Спасатель - Спасатель. Жди меня, и я вернусь

Николай вернулся в сторожку, где на столике с остатками немудреного ужина помаргивал подслеповатым черно-белым экраном старенький портативный телевизор. По телевизору показывали боевик, который Зубов давно хотел пересмотреть, но в полной мере насладиться предлагаемым зрелищем, видно, опять была не судьба: телевизор телевизором, а уговор дороже денег. Тем более что деньги уже получены и, более того, истрачены до последнего рубля.

Первым делом Николай присел за пульт видеонаблюдения и отключил наружную камеру номер три. Соответствующий квадратик на разделенном на секторы мониторе погас, изображение на нем пропало, сменившись слепым черным фоном. Не задержавшись ни на секунду, чтобы ненароком не попасть во власть колдовских чар «голубого друга», охранник протопал в крошечную кладовку, по совместительству служившую им со сменщиком гардеробной, и открыл стоящий в углу старый трехстворчатый шкаф. Сдвинув в сторону свою городскую одежду, он раскопал наваленную на дне шкафа кучу тряпья. Под ней обнаружились два картонных ящика: один – закрытый и запечатанный клейкой лентой, а другой – вскрытый, из которого торчали длинные тонкие горлышки трех бутылок. Неделю назад ящик был полнехонек, но с жаждой не поспоришь, а коньяк, увы, не наделен способностью к самовоспроизводству, как бы этого ни хотелось российским, да и всем прочим, сколько их есть на белом свете, выпивохам.

Николай вынул из ящика и растолкал по карманам бушлата две бутылки, снова прикрыл свой нехитрый тайник тряпьем и вышел из сторожки. Из окна расположенной на втором этаже палаты за ним наблюдали – как он не без оснований предполагал, с большим нетерпением, – и, когда он приблизился к зданию главного корпуса, окно беззвучно приоткрылось. Свет в комнате не горел; в темной щели, белея, возник полиэтиленовый пакет. Сжимавшая его рука высунулась из окна почти по локоть и разжала пальцы. Пакет, чуть слышно шурша, начал плавно опускаться вниз на прочной, рассчитанной на хорошего сома, рыболовной леске.

На первом этаже, точно под палатой номер двенадцать, постоялец которой в данный момент злостно нарушал правила внутреннего распорядка пансионата, располагалась кладовая, в которой старшая сестра Изольда хранила лекарства – в том числе, разумеется, и препараты группы «А» – то бишь, говоря по-русски, наркотики. Окно кладовой было забрано изнутри прочной стальной решеткой и, как и железная дверь, оборудовано охранной сигнализацией. Проникнуть в кладовую в этот поздний час никто не мог, а значит, случайных свидетелей творящегося безобразия можно было не опасаться.

Охранник знал, что, если его застукают за этим занятием, работы он лишится в тот же миг. Но кто не рискует, тот не пьет шампанское, а денежки лишними не бывают. Каждый человек имеет право на свои маленькие секреты. Хочешь жить – умей вертеться. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, и наоборот: кто твердо вознамерился утопиться в бочке со спиртом, сделает это непременно, невзирая на любые препятствия и помехи. И если Николай Зубов откажется таскать постояльцу из двенадцатого номера коньяк, это за него с удовольствием сделает кто-нибудь другой – напарник Лexa, например, или Женька, сын новенькой санитарки.

Он ловко, без лишнего шума подхватил пакет в двух метрах от земли. Внутри лежали две пустые бутылки, засунутые, чтоб не брякали, в старые рабочие рукавицы. Кроме них, в пакете, как обычно, обнаружилась пятидесятирублевая купюра. Деньги Николаю были заплачены вперед, еще до того, как старый выпивоха познакомился с главврачом и занял отведенные ему апартаменты, и насчет этого дополнительного бонуса уговора у них не было. Но двенадцатый номер оказался мужиком деловым, понимающим, какой смазки требуют ржавые шестеренки этого несовершенного мира, и Николай горячо одобрял его понятливость.

