Любовь и власть - КонтрЭволюция

А Голыванов — тот генерал от артиллерии был, с бывшим генсеком, покойником, на фронте где-то задружбанился. От его баса стены дрожали — гром победы раздавайся, и все такое прочее. Голыванов, понятное дело, царствовал, но не правил. А правил его первый зам — Опарин, по кличке Опричник. Ох, и страшный был человек! Властью обладал тайной, но беспредельной, любого мог уничтожить или вознести, министры ему в пояс кланялись, да что там министры, секретари ЦК, и те заискивали, не стесняясь! А уж своя-то братва, «девяточная», так и вовсе в стену вжималась, только его завидев. Взгляд у него особый был, прямо насквозь пронизывал и до самых пяток пробивал! И где теперь тот Опричник? Кого глазами своими сверлит страшными? Ни слуху, ни духу, будто и впрямь исчез в серной кислоте…

Оглядеться вокруг как следует ни разу до сих пор не удавалось. А вот сегодня Ульянов зачем-то дал Софрончуку возможность посмотреть, полюбоваться, пока он какой-то документ срочный якобы досматривает. Стиль вообще-то не чекистский, это так в ЦК посетителей выдерживают, до кондиции доводят, а в Конторе обычно отношения жесткие, разговоры короткие, отрывистые, времени зря не тратят. Чем меньше слов, тем лучше. И никаких лишних пауз.

Но Ульянов в таких сферах вращается, что его уже просто чекистом не назовешь. Он уже там, по другую сторону, один из жрецов, которых нормальному человеку не понять.

Вот сидит, документ пролистывает, каждую страницу визирует какой-то чудной ручкой неправильной формы, а левой рукой время от времени делает какой-то успокоительный жест, типа сейчас, еще минуту, и освобожусь.

Может, и правда, не важности напускает, а в самом деле трудится, план какой-то утверждает. В неурочный час вкалывает — в субботу, на ночь глядя.

Сколько там на часах-то натикало? Ух ты, уже полдвенадцатого почти… Часы на стене непростые, деревянные, в тон стенам, светлым орехом обшитым.

Стол у Ульянова гигантский, телефонов и всяких других аппаратов связи с гербом СССР — чудовищное количество. Как он только в них не путается!

— Ну как ты, Софрончук? — Ульянов наконец завершил свою работу, перевернув документ, как положено, лицом вниз. Заговорил, как всегда, еле слышно, Софрончуку аж привстать захотелось от напряжения.

— Так точно!

— Что «так точно»? Разобрался с нарушением режима?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант госбезопасности…

Ульянов поморщился, небрежно взмахнул кистью левой руки, дескать, зачем такие формальности.

— Ну, и что там?

— Ерунда какая-то, честно говоря, товарищ генерал… Я собрал все показания, как полагается… И никто не подтверждает… никто не видел в тот день этого человека, в смокинге…

— И в чем тогда проблема?

— Да товарищ Фофанов… он настаивает. Говорит, не могло ему почудиться…

Ульянов крякнул вроде участливо, но глаз своих рыбьих, ничего не выражающих, с Софрончука ни на секунду не спускал, словно искал признаков чего-то. Точно проверял, не выдаст ли он себя чем-нибудь. «А чего выдавать? Выдавать-то нечего! Эх, приемчики эти, в гробу я их видал!» — проносилось в голове у Софрончука.

— Ты, полковник, знаешь, давай-ка закрывай эту тему. Еще не хватало нам таких чудных происшествий в первом подъезде…

— Вот и я говорю, товарищ генерал, никак такого себе представить невозможно, чтобы при нашем-то строжайшем режиме…

Сказал Софрончук и осекся. Поскольку не мог понять, как Ульянов реагирует. А тот все смотрел на него холодными пустыми глазами, в которых ничего не прочитаешь.

Возникла пауза, во время которой Ульянов как будто ждал чего-то еще, каких-то еще других слов. А Софрончук просто потерялся и не знал, что еще сказать.

