного воздуха или терпким запахом летней пыли, садился на детский стульчик у двери и принимался, гулко сопя, стягивать с ног толстокожие ботинки. От него пахло бензином и тяжелой мужской усталостью. А под окнами урчал, как прикормленный дракон, настоящий КрАЗ – могучий грузовик оранжевой полярной расцветки. Иногда, едва заслышав это урчание, Пашка вскакивал и бежал к окну, увлекая за собой Алешку:

– Папа приехал с охоты! – кричал он.

Они смотрели сквозь оконное стекло, как, вздрагивая, подползает к подъезду орнажево-ребристая кразья туша. Распахивается дверца, и из проема кабины грузно спрыгивает Пашкин папа – все с теми же усами на лице и настоящим пятизарядным карабином в руках.

Через минуту он входил в квартиру и рассказывал Пашкиной маме, сидя у двери на детском стульчике:

– Никого не убил. Росомаху видел, стрелял два раза – не попал.

Слова его звучали, как музыка. Алешка не знал точно, что такое росомаха, и представлял себе жуткую лесную химеру, в которую хищно и мужественно всаживал выстрел за выстрелом Пашкин папа. А Пашкина мама, слушая мужа, в халатике, с кухонным полотенцем через плечо – радостно улыбалась.

Алешкин папа работал грузчиком.

4

Мальчик Дуди любил возиться в песочнице и плохо разговаривал. Индейцы не знали его настоящего имени и не считали его равным себе. А все потому, что Дуди обладал странной улыбчивой покорностью, которая переводила его из разряда людей куда-то в класс домашних животных. Открылось это обстоятельство давным-давно, наверное, еще весной, когда Дуди впервые появился на детской площадке и пришел в песочницу, где как раз сидели будущие индейцы.

– Ты кто такой? – строго спросил незнакомца Алешка.

Алешка вообще проявлял настороженность по отношению к посторонним.

– Ты чего сюда пришел? – спросил он еще строже, стараясь сделать злое лицо, как у папы, когда тот ругается матерщинными словами на маму.

Перед ними на деревянном бортике песочницы стоял неизвестный смуглый малыш в замызганной курточке и штанишках с оттянутыми коленками.

– Дуди! – сказал малыш и улыбнулся во весь губастенький смуглый рот.

– Пошел вон, – сказал Алешка, – Мы тут играем.

– Дуди! – снова сказал малыш и постарался улыбнуться еще шире, хотя шире уже не получалось, и поэтому он высунул язык.

– Ты дурак? – спросил Алешка.

– Дуди-дуди! – сказал малыш, похлопывая длинными ресницами.

Ладно, – сказал Алешка, – Раз ты просто дурак, то играй.

Черноглазый человечек тут же опустился на коленки и принялся что-то лепить из сыроватого песка.

Алешка и Пашка переглянулись.

– Перестань играть! – скомандовал Алешка, – Встань! Сядь!

Малыш послушно и быстро выполнил команды, глядя на Алешку с глупой собачьей ухмылкой. Он сидел прямо на песке.

– Ложись на живот! – сказал Алешка.

Мальчик старательно распластался курточкой по песчаной куче. Пашка и Алешка неуверенно заржали. Они наблюдали подобное первый раз в жизни. Каждый из них считал своим долгом не слушать и не выполнять никаких команд, просьб или пожеланий, если только те не подкреплялись угрозами. А это существо в заношенных штанишках, по малолетству или по незнанию, наоборот, слушалось всех.

– А повернись на спину, – попросил Пашка малыша, – Посыпь себе камушков на голову.

Тот все сделал, не отрывая дружелюбного взгляда от их лиц. В его черных растрепанных волосах застряла мелкая галька, которой было много в речном песке из песочницы. Песок прилип к рукам, курточке, коленкам и даже лбу мальчика. Он улыбался.

– Эй, Дуди! – сказал Пашка, – Ешь песок!

Мальчик растерянно покосился по сторонам, а потом заискивающе улыбнулся Алешке.

– Он не будет есть песок, – сказал Алешка, – Он не станет.

– Дуди! – сказал Пашка, проигнорировав возражение и тыкая пяткой в песок у самого лица лежащего, – Это – каша! Ешь кашу! Ешь!

Малыш обрадовано схватил горсть песка и положил в рот. Стал сосредоточенно жевать. Было слышно как песчинки влажно хрустят на зубах. Он улыбался. И так же, улыбаясь, взял и положил в рот еще одну горсть, сглотнул. Взял еще.

– Хватит! – крикнули Пашка и Алешка одновременно.

Они посмотрели друг на друга. Им отчего-то было немного страшно.

– Это что за Дуди такой? – спросил Алешка.

– Он ест песок, – ответил Пашка, – И ему это нравится. Давай не будем с ним играть.

– Играй один, Дуди! – сказали они и ушли из песочницы, оставив за спиной жутковатое, необъяснимое и притягивающее – смуглого и болезненно послушного мальчика Дуди.

Они рассказали эту историю всем своим знакомым, и с тех пор на детской площадке стало обычным развлечением – смотреть на Дуди. Вокруг маленького, в старой курточке, Дуди вставали в круг мальчики и девочки и по очереди говорили:

– Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!

Однажды, пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка – они встретили этого вечнорадостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль этого дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать – чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать – покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.

У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.

– Знаешь, – вдруг сказал Пашка, – А ведь он похож на индейца.

– Мне он больше напоминает собаку, – сказал Алешка, – Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости – даже если пытаешься их пнуть.

– Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть-чуть с горбинкой, – говорил Пашка.

– У собак тоже бывает нос с горбинкой, – говорил Алешка, – Только собаки умнее его.

– Да, перестань ты, – улыбнулся Пашка, – Если ему раскрасить лицо – это будет настоящий индеец. Вот увидишь!

Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно-непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.

– Дай-ка мне вон ту палочку, – сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему-то вдаль, на изломанную линию горного хребта, – Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?

Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.

– Дуди, стой спокойно и не двигайся, – сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка, – Ну, что, похож, говоришь, на индейца?

– Ты еще на щеках нарисуй, – азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски, – По три черточки, и на носу!

– Сейчас он будет ирокез! – успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.

