Образ ритора в советской словесной культуре: учебное пособие

ОР, как и образ автора, это норматив. Но, в отличие от образа автора, норматив социальный (табл. 1, пп. 2, 4, 6, 7). Характер этого норматива речедеятеля рекомендательно-предписывающий. ОР скоррелирован с жесткой, обязательной, императивной нормой литературного языка (норма поэтическая, напротив, амбивалентна). Ю.В. Рождественский, разбирая общелингвистические взгляды В.В. Виноградова, говорил об этом так: «…человек должен во всех формах речи, кроме литературно-художественной, подражать образцам и нормам общелитературного устно-письменного языка. Сочиняя письмо, подготавливая реплику в разговоре или речь, составляя документ, «коллективный субъект» должен быть озабочен соблюдением норм общелитературного языка, должен говорить и писать «как все», чтобы быть понятым. Иное дело автор художественного произведения. Он должен быть как раз «отличным от всех» [Рождественский 1978: 25]. Отсюда следует методологическое требование: «Для изучения произведений, составленных от лица «коллективного субъекта», необходимо исследование норм образования речевых произведений. Эти нормы могут быть: 1) законодательными, административными, канцелярскими; 2) лингвистическими (грамматическими и словарными); 3) для «индивидуального субъекта» они бывают также риторическими, поэтическими, литературно-школьными. Сферы общения и соответствующие им правила создания речевого произведения историчны и должны обсуждаться отдельно для каждой эпохи культурного развития языка» [Рождественский 1978: 29].

ОР дает представление о специфике прозаической (как образ автора – поэтической) словесной культуры, он является «центром», «смысловым ядром» этой культуры. Д.С. Лихачев отметил, что образ автора «объединяет и языковые, и идеологические, и эстетические моменты в индивидуальном стиле писателя» [Лихачев 1971: 214]. Причем образ автора обладает самостоятельной эстетической ценностью, поэтому представляет указанные моменты субъективно. ОР же – лишь средство для адекватного восприятия семантической информации аудиторией (п. 3). Но это обстоятельство усиливает его роль репрезентанта прозаической словесной культуры. ОР делает явными и языковые, и идеологические, и этические, и риторические, и культурологические аспекты словесности – все, кроме индивидуально-стилистических и эстетических.

ОР имеет герменевтическую значимость, он определяет правильную (в данной словесной культуре) интерпретацию речи, не допускающую многозначности и инотолкования (п. 5), поэтому в ОР не может быть даже элементов вымысла, языковой игры. И если автор художественного произведения может использовать семиотические атрибуты актерства («поза», «жест», по В.В. Виноградову), то ритор должен внушать аудитории доверие и ни в коем случае не лицедействовать. Строгость и нормативность облика ритора проявляется во всем – от внешности до образа мыслей. Только при этих условиях он может представлять и толковать важную семантическую информацию.

Для реализации обозначенных функций ОР располагает различными средствами убеждения (п. 7) – этическими (этосом), эмоциональными (пафосом), рациональными (логосом). Этим средствам соответствуют формы проявления и существования ОР.

4.

ОБРАЗ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ

Рассмотрим образ автора и ОР в их отношении к проблеме языковой личности, которая сейчас стала актуальной и популярной. Понятие же и термин «языковая личность» далеки от определенности, несмотря на то что в практике филологического исследования они существуют давно. Для их прояснения следует обратиться к этой практике.

Попытка теоретического осмысления понятия содержится в работах Ю.Н. Караулова. «Под языковой личностью я понимаю совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов), которые различаются: а) степенью структурно-языковой сложности, б) глубиной и точностью отражения действительности, в) определенной целевой направленностью» [Язык и личность 1989: 3]. В этом определении Ю.Н. Караулов стремится совместить лингвистический и филологический аспекты проблемы. Но для анализа понятия и достижения строгости его употребления эти аспекты, по– видимому, полезнее не соединить, а развести.

