Последняя любовь президента

– Эй, – крикнул я негромко, и в кабинет заглянул мой помощник. – «Хэннесси» принеси!

– Тебе никогда ничего не пересаживали? – спросил я специалиста по стрессу после второго бокала коньяка.

– Нет.

– И не соглашайся!

Коньяк меня отпускал. Про контракт я на какое-то время забыл. Теперь меня интересовал специалист по стрессу.

– А кому ты тут еще стресс снимаешь?

– Николаю Львовичу. – Он поднял глаза к потолку, словно память его растворилась в коньяке. – Петру Алексеевичу, Семену Владимировичу.

– А это кто такой? – удивился я, услышав незнакомое имя-отчество.

– Это ваш первый советник по вопросам семьи и брака.

– Да?!. А у Коли Львовича часто стресс бывает?

– Каждый день.

– И как же ты его снимаешь?

– По-разному. Иногда вот так же, – он кивнул на бутылку коньяка. – Иногда иглоукалывание. Но он иголок боится.

– А этот Семен Владимирович. У него часто стресс?

– Тоже каждый день.

– А у него, интересно, отчего?

– У него мания преследования.

– И кто же его преследует?

– Он думает, что вы.

– Да я его вообще не знаю! Он недавно стал советником?

– Год назад.

– Ни хера себе! – Я перевел взгляд на дверь. – Эй! – крикнул я, и тут же в проеме возникло лицо помощника. – А ну сюда Колю Львовича!

Дверь закрылась, а в глазах специалиста по стрессу появился ужас.

– Зачем вы его?..

– Надо же когда-нибудь с собственным советником по семье и браку познакомиться!

Коля Львович зайдя пронзил вопросительным взглядом специалиста по стрессу и только потом нежно и вопросительно посмотрел на меня.

– Скажи мне, кто такой Семен Владимирович? – попросил я его подчеркнуто вежливо.

– Это брат Майи Владимировны, – ответил глава администрации, косясь на контракт, лежавший на столе.

– Налей себе, – я кивнул на бутылку.

Пока он наливал, я следил за его руками. Они дрожали. Рука специалиста по стрессу тоже дрожала, когда он подносил ко рту бокал с коньяком.

– Год назад ты взял на работу советника, которого я ни разу не видел, – заговорил я, упершись недовольным взглядом в его глаза. – Это еще до моей операции.

– Вам нельзя беспокоиться! – запричитал вдруг Коля Львович. – Это опасно! Сердце может не выдержать! Я сейчас, я на минутку!..

И он выбежал из кабинета.

Мой взгляд упал на контракт. Я взял его, поднес к глазам.

– «Сердце, как в случае успешной операции, так и в случае неудачи, остается собственностью Майи Владимировны Войцеховской и подлежит возвращению ей по истечении надобности в нем или при невозможности его дальнейшего использования», – прочитал я, потом поднял глаза на специалиста по стрессу. – Так что ты об этом думаешь?

Он заморгал, уцепился взглядом за бокал с недопитым коньяком.

– Это очень стрессовая ситуация. Традиционные методы тут не подойдут.

– Что ты называешь традиционными методами? – поинтересовался я.

– Вот это, – он кивнул на бутылку «Хэннесси». – И агрессивный секс.

– Да, секс здесь не подойдет, – согласился я. – А что подойдет?

Я сам услышал, как в моем голосе прозвенел металл. На самом деле еще минут пять – и меня понесет так, что только держись!

– Агрессивная трудотерапия, – негромко произнес специалист по стрессу.

– Агрессивная трудотерапия? – Мысль меня заинтересовала. – Это что? Как в армии? Копать канаву от забора и до обеда?

– Почти. Нет, не совсем. Я, конечно, могу. Но надо Николая Львовича спросить. – Специалист по стрессу оглянулся на закрытые двери в кабинет.

– А действительно, где этот мудак? – вырвалось у меня, и я крикнул: – Эй!

Помощник отозвался, заглянул в кабинет.

– Найди Львовича – и быстро его сюда!

Через пару минут голова помощника снова появилась в проеме двери.