– Не мажь слишком густо, – говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди, – А то вместо индейца получится белогвардеец.

Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах – как на картинках в книжке про Мальчиша-кибальчиша.

– А, может, и правда, сделать из него белогвардейца? – спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди, – Индеец получается какой-то не очень… Смотри.

Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.

– Похоже?

– Перестал улыбаться, – сказал Пашка.

Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно-белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.

– Это ты на нем рисовал. – вдруг сказал Пашка. – Дуди, это он рисовал на тебе, не я.

Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.

– Ты сказал, чтобы я его разрисовал! – задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.

– Нет, – ответил Пашка, – Я сказал: если… если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.

– Я… – начал Алешка.

Дуди закричал. Просто и по-детски – открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.

– Ой… – выдохнул Алешка сдавленно.

– Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, – крикнул Пашка, – Бежим!!!

И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.

Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.

– Дуди, прости меня, – торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка, – Я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я…

Алешка бросил щепку на землю. И заметил жуткое – его собственная рука была вымазана белой краской. И на резиновых сапогах белели капли эмали. И даже рукав ветровки испачкался белым. Дуди орал. Вперемешку с краской по его лицу текли слезы. Алешке было невыносимо стыдно, страшно и почему-то очень-очень жалко этого чумазого малыша, которого он вымазал дурацкой белой краской из дурацкой банки… Не выдержав мук совести и страха, Алешка развернулся и побежал, топая сапогами по мелкому гравию поселковой дороги. Сердце его билось гулко и часто. За спиной не стихали звонкие страдальческие вопли.

Дома Алешка поставил сапоги в самый угол обувной полки, ветровку засунул комом в шкаф и долго мыл руки под краном в ванной. Он слышал, как на кухне мама гремит посудой в раковине. Краска с пальцев вообще не смывалась. Тогда он ушел в зал, сел на бахромчатый старый диван, поджав коленки к груди. Ему было страшно. Через некоторое время в дверь позвонили. С полминуты кто-то что-то говорил тихим голосом в прихожей, а потом мама позвала:

– Алеша, иди-ка сюда!

Он вышел, на ватных ногах, не смея поднять взгляда на стоящих в дверях белого страшного Дуди и его смуглую, почему-то улыбающуюся, маму.

– Это ты сделал? – спросила она Алешку.

Алешка хотел было соврать, но подумал, что во-первых, индейцы не врут, а во-вторых, у него рука в белой краске, и сказал тихо, напряжением воли сдерживая слезы:

Я…

– Чем отмывать будем? – спросила весело Дудина мама.

– Вы знаете, у меня есть бутылка авиационного керосина, а еще скипидар, – засуетилась Алешкина мама у двери в кладовку.

Алешка остался один на один с жертвой своего преступления и его матерью. Дуди стоял перед ним, не улыбаясь, и хлюпал носом. Смотрел враждебно.

– Как его зовут? – тихо спросил Алешка.

– Сулейман, – ответила мама Дуди.

– А фамилия? – спросил Алешка.

– Дудиев, – ответила мама Дуди.

«Какая дурацкая фамилия», – подумал Алешка и снова спросил:

– А почему он не разговаривает?

– Он очень плохо говорит по-русски, – объяснила мама Сулеймана Дудиева, – Осенью мы отдадим его в садик, и он там научится. Вы будете с ним друзьями.

– Я осенью пойду во второй класс… – пробубнил Алешка недовольным голосом.

5

Индейцы ели гуськин лук. Вряд ли кто-нибудь знает, откуда взялось такое название и почему оно было дано невзрачной болотной траве. В этой индейской местности вообще никто не знал названий того, что росло под ногами на склонах бесчисленных сопок и в низинах тундровых долин, похожих друг на друга как близнецы-азиаты. Взрослые делили местную растительность на четыре простых типа: мох, кусты, ягода, грибы. Иногда они знали названия грибов, но нечетко, так что даже не могли объяснить детям, какой именно гриб едят. Они утешались расхожим мнением, что в тундре все грибы съедобны. Вероятно, так оно и было, потому что никто и никогда здесь не слышал о грибных отравлениях. Еще взрослые узнавали некоторые ягоды – морошку, бруснику и голубику. Если ягода выглядела иначе, например, была похожей на малину, но синего цвета – они удивленно молчали или говорили «эта ягода». Названия растений на языках местных жителей тоже не приживались, потому что никто не знал этих странных языков, и даже сами местные путались изрядно в родных наречиях. Меньше всего знали учителя в школе и воспитатели в детских садах: они вместе с детьми изучали живой мир по методичкам и учебникам природоведения для средней полосы Европейской России. Узнаваемыми в учебниках были только вороны и одуванчики.

Дети, которые вырастали здесь в тишине северных лет, как птенцы полярных гусей в тундровых болотцах, так же как гуси, когда приходило время, устремлялись по воздуху вглубь материка, унося в своих сердцах сладкие названия детства: «ягода-зассыха», «ягода-медвежий-глаз», «гуськин лук», «медовые цветы», «синяя малина». И каждое новое поколение детей давало свои имена безымянной северной природе, узнавая черные бусинки сладкой зассыхи, от которой синел рот и хотелось в кусты, и с кровяными прожилками медвежьи глаза в красных кожистых веках-листочках, и синюю малину, по вкусу не похожую ни на что вообще, и сахарный дикий шиповник, и разные цветы, одинаково пахнущие медом.

Индейцы ели гуськин лук. Он, как и ягода-зассыха, был съедобен все лето. Это была низенькая болотная травка – белесовато-зеленый стебелек с пучком прямых листьев. Он не пах луком или чесноком, у него не было луковицы. А чтобы съесть его рыхлую, чуть сладковатую сердцевину, нужно было выдернуть стебель из болота и очистить от слоев полупрозрачной растительной пленки. Взрослые содрогались от ужаса, глядя как дети, ползая коленками по желтозеленым кочкам, едят болотную траву. Поэтому гуськин лук всегда елся вдали от взрослых. И мало кто из родителей мог похвастаться тем, что видел, как его едят.

Алешка и Пашка нашли маленькую полянку гуськина лука совсем рядом с поселком, и обрабатывали ее с двух сторон, постепенно сближаясь.