Лингвистическое понимание языковой личности идет от И.А. Бодуэна де Куртенэ. Причем он сосредоточивал внимание не столько на индивидуальных, сколько на социальных свойствах человека и его языка. «Его интересовала языковая личность как вместилище социально-языковых форм и норм коллектива, как фокус скрещения и смешения разных социально-языковых категорий. Поэтому Бодуэну де Куртенэ проблема индивидуального творчества была чужда, и язык литературного произведения мог интересовать его лишь с точки зрения отражения в нем социально-групповых навыков и тенденций, «норм языкового сознания» или, как он иногда выражался, «языкового мировоззрения коллектива». Ведь тот метод аналитического самонаблюдения, которым располагал Бодуэн де Куртенэ, вел его путем лингвистической интерпретации субъективного сознания, как носителя социально-языковой системы, к определению общих для данного коллектива языковых категорий» [Виноградов 1980: 61]. Такое представление о языковой личности, правда, с обостренным вниманием к индивидуальным речевым характеристикам человека, сейчас развивается антропоцентрическим направлением лингвистики, которое оперирует не столько текстами, сколько их массивами.

Филологическое понимание языковой личности идет от риторики (на что обращает внимание и Ю.Н. Караулов) и развивалось, например, В.В. Виноградовым и М.М. Бахтиным. В этом случае говорят о реализации человека не в массиве текстов, не в речи (или в дискурсе), а в тексте как культурно-историческом феномене.

При лингвистическом подходе под языковой личностью понимается либо говорящий как конкретная личность, либо социально– профессиональный тип говорящего (рабочий, крестьянин, политик, писатель и т.п.). Это описание объективистское, строго соответствующее объекту и выполняемое на строго определенном (часто количественно) языковом материале. Материал представлен сплошной выборкой, результат описания – модель индивидуального или социального языка.

При филологическом подходе в качестве языковой личности выступает культурно-исторический тип говорящего (пишущего), проявляющийся не в индивидуальном языке, а в тексте, в словесности. Языковая личность – синтез амплуа, культурно-исторической маски, ориентированной на определенный норматив, и индивидуального стиля говорящего (пишущего). Материал изучения – текст или совокупность текстов (как отдельных произведений речи), в которых языковая личность реализована, результат исследования – модель стиля говорящего (пишущего) или социальный норматив стиля. Наиболее общие культурно-исторические типы языковой личности – поэт и ритор, выделяемые в соответствии с видами словесности – поэзией и прозой [Волков, Хабаров 1984: 180]. Эти общие типы допускают разделение на более частные, опять-таки в соответствии с материалом (словесностью). Так, поэт может быть представителем литературного направления, школы или рассматриваться с точки зрения своего индивидуального стиля. Такие языковые личности исследовались В.В. Виноградовым [Виноградов 1971], В.П. Григорьевым [Григорьев 1990] и др. Ритор также допускает соответствующую градацию: оратор (у В.В. Виноградова) или личность, проявляющаяся в других видах словесности: ученый, бюрократ, журналист и т.п. (см. об этом приведенное выше высказывание М.М. Бахтина).

Именно при филологическом подходе к анализу языковой личности возникает понятие образа языковой личности в двух разновидностях – ОР и образ автора. Образ языковой личности – филологическая категория, воплощенная в тексте и представляющая собой синтез стилистического амплуа, в котором выступает речедеятель, обращаясь к аудитории, с индивидуальным стилем. Причем, кроме текстового воплощения (и экстралингвистических условий коммуникации), при филологическом подходе не учитываются более никакие личностные свойства говорящего (в отличие от лингвистического подхода). Это было исследовательским принципом В.В. Виноградова. «В.В.В. никогда не связывал творчество ни с биографией, ни с обстоятельствами. Он считал: внешняя жизнь, жизнь бытовая и литературный талант – совершенно разные вещи. Исследуя творчество писателя, В.В.В. всегда говорил только о его результатах, о тексте и никогда о том, каков был автор-человек. Изучать душу и жизнь писателя Метр считал бесцеремонным, неэтичным, неважно, шла ли речь о живых или о покойных. «Свет ушедших умов» был предметом внимания, но никак не физиология жизни. Это было самое целомудренное отношение к человеку и его душе, какое мне случалось встречать. Таким же был В.В.В. и в своей жизни» (слово выделено автором. – АР.) [Рождественский 1995а: 55]. Этическая щепетильность филолога, по-видимому, способствовала разработке категории образа автора, компенсирующей этический запрет. Это необходимая и достаточная филологическая информация о языковой личности писателя.