Наконец Ульянов заговорил снова:

— А в центральном здании на Лубянке, как ты думаешь, строгий пропускной режим или как?

— Я знаю, на что вы намекаете, товарищ генерал, на то, как там год назад алкаша какого-то спящим нашли. Я об этом много думал, как такое могло произойти.

— И что надумал?

— Это шутка была, товарищ генерал, розыгрыш или на спор сделано, по пьяному делу. Наверняка несколько оперов вместе постарались. Заморочили общими усилиями охране голову. Не исключено, что даже и с элементами гипноза. У кого-то еще удостоверение одолжили с похожей на физию алкаша фотографией. Потому что другого никакого объяснения нет и быть не может.

— А у тебя в комендатуре шутников нет, ты хочешь сказать?

— Нет, — ответил Софрончук твердо, — у меня — нет.

— А в аппарате ЦК?

— Не могу такого себе даже представить, товарищ генерал.

— Ну-ну, — сказал Ульянов с непонятной интонацией. Потом добавил: — А про Дрыгало помнишь?

— Ну, как такое забудешь, товарищ генерал… Я же за начальника в тот день был…

— Ах, ну да, да. Ты же еще потом за уборщицу эту просил, которая в ЦК работать отказалась. Как ее звали-то? Нина, кажется. Ца-ца, понимаешь…

— Коваленко, Надежда. Шок у женщины случился, товарищ генерал. Я помню, прибегает к нам, рыдает, что-то бормочет… я понять ничего не могу… пришлось ее медикаментозными средствами в себя приводить.

— Нечего на работу к нам приходить, коли нервы слабые…

— Ну, женщина все же…

— Женщина, не женщина… Сержант госбезопасности, между прочим…

— Нет, товарищ генерал, вы представьте себе: приходишь с утра пораньше убирать в кабинет заместителя заведующего отделом ЦК КПСС и вдруг видишь картину: ответственный товарищ лежит на столе совершенно голый, в чем мать родила! Причем Надежде сначала показалось: мертвый. Потому как синий он был вроде бы — совсем синий! Она со страху завопила, так он возьми и вскочи со стола, и ну на нее кидаться с какими-то криками на непонятном языке. И, как ей показалось, с намерением с ней тут же, на месте, совокупиться.

— Что за язык-то был, хоть выяснили?

— Да африканский язык, хауса. Дрыгало его в ИСАА учил. Надежда в обморок упала. Когда пришла в себя, видит, что Дрыгало, по-прежнему голый, по кабинету скачет — на ее швабре верхом, всадника изображает. Ну, тут она сумела из кабинета выскочить и бегом к нам.

— Ну, вот видишь, а ты говоришь, шутников у вас там нет…

— Нет-нет, товарищ генерал, это не то, это — белая горячка. Пополам с шизофренией. Это не мы, это медики просмотрели.

— Ну-ну, — опять непонятно сказал Ульянов.

Помолчал еще чуть-чуть, Софрончука рассматривая. Потом говорит:

— Аналитик ты, как я посмотрю. Мастер дедукции. Но, коли так, если товарищ Фофанов ошибается и никакого постороннего в ЦК не было… То что в таком случае ты про него заключаешь?

— Никак нет, товарищ генерал, ничего не заключаю, нам не положено заключать о партийных руководителях.

Возникла еще одна пауза, в течение которой Ульянов изучал Софрончука, а тот его взгляд смиренно выдерживал, глаз не отводил. Дескать, вот он я, весь, как на ладони, честный и открытый, и прятать мне нечего.

И тут с Ульяновым приключилась удивительная вещь. Его правый глаз вдруг поднялся как будто бы на уровень выше левого, задрался вверх и уставился куда-то в потолок, а левый, наоборот, опустился и стал косить куда-то в пол. Софрончук смотрел на это ошеломленно. Первой реакцией его было — звать на помощь, ему показалось, что с начальником приключился приступ какой-то болезни. Но тот продолжал себе говорить ровным и спокойным голосом, как ни в чем не бывало. «Никакого приступа, это он нарочно — сигнал какой-то подает», — догадался Софрончук. Но какой? Может быть, это такое, особого рода, подмигивание? Ну да, точно, причем удобно, что его и подмигиванием назвать нельзя, а потому и к делу его не пришьешь, если что. Ну, в самом деле, если доложить кому, так даже о чем речь, никто не поймет.