Завладев полтинником, он заменил пустые бутылки в рукавицах на полные, рассовал пустую тару по карманам и подергал леску. Пакет плавно вознесся на второй этаж и пропал из вида. Окно закрылось; Николай валенком надвинул снег на следы своих подошв под окнами и заторопился на задний двор, где стояли мусорные баки, чтобы избавиться от лежащих в карманах бушлата, издающих слабый запах дорогой выпивки улик. Лезть из кожи вон, заметая следы, не стоило: снегопад усиливался, пелена сыплющихся с невидимого неба хлопьев густела прямо на глазах, так что к утру по отпечаткам на снегу картину ночных событий не восстановил бы даже Шерлок Холмс.

Похоронив бутылки под слоем мерзлых картофельных очистков и другой припорошенной снежком дряни в одном из мусорных баков, Николай зашагал обратно в сторожку. По дороге он вспомнил сына санитарки Женьку Соколкина, с которым поддерживал приятельские отношения (надо сказать, не без задней мысли, поскольку мамаша у пацана была еще вполне ничего себе, а папаши не наблюдалось). На днях Женька проговорился, что Шмяк непрерывно хлещет коньяк, который берет неизвестно откуда – ну, словно из батареи парового отопления сливает, честное слово! Это не было попыткой наябедничать, мальчишка просто искренне изумлялся: как же так? Запасов спиртного в палате нет, а фляжка, с которой Шмяк буквально не расстается, словно бы и не пустеет…

Посвящать пацана в несложный механизм этого загадочного явления Николай, разумеется, не стал, ограничившись краткой воспитательной беседой. Стучать на человека, который тебе доверяет, некрасиво – это раз. Выбалтывать, пусть себе и по дружбе, чужие секреты тоже нехорошо – это два. А рассчитывать, что тот, кому ты проболтался, в отличие от тебя, станет молчать, просто-напросто глупо – это, братец ты мой, три. Это я тебе как другу говорю, а если, скажем, я в тебе ошибся и помалкивать в тряпочку тебе невмоготу, так обратился ты не по адресу – к Семен Тихонычу беги, он эту тайну – что, как, откуда и зачем у твоего Шмяка берется – живо раскроет, буквально в два счета…

Вспомнив тот разговор, Николай усмехнулся. Эх, молодо-зелено! Ничего, подрастет – сам все узнает и поймет. Пацан, конечно, малость обиделся, но зато Зубов теперь был уверен, что ни к кому другому он со своими вопросами и недоумениями не пойдет. А то у него, понимаешь ли, любознательность в одном месте взыграла, а взрослый человек, отец семейства, из-за его любопытства, того и гляди, пробкой с работы вылетит. Да и Шмяк хорош, ничего не скажешь! Хочешь пить – пей, хоть залейся. Но при мальчишке-то зачем?

Очутившись в прокуренном тепле сторожки, он первым делом включил третью камеру, а потом снял бушлат, закурил и с удовольствием вернулся к просмотру боевика, события которого как раз приближались к кульминации.

Снегопад продолжал усиливаться, а температура воздуха расти, знаменуя вторжение на территорию Московской области теплого атлантического циклона. В лесу все чаще раздавался треск ломающихся под тяжестью мокрого снега ветвей. Дороги замело и продолжало заметать, и можно было не сомневаться, что даже полноприводной «шевроле» главврача Семена Тихоновича сумеет прорваться на территорию пансионата не раньше, чем у коммунальников дойдут руки и кто-нибудь пошлет грейдер, чтобы расчистить ведущий сюда малоезжий лесной проселок.