Образ автора – категория поэтики, ОР – риторики. Однако происхождение и сущность образа автора риторические. На это обратил внимание Ю.В. Рождественский: «Именно в связи с концепцией риторического анализа стиля возникает центральная категория стиля литературно-художественного произведения – образ автора. Образ автора есть то, как автор обращен к своей аудитории, то, какого склада человеком он себя выставляет перед лицом своей аудитории. Вот почему центральная категория стиля художественного произведения поддерживается всей историей риторики» [Рождественский 1981: 31].

В.В. Виноградов избегал строгого разграничения образа автора и ОР. Это было связано, во-первых, с особенностями материала его исследований. Для сопоставления с художественной речью он привлекал только близкую ей стилистически ораторскую прозу. «Ораторская речь – синкретический жанр. Она одновременно и литературное произведение и сценическое представление. <…> Ораторская речь – особая форма драматического монолога, приспособленного к обстановке общественно-бытового или гражданского «действа» [Виноградов 1980: 120]. Во-вторых, В.В. Виноградов учитывал историческую изменчивость границ между риторикой и поэтикой: «Риторика как дисциплина издавна, еще с эпохи античной культуры, была поставлена в связь и взаимодействие с поэтикой. Границы между этими двумя учениями о слове оказывались неустойчивыми. Структура и задачи каждого из них исторически менялись. Поэтому и под именем «риторики» в разное время объединялись разные принципы и задачи изучения словесных форм. Понятия «поэзии» и «прозы», на которых основывалось соотношение поэтики с риторикой, сами меняли исторически свое содержание. И из их истории было ясно только одно, что художественная проза в отдельных своих жанрах постепенно эмансипировалась от риторики, опираясь на поэзию, но полного освобождения не достигла, а по мнению некоторых ученых, например профессора Шпета, так и осталась в цепях риторики» [Виноградов 1980: 98]. Однако эти обстоятельства не означают, что у В.В. Виноградова не было разграничения образов автора и оратора вообще. Не означают они также и того, что в его «Опытах риторического анализа» ОР предстает упрощением образа автора, как считает Ю.Н. Караулов [Караулов 1987: 32]. Между этими категориями возможно тесное взаимодействие, взаимовлияние, возможны даже взаимные подмены, но так же, как качественно различны художественная и нехудожественная речь, различны и поэтика и риторика с их понятиями. Если же под ОР понимать категорию не только ораторской, но любой прозы (научной, деловой и пр.), то разграничение станет еще более четким. О принципиальном различии и вместе с тем о сходстве образов автора и ритора у В.В. Виноградова сказано так: «Тесная связь поэтики с риторикой заставляет исследователя литературы зорко следить за историческими взаимоотношениями образов писателя и оратора и их взаимодействиями» [Виноградов 1960: 29].

Вопросы

• Чем характеризуется традиция описания словесности В.В. Виноградова?

• Какие свойства русской словесности и художественной литературы способствовали формированию специфики советской словесности?

Рассмотренные во Введении особенности советской словесной культуры будут проанализированы в пособии с точки зрения социальной языковой личности – образа ритора.

• Что такое образ автора по В.В. Виноградову?

• В чем и как проявилась риторичность русской и советской художественной литературы?

• Каковы критерии разграничения поэзии и прозы?

• Какова роль образа автора в этом разграничении?

• Чем различаются образ автора и ОР? Что общего у этих категорий?

• Каковы лингвистический и филологический аспекты понятия языковой личности?

• Каковы филологические типы языковой личности и как они соотносятся с образом автора и ОР?

Глава I

ОБРАЗ РИТОРА И ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ СОВЕТСКОЙ СЛОВЕСНОЙ КУЛЬТУРЫ

1.

ПОНЯТИЕ ОБРАЗА РИТОРА

Выбор термина. Наше понятие ОР развивает теорию образа автора В.В. Виноградова и традиционную риторическую категорию ОР. Чтобы обосновать выбор термина и понятия, нужно соотнести их с имеющимися в науке сходными понятиями и концепциями.