Но если это хитрый сигнал такой, то что он должен означать? Наверно, вот что: слова, которые Ульянов произносит, не надо понимать буквально. Не исключено даже, что смысл в них следует искать противоположный! А почему Ульянов не хочет говорить просто и ясно? А потому, что боится, что их кто-то подслушивает. И это, конечно, правильно, это профессионально, всегда надо из этого исходить.

А говорил Ульянов следующее:

— Вот это верный подход, товарищ полковник, хвалю, мы всегда должны помнить, что мы — лишь боевой отряд нашей партии… Что наша задача — создавать для партийного руководства оптимальные условия, обеспечивать для него безопасность и даже комфорт. Да-да, комфорт! Не побоимся этого слова! Потому что руководство партии должно иметь возможность сосредоточить все свои силы на решении задач текущего момента. А момент сейчас политически, сам понимаешь, какой сложный! Обостряется! Международная напряженность, империализм и силы реакции наращивают свои попытки подорвать позиции стран победившего социализма…

И дальше все в том же духе. Без тени улыбки. Как будто всерьез. Только глаза в разные стороны смотрят.

«Бу-бу-бу», — нес пургу Ульянов, а Софрончук сидел и терялся в догадках: да что же это все значит в конце-то концов?

Так ничего и не удумал. Может быть, потому, что боялся додумывать до конца.

Когда Ульянов вдруг резко замолчал, на середине фразы остановившись, Софрончук сумел лишь вставить:

— Так точно, товарищ генерал!

Но гаркнуть как следует почему-то не получилось, как-то неубедительно вышло, и даже голоса своего Софрончук не узнал: какой-то жалкий тенорок вместо обычного низкого баритона.

Тем временем с глазами Ульянова произошло мгновенное превращение — они вернулись в свое прежнее, нормальное состояние и снова в упор смотрели на Софрончука без гнева и пристрастия.

— Как семья? — вдруг спросил Ульянов, и Софрончук чуть не подавился от неожиданности:

— Спасибо, товарищ генерал, все здоровы. Все трудятся, каждый на своем участке, так сказать…

— А наследник, он как? Школу скоро заканчивает, наверно?

— Уже закончил, товарищ генерал, в Инязе, на пятом курсе.

— О, как время летит… Английский учит?

— Так точно, товарищ генерал!

— Это правильно… правильно… Язык главного противника… А завтра ты, кажется, не работаешь?

— Так точно, выходной!

— С семьей, конечно, отдыхать будешь?

— Да вот думал, может, за грибами сходить? Грибов, говорят, в этом году — немерено…

— Н-да, можно и за грибами… Но с другой стороны, завтра передачи хорошие… «Семнадцать мгновений» повторяют…

— Да я смотрел уже…

— Да и я тоже, два раза даже… но лишний раз все равно не помешает… Потом хоккей завтра…

— Я смотрю, только когда ЦСКА играют…

— Напрасно! А вдруг «Крылышки» завтра выиграют, а? Тогда это и на ЦСКА отразится…

— Да не выиграют они…

— Это непредсказуемо… Вообще, я вот тебя дернул на ночь глядя… А за грибами — это надо рано вставать, разве нет?

— Ну да… вообще-то…

Ульянов теперь говорил почему-то громко, четко, выговаривая слова, словно диктор. И смешно пучил свои глаза, которые даже вроде перестали быть рыбьими, что-то в них теперь даже читалось, какая-то даже вроде эмоция, волнение, что ли.

— Так что выспись хорошенько, — продолжал он во весь голос, — побудь дома, с семьей, сына повоспитывай, телик погляди…

— Да жена еще просила тещу съездить навестить в Звенигород… Не очень, правда, хочется, если честно.