В такие ночи, выпадавшие не реже одного раза за зиму, пансионат уподоблялся крошечному островку в безбрежном море российских снегов. Эта уединенность и отрезанность от внешнего мира превращали его в идеальное место действия детективного романа в стиле Агаты Кристи – замкнутый уютный мирок с десятком чудаковатых обитателей, у каждого из которых, согласно английской поговорке, в шкафу хранится собственный скелет, полное единство времени и места, и на этом позлащенном увядающей роскошью фоне одно за другим происходят таинственные, необъяснимые убийства…

Дежуривший в эту ночь молодой доктор Олег Борисович Васильев как раз развивал эту мысль перед симпатичной дежурной сиделкой Ирочкой, попутно откупоривая бутылку красного полусладкого, когда в ординаторской погас свет. Это событие, неприятное само по себе, для Олега Борисовича стало вдвойне печальным, поскольку наступившая кромешная тьма лишила его возможности любоваться стройными бедрами Ирочки, самый верх которых был едва-едва прикрыт соблазнительно расходящимися полами короткого белого халатика.

– Ой! – испуганно произнесла Ирочка.

Она работала в пансионате всего третий месяц и еще не оказывалась в подобных ситуациях.

– Спокойно, – мужественным голосом воззвал к ней доктор Васильев, – ничего страшного, это бывает. Одно из двух: или пробки выбило, или провода оборвались. Причем, учитывая погодные условия, я склоняюсь ко второму варианту.

Он встал, будто бы случайно опершись ладонью на Ирочкино колено. Ирочка не возражала. У нее было роскошное тело, глупая смазливая мордашка и кошачий темперамент. Олег Борисович знал, что скоро она ему надоест, но пока что их роман без обязательств был в разгаре – доктор надеялся, что к обоюдному удовольствию, и знал, что переживет, если окажется, что это не совсем так.

Светя себе зажигалкой, ничего не видя, кроме пляшущего оранжевого огонька, спотыкаясь о столы и стулья и всякий раз вполголоса чертыхаясь, он подошел к окну и выглянул наружу. Света не было нигде, в том числе и в сторожке у ворот. Нагревшаяся зажигалка обожгла пальцы; чертыхнувшись в очередной раз, Васильев сунул ее в карман, достал мобильный телефон и включил подсветку. Жить сразу стало легче и веселее. Светя телефоном, он нашел в шкафчике спиртовку, зажег ее и поставил на стол.

– Сто раз говорил сестре-хозяйке, что надо запастись свечами, – сказал он.

Телефон диспетчерской аварийной службы электросетей наряду с другими «горячими» номерами был записан на бумажке, которая лежала под стеклом на письменном столе. Как официальное лицо, во время дежурства несущее всю полноту ответственности за вверенных его попечению пациентов, Олег Борисович снял трубку телефонного аппарата и, поднеся ее к уху, пару секунд вслушивался в царившую внутри нее тишину. Потом постучал пальцем по рычагу, зачем-то дунул в микрофон, проверил розетку и положил трубку на место.

– Верблюд совсем замерз, – цитируя бородатый анекдот, констатировал он и стал звонить диспетчеру с мобильного телефона, поглядывая на бедра Ирочки, которые при устроенном им интимном освещении выглядели еще более соблазнительно, чем при ярком неживом свете люминесцентных ламп.

Когда вырубилось электричество, охранник Николай Зубов как раз собирался прилечь, чтобы немного вздремнуть. Было примерно полвторого, до очередного обхода, таким образом, оставалось целых полтора часа; дороги замело напрочь, неожиданного приезда начальства ожидать не приходилось, как и визита воров, которым, между прочим, тоже надо как-то сюда добраться. Положим, добраться можно и на снегоходе, и на обыкновенных лыжах, но Николай что-то не наблюдал здесь лежащих без присмотра золотых россыпей, ради которых стоило бы идти на такой подвиг.

И тут погас свет – весь, по всему пансионату, как снаружи, так и внутри. Сие означало, что с отбоем придется повременить: сначала следовало установить причину аварии и принять меры к ее устранению.

Николай подозревал, что причина, как обычно, кроется в обрыве проводов, не выдержавших тяжести налипшего на них снега, но зарплату ему выдавали не за подозрения и построение версий, и теперь пришло время ее отработать. Сменив пляжные шлепанцы на валенки, натянув бушлат и нахлобучив шапку, он прихватил сильный ручной фонарь и вышел из сторожки. Снег валил, как перед концом света, и, пробираясь через выросшие, как на дрожжах, сугробы к распределительному шкафу, Николай подумал, что свет дадут не скоро – дай бог, чтобы аварийщики управились до полудня.

