А.Н.О.М.А.Л.И.Я. - Москва 2066. Сектор

Я рванул за ним. Бур догнал уходивших, подсечкой свалил водителя, рывком сзади – пальцами за глазницы – опрокинул на землю Федорова-Химика и, прежде чем я успел навалиться на него, присел на колено и нанес Федорову сокрушительный удар кулаком в висок.

– Витася, прекрати! – захрипел я, отрывая его от Химика, и мы покатились по траве.

– Не трогайте их, – вдруг раздался над нами девчоночий голосок.

Бур ослабил хватку. Я оттолкнул его подбородок ладонью, взглянул вверх и застыл от изумления. В двух шагах от нас стояла девочка лет двенадцати в красной курточке и шапочке с бомбончиками, розовощекая и голубоглазая.

– Я вам говорю, – строго сказала девочка Буру, лежащему на спине. – Не трогайте их.

– Кого «их»? – грубо переспросил Бур, садясь и отирая грязь с щеки.

– Вот их, – сказала девочка, указывая на Федорова и на водителя, который пытался привести Федорова-химика в сознание.

– Анжела! Что ты тут делаешь? – переведя дыхание, воскликнул я.

Чагин

На следующий день, после визита человека из Сектора, Никита встал за полчаса до рассвета. Еще ночью он решил съездить к Борису Лебедеву.

Он не мог принять решение, ему необходимо было поговорить с кем-нибудь, и Лебедев был, пожалуй, единственным человеком, способным понять Чагина. Так Никита, во всяком случае, считал.

Лебедев был православным священником и жил при церкви километрах в десяти от дома Чагиных. Но Чагин нуждался в нем не из-за его рода занятий. Или не только из-за этого. И даже совсем наоборот.

Никита мог бы поговорить с любым из своих соседей, да хоть с Витей с пятого этажа, тем самым, который был одержим чисткой обуви. Тихие умели слушать. Но серьезный разговор с обыкновенным тихим сильно напоминал беседу с частным представителем какого-то всеобщего Монаха, необъятного потустороннего лица без особых пороков и изъянов, а Чагину нужно было что-то попроще, с червоточинкой, поэтому он выбрал Лебедева.

«Хочешь простого и грешного собеседника – ищи священника, не иди к соседу». – Чагин, стоя в трусах на кухне, варил кофе и улыбался своим мыслям. Кофейные зерна были из оранжереи, в которой он работал, но пахли довольно хорошо и натурально, Никита не чувствовал никакого запаха краски: скорее всего, жутковатый визитер из Сектора придумал это специально, чтобы уязвить.

Полночи Никита проворочался, ожидая рассвета, но теперь немного успокоился и решил подождать, чтобы приехать к Лебедеву в более приличное время. Он не был у священника уже месяца два и слышал, что у него появилась женщина.

Кофе был готов. Никита налил его в любимую итальянскую чашку, сохранившуюся со старых времен, и пока кофе остывал, пошел одеваться. Надев рабочие штаны, он оттянул большими пальцами подтяжки и, щелкнув ими по груди, подошел с чашкой к окну.

Слева, на востоке, поднималось Солнце. Чагин отметил это как хороший знак. Со времени Переворота он не уставал ожидать какого-либо подвоха даже от небесных тел. В принципе, учитывая то, что произошло на Земле, и Солнце могло в один прекрасный момент взойти не вовремя или не с той стороны, по меньшей мере, где-нибудь сбоку. Слава Богу, пока что обходилось.

В большом церковном дворе Лебедев развел красивый фруктовый сад: яблони, абрикосы, миндаль, а в этом году говорил, что хочет высадить белый инжир, вдруг приживется. Никита подумал, что завезти Лебедеву саженцы – неплохой повод для встречи. Он заехал в оранжерею, под которую была перестроена расположенная неподалеку и давно брошенная жителями пятиэтажная хрущевка, объяснил работникам, что его не будет, скорее всего, до обеда, на верхнем этаже выкопал пять инжирят, завернул в мешковину, спустился и привязал сверток к велосипеду.