— Не надо, не надо к теще! В следующий раз съездишь. Точно тебе советую: дома завтра, дома сиди!

Теперь Ульянов смотрел на Софрончука почти злобно, яростно, как будто сердился на него за что-то. За тупость, например.

Помолчали, потом Ульянов говорит, как будто отчаявшись:

— И вообще… Вдруг завтра ты мне понадобишься?

— Зачем? — удивился Софрончук. — У нас на выходные Рузин дежурит, если что — все вопросы к нему… И потом… Вы разве завтра с Генеральным в Венгрию не уезжаете?

— Уезжаю-уезжаю… Ну, может, Акимову ты нужен будешь…

Наверно, лицо Софрончука выражало такое явное недоумение, что Ульянов не выдержал и, совсем уже повысив голос чуть не до крика, заявил:

— Мне о людях приказано больше заботиться, понял? Так что сиди дома и не рыпайся!

«Ну, — подумал Софрончук, — завтра что-то будет этакое. Что-то утро мне готовит…»

А вслух гаркнул на этот раз хорошенько:

— Так точно, товарищ генерал!

Но Ульянов только недовольно поморщился.

2

До утра ждать не пришлось, события начались уже глубокой ночью. Часа в три Софрончук внезапно проснулся от ощущения, что в квартире происходит что-то не то, что-то странное, тревожное. Первый порыв, чисто рефлекторный — вскочить, выхватить пистолет из тумбочки… Но жена мирно посапывала рядом, из-за двери спальни не доносилось ни звука. А вот с улицы, через открытую форточку, как раз долетали отдаленные пьяные крики и смех. Но это как раз успокаивало, это доказывало, что все нормально, что никакой опасности нет. Ночь на выходной — все, как полагается. Вот оказаться сейчас там, на улице, на пути этих загулявших удальцов, это могло бы быть опасным (да и то ерунда, скорее всего Софрончук бы с ними справился, главное — быстро понять, у кого из гуляк может быть нож). А тут, в теплой постели, на далеком двенадцатом этаже, за стальной дверью квартиры в запертом подъезде от далеких криков было почему-то уютнее и спокойнее. Но все же что-то же такое его разбудило… Или просто нервы разыгрались, довел-таки чертов Ульянов до ночных галлюцинаций…

Тут за дверью, в холле, послышался вроде бы какой-то звук, даже, кажется, замок приглушенно щелкнул… «Что это еще такое, — думал Софрончук, — все вроде дома вечером были, даже Сашок, и тот с вечеринки рано вернулся…»

А потом размышления закончились — потому что тихонечко скрипнула, приоткрывшись, дверь спальни, и в комнату просунулась смутно различимая в темноте голова в черной кепке. Человек еле слышно, намеком, присвистнул, стараясь привлечь внимание Софрончука. Тот беззвучно, как учили, вскочил на ноги, выхватил пистолет из тумбочки… Но человек у двери энергично мотал головой, дескать, не надо оружия, делал какие-то еще трудно различимые жесты… Указывал, кажется, на спящую жену, дескать, зачем ее будить? И вообще, давай скорей, одевайся тихонечко и выходи.

Не бандитское вроде бы поведение. Софрончук постоял секунду, всматриваясь в темный абрис, взвешивая вводные, оценивая странную ситуацию, вспоминая Ульянова: его штучки? Но зачем? Дикость какая, да и рискованно, он мог ведь со сна и пальбу начать…

Или все-таки это бандиты такие — с воображением? Или что-нибудь не совсем тривиальное — ЦРУ, Моссад? Поди плохо — заместителя коменданта ЦК похитить! Нет, бред, бред, это только в фильмах такое бывает…

Держа все-таки пистолет на изготовку, не отрывая глаз от проема двери, он подхватил тапочки, брюки, рубашку, бесшумно обошел кровать, на краю которой сопела жена… Когда Софрончук приблизился к двери, человек отпрянул, освобождая ему дорогу, но, прежде, чем раствориться в темноте холла, сделал молниеносное движение рукой (Софрончук чуть не выстрелил), и на тумбочке рядом с головой жены появился какой-то предмет. Софрончук взял его на секунду в руку, поднес к лицу… Это была небольшая, тоненькая вазочка, а в ней — цветок на высоком стебле. Софрончук секунду поколебался: оставить на тумбочке или нет? Потом все-таки оставил. «Подчинился я им, все делаю безропотно, вот что значит трепет перед начальством», — мелькнула неприятная мысль.