В современном речеведении особенно актуальны два принципа: изучать речь в связи с говорящим и – с условиями ее возникновения и осуществления. Рассмотрим близкие ОР понятия, так или иначе учитывающие данные принципы и применяемые для описания советской словесной культуры. Это: политический (идеологический) дискурс, сверхтекст, риторический идеал.

Дискурс. Анализ советского политического дискурса связан прежде всего с работами П. Серио [Seriot. 1985; Серио 1993; 1999а; 19996 и др.]. Это серьезное исследование привело автора, кроме всего прочего, к двум принципиально важным выводам. Во-первых, П. Серио показал несостоятельность взгляда на «советский язык» (или вообще на политические пропагандистские языки, так называемые langues de bois – деревянные языки), как на абсолютно ритуализованный, ничего не сообщающий «квазиязык». Этот взгляд сформировался под влиянием оруэлловского образа «новояза» и во многом отразил априорно негативную (можно сказать интеллигентскую) позицию исследователя-лингвиста, описывающего «тоталитарный язык». Во-вторых, по П. Серио, советский политический дискурс не гомогенен, не замкнут на себе, а, напротив, гетерогенен, внутренне диалогичен, имплицитно включает в себя Другого (об этом речь пойдет и в нашем пособии).

Вместе с тем подход П. Серио в определенной степени и ограничен. Он сугубо синхроничен и не описывает развития, динамики явления (материал к тому же представляет только послесталинскую словесность и только в жанре доклада). Но более важно другое: цель этого исследования – не только проникновение в материал, но и совершенствование исследовательских процедур анализа дискурса на типологически и лингвистически необычном материале. П. Серио признает, что «присутствие» языка в дискурсе весьма значительно» [Серио 19996: 337]. Это значит, что русский советский материал все же чужой для дискурсивного анализа, и говорить об адекватности последнего можно довольно условно. Здесь уместно вспомнить критику М.М. Бахтиным «теорий выражения»: «Переживание – выражаемое и его внешняя объективация созданы, как мы знаем, из одного и того же материала. Ведь нет переживания вне знакового воплощения. С самого начала, следовательно, не может быть и речи о принципиальном качественном отличии внутреннего и внешнего. Но, более того, организующий и формирующий центр находится не внутри (т.е. не в материале внутренних знаков), а вовне. Не переживание организует выражение, а, наоборот, выражение организует переживание, впервые дает ему форму и определенность направления» [Волошинов 1993: 93]. Это рассуждение вполне применимо к объекту описания и метаязыку: адекватность описания определяется метаязыком, предельно точно моделирующим материал.

Термин же и понятие «дискурс» появились из описания материала и в лингвистическом, и в филологическом отношении очень отличном от русского и тем более советского. Это, конечно, не значит, что данный термин неприменим к нашему материалу. Это лишь значит, что для недостаточно изученного материала разумно в первую очередь вырабатывать свой, точнее описывающий его метаязык. А затем более эффективным будет и применение иных метаязыков.

Вообще надо заметить, что в подавляющем большинстве современных отечественных работ речеведческого характера термин «дискурс» употребляется хаотично и в разнообразных значениях: «речевая деятельность», «речь», «текст», «речевое поведение», «совокупность текстов, массив», «словесность», «модель-образец» и т.п. Единственный смысл таких употреблений – подчеркнуть приобщенность к западной традиции. В итоге этот русский термин десемантизировался и стал обозначать речь во всех аспектах (а часто и язык), что приблизило его к исконному французскому значению термина, но не прибавило смысла его русскому употреблению.