Обогнув большую аккумуляторную станцию, занявшую место бывшей бензозаправки «Лукойл», Никита, по сути, выехал из Москвы. Раньше здесь была четырехполосная автострада, но нигде вокруг не сохранилось ничего, что могло бы напоминать о ней. Теперь под колесами бежала грунтовка, приятно желтеющая под утренним солнцем среди невысоких елей и берез. Велосипед мягко подбрасывало, апрельский ветер шумел в ушах и трепал широкие листья привязанных к раме саженцев, пахло влажной землей, лесом, кожей сиденья, по-хорошему, едва ощутимо, постукивало под ногами в педалях, в цепи, и Чагину хотелось ехать так долго-долго, и забыть о неприятном визите, о разногласиях с женой, о Секторе и о мучительной необходимости выбирать.

За леском был поворот, и дальше открывался вид на зеленые купола невысокой церкви с белыми стенами, на роскошный свежий сад и старую каменную оградку с зеленой деревянной калиткой, в которую Чагин минутой позже и вкатил свой велосипед.

В саду и вокруг церкви не видно было никого, зато откуда-то с заднего двора слышалась довольно громкая музыка и всхрап лошадей. Там, на заднем дворе, Лебедевым была устроена конюшня, в которой он проводил времени чуть ли не больше, чем в саду. Никита прислонил велосипед к ступеням входа и обошел церковь. Здесь музыка звучала намного громче. «Fantasy, return to the fantasy», – пел неестественно высокий, но нельзя сказать, чтобы особенно неприятный голос. Мелодия показалась Чагину очень знакомой, хотя он и не слишком хорошо разбирался в рок-музыке шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, – всё это было задолго до его рождения. Двор был залит солнцем, колонки, откуда звучала музыка, стояли у стены. Ворота в конюшню были распахнуты, в проеме было как-то таинственно темно, тянуло запахами сена и лошадей.

– Борис! – позвал Чагин, и вскоре из недр конюшни показался священник.

Это был среднего роста мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, одетый в джинсы и клетчатую байковую рубашку с подвернутыми до локтей рукавами. В расстегнутом вороте рубашки виднелась белая футболка ослепительной чистоты. Такой же чистоты и сухости, словно только что прожаренное в специальном медицинском шкафу, было и все в этом худом, поджаром человеке, – сухое загорелое лицо, внимательный взгляд голубых глаз, короткие не по сану волосы с сильной проседью и абсолютно седая, аккуратно подстриженная бородка. Чагин всегда считал, что больше всего Лебедев похож на инструктора по альпинизму, закалившегося в горных походах. Но, конечно, он знал, что при ближайшем рассмотрении становится заметна особая монашеская прозрачность взгляда и не только взгляда, а словно и всего тела Лебедева, и такой, конечно, уже не бывает у туристических инструкторов.

– Никита! – обрадовался Лебедев, вытирая руки. – Привез?

– Привез, – сказал Чагин, невольно улыбаясь.

– Секунду. – Лебедев сделал тише музыку. – Это я ее дразню такой музыкой, говорю, чтобы запомнила и включала после моей смерти. Сейчас познакомлю.

– Регина! – позвал он, зачем-то обеспокоенно оглянувшись на одноэтажный флигель, расположенный чуть поодаль.

В темном, резко пахнущем, проеме конюшни возникла привлекательная голубоглазая женщина с гладко стянутыми в пучок, густыми темными волосами, на вид лет тридцати пяти. На самом деле ей могло быть и сорок, и даже больше:

«тихие» часто выглядят моложе своих лет, а в том, что она была именно «тихой», Чагин почти не сомневался.

– Никита. – Чагин пожал протянутую ему ладошку с налипшей травинкой.

Поздоровавшись, женщина ткнула Лебедева кулаком в плечо:

– Издевается надо мной, видите? После смерти! Да он весь, как кизил, не знаю, или саксаул какой-нибудь, жилистый, скрученный. Нас всех переживет.