Открыв железный шкаф и наудачу пощелкав тумблерами автоматических предохранителей, он получил вполне ожидаемый, то есть нулевой, результат.

– Эх, Россия-матушка! – закрывая шкаф, с сердцем выдохнул он. – Что за бардак, каждую зиму одно и то же! И за что только мы с пацанами кровь проливали?

Можно было с чистой совестью умывать руки, но Николай Зубов относился к своим обязанностям достаточно серьезно и, вместо того чтобы вернуться в сторожку и завалиться спать, отправился в обход – на тот маловероятный случай, если охраняемый объект обесточили злоумышленники, вознамерившиеся ограбить кладовую с лекарствами, украсть старенький компьютер главврача и обесчестить парализованную дамочку из четвертой палаты. Что до аппетитной сиделки Ирочки, то за нее Зубов не переживал, поскольку не сомневался, что док Васильев времени зря не теряет и что гипотетическим злоумышленникам в этом плане ловить нечего, как, к сожалению, и ему.

Док оказался легок на помине – позвонил по мобильному телефону и спросил, что слышно. Николай описал ситуацию, добавив, что надо звонить в аварийную службу. Васильев ответил, что уже дозвонился и что помощь ему обещали – правда, насчет времени ее прибытия ничего не сказали, ограничившись отрывистым: «Ждите».

Завершив внеплановый обход, который, как и следовало ожидать, не выявил никаких нарушений пропускного режима, Зубов вернулся в сторожку, разделся, поставил будильник на половину четвертого и завалился на скрипучий топчан.

К этому времени сиделка Ирочка, сопровождаемая доктором Васильевым, тоже закончила обход, который был таким же необходимым и безрезультатным, как и тот, который по собственной инициативе предпринял охранник. За закрытыми дверями палат царила тишина, нарушаемая разве что храпом и сопением пациентов, которые, как им и полагалось, в этот глухой послеполуночный час спали без задних ног. Ни на первом, ни на втором этаже не наблюдалось никаких признаков паники или хотя бы легкого беспокойства: «конец света» никого не взволновал, потому что его просто-напросто никто не заметил.

Вскоре в тускло освещенной горящим на столе огоньком спиртовки ординаторской послышался деликатный хлопок извлеченной из бутылочного горлышка пробки. Тихонько звякнуло стекло, и темно-красное, как кровь дракона, вино, журча и искрясь на просвет, пролилось в пузатые бокалы. В ту самую минуту, когда дежурный доктор Васильев начал произносить длинный, витиеватый и не совсем приличный тост, хорошо знакомый всем его прежним пассиям, в одной из комнат первого этажа приоткрылась дверь и в темный коридор, светя себе под ноги тонким лучом светодиодного фонарика, беззвучно выскользнула человеческая фигура.

Когда погасли уличные фонари, свет которых позволял худо-бедно различать очертания мебели и более мелких предметов, пациент, добровольно (и за весьма солидную плату) поступивший на излечение в оздоровительный пансионат «Старый бор» под именем Бориса Григорьевича Шмакова, еще не спал. Ничего нового и непривычного для него в этом ночном бдении не было. Бессонницей он не страдал, но с некоторых пор предпочитал по ночам бодрствовать, отсыпаясь днем, во второй, свободной от процедур, его половине.

Он лежал на кровати одетый, в пижаме и махровом халате, и, когда размытое электрическое сияние за окном мгновенно и беззвучно пропало, уступив место кромешной тьме, даже не вздрогнул: чего-то именно в этом роде он ждал уже третью ночь подряд. Полоска неяркого света под дверью, ведущей в коридор, исчезла, красный огонек индикатора на корпусе телевизора погас, из чего следовало, что электричество вырубилось по всему пансионату.