– Смотри, у меня какой! – время от времени говорил один из них, показывая особенно толстый и сочный стебель.

– У меня только что еще больше был, – отзывался другой пасущийся индеец, жуя мягкую болотную растительность.

В нескольких шагах от поедаемой полянки сидел на сыроватой кочке мальчик Дуди и пялил на старших радостные глаза. Старшие не предлагали ему есть гуськин лук, боялись, как бы их опять не обвинили в издевательствах над малолетними. Поэтому Сулейман Дудиев, в мокрых на попе штанишках, сидел голодный на сырой кочке и охранял индейское оружие – два ивовых лука с нейлоновыми тетивами и набор стрел из тонких прямоугольных реек.

Индейцы так ничего толком и не поняли про этого мальчика, но обижать его, судя по всему, не стоило, а сам он был добрый и послушный – и его приняли в племя.

– Все-таки, я считаю, что ему не нужен лук, – говорил Пашка, жуя траву, – Мы свои луки сделали сами. А раз он не может сделать сам – то, значит, ему и не положено.

Алешка был не согласен и возражал. У Алешки имелось обостренное чувство справедливости:

– У всех индейцев есть луки. Мы, конечно, сделали их сами. А стрелы нам делает Спиря. И если Спиря делает стрелы для нас, а мы не умеем, то почему Дуди должен ходить без лука? Ты сам подумай – нам же будет стыдно, что у нас в племени безоружный индеец.

– Тогда почему сразу лук? – Пашка пересаживался на еще не объеденную кочку, – Пусть ходит с копьем или томагавком.

– А он может сделать копье или томагавк? – спрашивал Алешка.

– Томагавк – вряд ли, – рассуждал Пашка, – А копье делать легко, копье – это острая палка.

– Дуди, ты согласен ходить с копьем? – спросил Алешка.

– Дуди! – ответил Дуди и покосился голодными глазами на гуськин лук в алешкиных руках.

Алешка проследил его взгляд.

– Хочешь лук? – двусмысленно спросил Алешка.

– Дуди! – ответил Дуди.

– Вот, дурак, – сказал Пашка, – Иди, найди прямую длинную палку.

Дуди встал, аккуратно сложил луки со стрелами на сырую кочку и пошел в сторону поселка.

– Зачем мы взяли этого дурака в племя? – спросил Пашка неприязненно, – Разве ты видел где-нибудь индейцев-дураков?

– Знаешь, – сказал Алешка, глядя вслед прыгающей по кочкам фигурке в нечистой курточке, все еще чувствуя вину и запах белой краски, – Если индеец сходит с ума, он ведь не перестает быть индейцем. Бывают сумасшедшие индейцы. Сумасшедший – это и есть дурак. У индейцев сумасшедшие даже бывают шаманами и разговаривают с индейским богом Маниту.

Пашка не интересовался богословскими вопросами, но для вежливости решил поддержать беседу. Потому что есть гуськин лук вместе и молча – было бы просто нахальством по отношению друг к другу. Так поступают только животные. Хотя он, конечно, не знал, едят ли какие-нибудь животные гуськин лук.

– И как они говорят с индейским богом, эти дураки-шаманы?

Алешка не знал ничего про индейского бога, кроме имени, вычитанного у Фенимора Купера. Он в задумчивости выбрал кочку посуше, сел на нее и огляделся. Пустынная травянистая местность не давала подсказок. Под ногами шевелился от ветра гуськин лук – длинными узкими листьями.

– У индейцев есть место, которое их дом. – начал Алешка неуверенно, припоминая болгарские и советские вестерны, – Это такое место, где стоят вигвамы, хотя бы один вигвам, и столб, на котором вырезан бог.

Пашка глянул на Алешку подозрительно:

– Ты что, наелся уже? Можно, я твою половину съем? – он кивнул на другую сторону полянки.

– Нельзя, – сказал Алешка, – Я сейчас доем. Дай подумать… Так вот, там столб стоит, в этом месте, у их дома. И шаманы говорят с этим столбом, и бог слышит.

– Во-первых, – сказал Пашка голосом объедающегося человека, – Кто тебе сделает такой столб? Во-вторых, где наш вигвам? В третьих, а если не шаман будет говорить со столбом, бог его услышит?

– Нет, если не шаман, то не услышит, – помотал головой Алешка.

– Получается, что великий Маниту слышит только дураков?

– Почему, дураков? – поморщился Алешка.

– Ты только что говорил, что шаманы – сумасшедшие. Они ведь и правда во всех фильмах скачут как дураки и больше ничего не делают. И по-твоему выходит, что вот таких дураков только и слышит бог, потому что они разговаривают со столбом?

Алешка зажмурился. Получалось действительно непонятно.

– Знаешь, что я думаю, – сказал Пашка, не переставая жевать, – Я читал в книжке, что все эти шаманы были действительно дураки и только обманывали людей. Своих же, индейцев обманывали. Ты хоть раз видел в кино, чтобы они говорили со столбом, а им бог что-нибудь отвечал? Польза от этих разговоров со столбом была хоть какая-нибудь?

– Нет, вообще никто не отвечал, – Алешка чувствовал, что запутался, – Вообще-то они еще и злые все, эти шаманы. Дураки и злые… Тогда как же индейцы разговаривают с великим духом Маниту?

– Вариантов два, – рассуждал Пашка. Он съел уже много гуськина лука, забрался на чужую половинку полянки и ощущал в себе силы дойти до ее края, – С ним вообще никто не разговаривает. Или разговаривать с ним может каждый. Но если с ним не разговаривает никто, то он, получается, и не нужен. Зачем нужен бог, с которым не поговорить? А индейцы про него постоянно вспоминают, ни к селу ни к городу. Значит, они все с ним могут говорить.

– Фигня какая! – возмутился Алешка еретическим мыслям соплеменника, – А чего же они тогда шаманам верят? Если каждый говорит с богом, то зачем тогда эти столбы и шаманы, которые скачут?

– А-а-а! – вдохновенно поднял палец вверх Пашка, некоторое время прожевывал траву, а потом сказал, – Говорить с богом можно не везде! Есть специальные места, которые ближе к богу, и откуда он услышит – например, на самой высокой горе. Вон, высокая гора – сколько раз ты на нее забирался?