– Он не может встать. Он у себя в кабинете.

– Что, напился? – спросил я.

Помощник кивнул.

– Вот как! Он себе стресс снял, а мне? – Я опять начинал заводиться, и взгляд мой сам собой жестко прошелся по лицу специалиста по стрессу.

Он отшатнулся, побледнел.

– Если вы действительно хотите, я могу… – залепетал он, – но вопросы безопасности… Нужна машина, шофер, охрана, несколько мощных фонариков.

– Ты это кому говоришь? – зарычал я и снова обернулся к двери. Крикнул: – Эй! Зайди!

Помощник залетел в кабинет и остановился как вкопанный перед столом.

– Ему скажи, что надо!

Возникла роскошная пауза. Двое напуганных до бледности взрослых мужчин смотрели друг другу в глаза, боясь бросить лишний взгляд на меня. Словно загипнотизированные, они стояли неподвижно, боясь нарушить возникшую тишину и сопровождавшую ее неподвижность момента.

Мне надоело ждать. Я стукнул рукой по столу, и мои истуканы ожили. Специалист по стрессу дрожащим голосом рассказал помощнику обо всем необходимом. Помощник кивнул и вышел.

За окном молчал вечерний город, которому было наплевать на все – на меня, на мой стресс, на мое сердце, которое мне не принадлежало.

48

Киев. Февраль 1985 года.

Полная тишина и какой-то медицинский, больничный покой в душе. Словно закрыли меня в холодильнике и рядом лежит все свежее и холодное. И я такой же лежу на большой полке.

Я открываю глаза и понимаю, что медицинская тишина мне только что снилась. В землянке темно и тепло. Только темные бордовые отблески мигают в темноте да огонь в закрытой буржуйке потрескивает негромко.

Я накрыт чем-то тяжелым. Вытаскиваю наружу руку и ощупываю свое одеяло. Нет, это не одеяло. Это шинель. Вот ее рукав. Пальцам вдруг становится холодно, и я прячу руку обратно, зажимаю ладонь между своими горячими ляжками. Удивительно, почему всегда, когда я греюсь под одеялом, все тепло скапливается между ног?

«Надо будет найти какую-нибудь книгу о человеческом теле, – думаю я, снова засыпая. – Ведь я явно в этом деле не шарю, не понимаю! А может, мне пойти учиться в медучилище? На фельдшера?»

Я еще успеваю вспомнить вечно пьяного фельдшера в нашей воинской части. Конечно, это был стройбат, а в стройбате пили все, кроме казарменных крыс. Что мы там строили?

Засыпающий мозг нехотя подсказывает: кофейную фабрику во Львове.

– Нет, – не соглашаюсь я, – не фабрику, а склады.

И наконец снова засыпаю. Снова заезжаю вместе с невидимой полкой в чистый и холодный холодильник. И дверь за мной захлопывается с характерным металлическим щелчком.

49

Швейцария. Лейкербад. Февраль 2004 года.

Демократия – вещь чудесная. Особенно швейцарская демократия. Она словно создана для больных и престарелых. У нас раньше пели: «Молодым везде у нас дорога». В Швейцарии таких песен не было, но дорогу всегда уступали пожилым, как у нас сидячие места в городском транспорте.

Профессор написал в мэрию Лейкербада письмо о том, что сама бюрократическая атмосфера церемонии вступления в брак может оказать травматическое воздействие на его пациентов, и поэтому свидетельство о браке в мэрии заполняли in absentia. Зато тот факт, что за вступавших в брак расписались их родные брат и сестра, только порадовал мэра, который сам пришел в церемониальный зал, чтобы пожать нам руки и в нашем лице поздравить молодоженов. Пару раз во время своего недлинного спича он забывал о том, что это не мы женимся. Переводчица Наташа поправляла его, и он, мгновенно исправляясь, продолжал.

Но главный праздник начался вечером, в шесть. В ресторане «Шато д’О». Это был действительно «Водяной дворец».