Улыбка этой женщины, любовь, которая светилась в ее взгляде, когда она смотрела на священника, озаряли еще больше весь этот и без того светлый двор. «Moonlight night after moonlight night side by side they will see us ride», – вкрадчиво лилось из приглушенных колонок, и Чагину, хорошо понимавшему английскую речь, стало жаль себя. Невозможно было променять этот мир на восемь спален Сектора.

– Ну что, посмотрим на инжир, и пить чай? – сказал Лебедев. – Регина…

Женщина ушла во флигель, а священник с Чагиным пошли к велосипеду отвязывать саженцы. Чагин заметил, что, входя в дом, Регина оглянулась направо-налево, с опаской, как ребенок, переходящий улицу, по которой едут автомобили.

Через несколько минут они уже сидели в саду за длинным деревянным столом. Регина, повязав волосы светлой косынкой и вымыв руки, принесла и расставила чашки и снова удалилась во флигель. Походка у нее была молодая и красивая. Мужчины посмотрели ей вслед.

– Что, Никита, плохи дела? – спросил Лебедев, отмахнувшись от пчелы.

– Откуда вы знаете? – спросил в ответ Никита, впрочем, тут же вспомнив, что Лебедев никогда не отвечает на такие вопросы. – Да. Плохи. И даже хуже.

– Опять рушится мироздание?

– Вроде того.

– Ну, рассказывай.

– У меня не так много времени. – Никита посмотрел на часы. – А поговорить хотелось о многом. Начну с главного. Как вы думаете, как они живут в Секторе? Там очень плохо? В смысле, они еще хуже, чем мы были ДО ТОГО? Или такие же?

– Это главное? – спросил Лебедев.

– Не совсем, – ответил Чагин, опять смирившись с тем, что Лебедев не будет отвечать на вопрос. – Но прежде чем перейду… Хочу спросить в лоб.

Чагин откинул челку и пошевелил плечами. Лебедев ждал с выражением внимания и покоя на лице.

– Борис, – выдохнул Чагин. – Вы для меня загадка. Я знаю вас несколько лет, и за эти годы я хорошо, можно сказать, безошибочно, научился отличать тихих от дерганых.

– И ты хочешь спросить, кто я?

Чагин покраснел:

– Да. Это важно для меня. Не могу объяснить почему (даже самому себе), но сейчас это стало даже особенно важно. Возможно, меня мучит вопрос, насколько мы можем приспосабливаться…

Регина подошла и стала снимать с подноса заварной чайник, вазочки с медом и вареньями, печенье, серебряные ложечки, белоснежные накрахмаленные салфетки. Чагин замолчал.

– Никита. – Чагину показалось, что Лебедев стал строже. – Ты можешь говорить все при ней, при Регине.

– Хорошо. Все эти годы… Я всегда сомневался, как вы прошли через Потепление. То мне казалось, что вы такой же, как я, то…

– Ты хочешь знать, кретин я или дерганый? – спокойно спросил священник.

– Да. – Чагин, бросив мимолетный взгляд на Регину, стал заливаться краской.

– А если я скажу, что я дерганый кретин?

Лебедев засмеялся. Посмотрел на Регину с широкой, открытой улыбкой, откинулся назад, а кулаки положил далеко перед собой на стол (в правом была зажата чайная ложечка, сверкающая на солнце).

– Я… не понимаю, – ответил Никита.

Лебедев захохотал. Теперь смеялась и Регина.

Смех у нее был грудной, красивый, с теми особенными теплыми оттенками, которые бывают только у тихих.

Через некоторое время засмеялся и Чагин. Ему было хорошо и просто с этими людьми.

– Извините, – сказал он священнику.

– Нет, это ты извини, – ответил Лебедев. – Дурацкая шутка. Конечно, я такой же, как ты. Ничего со мной не сталось. Ни в чем я не изменился. Ни на йоту.

– А мне иногда казалось…

– Ерунда, – сказал священник. – Дерганый, он и в Африке дерганый.

– Вы жалеете об этом?

– Не скажу, – все еще улыбаясь, ответил Лебедев.