Алешка посмотрел на силуэт далекой и высокой сопки, одним боком нависавшей над долиной.

– Ни разу… Высоко же…

– А ты знаешь кого-нибудь, кто там был? – Пашка продолжал указывать пальцем на вершину горы.

– Нет, – сказал Алешка, начиная смутно прозревать, – И не слышал даже…

– Вот, – сказал Пашка, опуская взгляд на полянку гуськина лука, – И у индейцев так же. Говорить с богом могут все, а не говорит никто, потому что надо на гору лезть.

– А если залезть, – Алешка смотрел на туманную верхушку сопки, расширив черные глаза, – Если залезть, то что будет?

Пашка помолчал, думая о том, поесть ли еще или оставить хоть немного брату по оружию. Потом принял решение и сказал:

– У тебя должен быть вопрос к богу. Глупо лезть на такую гору, если на твой вопрос могут ответить внизу. Ты залезешь, бог посмотрит на тебя – какие у тебя вопросы?

– А если нет вопросов? – быстро спросил Алешка, не отводя взгляда от вершины.

– Тогда ты, наверное, не вернешься с горы. Это же такая глупость – беспокоить бога, если у тебя нет вопросов. Лучше уж быть дурачком-шаманом. Или лучше вообще не вернуться.

– А что там, на горе? – спросил Алешка.

Пашка посмотрел вдаль…

– Я ведь там тоже не был… – сказал он. – Пусть Дуди будет шаманом. Они вообще без оружия ходят.

– Да, – тихо согласился Алешка, – Пусть… Ты это все сейчас придумал?

– Это элементарно, – сказал Пашка, – Дедуктивным методом узнал. Мы с братом Шерлока Холмса уже второй месяц читаем. Я съел весь гуськин лук.

Дуди вернулся не один. Он шел по тундровым лужам веселой, подпрыгивающей походкой, а рядом с ним шагали каменнолицый бледный Спиря, смуглый пухлощекий толстячок и дылда-третьеклассник.

– Эй, давайте их тоже в индейцы примем! – закричал издалека Спиря.

Пашка и Алешка подняли луки со стрелами и молча смотрели на незваных гостей. Те подошли, встали чуть в сторонке, почтительно разглядывая индейское оружие. Дуди нагнулся к Алешкиным ногам и молча положил на траву дощечку от деревянного ящика. Индейцы в недоумении уставились на него. Пашка догадался первым:

– А… Он палку для копья принес! Дуди, это плохая палка, и вообще, мы решили, что ты будешь шаман.

– Дуди! – радостно сказал шаман.

– Пацаны, это Дима и Коля, они тоже хотят быть индейцами, – представил Спиря незнакомцев, тщательно выговаривая русские слова, – А это Алеша и Паша, они придумали быть индейцами. А это… это шаман, я не знаю, как его зовут.

Спиря подозрительно посмотрел на шамана. Тот радостно улыбался. Дедушка рассказывал Спире, кто такие шаманы. Они могли разговаривать с духами, летать по воздуху на оленьих упряжках, а иногда они бросались на землю и у них изо рта шла пена – белая или розовая. Когда у шамана шла пена изо рта – это считалось очень хорошо: значит, шаман был в силе, и духи его слышали.

– А у него идет пена изо рта? – спросил Спиря.

Индейцы недоуменно покосились сначала на Спирю, потом – на Дуди.

– Мы не видели, – покачал головой Алешка.

– Молодой еще, – со знанием дела сказал Спиря, подражая уверенному хриплому голосу деда, тем самым как бы давая понять, что у Дуди еще все впереди и когда он вырастет, у него несомненно будет идти изо рта отличная пена – белая или может быть даже розовая.

Тут пухлощекий смуглый кандидат в индейцы сказал, что знает неподалеку отличные заросли зассыхи, и вся компания направилась в указанную им сторону, по пути знакомясь. Толстенького и смуглого звали Димой, а дылду-третьеклассника – Колей. Оба они имели плоские пухлогубые лица с глазками-щелочками, но на упитанных и смуглых щеках Димы играл здоровый румянец, а Коля слегка напоминал своим бледно-вытянутым монгольским ликом – инопланетянина. Про индейцев им рассказал Спиря сегодня утром, играя у себя во дворе в футбол. И он готов был дать за кандидатов какие угодно рекомендации. Алешка и Пашка требовали твердых обещаний изготовить луки и уважать законы племени.

– А какие у вашего племени законы? – спросил толстый Дима, ловко прыгая с кочки на кочку.

– Ну-у-у… – протянул Алешка, – Нужно слушаться вождя…

– А кто вождь?

– Мы еще не знаем, – сказал Спиря.

Алешка поморщился и недовольно покрутил головой.

– Вождя надо выбирать, когда народу много. А вообще у нас законы простые: никому не говорить, где наш вигвам, и не ходить на Гору Для Разговоров С Богом.

– А где ваш вигвам? – снова спросил толстый Дима.

– А что такое вигвам? – спросил Спиря.

Алешка снова поморщился. Он в свои семь лет уже прочитал почти всего Фенимора Купера и некомпетентность окружающих его раздражала.

– Вигвам – это такой индейский домик, – объяснял он занудным учительским голосом, – У нас его пока нет, но нам нужно будет его найти или построить.

– А для чего на гору ходить нельзя? Мы же на гору сейчас пойдем… – остановился Спиря.

Перед ними начинался пологий и длинный склон старой сопки. Именно на таких выветреных лавовых склонах любит расти ягода-зассыха – маленькими черно-зелеными полянками.

– Да, это не та гора! – махнул рукой Алешка, злясь на Спирину темноту и необразованность, – Вон – Гора Для Разговоров С Богом!

Все непонятливо, но с уважением посмотрели в указанном направлении. Гора Для Разговоров С Богом высилась над долиной и поселком, цепляя голой каменной верхушкой низкие облака.

– Если зайти на эту гору, – мрачно вполголоса вещал Алешка, – Если зайти на самую вершину, то бог разломит твою душу, как хлеб, и увидит в ней всё. И если он не найдет в твоей душе войроса, на который захочет ответить, то тебе уже никогда нельзя будет вернуться назад.

Со Спириного лица сползло выражение непроницаемого спокойствия. Он глядел на гору, которую видел каждый день, раскрыв рот.