Нас подвезли на микроавтобусе с логотипом лечебницы – знак внимания от «главврача», который тоже обещал подойти и поздравить молодых, но попозже. Ему предстояла еще одна вечерняя консультация.

В просторном холле ресторана среди картин висел плакатик с фотоаппаратом, перечеркнутым жирной красной линией. Моя маленькая «Минолта», лежавшая в кармане пиджака, казалось, испуганно затаила дыхание. И я ее погладил, успокоил. «Нет, я тебя не сдам в камеру хранения!» – прошептал я про себя, наблюдая, как пожилая пара передавала служителю гардероба кофр с видеокамерой.

Потом метрдотель провел нас к кабинкам для переодевания. Дима и Валя зашли в одну, мы со Светланой – в другую. Здесь уже лежали аккуратно сложенные полотенца и белейшие простыни.

Светлана отвернулась и, как ни в чем не бывало, быстро скинула свою одежду. Элегантно замоталась в простынь. Оглянулась. Я стоял еще одетый, завороженный красотой ее тела. Ее взгляд поторопил меня.

Наш провожатый, серьезнейшее выражение лица которого никак не вязалось с его нарядом, оживился, снова увидев нас четверых. Повел дальше. Первыми за ним шли Дима и Валя, потом мы со Светланой. В воздухе витала приятная влажность. Тишина тоже, казалось, была пропитана этой влажностью и поэтому звучала торжественно, словно все затаили дыхание. Тишина так же торжественно звучит в церкви. Может, именно поэтому мне вдруг показалось, что это не метрдотель идет впереди нашей скромной процессии, а священник, ведущий молодых к алтарю.

Под ногами захлюпала вода. Шаги по воде добавили торжественности и какой-то особой библейности атмосфере. Я уже ничему не удивлялся. Ни тому, что наш «священник» был одет во фрак и, если можно так сказать, во фрачные плавки. Ни тому, что мрамор пола с каждым шагом уходил все глубже под воду.

Перед нами открылся зал ресторана, где стильные пластиковые кресла стояли вокруг мраморных столов и пол был покрыт водой. Он был покрыт водой по колено, но когда мы уселись вокруг стола, вода оказалась намного ближе.

Еще днем, после визита в мэрию, я отпустил переводчицу Наташу, но без связи со «швейцарским миром» мы не остались. Светлана говорила по-английски. Она перевела слова нашего «священника», объяснившего, где можно окунуться, и добавившего, что после девяти вечера за столиком можно сидеть совершенно раздетыми.

Официант появился в таком же непривычном водно-фрачном наряде. За собой он тянул плавучий кораблик-поднос с бутылкой шампанского в серебряном ведерке и блюдом миниатюрных бутербродиков.

– Горько! – крикнул я, но голос мой тут же был впитан влажным воздухом.

Дима и Валя поцеловались. Мы со Светланой переглянулись. От наших брата и сестры исходило сияние счастья. Оно рвалось наружу через их взгляды, через их улыбки. Здоровым людям, казалось, никогда не бывает так хорошо. По крайней мере, именно это я подумал, глядя на Диму и Валю.

– Здесь можно кричать – все равно никто не услышит, – сказал я Диме.

Он рассмеялся. Потом крикнул, обернувшись к своей невесте: «Я люблю тебя!»

Я оглянулся по сторонам. В ресторане пока сидели только две пожилые пары, но они, казалось, не услышали крик Димы.

– Я люблю тебя, – прошептал я, глядя на Светлану.

– Что? Я не расслышала! – Она наклонилась ко мне. – Что ты говоришь?

– Горько! – повторил я погромче.

– Горько! – поддержала она меня.

Потом, после девяти часов, мы сбросили простыни и купались нагишом в глубоком месте ресторанного зала, там, где вместо столиков стояла в воде барная стойка.

Дима и Валя замкнулись друг в друге. На нас они не обращали внимания. Они баловались в воде, ныряли.

Мы вели себя более сдержанно, хотя взгляд мой то и дело сползал на красивую «яблочную» грудь Светланы.