Матрасные пружины тихонечко затрещали, когда он сел, спустив на пол ноги в теплых носках. Правая рука скользнула под подушку, пальцы коснулись теплого гладкого металла и рубчатой пластмассы рукоятки, убрались, переместились правее и нащупали бархатистый кожаный бок изогнутой по форме бедра плоской фляжки. Чуть слышно заскрежетала свинчиваемая пробка, коротко булькнула жидкость, и по комнате распространился едва уловимый тонкий аромат дорогого коньяка марки «экстра олд». Литр хорошего коньяка – вполне приемлемая, умеренная суточная норма для человека, способного залпом выпить склянку медицинского спирта и после этого выбить на стрельбище девяносто из ста возможных очков – не из винтовки с оптикой, заметьте, и не из спортивного пистолета, а из старикашки «Макарова», из которого далеко не всякий трезвый сумеет попасть в девятиэтажный дом. При грамотном, умелом употреблении коньяк не опьяняет, а бодрит лучше самого хорошего кофе, помогает оставаться в тонусе и быть начеку.

Человек, которого эта толстая дурища, здешняя повариха, по скудости своей фантазии окрестила Шмяком, оставался начеку уже много лет. Это его изрядно утомило, но раскисать и сдаваться он не собирался. Сдаться – значит пустить драной козе под хвост все прежние усилия и жертвы. А было их немало – гораздо больше, чем может вообразить себе какой-нибудь щелкопер вроде этого Спасателя, от которого без ума сынишка местной уборщицы Евгений свет Иванович. Показать этому умнику хоть малую толику того, чего насмотрелся в жизни Шмяк, – заблюет все на три версты вокруг, а то, чего доброго, и околеет с перепугу.

Он снова поднес фляжку к губам, сделал маленький, аккуратный глоток и улыбнулся в темноте. Шмяк… Вообще-то, он привык отзываться на прозвище Медведь, но какая разница? Хоть горшком назови, только в печку не ставь; дело не в названии, дело в сути – было, есть и будет. Кроме того, Шмяк тоже звучит. В смысле: шмяк – и нету.

Протянув руку, он нащупал на прикроватной тумбочке пачку сигарет и зажигалку. В корпус зажигалки был встроен светодиодный фонарик, включавшийся простым нажатием кнопки, – тот самый, с помощью которого он давал охраннику знать, что пришло время пополнить запас горючего. Тонкий синий луч осветил циферблат наручных часов. Времени было тридцать семь минут второго; снег за окном валил так густо, что был виден даже в темноте, и можно было не сомневаться, что до утра электроснабжение не восстановят. А до утра, товарищи офицеры, еще надо дожить. Хорошо, если авария – результат обрыва проводов, не выдержавших тяжести налипшего на них мокрого снега и сосулек. А если это не обрыв, а спланированная диверсия, то поставленная боевая задача – дожить до рассвета – становится не такой простой, как кажется на первый взгляд…

Закуривая, он услышал, как открылась дверь ординаторской. В коридоре зашаркали обутыми в мягкие тапочки ногами, тихонько забормотали, захихикали. Голосов было два, мужской и женский, из чего следовало, что медицина в полном составе бодрствует и остается на страже здоровья и безопасности пациентов. Шмяк не усматривал в этом ничего удивительного: на месте дежурного врача он тоже не стал бы тратить драгоценное время на сон, имея под боком такую кралю.

Пройдясь по второму этажу, парочка спустилась на первый. Шмяк молча курил, задумчиво созерцая разгорающуюся и гаснущую в темноте красную точку. Сигарету он держал по-солдатски, огоньком в ладонь, – по старой привычке, а еще затем, чтобы снаружи было незаметно, что он не спит.

Вскоре врач и сиделка вернулись. Услышав донесшееся со стороны ординаторской мягкое клацанье дверной защелки, Шмяк встал и, пряча за спиной тлеющий окурок, подошел к окну – как раз вовремя, чтобы увидеть охранника, который, освещая себе путь сильным электрическим фонарем, возвращался в сторожку.