Но что толку было размышлять, поздно уже… Софрончук выскользнул в холл. Там их было двое, в одинаковых плащах и темных кепках. Один высокий и худой, другой низенький и толстый. И оба смешно прижимали пальцы к губам, чтобы убедить Софрончука не шуметь. А он первым делом направился к входной двери, ведь лично на стальной засов закрывал, не говоря о хитром французском замке: как открыли-то? Замок был цел, и засов тоже, никаких явных повреждений не было заметно — мистика, да и только. «Во дают ребята!» — уважительно подумал Софрончук.

Но заговорил он только в лифте. Когда двери закрылись, он спросил:

— А до утра подождать нельзя было?

— Вводная была, что вы на рассвете можете за грибами отлучиться, товарищ полковник, — отвечал тот, что повыше.

— Угу, понятно, откуда вводная… А что за цветок вы жене на тумбочку поставили?

— Это чтобы она хорошенько выспалась. Когда вы вернетесь, она, скорее всего, еще спать будет. Даже и не узнает, что вы где-то отсутствовали…

— А проснется — с головной болью небось.

— Нет, это же не хлороформ, товарищ полковник. Новейшая разработка… Все ингредиенты натуральные, органические, безвредные…

— Сыну тоже такой цветок поставили?

— Так точно!

Софрончук только хмыкнул. Но на душе все же было неприятно — хотя сам ведь только вчера размышлял на тему, что офицер «девятки» всегда должен быть готов ко всякому самопожертвованию.

«Самую малость осталось узнать — зачем весь этот цирк понадобился», — думал он, глядя на ночную Москву из окна новенькой «Волги». Судя по тому, как резво она брала с места, машина была из той самой легендарной партии — оборудованных специальными двигателями, заказанными в Германии, на заводе «Мерседес».

Везли, конечно, куда-то за город, но пытаться выяснять, куда именно и зачем, было бессмысленно. Он только спросил: «Что-то я вас, ребята, не видал никогда. Вы из спецотдела, что ли?» Но те в ответ только промолчали. А что, собственно, они могли сказать, если спецотдела официально не существует?

«Сейчас привезут на спецдачу и растворят в своей серной кислоте», — думал Софрончук, но всерьез он в это не верил: его же обещали доставить назад еще до того, как жена проснется…

Ободряло и то, что высокий сел на переднее сиденье рядом с шофером, а низенький-толстенький устроился сзади вместе с Софрончуком. Арестованных, ясное дело, так не возят. А когда перед поворотом на Рублево-Успенское шоссе низенький достал из кармана черную повязку, то Софрончук совсем успокоился. То есть сделал вид, что, наоборот, рассердился, сказал: «Ребята, вы что, совсем сдурели?» Но на самом деле окончательно уверился: отпустят живым. Иначе зачем такие сложности?

«Извините, товарищ полковник, приказ», — пробормотал низенький, плотно завязывая повязку у него на затылке. «Спецобъект», — пояснил высокий.

«Да видал я этих спецобъектов…» — пробормотал Софрончук. Хотел даже матом выругаться, но не стал. Нет, действительно, обидно. Ему, допущенному до святая святых, полковнику «девятки» — повязку на глаза!