Пили только шампанское. Около одиннадцати я тайком принес свою «Минолту», и пожилая женщина с соседнего столика щелкнула нас по моей просьбе. Свадебное фото на память. Четверо взрослых, счастливых, голых, стоящих по колени в кислой минеральной воде. Свадьба «по-швейцарски» с украинским акцентом.

Под конец ужина мне стало немного грустно. Я вдруг понял, что и Валя обладает телом идеальной красоты и такой же «яблочной» грудью, как и ее сестра. Я позавидовал Диме, у которого впереди – брачная ночь в роскошном номере пятизвездочного отеля. А мы со Светланой будет ночевать через стенку этажом ниже.

Мои грустные предчувствия не оправдались. Светлана впустила меня к себе, и брачная ночь раздвоилась, она досталась всем нам. «В этой минеральной воде много железа», – говорил «главврач» лечебницы о ресторане. Я слизывал с кожи Светланы кисловатое, растворенное в воде железо. Гладил ее, ласкал ее грудь, упругую, как резиновый мячик моего детства. Я был счастлив.

Только поздним утром за завтраком вспомнил, что профессор так и не пришел на наш свадебный ужин.

50

Киев. 23 февраля 1985 года.

– Ты в армию ходил? – спрашивает меня Давид Исаакович из-под стола.

Там у него съестные припасы, и он, нагнувшись, пытается что-то достать. Шелестит полиэтиленовая скатерка. Наконец он выбирается и поднимает над столом кулек с картошкой.

– Так ходил или нет? – снова спрашивает он и теперь смотрит мне прямо в глаза. А я смотрю на его горбатый нос.

– Ходил, – киваю я. – Два года родине отдал.

– Значит, не только мой праздник! – На лице старика улыбка. – А я в сорок пятом Знамя Победы повесил!

Из кулька на стол выкатываются пять картошин.

– Они мороженые, но для пюре сойдут. У меня еще кое-что есть! Это хорошо, что ты пришел! – Взгляд Давида Исааковича уходит на бутылку принесенного мною портвейна. – Ты хозяйственный и добро помнишь!

– А вы на Рейхстаге знамя вешали? – интересуюсь я.

– Нет, до Берлина я не дошел. В другом городке повесил. Жаль, названия не помню. Точно знаю, что в Германии. Если б название помнил, написал бы письмо в их посольство! Может, в гости бы пригласили!.. Только хрен бы наши выпустили!.. Ты женат?

– Нет. Я один.

– Как один? – удивляется старик. – Один-единственный, как партия? А родители?

– Нет, мама есть и брат. Близнец. Только он тихий псих.

– А сердечной подруги, значит, нет, – понимающе качает головой Давид Исаакович. – Тогда открывай портвейн и сходишь сейчас в морозильник за деликатесом!

Я оглядываюсь по сторонам. В прохладной, несмотря на горящую буржуйку, землянке лишь самодельная кровать, стол, две табуретки и ящик с кастрюлями и тарелками.

– А морозильник где? – спрашиваю.

– Слева от двери. Два шага сделаешь влево, потом аккуратно рукой снег смети – там ящик.

В «морозильнике», а на улице действительно минус пятнадцать, я нахожу пол-литровую банку с тушеным кроликом. Вокруг молча стоят голые деревья. Труханов остров напоминает заброшенное кладбище. Еще довольно рано, около часа, а воздух уже теряет свою прозрачность, сереет, сливается со свинцовым небом, в котором зреют очередные снегопады.

Банку открыть нечем. Мы ее разбиваем чугунной сковородкой. Снимаем с замерзшего цилиндра кроличьей тушенки битое стекло. Потом, отказавшись от самой идеи пюре, бросаем «вымытую» в снегу картошку в чугунный казанок, туда же цилиндр тушенки, закрываем крышкой и ставим на буржуйку.

– Знаешь, – говорит Давид Исаакович, попивая мелкими глотками портвейн, – у меня ведь законная дочь есть! Мира. Давай познакомлю!

– Давайте! – соглашаюсь.

– Она из очень интеллигентной семьи. Мать у нее – костюмерша в Оперном, отец – вот он, перед тобой. Мне уже пятьдесят было, когда она родилась!