– Хорошо, спрошу по-другому. Вот скажите, у нас есть шанс стать такими, как они? Моя жена может стать такой, как Регина?

– А зачем ей становиться такой?

– А затем, – резко ответил Чагин, – что у меня сын тихий. И если я знаю безусловно хорошего человека, то это мой сын, Леша. В момент Переворота он был совсем крошечным. Почему он изменился, а мы нет? Конечно же вы тоже думали об этом. Почему мы с вами остались прежними? Это наказание? И если да, то почему ребенок должен отвечать за нас с Викой? Ведь ему тяжело с такими, как мы. Какой смысл в его «потеплении», если его оставили с такими родителями? Которые даже толком не понимают его.

Лебедев продолжал молчать. Это была его обычная тактика в беседах с шибко умными. Чагин об этом знал, и, выговариваясь, сам худо-бедно отвечал на свои же вопросы.

– Каков критерий отбора? – не мог успокоиться Чагин. – Абсолютное большинство людей стали тихими. Среди них чиновники районных управ, гаишники, педофилы, даже президент! А я, всегда мечтавший о тишине, сосредоточенности, о простоте, просидевший несколько лет в медитациях, остался дерганым. Раз людей разделили (кто бы это ни сделал), а не переделали сразу всех, значит преследовали какую-то цель. Какую? Или, может быть, это ошибка, просчет, и я просто попал в отбраковку? Но если остался такой большой процент необъяснимого, ненужного брака, то значит это сделал… – Чагин замялся.

– Ну-ну, говори, – подбодрил его священник.

– Значит, это сделал не Бог?

– А ты уверен, что инжир приживется в открытом грунте? – спросил вдруг Лебедев.

– Уверен, – сказал Чагин после паузы. – Но сажать следует под углом, а верхушку направлять к Солнцу, как я показывал.

– На зиму прикапывать?

– Не знаю. Сейчас рано говорить. Посмотрим, какая еще будет эта зима.

Вопросы священника вернули Никиту в ту область, где он мог быть уверен в своих мыслях и поступках. Это успокоило его.

– Послушайте, Борис, – сказал Чагин, наконец. – Тут такое дело. Ко мне вчера приехал один человек и сделал странное предложение…

Регина грызла сухарики. Гудели пчелы. На стол падали белые лепестки абрикосовых цветков. Все это плохо вязалось с рассказом Чагина.

– И ты не можешь отказать жене? – спросил священник, выслушав Чагина.

– Не могу. Она не бросила меня, когда я попал в тюрьму. Все бросили, а она нет. Хотя именно у нее были все основания подозревать меня, не верить мне, а она пошла за мной. Беременная. И потеряла бы всё, если бы не Переворот.

– А чиновнику из Сектора мог бы отказать? Если бы не жена? – Лебедев стал скрести седую бородку, но скоро отдернул руку, как это делает человек, который борется с плохой привычкой.

– Чиновнику могу. Он, кстати, мало похож на чиновника. Больше на наемного убийцу из старого кино.

– Не боишься его?

– Не до такой степени.

– Тогда делай, как тебе велит совесть.

– Совесть-то, извините, надвое сказала. Не могу отказать Вике, но не могу и тащить в Сектор Лешу.

– Никита, – сказал Лебедев строго. – Ты не собираешься спросить у меня, что тебе следует делать: принимать предложение из Сектора или нет?

Чагин выпрямился и откинул челку:

– Нет, не собираюсь.

– Тогда поступай, как ты решил. А я знаю, что ты уже принял решение. Если это будет в моих силах, я тебе помогу. А больше я ничего тебе не скажу. Справишься?

– Справлюсь, – ответил Чагин.

– Тогда идем, я кое-что тебе покажу. – Лебедев поднял из-за стола свое ловкое поджарое тело. – Региночка, ты подожди нас здесь, – сказал он женщине.

Следуя за священником, Чагин обогнул церковь и вошел в маленькую пристройку с зелеными дверями из старого мятого железа. Внутри хранились лопаты, грабли, мотки проволоки, банки с удобрениями, какие-то рамы, старые доски со следами росписи. Посреди стоял поломанный стол, покрытый пылью, а в углу старинная желтая этажерка.

