Речь через завесу. Стихи

Андрей Цыганов

Речь через завесу

стихи

«Этот сборник стихов есть результат моего творчества, начиная с тринадцати лет. Не так много стихотворений осталось с того раннего времени, но какие-то стихи, родившись тогда, прошли сквозь все эти годы почти неизменными, и даже часть из них вошла в эту рукопись, а хороши они или плохи – мне не так-то просто оценить. Спасибо, что Вы открыли эту книгу.

И еще: спасибо всем тем, кто помогал и помогает мне на жизненном пути, и без кого эта книга вряд ли бы с остоялась. В первую очередь моим родителям, брату и близким, а также друзьям, особенно Валере Шахбазяну, Ане Севортьян и Владимиру Трошину».

Андрей Цыганов

Пасха во Флоренции

Проста погода, без лукавства,

не моросит, но и не греет.

Собор и баптистерий – Пасха,

католик празднует еврея

в век эволюции христианства.

Река людей течет по пьяцце,

мелькают лица, бедра, арки,

ветшают улочек изнанки,

в такт карусельному эрзацу

шныряют по толпе цыганки.

Давид не внемлет фотовспышке,

его глаза остекленели.

Венеры томны в башни вышке,

старик раввин давно не дышит,

висит в картинной галерее.

Века прошли – мне это снилось.

Путеводитель на закладку.

Тут все давно уже случилось,

лишь крыши стройно держат кладку

от возрождения к упадку.

Терраса, плотный запах неба,

вдали торчит какой-то купол.

Безвременье. И я здесь не был.

А что осталось? – только небыль

и птицы – вечный Божий рупор.

Развеян дым и улетает,

торговец маслом драит склянки.

Пасхальный саван тихо тает,

по улице бредут цыганки, бредут

и выручку считают.

Зарисовка: Поезд. Незнакомка

Тамбур поезда для поэзии снов.

Для чтения – смерч переезда.

Стихи прорастают совестью слов.

Велика плата проезда.

Многих много куда-то едущих,

Вереницы людей-странников.

Каждый делом своим ведающий,

Стережет свой мир от охальников.

Незнакомка напротив щурится,

Изучая глазами сближенного.

Спрятаться от глаз, зажмуриться,

Душит взгляд ее черней выжженного.

У нее своя печаль дождиком,

У нее своей жизни меты.

Если б был я в миру художником,

Рисовал бы ее портреты.

Небосвод в пыли околдован,

Мысли роем летят в прострации,

Каждый к месту, как гвоздь прикован,

В ожиданье конечной станции.

Паутинками нитей лепит

Не Праведная и не Обманная,

Влево-вправо мотает, слепит

Жизнь-дорога обетованная.

Часы секундной стрелкой отмеряют что-то …

Часы секундной стрелкой отмеряют что-то,

похожее на время и, возможно,

отмерили бы точное, но сложно.

Щелк – и через мгновение – щелк —

одни настенные, другие на столе.

Щелк – и в ответ, как эхо – щелк —

волна разносится частицей и во мне

вращает электроны в ритме терций,

и, напрягаясь слухом в декабре,

проскальзывает тихо в ум и сердце.

А на столе стоят конфеты, пьется чай,

а может быть еще пока что кофе,

а на стене портреты и вуаль

от прошлого, и прошлого заботы.

Висят портреты, взор из-под стекла

такой таинственный, и все, что невозможно,

описывают блеклые слова,

которые отточено-серьезно

ведут по переулкам декабря

к ступеням лестницы в накрашенном подъезде,

и вместе с ним стучатся погодя,

в пространство времени, побуквенно идя.

Часы настенные и на столе одни,

щелчки того, что называют время,

секундных стрелок шепот – погоди —

приносит в жизнь таинственное зрение

и знание, которое дано

услышать нам, и, как бы в назидание,

проводники проносят в мироздание,

сквозь воздух, лишь слова и отставание.

Я вглядываюсь в темноту во мне…

я вглядываюсь в темноту во мне,

она трещит, расходится в каньоны.

исследует души своей районы

мой глаз, уже насытившись извне.

щель между двух миров, как бесконечность,

совсем неясно где-то проступает,

и пустота объемностью зияет,

определяя, что такое вечность.

здесь прорастает лес, я в нем гулял,

грибы, шиповник, красным земляника,

любовь там не нашел, но потерял,

любовь звалась, я помню, Вероника

одно лицо сменяется другим,

я, кажется, кого-то даже знаю,

зло сотворенное свое припоминаю

с намерением, как водится, благим.

я внешнего для сходства не прошу,

колодец вечности все за меня решает,

он сам мне что-то мысленно вещает,

а я автоматически пишу.

вот появляется надгробная полынь,

на Соловки раскалывая сердце.

течет народ, свои и иноверцы,

рекой составов в дальний Сахалин.