«Сколько же ему теперь?» – думаю я, опять сосредоточивая внимание на горбатом носу старика.

– Другого отца у нее не было, но мать – умница. Штаны умеет шить – просто шик! Даже гладить не надо, если правильно после стирки повесить! Я тебе адрес дам и записку!

«А вдруг у нее тоже горбатый нос?» – закрадывается подозрение в мое смягченное портвейном сознание.

– А знаешь, тут у нас, на Трухановом, раньше все было. И винная лавка, и кладбище свое. На нем мой брат похоронен!..

За окном уже темно. Портвейн выпит. Уходить не хочется. Там, снаружи, страшно и холодно. И снова падает снег.

– Я уже высохший, много места не занимаю, – говорит старик, расстилая кровать. – Нам тут с тобой вдвоем теплее будет! А завтра с утра напишу записку, и поедешь к моей Мирочке. Она тебе понравится!

51

Неизвестная территория. Июль 2015 года. Ночь.

У меня все еще колотится сердце. Так же громко, как мотор вертолета, на котором мы куда-то летим. Не важно – куда. Важно – зачем. Я лечу снимать стресс.

Впереди летит еще один вертолет с охраной и каким-то дежурным полковником по спецсвязи.

Я смотрю на специалиста по стрессу. Лампочки в салоне вертолета неяркие. Он сидит в кожаном кресле возле круглого иллюминатора и делает все возможное, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом.

– Эй, – обращаюсь я к помощнику, – дай коньяка! И ему дай! – Я киваю на специалиста по стрессу, получая бокал «Хэннесси».

Помощник кивает. Он знает, что говорить со мной лучше жестами и движениями тела. Движения тела не переспрашивают. У них не может оказаться двусмысленной или подозрительной интонации.

Специалист по стрессу вдруг встрепенулся, увидев что-то на земле. Обернулся ко мне и тут же, словно спохватившись, попробовал снова уткнуться в иллюминатор. Но не получилось. Перед ним стоял помощник с бокалом коньяка, а дальше по курсу его взгляда сидел я с таким же бокалом в руках.

– Что там? – спрашиваю я.

– Кажется, посадочная площадка.

Из моего иллюминатора ничего не видно, и я подхожу к нему, заглядываю вниз.

Там светящимися уголками выложен квадрат, рядом видны горящие фары нескольких машин. И первый вертолет уже зависает над подготовленной площадкой.

– Сколько мы летели? – спрашиваю я специалиста по стрессу.

– Полтора часа, – тихо отвечает он.

Внизу – ночь, ветерок. Жужжат негромкими голосами едва различимые в темноте люди, которых собрал в это непонятное место мой стресс. Они обмениваются информацией, командами, словами повышенного значения и такой же ответственности. И вот уже через десять минут кортеж из трех «мерсов» летит по проселочной дороге. Я – в средней машине. Впереди водитель и помощник.

– Они сказали, что там уже все готово, – негромко докладывает помощник на ходу.

– Все? – переспрашиваю я, пытаясь понять, что скрывается за этим коротким бездонным словом.

Помощник знает мои интонации и знает, что я не жду никакого ответа на свой переспрос.

Четыре человека с мощными фонариками расставляют вешки с фосфоресцирующими флажками салатного цвета. Специалист по стрессу возникает из темноты и передает мне в руки легкую лопату с клинком из белого блестящего металла. Его голова наклонена.

– Здесь три сотки, – шепчет он. – Но если устанете, можете сразу прекратить.

Невидимые люди освещают фонариками сухую, брошенную землю. Мои глаза, пообвыкнув к темноте, различают невдалеке хатку, за ней – другие.

Я резко берусь за работу. Лопата отточена, как кинжал. Даже в твердую, сухую землю входит легко, как нож в мясо.

Минут через двадцать начинают приятно щемить ладони. Я вскапываю метр за метром и с почти физиологическим удовольствием ощущаю, как в моем теле происходит борьба бодрости и усталости, как притоки энергии щекочут изнутри мышцы рук, как напрягаются икры, когда я пригибаюсь, выворачивая очередной комок земли.