– Вот, есть у меня такая штука. – Лебедев пробрался к этажерке и снял с полки тяжелый черный телефонный аппарат с дисковым набором.

– Вот такая штука, – повторил Лебедев. – Работает.

– Ну и что?

– Запиши номер и спрячь. Если понадобится помощь, сможешь мне из Сектора позвонить.

– Из Сектора? – Никита, кажется, был поражен не менее, чем вчера, когда увидел лужу мочи в лифте. – У вас есть связь с Сектором? Но это же невозможно! Все кабели были перерублены.

– Получается, не все. Записывай номер.

– И я так понимаю, о телефоне никому ни слова?

– С тобой приятно иметь дело, – сказал Лебедев.

Записав номер и спрятав бумажку в потайной карман комбинезона, Чагин собрался уезжать. Он покатил свой велосипед к воротам. Лебедев и Регина вышли провожать.

– Спасибо! – сказал Чагин. – И вам, Регина, спасибо за угощение. Мне стыдно, я даже не спросил, как у вас дела. Зациклился на своих проблемах.

– У нас все хорошо, – ответил Лебедев, обнимая Регину за плечи.

– На исповедь, наверное, по полгода не приходят?

– И не по полгода, Никита, а совсем не приходят.

Чагин подергал пальцем велосипедный звонок.

– Разве это хорошо?

– Хорошо.

– И детей не крестят?

– Не крестят.

– И это хорошо?

– И это хорошо, – улыбался Лебедев.

– И не отличают православных от католиков?

– Даже от иудеев, Никита.

– И это, вы считаете, хорошо?

– Хорошо.

Никита глубоко вздохнул и посмотрел поверх голов Лебедева и Регины на купола и на цветущие верхушки деревьев:

– Может быть, вы и правы.

– Давай-ка благословлю тебя по-старинному. – Лебедев снял руку с плеча Регины и перекрестил Чагина. – Благослови тебя Господь!

– Поеду, – сказал Никита, усаживаясь на седло. При упоминании Господа ему стало жутковато.

С первых дней Потепления его не покидало ощущение, что Господь приблизился и скрывается теперь где-то совсем рядом, как бы за тюлевой занавесочкой. Он не знал, хорошо это или плохо, и не знал, хочет ли он, чтобы занавесочка была отдернута.

«Хорошо тихим, они не зацикливаются на таких вещах», – думал Никита, выезжая к повороту на лесную дорогу.

Регина махала ему вслед рукой.

Анжела

Кто-нибудь может сказать, куда подевались карлики?

Адамов

Тридцать лет назад мы с будущим генералом Изюмовым приехали в Москву из Владивостока на поезде «Россия». В школе мы сидели за одной партой. Моя мать неоднократно пыталась нас разлучить, уверяла, что дружба с Юрой разрушит мою жизнь. И оказалась, возможно, не так далека от истины.

Я был из простой семьи: отец мичман на флоте, мать – работник гарнизонного клуба. И мы жили в бараке на верхушке сопки.

Изюмов с матерью, Ираидой Викторовной, жил в центре, на улице Ленина, в обкомовском доме, и в одной из комнат на стене у них висел портрет Ираиды Викторовны в полный рост, исполненный каким-то заезжим московским художником. Мать Изюмова была придворной журналисткой, Золотое перо Приморья 1979 года. Зато у Изюмова не было отца. Класса до восьмого Юра считал, что отец был летчиком-испытателем и погиб во время полетов, пока не выяснилось, что тот страдал банальным алкоголизмом, причем в тяжелой форме (управлять, естественно, никакими летательными аппаратами не мог), из-за чего Ираида Викторовна и развелась с ним, едва успев обзавестись сыном.

А вот бабушка Изюмова – внимание! – жила в Подмосковье, в городе Орехово-Зуево.