С горьким удовлетворением покивав головой: в Багдаде все спокойно, а если и не нет, то здешние олухи все равно ни черта не заметят, пока у них земля под ногами не загорится, – Шмяк привычно погасил окурок о подошву и, скомкав, сунул за батарею. Женька ворчал, ежедневно выгребая оттуда бычки и скатанные в шарики обертки от сигаретных пачек, но воркотня этого сопляка беспокоила Шмяка в самую последнюю очередь. Он умел разбираться в людях и видел, что отведенную ему в этом спектакле роль второго плана парнишка честно отыграет до конца. А когда опустится занавес, будет уже неважно, что он говорит и думает, чем доволен или, наоборот, недоволен: сделал дело – гуляй смело. И скажи спасибо, что не свернули твою цыплячью шею во избежание утечки информации…

Он замер посреди комнаты, чутко вслушиваясь в тишину. Годы брали свое, слух у него стал уже не тот, что прежде, но все еще оставался более острым, чем у большинства так называемых нормальных людей. Он слышал тяжелый, мощный, как рокот большого дизельного мотора, храп известного кинорежиссера из восьмой палаты, лечившегося здесь от пристрастия к кокаину; слышал, как за четыре стены от него, в ординаторской, вынули пробку из винной бутылки; он слышал тихое журчание талой воды в водостоках и шорох скользящих по оконному стеклу снежных хлопьев. И еще он слышал – или ему казалось, что слышит, – чьи-то осторожные, крадущиеся шаги на лестнице.

Скинув тапочки, он на цыпочках приблизился к кровати и вынул из-под подушки пистолет. Тяжесть оружия успокаивала, внушая уверенность в том, что все обойдется, – раньше обходилось, обойдется и теперь. Главное – не зевать; как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай.

Торопливо соорудив из подушки и стеганого покрывала некое подобие куклы, Шмяк набросил сверху одеяло и осветил плоды своих трудов фонариком. Издалека продолговатый холмик под одеялом мог сойти за спящего, укрытого с головой человека – пожалуй, только на первый взгляд, но этого было достаточно. Светя себе под ноги, чтобы не споткнуться и не наделать шума, Шмяк на цыпочках выбежал в крохотную прихожую, проскользнул в санузел, выключил фонарик и затаился, держа в опущенной руке заряженный пистолет и глядя в темноту через предусмотрительно оставленную щель.

Ноги в казенных тапочках почти беззвучно ступали по ковровой дорожке, что покрывала ступени ведущей на второй этаж лестницы. Человек крался, стараясь производить как можно меньше шума, освещая путь крошечным светодиодным фонариком – одним из тех, что стараниями трудолюбивых и многочисленных китайцев широко распространились по всему миру, став едва ли не более доступными, чем обычные электрические фонари. Лет двадцать назад, когда крадущийся по лестнице человек, как и храпевший (по его мнению) у себя в палате Медведь, находились на пике профессиональной активности, такой фонарик мог стать для любого из них неплохим подспорьем в работе. Он давал тонкий яркий луч, который почти не рассеивался и, недурно освещая все, на что падал, был практически незаметен со стороны. Вот где, в самом-то деле, он был двадцать лет назад?

Впрочем, то же самое можно было сказать о мобильных телефонах, цифровых фото-, видео– и аудиоустройствах, компьютерах и электронных носителях информации, способных вместить хоть всю Британскую энциклопедию и при этом легко помещающихся в кармане. С этими высокотехнологичными штучками-дрючками всегда так. Человек, почти всю свою сознательную жизнь бегавший на угол к телефону-автомату всякий раз, когда возникала необходимость позвонить, перестает понимать, как он обходился без мобильника, уже через неделю после того, как внук с барского плеча подарил ему свой морально устаревший «самсунг» с убитой батарейкой. А упомянутый внук, который только что не родился с мобилой в руке, цифровым плеером на шее и ноутбуком под мышкой, по прошествии энного количества лет тоже наверняка получит возможность со смесью восхищения и горечи воскликнуть: «Вот это вещь! Где ж она была в мои молодые годы?»