Я забываю обо всем, кроме лопаты и трех соток. Для меня больше не существует ни охраны, ни вешек, ни людей с фонариками в руках.

– Нам пора! – раздается вдруг рядом знакомый голос.

Я резко останавливаюсь, наклоняюсь вперед к говорящему – это полковник спецсвязи.

– Николай Львович звонил… рассвет через полчаса. Он боится, что вас тут увидят!

До трех соток остается всего лишь пара квадратных метров.

– Докопай! – Я вручаю ему лопату и иду к машинам, у которых словно по приказу одновременно зажглись фары.

Утром в резиденции личный врач обрабатывает стертые в кровь ладони. Рядом стоит опухший от алкоголя и недосыпа Коля Львович. Вдруг в его уставшем взгляде мелькает огонек, и он быстрым шагом уходит.

Возвращается с цифровым фотоаппаратом. Нацеливается на мои натертые ладони.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Нет таких неприятностей, из которых нельзя выжать пользу! – бормочет он и делает несколько снимков.

– Что ты делаешь? – рычу я, одновременно огорчаясь собственному раздражению. – Я из-за тебя, мудака, стресс снимал! На хрена тебе эти снимки?

– Извините, в архив, на память! – Львович делает еще два снимка и беззвучно уходит.

Врач заканчивает обработку ладоней. Мазь, которую он втирает в мозоли и в лопнувшие волдыри, пахнет бараньим жиром.

– Что это? – киваю я на тюбик мази.

– Страусиный жир.

– Я почти угадал, – произношу я удивительно спокойным голосом.

И понимаю, что не зря провел бессонную ночь. Стресс снят. Настроение хорошее. Хочется сделать кому-нибудь подарок или что-то приятное.

– У тебя дети есть? – спрашиваю врача.

– Да, дочь.

– Сколько ей?

– Шестнадцать.

– Тоже врачом хочет стать?

– Нет. Манекенщицей.

– Да? – Я неприятно удивлен, но никакого раздражения не ощущаю.

Снимаю с руки швейцарские часы «Филипп Патек», протягиваю врачу.

– Бери! Подарок! Тебе.

Он поражен. Смотрит испуганно мне в глаза, но часы берет.

– У меня еще сын есть от первого брака, – растерянно говорит он.

– Меня твой сын не интересует, – мягко останавливаю его лепетание. – Можешь идти!

52

Киев. 24 февраля 1985 года.

Дверь открыла круглолицая девушка-пышка в синем спортивном костюме. Глаза – синие-синие, губки толстые и смешливые.

– Вы к кому? – спросила.

Я постучал ботинками по бетону лестничной площадки, стряхивая налипший снег. Неспешно вытащил из кармана куртки конвертик.

– У меня для вас записка. От папы.

– Для меня? От папы? – Ее губы сложились в улыбку, только улыбка получилась немного придурковатая.

– Вас зовут Мира? – уточнил я на всякий случай.

– А-а! – протянула пышка и, развернувшись, махнула рукой в глубь длинного коридора. – Третья дверь налево!

«Ну и слава богу», – подумал я, заходя в коммуналку.

Мира оказалась симпатичней, чем я ожидал. И нос не горбатый. Глаза – темные, цыганские. Фигурка ничего – есть за что рукой взяться.

Прочитав записку, она забеспокоилась. Спросила о Давиде Исааковиче, о его здоровье и настроении. Потом стала угощать меня чаем.

Стены большой комнаты, в которой она жила с матерью, были завешаны множеством старых фотопортретов в деревянных рамках. Две железные кровати были аккуратно застелены и украшены взбитыми подушками. И телевизор на тумбочке был покрыт кружевной салфеткой, поверх которой стояла хрустальная ваза с искусственными цветами. Все чистенько и аккуратненько.

– Вы музыку любите? – спросила она.

– Очень.

– Мы с мамой в Оперном театре работаем. Если хотите, можем сегодня туда вместе пойти. Мне как раз через полчаса на работу.

Я охотно согласился.