«Рублевка, — думал он, — не должно бы здесь объектов спецотдела быть… Здесь дачи политбюро, секретари ЦК, министры живут… «Барвиха». Чего сюда людей с повязками на глазах по ночам возить… Если только не…»

Минут через десять «Волга» повернула резко налево, потом еще раз налево, потом направо. Потом машина остановилась, Софрончука взяли под руки, повели, по лестнице пришлось подниматься — два пролета. Не очень-то ловко это получалось, с повязкой на глазах, несколько раз Софрончук споткнулся, прежде чем наладился переступать со ступеньки на ступеньку вслепую, его сопровождавшие тоже не знали, как толком его тянуть и когда поддерживать, чтобы он не упал.

Наконец пришли — куда-то. Посадили на стул неудобный, с жестким сиденьем. Потом еще минута каких-то переговоров шепотом, кто-то входил, кто-то выходил, двери открывались и закрывались — почти бесшумно, — но все же Софрончук распознавал звуки. Хотелось выругаться громко, устроить скандал, нарушить эту почтительную тишину. Но он, конечно, сдерживался — офицер же все-таки!

А потом кто-то подошел сзади, стал, сопя, развязывать повязку. Долго возился. Наконец — раз, свершилось.

Он сидел посредине небольшой комнаты с наполовину обшитыми деревом стенами. Вдоль стен стояли узкие диванчики, обтянутые материей, какие-то не сочетавшиеся друг с другом столики и другие предметы невнятной, случайной мебели. Но для конспиративного спецобъекта, конечно, слишком шикарно — никаких сомнений: это правительственная дача. «Вот почему повязка — боялись, что я дачу узнаю, догадаюсь, у кого в гостях».

Самое нелепое — Софрончук догадался уже через несколько секунд. У него ведь слух музыкальный и память на голоса отличная. Ну зачем, спрашивается, было огород городить?

В общем, все та же история — про столицу Франции. Почему, спрашивают, Париж по-русски пишется через «ж»? Ответ: а у нас все через «ж».

Выражения звучали специфические.

«Эк-кая херня!» — это же Попов, это он всегда так говорит! Научился якобы у своего таллинского приятеля в молодости. Думает, у него действительно эстонский акцент получается.

Вот и сейчас — орет на всю дачу про «эк-кую». Ну, в самом деле, стоило трудиться, глаза завязывать!

И не Ульянова ли это голос там где-то бубнит? Уговаривает кого-то чего-то не делать, не рисковать. А голос Попова в ответ: да брось ты, чушь собачья! Не боюсь я ничего! И опять про «эк-кую».

Дверь в дальнем углу зала распахнулась, будто от удара ногой, и в комнату ворвалась группа — Попов во главе, за ним — еще один Попов, за ними первый секретарь московского горкома Коломийцев и еще двое каких-то мужиков, которых Софрончук никогда в жизни не видел.

Два Попова практически бежали, остальные еле поспевали за ними.

— Здорово, Софрончук! Учти, Гречихин тоже с нами! На нашей стороне! Понял? Только он спит. Пожилой человек, понимаешь? — орал Попов, приближаясь, как вихрь.

Софрончук, честно говоря, растерялся. Стыдно признаться, это ведь просто непрофессионально — теряться, но есть же предел всему! Мало того, что его в какой-то заговор втягивают, так еще Попов почему-то раздвоился. Что тут скажешь?

— Здравия желаю, — пробормотал Софрончук и на этом замолчал. «Чем меньше говорить в этой ситуации, тем лучше», — думал он. Только встал, конечно, со стула и остался стоять, возвышаясь над низкорослыми партийными лидерами.

А Попов первый не унимался:

— Ну, тебя, наверно, интересует: а что Савушкин, мой главный начальник, председатель комитетский? Так вот: и он нас тоже поддерживает. Да точно тебе говорю! Он поддерживает, но не хочет светиться, сукин сын! Ваши гэбэшные штучки. Но разрешил как-нибудь тебе так, осторожно намекнуть, что он не будет сердиться, если ты нам поможешь.

«Хорош намек, тонкий такой», — подумал Софрончук, но вслух ничего не сказал.