– Сюда, к бабушке, нельзя будет вернуться?

– Нет…

– А к дедушке, в стадо?

– Нет! Вернуться нельзя будет никуда!

– Возьмите нас в индейцы, – сказал очень вежливо Коля, кося глазами в сторону Горы, – Мы туда не полезем. Там высоко.

Кандидатов приняли в индейцы по традиции – без всяких ритуалов и церемоний. И увеличившимся в числе племенем принялись ползать на четвереньках по плоским камням, собирая черные глянцевитые ягодки зассыхи. Дуди есть ягоду запретили, так как ее сок сильно пачкался, а они не хотели пачкать Дуди чем бы то ни было. Он сел в сторонке на шершавую каменную плиту, привычно подгреб к себе брошенные луки и стрелы, и стал завистливо-радостным взором смотреть, как старшие индейцы едят ягоду.

6

Когда Алешка ходил в детский сад, его там официально считали дебилом. Он не любил детский сад. Придя туда, он сразу садился на стульчик и не вставал с него часами, таращась по сторонам и ни с кем не разговаривая. Другие дети, как обычно, играли во всякие игры, но Алешка присоединялся к ним очень редко. Ему не нравилась примитивность игр и то, что дети постоянно нарушают ими же выдуманные правила. Например, стоило ему начать играть в войну с кем-нибудь из мальчиков, как тут же выяснялось, что Алешку могут убивать все, кому не лень, а он никого убить не может.

– Кхх! Кхх!!! – Кричал он врагу, выскакивая из укрытия с пластмассовым автоматом в руках, – Трататататата! Ты убит!

Это было честно. Враг не видел его, не успевал среагировать, не имел шансов спастись. Но матерый противник в мятых шортиках сначала падал на детсадовский ковер, потом вставал и с криком «А тут новенький!» убивал Алешку. Алешка тоже падал, но уже не вставал. Потому что ведь было бы совсем скучно играть в войну, зная, что ты – это бесконечные тысячи бойцов, которые всегда будут выскакивать «новенькими» и никогда не закончатся. Он лежал, прижимая автомат к груди, и смотрел в белый высокий потолок, представляя, как постепенно на черной пластмассе его оружия проступает ржавчина, как исчезает в земле и траве его солдатское мертвое тело, и как в конце концов от него остается лишь полузасыпанная песком пустая простреленная каска, одинокая и героическая.

– Смотри, этот дебил опять лежит, – шептались воспитательницы, – Уже второй час, и не шевельнется. А если он что-нибудь вытворит? Кто его знает, дурака?

Алешке не нравилось, когда воспитательницы так говорили про него, и не нравилось, будто они думали, что он не слышит их громкого шепота. Поэтому обычно он сидел на стульчике и представлял себе «мир». Его миром были маленькие воображаемые человечки, которые жили буквально в каждой щели детсадовской группы. Под Алешкиным волевым руководством они строили города на полках с игрушками, делили ковер на несколько государств, избирали себе царей и военачальников, а где-нибудь ближе к обеду или в сон-час обязательно начинали войну. Отряды человечков, тараторя на разных языках, пробирались по краям оштукатуренных потолочных балок и схлестывались где-нибудь над воспитательским столом, применяя в зависимости от Алешкиного настроения то двуручные мечи и деревянные арбалеты, то – новейших боевых роботов. Трупы убитых и обломки искореженной техники сыпались за шиворот дежурной воспитательницы.

Такие воображаемые игры требовали огромной сосредоточенности. Иногда Алешка даже не слышал, как его звали на обед или на прогулку. Он сидел на стульчике неподвижно, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Его трясли за плечо. А он смотрел на воспитательниц молча и не сразу узнавал, потому что в его голове шумела камнепадом яростная битва или строился новый сверкающий город.

– Ваш мальчик – умственно отсталый, – убеждала заведующая детским садиком Анфиса Васильевна маму Алешки, – С ним нужно заниматься по специальной программе, его нельзя держать среди нормальных детей.

– Почему это? – недоуменно поднимала брови мама.

– Да, вы посмотрите на него! – делала указующий жест рукой солидная, с седыми буклями и массивными золотыми сережками, Анфиса Васильевна.

Алешка сидел перед ними в кабинете заведующей, на детском стульчике, и неподвижно смотрел прямо перед собой, на печатную машинку, установленную на тяжелом начальническом столе. Маленькие человечки уже подбирались к этой машинке, особенно их интересовал веер из гнутых железных рычажков на самом верху. В конце концов из этой машинки мог даже получиться город, если бы можно было посмотреть, что у нее внутри. У Алешкиных ног неподвижно стоял игрушечный самосвал и валялись горой скучные цветастые кубики.

– Он же не играет! – взмахивала пухлыми ладонями заведующая, – Он ни с кем не общается! Он даже не плачет никогда!

– Он нормально общается, он играет! – возмущалась мама, – У него много друзей во дворе, они бегают в футбол, пускают кораблики в ручье! Да, что вы мне говорите, они же к нему в гости приходят!

– Ну, вы же видите! – ярилась заведующая, – Его нужно в специнтернат, там его хоть чему-то научат! У вас же дебил растет!

– Я своего ребенка лучше знаю! – почти кричала мама.

Они обе сильно мешали Алешке своей перепалкой, и он так сосредоточился на штурме маленькими человечками печатной машинки, что потерял слух, перестал моргать, и старался не дышать.

Дома после ужина, когда Алешка катал в зале по линолеуму немудреную боевую технику – жестяные танки, «Катюши» и армейские грузовики – он слышал, как на кухне трезвый и спокойный папа рассказывает маме тихим голосом:

– Да, не переживай… Пойду я к этой Анфисе, скажу ей пару слов…

– Ты ей скажешь, – сдавленным и беспокойным голосом говорила мама, – А она его в интернат для дураков переведет.

– Глупенькая… – говорил папа ласково, – Да, когда я сюда приехал, кем была эта Анфиса? Ты знаешь? Ее звали Анфиска-Раскладушка. Она месяцами на землю не слазила: ее на зимниках из кабины в кабину шоферня перекидывала, в долг.

– Как в долг? – спрашивала мама совсем тихим голосом.