Во многом способствует прояснению термина работа М.Я. Дымарского, в которой «дискурс» понимается в соответствии с известным определением Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1990: 136—137]. М.Я. Дымарским понятия «текст» и «дискурс» разведены следующим образом: «…дискурс, в отличие от текста, неспособен накапливать информацию. Дискурс, в сущности, лишь способ передачи информации, но не средство ее накопления и умножения; дискурс не является носителем информации» [Дымарский 1998: 23]. Дискурсу присуща процессность, а текст – это результат дискурсивного процесса: «В конечном итоге это означает, что текст на порядок сложнее дискурса (во всяком случае художественный), ибо он представляет собой «упакованную» коммуникацию, включая в свернутом виде не только все элементы коммуникативного акта, но и сигналы для их дешифровки. Но это ни в коем случае не означает, что текст является дискурсом. Дискурс в филогенезе предшествует тексту, подобно тому как диалог предшествует монологу, а речь – языковой системе» [Дымарский 1998: 24]. Таким образом, текст, обладающий воспроизводимостью, является фактом словесной культуры; дискурс, принципиально невоспроизводимый, не является.

Итак, термин «дискурс» в современном употреблении хаотичен и многозначен. Кроме того, он ориентирован на западную научную традицию и соответствующий материал. И, наконец, он неприемлем для изучения фактов советской словесной культуры, как культуры прошлого. Следовательно, употребление этого термина может не прояснить, а скорее затемнить наш материал, изученный к тому же еще недостаточно.

Сверхтекст. Это понятие для описания «русского тоталитарного языка советской эпохи» предложила Н.А. Купина [Купина 1995]. Оно «родилось» из анализа отечественной словесности и в определенной степени ближе к описываемому материалу, чем «дискурс».

Ближе оно и к предлагаемому нами понятию ОР. «Сверхтекст – совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, особыми критериями нормального и анормального. Рассматриваемый сверхтекст обладает категориальной спецификой» [Купина 1995: 53].

Сверхтекст – продукт речевой деятельности, ОР – инициатор деятельности и творец этого продукта. В этом их типологическое различие. Черта, сближающая понятия сверхтекста и ОР и обеспечивающая весьма значительную степень их адекватности материалу, – нормативность, формирующая в качестве объекта исследования факты культуры. В приведенном определении эта черта выражена несколько имплицитно («особые критерии нормального и анормального»). Но сверхтекст тоталитарного языка составляют отрывки из прецедентных текстов, прошедшие строгий лексикографический и идеологический отбор.

Понятие сверхтекста позволяет описать нормативный «взгляд на мир» субъекта тоталитарного языка в системе определенных координат: «пространство и время», «событие и факты», «точка зрения», «субъектная организация». Таким образом, ОР описывает систему нормативов, очень близкую соответствующей системе сверхтекста идеологем. Можно сказать, что это два подхода к анализу одного и того же объекта. Но при этом возникает еще одно различие, операциональное, идущее от типологического, имеющее принципиальный характер.

Построение сверхтекста идеологем идет, как показывают исследования Н.А. Купиной, от норм языка (словаря) к тексту. Нормативы сверхтекста продуцируются системой идеологем. Построение же ОР основано на речевом материале (речевых нормах), а словарная информация играет комментирующую, иллюстрирующую и в некоторых случаях корректирующую роль.

Поэтому система нормативов сверхтекста идеологем и система нормативов ОР, по-видимому, будут разными – языковой и речевой. Сверхтекст идеологем формируется не «коллективным субъектом» (риторами) в речевой практике, а филологами и идеологами – нормализаторами языка, но не речи, хотя их деятельность, разумеется, опирается на анализ речевых произведений. Речевые стереотипы-нормативы остаются, как правило, за пределами этого конструкта.

Риторический идеал. А.К. Михальской предложена трактовка понятия риторического идеала, очень близкая ОР. Риторический идеал является «ментальным образцом и образом хорошей речи, существующим у любого говорящего и составляющим существенный компонент культуры» [Михальская 19966: 44]. Риторический идеал историчен, культуроспецифичен, социален и нормативен. Теми же свойствами обладает и ОР.