Справедливости ради следовало бы добавить, что поднимавшийся по лестнице человек, как и Медведь (он же Шмяк), не особенно переживал по поводу своей неспособности объять необъятное и поспеть за бурным развитием современных технологий. Он – вернее, она, потому что это была женщина, – так вот, она вовсе не спешила выйти в тираж и похоронить себя на какой-нибудь занюханной даче среди грядок с капустой, луком и каким-нибудь, не к ночи будь помянут, сельдереем. Старый конь борозды не портит, да и старость пока что была скорее призраком, маячащим на горизонте миражом, чем суровой реальностью с ломотой в суставах, скачками давления и проблемами с мочевым пузырем. Она была не старая, а зрелая и опытная, и маленький шпионский фонарик сейчас пришелся ей ко двору ничуть не меньше, чем двадцать лет назад.

Поднявшись на второй этаж, она из предосторожности погасила фонарик и немного постояла неподвижно, прислушиваясь. За дверью комнаты, расположенной слева от лестницы, кто-то тяжело, мучительно храпел, как будто и не спал вовсе, а умирал от приступа запущенной астмы. Она была здесь впервые, но подробный план здания надежно хранился в ее идеально, несмотря на поздний час, причесанной голове, и, даже не включая фонарь, она могла с уверенностью сказать: это не Медведь, его комната справа от лестницы, третья по счету от угла.

Первая дверь направо от лестницы вела в ординаторскую. Проходя мимо, женщина услышала внутри негромкие голоса и тихий, мягкий, как масло, зазывный женский смех. Когда-то она сама умела так смеяться, а при необходимости могла прибегнуть к этому старому как мир женскому оружию даже сейчас, в свои… Да нет уж, дудки; упоминать о том, сколько ей на самом деле лет, она избегала даже мысленно. Правда, в отличие от дурочки, которая в эту минуту обжималась в темной ординаторской с молодым врачом, она никогда не отдавала себя мужчинам бесплатно и без пользы для дела – ну, исключая разве что самые первые несколько раз, когда была еще совсем юна и не являлась частью Системы.

Медведь тоже был частью Системы, но теперь это осталось в прошлом. Затеяв свою собственную игру, он автоматически обрек себя на одиночество и бесславную гибель. Он пошел против Системы, и Система не осталась в долгу: теперь ОНА шла на него, воплощенная в хрупкой, рано начавшей седеть женщине в надетом поверх ночной сорочки темно-синем шелковом халате.

Палата, расположенная между ординаторской и занимаемым Медведем двенадцатым номером, пустовала. Найдя это весьма удобным, верная дочь Системы темным призраком заскользила дальше. У нее были чересчур худые, почти лишенные мускулатуры ноги, напоминавшие две кочерги или пару палок, вставленных в подол просторного халата. Она всегда стеснялась своих ног и, когда могла, носила брюки, но здесь и сейчас эти жалкие хворостинки служили ярким дополнительным штрихом к создаваемому образу.

Наконец она остановилась перед дверью двенадцатой палаты и прислушалась, затаив дыхание. В восьмом номере продолжали храпеть; из ординаторской снова послышался зазывный женский смешок, звякнуло стекло – не так, как звенят, соприкасаясь, бокалы, и не так, как звякает, легонько ударившись о край наполняемого фужера, горлышко бутылки, а так, как звенит потревоженная толчком посуда на случайно задетом столе. Этот звук означал, что флирт перешел в фазу активного физического контакта и что на ближайшие несколько минут о медицинском персонале можно смело забыть. Больше в темный коридор не проникало ни звука, если не считать чуть слышного журчания талой воды в водосточном желобе под крышей, доносившегося со стороны расположенного в конце коридора окна.