– Ну, представь… – как бы устало и нехотя объяснял папа, – Мороз минус пятьдесят, два «краза» встречаются на зимнике. У одного в кабине сидит Анфиска, а у другого денег нет. Ну, он и берет ее в долг.

– Так он ей должен был?… – спрашивала мама.

– Да, почему ей-то! – неожиданно злился папа, – Кто ей что платил? Пожрать дадут – спасибо скажи, и что на улицу не выкидывают! Потом она этого своего встретила… вцепилась в него, он ее в люди вывел…

Папин голос совсем стихал, и в квартире на несколько минут воцарялось молчание. Алешкин папа вспоминал те времена, когда только приехал в эти мерзлотные края – молодым, красивым, злым; как он открывал ногой дверь в единственный на весь поселок ресторан, и все мужчины в дымном низком зале вставали со стульев, как мальчики, приветствуя его тяжелый взгляд и массивную плечистую фигуру. Мама молчала, пораженная тем, как низко может пасть женщина – существовать месяцами в кабинах грузовиков, продаваясь за невыкидывание на мороз и не имея возможности даже подмыться. Алешка представлял, как Анфиса Васильевна, с ее седыми кудряшками старушечьей «химии», золотыми сережками и в белом халате сидит в кабине грузовика КрАЗ оранжевой полярной раскраски. Машина ревет мотором, ажурные серьги мелко дрожат в мясистых ушах пожилой заведующей, а рядом с ней крутит баранку мужественный шофер в измазанной солидолом старой теплой рубашке… Потом папа вставал и шел в спальню – лежать на кровати и читать книжку, мама принималась греметь посудой, а «Катюши» оглашали пронзительным минометным воем окрестности поцарапанного дивана.

На следующий день Алешку в детский сад повел папа – шел по темной и морозной утренней улице и курил, то поднося руку с сигаретой к лицу, то опуская вниз. Алешка по-привычке пытался взять его за руку, как маму, и обжигался о сигарету. Папа тихо ругался, перекладывал тлеющий в темноте огонек в левую ладонь, а потом, почти сразу, снова в правую, потому что курить левой рукой было неудобно. Он шел быстро. Алешка отставал, догонял его бегом, хватал за руку и обжигался.

Алешкин папа о чем-то поговорил с заведующей, не пустив сына за собой в кабинет. Вышел молчаливый и спокойный. И, оставив Алешку стоять в раздевалке, ушел.

Днем вдруг Алешка услышал папин голос за дверью группы, вскочил со стульчика, на котором сидел часа три, выглянул в коридор и увидел: папа шел между рядами хрупких детских шкафчиков – огромный, черный. От его ледяной с мороза одежды шел пар, и он двигался в белесых клубах страшным инеистым великаном. На правом плече он легко нес два заиндевелых ящика с замороженной овощной смесью. Иногда он приносил такие ящики домой, и тогда мама, почему-то радуясь, жарила эту смесь на сковородке. (Алешке казалось, что жареная овощная смесь источает рвотный запах, он ненавидел ее.)

Папа открыл ногой дверь в кабинет заведующей и гулко бухнул сразу оба ящика об пол, так что от них поднялись облачка искристого инея.

– Всё? – спросил папа.

– Всё, – ответила, выходя к нему, заведующая в белом халате, – Спасибо вам большое!

Она была очень рада этим ящикам.

В тот день все дети в детском саду и даже дети воспитательниц у воспитательниц дома были накормлены чудесной болгарской замороженной овощной смесью, от которой Алешке хотелось блевать.

Впрочем, в детском саду его больше не называли дебилом. И даже наоборот. Однажды воспитательница вдруг усадила его перед всей группой и сказала добрым голосом:

– Дети, сидите тихо и слушайте. Сейчас Алеша расскажет вам сказку. Он знает очень много интересных сказок.

Алешка от удивления долго молчал, глядя на ребятишек. Те сидели на стульчиках и смотрели на него заинтересованно – им хотелось сказку. Он не знал сказок, кроме банальных «Колобка», «Курочки рябы» и прочих, какие знали все. Тогда он представил себе маленького человечка, маленького дракона, маленькую принцессу, и начал рассказывать…

После этого каждая воспитательница знала, что делать, когда от детского гомона начинает болеть голова: нужно просто выдвинуть Алешкин стульчик на середину комнаты и усадить перед ним детей.

7

Индейцы предприняли несколько попыток построить вигвам. Главная проблема была в материале для строительства. Точнее, в его отсутствии. Ведь индейское жилище, судя по книгам Фенимора Купера и казахским вестернам, представляло собой круглый шатер из длинных жердей и звериных шкур. Жердей можно было нарубить много – туристическим топориком, который лежал дома у Алешки под кухонным столом. Аккуратный черный топорик с обрезиненной пупырчатой рукояткой. Конечно, жерди из тундровых лиственниц вышли бы не очень ровные и совсем не длинные, да, и рубить их было бы тяжело, но по крайней мере это было возможно. А вот где взять шкуры – не знал никто. У Спири дома лежала одна оленья шкура, на полу в детской. Но бабушка, конечно, сразу заметила бы ее исчезновение. Поэтому первый индейский вигвам оказался сооружен из самого распространенного в заполярной тундре строительного материала – пустых солидоловых и солярковых бочек. Они были цветные – синие, красные, зеленые, желтые, иногда с непонятными надписями или цифрами. Индейцы подкатывали гремучие бочки к месту строительства и выставляли аккуратным прямоугольником. Сверху клали разнокалиберные доски, найденные возле строящихся домов, покрывали их обрывками стянутого с теплотрассы рубероида и листами сверкающего дюралюминия того же происхождения. Поверх снова ставили бочки – возводили крышу вигвама. Это было самое тяжелое – делать крышу: приходилось, краснея от натуги и охая, поднимать тяжелые бочки почти на высоту собственного роста и устанавливать их на шатких вигвамных досках. За каждую бочку брались вчетвером.

Вигвам получился отличный. Он располагался посреди двора, поближе к Пашкиному подъезду, – внушительная двухступенчатая пирамида из нескольких десятков разноцветных бочек. В дальнем торце прямоугольного вигвама находился завешенный грязной тряпкой узкий вход. Пожалуй, эта тряпка больше всего сближала данное жилище индейцев с его многочисленными киношными образцами.