Я занимался борьбой и хорошо учился. Юра по большей части шнырял по дворам с ножом и велосипедной цепью в кармане. Иногда его заносило в спортзал, так же как и меня – в дворовые разборки. При этом мы много читали, ходили на закрытые просмотры фильмов Тарковского и слушали не только рок, но и симфоническую музыку.

Потом мы поехали в Москву поступать и поступили в один институт, и даже оказались в одной группе. Спустя некоторое время, как и предупреждала моя мать, влипли в одну нехорошую историю, нас погнали из общежития, и мы на какое-то время оказались у бабушки Изюмова в городе Орехово-Зуево.

Там я пережил самое сильное мировоззренческое потрясение моей юности. В чем оно выражалось? Ну, во-первых, я понял, что русский народ – это понятие, а не реальный объект, и реальные люди из Приморья отличаются от таких же из Орехово-Зуево или Петушков намного сильнее, чем жители Ленинграда от жителей Лондона. Во-вторых, я растерялся и не знал, где искать образец, мерило русскости: в Москве, Ставрополе, Архангельске, Новосибирске или все-таки в Орехово-Зуево? В-третьих, я понял, что можно не только не понимать русских, но и не любить их, причем искренне, от всего сердца. В-четвертых, я сделал некоторые, пока еще смутные выводы о природе человека вообще.

Пьяные здесь лежали на улицах и никого не удивляли и не заботили. Однажды я увидел женщину лет тридцати, в субботний день уснувшую в грязи у входа в большой универмаг. На ней был светлый плащ, дело было в сентябре, покупатели (многие шли в магазин семьями, с детьми) протискивались в двери бочком или просто переступали через нее, причем лежавшая не вызывала у них абсолютно никаких эмоций, кроме тех, что может вызвать препятствие, мешающее проходу. Я попытался поднять ее, но ко мне тут же приблизился милиционер, который до этого стоял с друзьями у пивной будки в нескольких шагах. Фуражка милиционера висела на затылке, вверх торчал белесый чуб, ремень был распущен, китель выбился, рубашка вылезла из штанов, кобура была расстегнута. В руке он держал бокал пива с желтой неопадающей пеной. «Ёптыть! – сказал милиционер. – Ебёныть!» И добавил еще несколько похожих слов, из которых я понял, что он не советует связываться, и что пусть дама лежит, где лежала, он ее знает, и с ней все в порядке.

Я видел, как пятилетние дети спокойно играли во дворе вокруг соседа, спящего в собственной блевотине, и в ужасе отшатывались от человека с книгой в руке.

Я также понял, что за книги в этом городе могут и будут бить. Могли избить за чтение газеты на остановке. И самое ужасное было в том, что это не был осознанный протест против грамотности, это была мутная, сермяжная реакция на чужака и связанное с чуждостью неправильное поведение. И поднималась она из таких глубин, о которых даже задуматься в те времена для меня было страшно. Сейчас, спустя несколько десятилетий, я бы сравнил состояние психики орехово-зуевцев тех лет с редкими, особо выгодными, месторождениями угля или нефти. Чтобы добыть самые древние и самые жуткие содержания, не было необходимости забуриваться на километры. Нефтяные лужи их подсознания плескались прямо на поверхности, открытые непосредственному наблюдению. И кроме этих луж я не мог разглядеть ничего.

Хотя было и что-то вроде христианства. Если в автобус вваливался пьяный в дупль молодой парень, отборно матерился и падал на пассажиров, то обязательно находилась старушка, уступающая ему место. При этом, как правило, старушки произносили следующие слова: «Садись, милок! Устал, сердешный!» Автобус, и это меня еще более бесило, одобрял старушку. То ли старушки действительно считали пьянство тяжелым трудом, то ли исповедовали христианство такого толка, которое могли бы исповедовать собаки, если бы у них была религия: лизать бьющую тебя руку.

Однажды соседка по коммуналке, соскучившаяся в декретном отпуске, вышла на кухню с бутылкой портвейна и, придерживая руками свой огромный живот, предложила нам с Изюмовым выпить на троих, а после – отыметь ее прямо здесь, у подоконника. «За угощение», – как она выразилась, поморщившись от громкого крика своего трехлетнего сына, который в это время ездил на четырехколесном велосипеде по коридору и тренировался в матерщине.