Существенно еще и то, что понятие риторического идеала у А.К. Михальской имеет три аспекта (слова в цитатах выделены автором. – АР.). Так, античный риторический идеал – иерархия «трех основных элементов: мысль-истина, благо-добро, красота-гармония» [Михальская 19966: 30]. Русский риторический идеал – это: «1) мысль, смысловая насыщенность, устремленность к истине: 2) этическая задача, нравственная устремленность к добру и правде: 3) красота, понятая не как украшенность, красивость, а как целесообразность, функциональность, строгая гармония» [Михальская 19966: 7]. Теоретически интерпретируя понятие риторического идеала, А.К. Михальская определяет его, во-первых, как «общий принцип организации логосферы», во-вторых, как иерархию ценностей – «требований к речи и к речевому поведению людей – носителей данной культуры» [Михальская 19966: 43]. Заметим, это требования этические и эстетические. Эти три аспекта, разумеется, соотносятся с составляющими ОР: логосом, этосом и пафосом. Характерно, что и понятие риторической ситуации описывается А.К. Михальской как система взаимосвязанных факторов: «1) отношения между участниками речевой ситуации; 2) цели участников (их речевые намерения, т.е. то, что они хотят получить в результате речевого события); 3) предмет речи и отношения участников к нему» [Михальская 19966: 56]. Здесь также речь, по сути, об этосе, пафосе и логосе.

Однако указанная близость понятий риторического идеала и ОР все же не означает необходимости их слияния, это понятия не одного ряда и их полезно развести.

Во-первых, риторический идеал – это основная категория сравнительно-исторической риторики, носящая типологический характер. Советский риторический идеал рассматривается в рамках общей типологии и описывается в сравнении с другими риторическими идеалами общей системой признаков. ОР – это не столько общая типологическая категория, сколько частная, характеризующая специфику русской и советской словесной культуры. Она тесно связана с категорией образа автора В.В. Виноградова, разработанной на материале русской словесности.

Во-вторых, ОР более антропоцентричен, более связан с субъектом речи (через связь с понятиями образа автора и языковой личности), чем риторический идеал.

В-третьих, риторический идеал, как подчеркивает А.К. Михальская, существует «не только в сознании ритора, но и в сознании слушателя, короче, в голове любого носителя данной культуры» [Михальская 19966: 43]. То есть это норматив речи всего общества. ОР же, по нашему мнению, связан прежде всего с фигурой ритора как представителя власти. Это норматив речи власти, а затем уже и масс. Правда, советский ОР стремился внедриться в массы и стать тотальным, стремился стать риторическим идеалом. И ему это во многом удалось, но все же не до конца. Язык власти, с одной стороны, был языком масс, с другой – до конца им не стал (это, кстати, показано в прозе Андрея Платонова 20—30-х годов). Кроме того, в составе одного советского риторического идеала существовало по меньшей мере два ОР. Поэтому будем различать, прежде всего для советской словесной культуры, риторический идеал и ОР как общее и частное понятия.

Определение понятия. Прежде чем подытожить сказанное об ОР, остановимся на важнейшей стороне этого понятия – на его многоаспектности: этосе, пафосе и логосе.

В традиции риторической практики этос, пафос и логос понимаются как средства убеждения, которыми располагает ритор (этические, эмоциональные и рациональные), или как аспекты проявления личности в речи: этос – установление отношений с аудиторией, делающее речь уместной; пафос – эмоциональный инструментарий, формирующий общий смысл речи; логос – интеллектуальные ресурсы аргументации [Волков 1996: 17—18].

На основе риторической практики формируется теоретическое осмысление этих понятий. Этос, пафос и логос в теории риторики предстают как виды смысла речи или аспекты рассмотрения речи риторикой. Их современная теоретическая интерпретация содержится в работах Ю.В. Рождественского (слова в цитатах выделены автором. – АР.). Она расширяет значение терминов (от составляющих образа ритора до аспектов речи) и конкретизирует их содержание. «Этосом принято называть те условия, которые получатель речи предлагает ее создателю. <.„> Пафосом принято называть намерение. замысел создателя речи, имеющий целью развить перед получателем определенную и интересующую его тему. <.„> Логосом принято называть словесные средства, использованные создателем речи в данной речи при реализации замысла. <…> Таким образом, этос создает условия для речи, пафос – источник создания смысла речи, а логос – словесное воплощение пафоса на условиях этоса» [Рождественский 1997: 96]. «Современная риторика рассматривает отношения людей через речь. Она устанавливает: а) условия, в которых возможна речь (этос), б) направленность содержания изобретения в зависимости от вида речи (пафос), в) уместные средства языкового выражения применительно к условиям и направленности содержания (логос)» [Рождественский 1999: 73]. «Этос – реализуется в законах и правилах, таких как этикет, регламент собрания, процессуальный кодекс (в суде), цензурные правила и т.д. Пафос – реализуется под влиянием и нужды в установлении совместной деятельности. Логос – реализуется в формировании общих мест через диалог. Самых широких – мораль и самых узких – семейная традиция или направление деятельности конкретной организации» [Рождественский 1999: 94]. Нужно сказать, что приведенное широкое понимание этоса, пафоса и логоса нисколько не противоречит пониманию традиционному, аристотелевскому. Наоборот, оно дает перспективу разработке категории ОР как стилистико-смыслового центра прозы.