— Понял, да? И теперь ты про Генерального спросишь? Так вот. Ему мы, конечно, доложим. Но когда? Только когда вся информация будет собрана и все это поганое дело распутано. Сам понимаешь, к Генеральному с полуфабрикатами не ходят! Нам и нужна твоя помощь, чтобы этого гада Фофанова и его прихвостней разоблачить и Генеральному глаза раскрыть на их гнусную деятельность! Предметно и доказательно! Ну, и чего ты молчишь, Егор? — с этими словами Попов повернулся к первому секретарю московского горкома Коломийцеву. Тот покраснел, откашлялся и сказал: «Действительно… Чего уж там…»

— Вот видишь, это московский горком, и Гречихин с нами заодно, а ты же понимаешь, это же Комитет партконтроля, это такая сила! Силища! Кто против партконтроля чего посмеет? Только он устал, спит.

— Это его, что ли, дача? — неожиданно для себя самого вдруг спросил Софрончук.

— Ишь ты! — восхитился Попов. — Ну ты и догадлив! Правильно тебя рекомендовали! Справишься!

Один из двух типов, державшихся сзади, в которых Софрончук чувствовал коллег, расстроился, даже зашипел что-то такое невнятное, как змея. Ему, видно, приказано было не допустить идентификации объекта. Не допустишь, как же, с таким Поповым-то…

— Его, его дача, Гречихина! Видишь, какой мебелью обставлена — это, по-моему, еще с бериевских времен… Гречихин сам бы тоже пришел, но, понимаешь же, пожилой человек… Из рабочих, — почему-то добавил Попов.

Потом повернулся к своему двойнику и спросил:

— Ну как? Нравится он тебе?

Попов номер два важно кивнул.

— Во, видал? Ты ему понравился! Это брат мой, Никодим. Но вообще Коляном кличут. Не думай, что близнец… Хотя похож… Правда? Нет, ты смотри, смотри, нас тетки родные путали… Хотя у меня нос толще, и жопа… Ха-ха-ха! Он у меня… Кто ты у меня, Колян? Экстра — кто? Экстра… Ну, короче, он людей насквозь видит.

— Никакой я не экстра, — сказал Попов номер два, обиженно сложив при этом губки. — Экстрасенсы… эти… это все обман.

— Но ты ж насквозь видишь? — возразил Попов номер один.

— Вижу! Дано мне. Ведун я. Чую.

И тут он покачнулся, и Попов Первый схватил брата за руку, чтобы тот не упал.

«Да они оба пьяные!» — догадался Софрончук.

— Ну так что, согласен? — вопросил Попов, поворачиваясь снова к Софрончуку.

— На что, товарищ Секретарь ЦК КПСС, на что я должен согласиться?

— Да о чем мы с тобой тут битый час толкуем? Издеваешься, что ли? Ну, ладно, понимаю… время тянешь. Дело серьезное. До завтра можешь подумать. До полудня. Но тем временем — никому ни звука, понял? Иначе будет считаться: государственная измена!

И с этими словами Попов изобразил рукой, как он стреляет в Софрончука из пистолета. И звук соответствующий издал: «Пиф-паф!»

Потом резко повернулся вокруг своей оси и направился к выходу, и вся свита — за ним. Только один из товарищей сопровождения, тот самый, что шипел, как змея, задержался на секунду, наклонился к Софрончуку и прошептал: «Пока будете думать, придется вам побыть здесь, на даче, полковник. И решение может быть только одним — положительным!»

«А если нет?» — тоже шепотом спросил Софрончук.

«Тогда — пиф-паф», — пожал плечами коллега и поспешил догонять начальство.

«Ну, раз такое дело, надо, конечно, соглашаться, — сказал себе Софрончук. — Только вот непонятно, на что».

Но вообще-то он догадывался, о чем примерно идет речь. Но полной уверенности, что он правильно прочитывает ситуацию, все же не было. А без уверенности — как можно на такую жуть подписываться?

А потому решил Софрончук с дачи Гречихина бежать. По возможности, конечно. Но он почему-то совершенно не сомневался, что такая возможность обязательно представится.