В те месяцы я впервые понял, сколь благодатным может быть воздействие ядерной бомбы, если суметь применить ее точечно, в данном случае – для ликвидации одного конкретного подмосковного города. Будучи студентом, не чуждым новым веяниям в искусстве, я разрабатывал эту идею уничтожения Орехово-Зуева в разговорах с другими студентами. Интересно, что необходимость локального взрыва я обосновывал не столько потребностью уничтожить пьяниц и откровенных дебилов, сколько необходимостью избавить Советский Союз, да и весь мир, от мистической опасности, исходящей от слов «ёптыть» и «ебёныть». То, как произносились орехово-зуевцами эти слова, и каким образом с их помощью мгновенно устанавливалась прочная связь между местными жителями, наталкивало на мысль об их магическом характере. Я видел, и не раз, как в пустых тоскливых глазах после произнесения вслух этой магической формулы мгновенно появлялась жизнь, какой-то особенный свет уверенности («мы стоим на своей земле и делаем свое дело») и даже (что опаснее всего) какое-то религиозное воодушевление.

Этих людей нужно было уничтожить, говорил я, пока они с помощью своей магии не уничтожили остатки русской культуры, экономики и даже экологии, а потом не принялись и за сопредельные территории.

Однажды меня вызвали в комитет комсомола нашего института. За кабинетом комсорга оказалась еще одна комнатка, в которой меня ждал блеклый человек с упрямо сжатыми губами, назвавший мои теории касательно Подмосковья остроумными, хотя и жестоковатыми, и предложил проявить свои способности на более полезном для Родины поприще. Так начался мой долгий и непростой путь в «Шатуны».

Похожим маршрутом проследовали и Попов с Изюмовым.

Юра Изюмов, с детства впитавший основы поведенческой психологии обкомовских работников и городской шпаны, быстро продвигался по карьерной лестнице. Вскоре он не только обогнал в этом смысле нас с Поповым (мы стали всего лишь полевыми офицерами), но и перестал признавать в нас бывших друзей.

Юра женился, родил дочку Анжелу. Бабушка его умерла. Ираида Викторовна переехала из Владивостока в Орехово-Зуево, и теперь уже не Изюмов, а его дочь ездила в гости к своей бабушке.

Встретив Анжелу Изюмову на территории военных складов в марте 2066 года, я в долю мгновения прокрутил в голове все связанное с Орехово-Зуевом и подумал, что это не могло быть простым совпадением. Именно здесь, именно я, именно она! Не говоря уже о том, что первое задание, связанное с Событиями, руководство поручило «Шатунам», а значит, Изюмову, который, в свою очередь, будто специально, направил туда Сашу Попова (!) и спустя несколько часов – меня.

Я и сейчас думаю, что все могло бы пойти по-другому, вспомни Изюмов в решающий момент о наших студенческих годах и моем восприятии Орехово-Зуева, как черного и маслянистого тектонического разлома русской жизни. Что, если бы туда отправился Мураховский или Семиглазов? Уверен, что навстречу им не вышла бы девочка в лыжной шапочке с бомбончиками, и вся история пошла бы, скорее всего, иным путем.

В прошлый раз я остановился на том, как мы попали на склады, с которых невероятным, не поддающимся объяснению образом, исчезли боеприпасы, достаточные, чтобы убить все живое как минимум на одной четверти суши. Двое из нашей команды, закаленные, проверенные люди, внезапно бросили оружие и снаряжение и пошли. Бур догнал одного из них, Федорова, и едва не выбил ему мозги, я бросился на Бура, мы покатились по жухлой траве, еще мокрой от недавно сошедшего снега. И тут над нами раздался девчоночий голос. Мы остановились, я сел в грязи, – передо мной стояла Анжела, единственная дочь генерала Изюмова.

После всего, что случилось в этот день, я, пожалуй, не должен был удивляться ничему.

Тем не менее я был очень и очень удивлен.