Под ногами хрустел снег. Мы поднимались с Саксаганского по Владимирской вверх. Шли молча. Я на ходу поглядывал на ее серые валенки с черными галошами. А я-то думал, что в городе уже валенки не носят!

– Я в магазин на минутку! – сказала Мира, когда мы поднялись к Дому Морозова. – Надо сыра и колбасы на бутерброды купить, а то если покупать их в буфете – дорогие получаются!

Я кивнул. Мира исчезла в гастрономе. Снег падал на мой нос. Темнело прямо на глазах, и по белому снежному сумраку ползли желтые пятна автомобильных фар. Вечер наступал в четыре пополудни. До Оперного – десять минут ходу. Только что мне там делать до семи, когда начнется спектакль?

Мои размышления прервала Мира, вынырнувшая из дверей гастронома.

В театр зашли со служебного хода. Старик-вахтер равнодушно провел по мне взглядом и ответил кивком на «добрый вечер».

Лариса Вадимовна, мама Миры, встретила меня настороженно, но, прочитав записку, переданную ей Мирой, тепло улыбнулась.

Она стояла над гладильной доской, держа в сильной руке тяжелый утюг. На доске блестел изумрудный бархат королевского, должно быть, костюма. Воздух был пропитан нафталином.

Утюг опустился на железную подставку легко, как перышко.

«Интересно, она легко проходит в двери?» – думал я, глядя на могучую, крупную женщину в черной юбке-шатре и бордовой блузке с закатанными до локтя рукавами.

– Мирочка, покажи гостю театр! – произнесла она немного отвлеченно, снова опуская взгляд на записку, зажатую в левой руке.

Экскурсия по Опере закончилась на самом чердаке, куда поднимались мы по приставным деревянным лестницам. Полумрак вдруг отпрянул в сторону, когда Мира чиркнула спичкой. Огонек опустился, дотронулся до фитилька свечки, и перед моим взглядом открылась тайная комната – журнальный столик с пустыми стаканами и чашками, старый продавленный диван, обрезок ковра на полу и старые ободранные афиши, свисающие с деревянных чердачных перегородок.

– Здесь актеры устраивают тайные свидания, – прошептала Мира, и в голосе ее вдруг прозвучало столько нежности и романтики, что я не удержался и потянулся к ней.

Несмотря на продавленность, диван почти не скрипел. Мне было холодно, хотя с себя я стянул только майку и свитер, а с Миры – жилетку, кофту, блузку с длинной майкой и лифчик щедрого размера. Валенки так и остались на ней, правда, галоши она с них сняла раньше, в костюмерной.

Мои руки словно тонули в ее теле, которое совершенно не сопротивлялось моему напору. Мои руки проваливались в ее мягкую грудь. Ее губы показались мне тоже безвольными и мягкими. Только когда где-то недалеко раздался шум, я ощутил ее. Она уперлась ручками в мои плечи и надавила на них, пытаясь отстранить меня от себя.

– Подожди! – шикнул я в ответ, ускоряя ритм своего тела.

– Кто-то идет! – Ее шепот выдохнул на меня знакомый запах мяты.

«Зубной эликсир!» – вспомнил я.

Потом, подняв с обрезка ковра одежду и задув свечу, мы спрятались за какую-то перегородку и, дрожа от холода, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, наблюдали, затаив дыхание, за свиданием другой пары. Женщина казалась мне удивительно красивой. При свете вновь зажженной свечи ее гордый профиль возбуждал меня сильнее, чем мягкая, теплая грудь Миры, которую я, как голубку, держал на своей ладони.

Их свидание было достаточно коротким и бессловесным, и только благодаря этому мы не простудились.

– Это солисты балета, – с гордостью прошептала в полной темноте Мира, когда любовники уже спускались вниз по приставным лестницам. – Ты видел, как он ее брал сзади?

– Нет, – признался я.

Мы вернулись на диван. В воздухе носился новый неприятный запах. Я пытался отвлечься от него, но он догонял меня даже тогда, когда я загонял свое тело в ритм отбойного молотка. Только когда безвольно опустился на мягкое и податливое тело Миры, понял, что это был запах пота. Но тогда это был запах чужого пота, а теперь он смешался с запахом моего.