Учет условий осуществления, замысла речи и их связи в речевом произведении в той или иной мере характерен для современного речеведения в его различных направлениях. Однако методологические основы такого подхода были выработаны в отечественной филологии и связаны с именами В.В. Виноградова и М.М. Бахтина.

В.В. Виноградов в своей общефилологической концепции и теории образа автора выделял рассматриваемые аспекты речи и ее описания: он исследовал не только текст, но и систему коммуникации (литературно-стилистические традиции и школы – автор – читатель), и замысел автора (через текстологический анализ). Он видел в тексте образ автора в этосе, пафосе и логосе или, пользуясь метафорой М.Я. Дымарского, находил их в тексте в «упакованном» виде.

Еще раньше М.М. Бахтин предложил теоретическое рассмотрение речи и ее описания в тех же трех аспектах. В 1926 году в статье В.Н. Волошинова «Слово в жизни и слово в поэзии» вводится понятие «жизненного высказывания», т.е. нехудожественной речи. Оно «как осмысленное целое слагается из двух частей: 1) из словесно осуществленной (или актуализированной) части и 2) из подразумеваемой» [Волошинов 1996: 68]. Подразумеваемая часть – это ситуация, «внесловесный контекст», состоящий из общего знания общающихся и общих оценок этого знания [Волошинов 1996: 67]. Первая часть – это логос, вторая этос, из которого, впрочем, еще не очень явно, выделяется пафос – оценки: «…единство реальных жизненных условий, порождающих общность оценок <…> Подразумеваемые оценки являются поэтому не индивидуальными эмоциями, а социально закономерными, необходимыми актами» [Волошинов 1996: 68]. Таким образом, «смысловой состав» жизненного высказывания (т.е. нехудожественной речи) в коммуникативном процессе складывается из значения (логоса), ситуации (этоса), оценки (пафоса). При этом определяющим звеном является этос (социальные условия коммуникации). Эти положения были развиты в книге В.Н. Волошинова и М.М. Бахтина «Марксизм и философия языка» (1929 г.) [Волошинов 1993].

В предлагаемом понимании вопроса, как следует из сказанного выше, ОР – это не только норматив речи, но и инструмент ее исследования: ведь он концентрирует в себе специфические черты словесной культуры. Это, кстати, отметил Д.С. Лихачев при анализе виноградовского понятия образа автора: «Образ автора как предмет изучения и в еще большей мере как особая сфера, в которой лежит объяснение единства различных стилистических пластов языка художественной литературы, был особенно существен для той новой науки о языке художественной литературы, идею которой В.В. Виноградов заботливо вынашивал в течение всей своей научной деятельности и возникновение которой плодотворно подготовлял» [Лихачев 1971: 212].

Подытожим сказанное. ОР:

– филологическое, а не лингвистическое понятие;

– социально-политический норматив речи;

– коллективный субъект речи;

– герменевтически значим;

– реализуется в этосе, пафосе, логосе;

– смысловой центр прозаической словесной культуры;

– способен выполнять функцию исследовательского конструкта.

Определение: ОР – это, во-первых, антропоцентричный социально-политический норматив прозаической речи, представляющий словесную культуру в аспектах этоса, пафоса и логоса; во-вторых, конструкт для изучения прозаической словесной культуры.