Индейцы всем племенем набились внутрь и некоторое время сидели молча, щурясь от блаженства. У них был собственный дом.

Убежище. Вигвам. Сквозь щели между железными стенками бочек в жилище проникали пыльные лучи света. Пол был выложен квадратами коробочного картона с китайскими иероглифами.

– А что делают в вигваме? – спросил индеец Спиря, который видел мало вестернов и не читал книжек.

– Едят, отдыхают и держат пленников, – ответил начитанный индеец Алешка.

Он достал из кармана курточки специально прихваченную из дома банку сгущенки. У индейца Коли нашелся перочинный ножик. В банке пробили две маленьких дырочки и пустили ее по кругу – как трубку мира. Каждый приложился к обслюнявленному отверстию и наполнил рот вязкой молочной сладостью. Когда банка дошла до Дуди, она была уже почти пустой, но еще немного сгущенки из нее можно было высосать. Однако индейский шаман Дуди не умел высасывать сгущенку из банок, поэтому он просто подержал во рту сладкий жестяной край. Допил сгущенку толстый индеец Дима.

Дима происходил из очень мужской семьи. У него был папа – интеллигентный якут квадратного сложения, в больших роговых очках. Были два старших брата, названные в честь деда и прадеда – Гавриил и Мичил. (Дед был крещеный, за что его и проклял в конце концов прадед, не крестившийся до самой смерти из принципиальных соображений.) Еще была мама, скромная якутская жена и мать, вместе с рождением Димы потерявшая последнюю надежду обрести в жизни помимо этой горластой и плечистой мужской оравы тихое утешение – маленькую ясноглазенькую дочку. Вместо доченьки от мамы и папы произошел Дима, такой же квадратный и сильный, как его братья. Дима хорошо кушал. Мама любила, когда Дима кушал. Муж разрешил ей баловать младшенького, раз уж не вышло дочки. Старшие сыновья выросли парнями резкими в словах, размашистыми в движениях и всегда готовыми если не подраться, то похохотать. Их папа был горд своей национальной принадлежностью и они, подражая ему, старались при каждом удобном случае говорить на родном языке, даже в школе или среди русских знакомых. Если к Димке приходили в гости мальчишки, братья запросто могли впустить только якутов и оставить русских детей топтаться под дверью. Русских они, веря словам отца, считали оккупантами, которые хитростью и силой не позволили когда-то образоваться гордому и независимому якутскому государству. Их юные души грело сознание принадлежности к особому, пострадавшему от иноземцев, народу. Еще они любили играть во дворе своего дома в хоккей с шайбой и читать книжки о приключениях, напечатанные изломанной якутской кириллицей.

Дима, благодаря материнской ласке и сладостям, рос человеком гораздо более мягким. И когда мама его спросила, почему он так плохо кушает, он ответил, что пил сгущенку из банки в индейском вигваме и не очень хочет есть.

– Вы пили все из одной банки? – спросила мама, поморщившись от негигиеничности этой дружеской трапезы.

– Да, – сказал Дима просто.

– А кто там был? – спросила мама.

– Паша, Алеша, Коля, Спиря и я. И еще Дуди.

Мама спрашивала по-якутски, а Дима отвечал по-русски. Ему это разрешалось.

– Спиря – эвен? – спросила мама, поморщившись еще сильнее.

– Я не знаю, – ответил Дима.

Он думал о том, где ему взять настоящий якутский лук – короткий, составной, с обратным изгибом ложа, как на картинках у Нюргун-боотура в журнале «Чуорончик».

Скоро они собрались в вигваме для выбора вождя. У всех кроме Дуди были хиленькие ивовые луки со стрелами, которые они сложили в кучку посреди вигвама, а сами расселись вокруг. Перед таким важным делом индейцы всегда курят трубку мира. У Спири дома было несколько старых дедовских трубок, и он мог бы запросто утащить одну из них. Но Спиря не знал ничего об индейских церемониях и поэтому просто сидел, слегка благоговея от величия момента: он первый раз участвовал в выборе вождя. Алешка, более начитанный и сведущий в вопросах североамериканских этнических традиций, вытащил из кармана несколько палочек от веника. Они с Пашкой, за неимением решительности и денег на сигареты, тайком от взрослых покуривали веник, который стоял за трубой отопления в туалете у Алешки дома. Веник был сделан из каких-то толстых травяных стеблей, с дырочкой в серединке, и отлично курился.

– Это трубка мира, – объяснил Алешка собравшимся воинам, – Нужно покурить сначала, а потом уже вождя выбирать.

Все молча согласились. Лица собравшихся выражали уважительное одобрение древнему ритуалу. Алешка подпалил вениковый стебель спичкой и пару раз пыхнул дымом с запахом жженой бумаги. Передал веник мира направо. Курить взатяг никто, кроме Спири, еще не умел. Каждый подымил немного как мог, после чего окурок веника выбросили наружу через щель между бочками. Повисло молчание, так как выбирать вождей прежде тоже никому не приходилось.

– Нам нужно выбрать кого-то, кто будет всеми командовать, – объяснил Алешка.

– Командира? – спросил Спиря.

– Вроде как, – согласился Алешка.

– Я хочу! Я! Давайте я буду командиром! – сразу загалдели наперебой воины, подпрыгивая от нетерпения на картонных ковриках.

Алешка растерялся. Он почему-то совсем не думал, что власть над племенем покажется его друзьям столь притягательной.

– Давайте кинем жребий, – предложил рассудительный Пашка, – Как раз и спички есть. Кто вытянет короткую – тот вождь. Честно.

– А если вытянет Дуди? – спросил толстый Дима.

– Ну, тогда перетянем… – сказал Пашка

– А если Дуди второй раз вытянет? – снова спросил толстый Дима.

Дуди сидел и таращил большие блестящие глаза.

– Так не бывает, – сказал Пашка.

– Все равно, так уже не честно получится, – сказал Дима, – Спички – это нечестный способ.

– Дуди – шаман, – собравшись с мыслями, вступил в спор Алешка, – Шаманы не бывают вождями племени. Разве может дурачок быть вождем. Он даже говорить не может.

– А почему он не может говорить? – спросил толстый Дима.