Глава 4

Месть покоренных

1

Вот какой приключился конфуз: у подъезда Наташиного дома столкнулись товарищ Баюшкин А.Г. и заместитель председателя облисполкома товарищ Корчев К.М. Такое невероятное совершенно совпадение, но чего только в жизни не бывает… При том, что Наташа ни одного, ни другого товарища в гости не звала и никак не рассчитывала их увидеть.

— Что вы делаете здесь, товарищ Баюшкин? — удивился товарищ Корчев. Хотя чего было особенно изумляться: мало ли что мог делать в данном конкретном доме милицейский начальник? Может, у него теща в этом доме живет или двоюродный брат, например. Но вот представить себе, что Баюшкин тоже может иметь отношение к Наталье, Корчев почему-то не мог. Воображения не хватало.

— Я… тут… ну в общем… — пробормотал товарищ Баюшкин, добавив еще какие-то сложные звуки, которые никак невозможно было разобрать.

— А-а, вот как? Ну, понятно… — сказал в ответ товарищ Корчев, хотя на самом деле ему ничего понятно не было. И задумчиво подвел итог: — Вот как бывает…

Приободрившийся милиционер даже решился задать встречный вопрос:

— А у вас, у вас тут живет кто-то? Или как?

— У нас? У нас-то, да… у нас самой собой. Вот какое совпадение, — невнятно отвечал товарищ Корчев.

Тем временем они оба вошли в подъезд. Зампред облисполкома, разумеется, первым, по старшинству чина, а милицейский полковник на почтительном расстоянии, но тоже не сильно отставая.

Конфузу предшествовали следующие события.

Товарищ Корчев отправил свою супругу Корчеву Л.М. отдыхать в санаторий имени XVII партсъезда Четвертого главного управления в городе Гагра. И дочь Мария выехала с ней тоже. Супруга сильно колебалась перед выездом, мучимая сомнениями: а безопасно ли оставлять мужа одного после произошедшего? Но, в конце концов, решила, что именно после произошедшего и можно. Сочла, что он получил достаточную взбучку, профилактической силы которой должно хватить на некоторое время: проведенные педагогические мероприятия вроде как произвели на супруга сильнейшее впечатление. Вспоминая его выпученные глаза и трясущийся подбородок, она не могла поверить, что он скоро рискнет вновь встать на путь супружеской измены.

И сам товарищ Корчев нисколько не сомневался в правоте супруги и уверял ее совершенно искренне, что о новых изменах не может быть и мысли. И так оно и было. Мысли не было. До поры до времени. А именно, до тех пор, пока через пару дней после отъезда благоверной Константин Михайлович не загрустил на ночь глядя. Остальные члены его ближнего круга рванули на выходные на обкомовскую дачу, где их ждал обильный ужин, а также приятная компания молодых инструкторш из областного комитета комсомола. А сам товарищ Корчев не рискнул — после устроенного супругой бенца собирался он пожить тихой вегетарианской жизнью без новых приключений.

Настроение, однако, по этому поводу было печальное. И ложась спать, он вдруг так ярко вспомнил Наташу во всей ее красе, и вдруг так ясно осознал, что такой сногсшибательной женщины у него не будет уже никогда, что сердце защемило, стало так досадно и обидно — ну просто невмоготу. Хотел ведь похвастаться перед братом, которого ждал в гости из Москвы и с которым с юности велось негласное соревнование по части донжуанства. Наталья должна была побить брата со всеми его крашеными блондинками раз и навсегда.

Жизнь-то одна, думал горькую думку Константин Михайлович. Корячусь на работе как галерный раб, терплю всякие унижения — от обкомовских секретарей, например, да и от председателя облисполкома, который и матом позволяет себе критиковать подчиненных. Себе не принадлежу. И все это зачем? Чтобы Любовь Максимовна телеса качественно нагуливала, чтобы дочь себе позволяла щеголять в американских джинсах и югославских сапогах и чтобы они обе носы по спецсанаториям задирали? А ему-то самому что остается, кроме армянского коньяка?