Анжеле было двенадцать лет. Изюмов и его жена Лиля сдували с нее пылинки и никуда не отпускали одну. Бабушка, у которой, в принципе, девочка могла быть в гостях, была одержима соображениями безопасности еще больше, чем родители. Я мысленно прикинул расстояние до дома Ираиды Викторовны. Получалось километров восемнадцать-двадцать. То есть девочка просто не могла находиться здесь. Но вот она стояла на расстоянии вытянутой руки на территории закрытых военных складов. В красной лыжной курточке и шапочке с бомбончиками.

Кроме того, Анжела возникла так внезапно, так тихо, словно спустилась откуда-то сверху или вообще соткалась из воздуха. Я прокрутил в голове все наши действия за последние полчаса. Да, мы достаточно хорошо осмотрели все вокруг. Когда мы пришли, здесь никого не было.

– Не трогайте их! – повторила девочка специально для Бура и показала на лежащего без сознания Федорова и водителя-спецназовца, склонившегося над ним.

– Анжела, а ты что здесь делаешь? – еще раз спросил я, все еще сидя на земле.

– Я на лыжах каталась, – спокойно ответила она и прошла мимо нас к Федорову.

– Какие лыжи? – спросил Бур, поднимаясь и отряхивая грязь. – Это кто? Что за Анжела?

Я объяснил. Это произвело впечатление.

Девочка тем временем присела на корточки рядом с Федоровым, сняла рукавичку и похлопала Химика ладошкой по щекам. Федоров открыл глаза, застонал и схватился рукой за голову.

– Нужно увести ее отсюда. Немедленно, – сказал Бур. – Сделай это, будь другом, а я разберусь с этими козлами.

– Команды, майор, здесь буду отдавать я, – ответил я Виталию, останавливая его рукой.

Анжела подошла к нам.

– Их не нужно трогать, – сказала она. – Пусть уходят. Они перевернулись.

– Что?! – спросили мы хором.

– Они перевернулись, – повторила девочка. – Стали тихие.

Так в первый раз я услышал это слово. Тихие.

– Что значит «перевернулись»? – спросил Бур, хотя по выражению лица его было видно, что какие-то страшные догадки уже роятся у него в голове. Ведь мы оба присутствовали на допросе Попова и вдобавок совсем недавно видели, как рабочие исчезнувшего завода «Фенолит» уходят домой со счастливыми лицами буддистских монахов.

– Вы это чуть позже сами поймете, – сказала Анжела. – Надо потерпеть.

– Нужно немедленно доложить Изюмову, – сказал Бур.

– Подожди, давай разберемся, – ответил я. – Анжела, как ты тут могла на лыжах кататься? Снега-то нет.

– Ну и что, дядя Игорь. Он был.

– Когда, Анжела?

Девочка задумалась. Лицо ее стало сосредоточенным, как будто она внимательно вслушивалась во что-то важное внутри себя.

– Я не помню, – наконец ответила она и сняла свою шерстяную шапочку.

Волосы у нее на висках потемнели от пота. Да, было слишком тепло. Мне даже показалось, что трава под ногами прямо на глазах наливается зеленью.

Оглядевшись, в стороне, у трансформаторной будки я и в самом деле увидел поставленные торчком лыжи с аккуратно навешенными на носки кругами лыжных палок.

Я тянул время, потому что не знал, о чем докладывать генералу. Растаявшие на глазах у милиционеров заводские трубы, аккуратный газон на месте корпусов «Фенолита», дикая, невероятная чистота на пустых складах, какие-то «перевернутые» и «тихие», – что все это могло означать, как такое могло произойти, – у меня не было (и не могло быть) никаких объяснений. После допроса Саши Попова мы отрабатывали версию применения психотронного оружия. Но тогда почему не работают двигатели автомобилей? Почему погасли дисплеи мобильников? А что, если психотронная атака нанесла сокрушительный удар и по моей голове, и все это мне только кажется? Что, если после доклада и меня прикрутят цепями к металлическому стулу и попытаются выбить дурь из головы?