Ну а балет «Спартак» мне не понравился.

53

Киев. Март 2004 года.

Черт бы побрал эту зиму! Нет, неправда! Шампанское к завтраку в пятизвездочном швейцарском отеле – это тоже нынешняя зима. Всего лишь три недели назад! Но теперь, когда снежная крошка летит в лицо, я чертыхаюсь. А когда сижу в кабинете, когда секретарша Нилочка вносит поднос с чашечкой мокко, когда медленно нажимаю на кнопки телефона, вводя в него, словно секретный код, номер телефона Светы Виленской, в эти моменты я думаю, что Бог над этой зимой славно поработал. Ему бы за такую зиму повышение или золотую акцию какого-нибудь трубопрокатного завода-гиганта!

– Алло, ты где? – спрашиваю я Светлану.

– В машине. В салон еду.

– Будешь красивой?

– А что, вчера не была?!

Я смеюсь. Как не умел я раньше разговаривать с женщинами, так и теперь не умею. Единственное отличие – сейчас мне из-за этого не стыдно.

Хотя вчера утром, когда мы вместе проснулись у меня дома, Света все-таки умудрилась меня озадачить.

– Ты знаешь, а мы ведь до сих пор не говорили друг о друге, – произнесла она удивленно, словно эта мысль пришла в ее умную головку внезапно.

– Да?! – только и выдавил я из себя. Потом пять минут молчал, искал объяснения.

– Наверно, мы были заняты, мы беспокоились о Димке и Вале, – предположил я.

– Это тоже, – кивнула она. – А я сначала думала, что тебя Валя интересует, а не я.

– Ну что ты! Конечно, ты, – признался я и понял, что в этот момент я сам себя предал.

Но она не обратила внимания на мои слова. Поднялась. Подошла к окну, отдернула гардину.

Стояла красиво, неподвижно. Ее тело словно само просилось в руки. Своей красотой в мои руки. Хотелось взять ее за талию, поднять аккуратно над собой и показать всему миру. Похвастаться.

Она вдруг обернулась, посмотрела на меня задумчиво.

– Кажется, у меня будет ребенок, – произнесла она негромко.

– У тебя? – переспросил я.

Она потрогала правой рукой свою левую грудь. Приподняла ее, развернув аккуратным розовым соском вверх, присмотрелась к соску.

Я представил ее такой же обнаженной, но с младенцем на руках. Получилось красиво.

– У тебя же еще не было детей? – спросил я.

– Не было, – кивнула она.

– А как дела с медом?

Она бросила на меня удивленный взгляд. Я и сам услышал, насколько глупо прозвучал мой вопрос. Меня подвело подсознательное желание сменить тему разговора.

– Мед?! Мед я еще в январе допродала. Сейчас – каникулы.

– Римские каникулы, – проговорил я усмехаясь. – Ты хочешь в Рим?

Она отрицательно мотнула головой.

– Я еще не знаю, чего я хочу, – прошептала она.

«Надо купить ей дорогой подарок», – подумал я в ответ на ее шепот.

54

Киев. Июль 2015 года.

Когда спишь в одиночку на по-королевски широкой двуспальной кровати, снится одно и то же. Снится, что спишь вдвоем. Да и не спишь, а клубишься, переворачиваешь и переворачиваешься. И уж лучше бы ничего не снилось, потому что финал таких снов однообразен и грустен. Сколько ни оплодотворяй кулак или простынь, тебя больше не станет, не повеселеешь, не осчастливишься.

И смутные, неприятные мысли поползут медленно к затылку, как упавшие с яблони гусеницы. И будешь ты их думать, будешь представлять себе каких-то женщин, государственных домработниц, снимающих с кровати эти простыни. А дальше захочется выпить коньяка, чтобы сбиться с мысли. Чтобы не представлять себе дальше. Ну и что с того, что ты президент. Ты же от этого не стал импотентом, родина тебе не заменила женщину!