– Русского языка не знает, – ответил Алешка.

– А как же он тогда понимает? – спросил пытливый толстый индеец, и скомандовал, – Дуди, закрой глаза, открой рот!

Шаман племени послушно зажмурился и разинул рот так широко, как только мог.

– Он знает русский язык, – заключил толстый Дима и добавил несколько слов на якутском.

Шаман не реагировал, сидел с распахнутым ртом и так старательно жмурился, что даже немного дрожал.

– Вот видите, а якутского он не знает, – сказал толстый Дима.

– Дуди не может быть вождем! – поморщился недовольно Алешка, – И спички тут ни при чем! И язык тоже! Какая разница почему он не говорит, вождь должен говорить, давать распоряжения…

– А что еще должен делать вождь? – спросил спокойный Спиря.

– Действительно, непонятно, – сообщил из дальнего угла вигвама индеец Коля.

Он этим летом был переведен в третий класс, и тоже читал Фенимора Купера, но не мог припомнить там ни одной сцены выбора вождя. Все вожди у Фенимора Купера были уже назначены – раз и навсегда.

– Вождь – это главный человек в племени, – начал импровизировать вслух Алешка, стараясь говорить в уверенном бодром тоне, – Он отвечает за все племя. Если индейцы пошли на охоту, а в это время начался дождь – виноват вождь, потому что не предупредил о дожде. Если охотились и ничего не добыли – виноват вождь, потому что не научил охотиться. Если кто-то сломал ногу или кого-то убили враги – виноват вождь…

– А вождь может выбрать себе самый лучший лук? – перебил его Коля.

– Нет, – помотал головой Алешка, – Вождь не может брать чужое.

– А если мы будем пить сгущенку, вождь имеет право пить первым и сколько захочет? – спросил Дима.

– Нет! – возмутился Алешка, – Вождь вообще должен пить сгущенку последним! Если он хороший вождь – ему оставят много сгущенки, а если не оставят – значит, он плохой вождь.

– А если мы выберем вождя, а кто-то не согласится, – задумчиво спросил Дима?

– Если его выбрали все, он не имеет права отказаться, – однозначно сформулировал Алешка суть выборов главного индейца.

– Я говорю: если кто-то другой не согласится, что выбрали именно этого вождя, – продолжал настаивать Дима, невозмутимо глядя темными щелочками глаз над толстыми румяными щеками.

– А… – понял Алешка, – Согласиться должны все! Все ведь обязаны слушаться вождя и делать, как он скажет.

– Вождь всегда во всем виноват, сгущенку пьет последним и обязан думать за все племя? – спросил ехидно Пашка.

– Да! – радостно кивнул Алешка.

Наконец-то его поняли.

– И он не может взять себе лучший лук, и не может отказаться, если выбрали вождем? – спросил снова Пашка.

– Да! – опять кивнул Алешка.

Он думал, что теперь, когда власть над племенем дает мало преимуществ, можно будет наконец спокойно приступить к обсуждению кандидатур.

– Тогда я предлагаю, чтобы вождем был ты!!! – радостно рявкнул Пашка и подпрыгнул от удовольствия, – Кто за?!! Поднимите руки!

Руки потянулись к дощатому потолку вигвама.

– А… – сказал растерянно Алешка, – Я не…

– Дуди! Подними руку! – крикнул Пашка.

Дуди судорожно схлопнул уставшие челюсти, открыл глаза, посмотрел на окружающих радостным взором и поднял чумазую ладошку над головой.

– Тебя все выбрали, – сказал Пашка, давясь хихиканьем, – Ты наш вождь! Ты не имеешь права пить сгущенку первым и не можешь отказаться быть вождем!

– Хорошо! – принял вызов Алешка, – А вы все должны меня слушаться!

– Будем! Будем слушаться… – пробормотал Пашка, вытаскивая из кармана курточки банку сгущенки, – Будем… Будем…

Лица индейцев выражали согласие с происходящим. Теперь они были настоящим племенем – у них был вождь.

Впрочем, сгущенки вождю они оставили вполне достаточно. Дуди, ведь, все равно не пил.

8

Под руководством вождя предстояло наконец начать делать что-нибудь целенаправленное и героическое. До этого все занятия племени ограничивались поеданием зассыхи и болотных трав, стрельбой из лука по нарисованной мишени и распитием сгущенного молока, которое они таскали из дома или воровали в магазине. Эти приятные вещи, конечно, могли продолжаться бесконечно, но индейцу нужно совершать подвиги. Разве кто-нибудь видел в кино, чтобы индейцы не совершали подвигов? В этом плане индейцы даже превосходят военных. Потому что встречаются фильмы, в которых военные вообще ничего не совершают, а только ходят и разговаривают. А уж если на экране появился индеец, то он, не успев сказать и пару слов, сразу приступает к свершениям. Такова индейская природа, что тут поделаешь…

И, конечно, первым героическим мероприятием, которое запланировал Алешка, был поход. Вообще, в их поселке среди семейных людей летом было принято ходить «в походы». Для этого были нужны: маринованная с луком оленина в трехлитровой банке с капроновой крышкой, водка, немного картошки, спички и резиновые сапоги. Большинство семей уходили от поселка в тундру на несколько сотен метров, усаживались, где посуше, разводили костер, жарили шашлыки и выпивали. Некоторые, самые молодые и активные, ходили «в поход на сопку». То есть брали все вышеперечисленное и занимались тем же самым на сотню метров выше по склону. Такие «походы» в виду их принципиальной негероичности даже не рассматривались индейцами.

В поход решено было отправиться «через Депутатку».

Депутатка – это была река. Ее название казалось настолько привычным, что никто не задавался вопросом, откуда оно взялось. Также их не интересовали ни происхождение, ни внешний вид этой реки. Она пахла ржавым канализационным люком и несла свои неглубокие и непрозрачные рыже-коричневые воды откуда-то из-за поселка, протекала через местную промышленную свалку и куда-то утекала. Неважно – куда. Взрослые говорили, что когда-то в ней водилась рыба, но потом на реке поставили «приборы», чтобы делать золото. И вода испортилась. Подходить к реке, переходить через нее, смотреть на нее, дышать рядом с ней – категорически запрещалось всем детям поселка.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.