Убедившись, что все спокойно, посланница Системы опустила руку в карман халата и вынула оттуда универсальный ключ – отмычку, подходящую к замкам всех занимаемых пациентами палат. Чтобы находящиеся здесь на излечении богатенькие алкаши, наркоманы и психи при желании могли тешиться иллюзией уединения и притворяться, что обитают не в частной психушке, а в доме отдыха или отеле, им позволяли запираться в палатах. Но, поскольку это все-таки был не отель, а именно психушка, персонал должен был иметь свободный доступ в палаты – если понадобится, то и вопреки желанию постояльцев. Поэтому замки в дверях комнат, как в каком-нибудь американском отеле, открывались универсальной отмычкой, которая хранилась у сестры-хозяйки. Сегодня в конце дня, перед уходом домой, эта косолапая растяпа заходила к парализованной пациентке, чтобы сменить постельное белье, случайно (ну, разумеется, а как же еще – нарочно, что ли?) залитое клюквенным морсом. Чтобы перестелить постель, пациентку пришлось пересадить в кресло, и по ходу этой операции отмычка незаметно перекочевала из кармана белого медицинского халата в карман синего шелкового халата Анны Дмитриевны Веселовой. Раз-два, и готово, а завтра кто-нибудь найдет отмычку в коридоре первого этажа, где-нибудь у двери кладовой постельного белья, и толстозадая раззява получит нагоняй за халатное отношение к вверенным ей материальным ценностям. И поделом: не надо щелкать клювом.

Отмычка вошла в замочную скважину как по маслу, издав серию мягких, едва слышных щелчков. Запертый на два оборота замок открылся послушно, без малейшего сопротивления; повернув ручку, она бесшумно переступила порог.

Час расплаты настал. Медведю долго удавалось ускользать от возмездия, но теперь его время истекло. Пришло другое время – время собирать камни, отдавать долги и возвращать то, что было незаконно присвоено два десятка лет назад. Снова прислушавшись и не услышав ничего подозрительного, грозная тень в синем шелковом халате включила фонарик и бесшумно заскользила через маленькую прихожую в сторону спальни.

Ей пришлось остановиться, когда в тишине погруженного в темноту помещения послышался знакомый маслянистый щелчок взведенного курка и хриплый голос, дыша парами неусвоенного алкоголя, негромко произнес:

– Все-таки я не обознался. Явилась, старая сука!

– Ты тоже не молодеешь, – не оборачиваясь, сказала она. Тонкий луч фонарика упирался в кровать, на которой лежала сооруженная из одеяла примитивная кукла. – Надеюсь, у тебя хватит ума и самообладания не спустить курок. Перебудишь весь пансионат.

– Ну и что? – возразил Медведь, и по голосу чувствовалось, что он ухмыляется. – Пусть бы насладились зрелищем твоего чудесного исцеления. Какая была бы реклама для этой богадельни! Слепые прозревают, безногие начинают бегать по лестницам… А все целебный подмосковный воздух, хвойные ванны и консультации знающих специалистов!

Ствол пистолета коснулся ее затылка, аккуратно, почти нежно раздвинув пышную, уложенную волосок к волоску прическу.

– Какой сюрприз, – куражась, потому что свято верил в силу оружия и в свои собственные силы, продолжал Медведь. – Будь ты помоложе, я бы с удовольствием воспользовался ситуацией.

– Ты бы обязательно попытался ею воспользоваться, если бы еще был на это способен, – не осталась в долгу она.

– Врешь, старая швабра, дело не во мне, – как и следовало ожидать, слегка осатанел он. – Просто я лучше сделаю это с подкладным судном, чем с тобой, тощая ящерица!

– Хватит, – кладя конец беспредметному спору, сказала она. Луч фонарика по-прежнему освещал пустую кровать, пистолетный ствол твердо упирался в затылок; карман халата и то, что в нем лежало, были недосягаемы, потому что руки приходилось держать на виду: в таких ситуациях Медведь не любил шутить, не признавал полумер и действительно мог, наплевав на возможные последствия, нажать на спусковой крючок при малейшем намеке на сопротивление. – Хватит, Медведь. Игра сделана, ставок больше нет. Ты долго бегал, но, сколь веревочке ни виться… Ты ведь сам понимаешь: теперь, когда мы тебя нашли, снова убежать не удастся.