то тут, то там вздымаются огни,

картина ширится, уже дымят заводы,

колонны маршируют, и они

идут стирать с лица земли народы.

и проступает весь двадцатый век

первоосновой нынешней скрижали,

где так звучало гордо Человек,

и где его весь век с землей мешали.

я вижу, как темнеет небосвод,

последний праведник, отдав свои одежды,

заходит в микву, он вернет собой, как прежде,

земле обратно грех людской и пот.

и он до дна доходит с головой,

проточных рек вода снимает кожу,

его несет течением, и все же,

на берег выпадет он нагой.

и тенью независимой за ним

жена его выходит из пучины,

и взглядом, обнимающим своим,

показывает все первопричины.

расширенный до крайности зрачок,

он привлечен печалью гробовою

и человечеством, заполнившим собою

крутящийся космический волчок.

Мой автобус следует по трассе…

I

Мой автобус следует по трассе.

Фонари мелькают. Вдоль лесочек.

И поток, в какой-то общей массе,

из цветных, неразличимых точек.

Я купил билет свой захудалый.

Черным в нем проставленная дата.

Мой автобус тронулся усталый,

в девять-двадцать, вечером когда-то.

Раньше был он – новенький Икарус,

но пахуч, как Авгиево стойло.

А теперь с ним что-то видно сталось,

и почти что выглядит пристойно.

Путь проходит скомкано отсюда,

от начала – к пункту назначения,

как отростки кровяных сосудов,

ответвления времени течения.

Вот, мне кажется, я знаю это место.

Я здесь был зачем-то или буду.

Образ лепится из облачного теста

и какой-то тьмы, из ниоткуда.

За стеклом проносятся пейзажи.

В мире все по принципу подобия.

Человек здесь человека гаже,

И поля – всеобщие надгробия.

Очень трудно встретить добродетель

по стране обставленной как зона.

Здесь мутации обычны тех, кто светел,

от нехватки, видимо, озона.

II

Я стою у входа Пантеона.

Где-то в прошлом. Едет колесница.

Трупы предков – времени основа.

Проступают в муках чьи-то лица.

Достигая жуткого предела,

я живым иду за занавеску,

заглянуть в сокрытые уделы,

натянув свою судьбу, как леску.

Наше прошлое – предтеча для сегодня.

Мы – не просто будущего камень.

Ничего не смыслим мы в Господнем,

рефлексивно повторяя: «Амен».

И, когда вдруг надоест потеха,

если тут ты не успеешь спиться,

умереть возможно, ради смеха

в плоть вписавшись воина-финикийца.

А потом ты станешь полководцем.

А потом ты станешь Римским Папой.

А потом родишься вдруг японцем.

А закончишь – мишкой косолапым.

И пойдешь ловить форель в предгорье.

И забудешь, что судьба незрима.

И когда в пространство канет горе,

возвратишься в пригороды Рима.

III

Мне вчера открылось это знание.

И сегодня жду посадки в зале.

Этот рейс уходит в мироздание,

так сказали на автовокзале.

IV

В пункте А справляют панихиду.

В пункте Б давно все веселятся.

Мой автобус, движущий планиду,

у Творца проходит между пальцев.

Пес в моей квартире вислоухий.

Это в будущем. А нынче легкой птицей

лист в саду свалился к небу брюхом,

за предел шагнув самоубийцей.

Не четкостью слога, не жирностью точки…

Не четкостью слога, не жирностью точки,

Не в стройных теплицах взрастают стихи.

До боли, до крови, разодранной в клочья,

Пронзают и штопают душу они.

До боли, до крови, врастающий в землю,

И тянущий руки поднять в небеса,

Всю правду и ложь каждодневно приемлет

Учившийся верить всю жизнь в чудеса.

И пишущий болью своей на бумаге,

И сам удивляясь картине своей.

Так мерно ступает по лунной дороге,

Пытаясь достигнуть покоя на ней.

В Риме давным – давно, пожалуй, что в прошлой жизни …

в Риме давным-давно, пожалуй, что в прошлой жизни,

бывала она в кино, тоскуя чуть-чуть по отчизне,

истоптанный Колизей, остаток чужих историй,

здесь вовсе не Коктебель, иные совсем устои,

здесь форум уводит взгляд к далеким истокам сути,

здесь «тысячи лет назад» застыли в какой-то ртути,

здесь было и есть вино, олива растет у дома,

и что-то в районе шести быть нужно у Ипподрома,

и после, когда заря окрасит тугие арки,

пересчитать нельзя в шкатулке своей подарки,

на ниточку нанизав живые доселе бусы,

и ложечку облизав от пенки, кофейный вкус и

ручная охапка роз, в копне утопают пальцы,

остаток житейских грез,

ложатся года, как сланцы,

и слово за словом стансы.

Играют джаз, подвал здания…

Играют джаз, подвал здания.

Я нем – слушаю.

Немота моя от незнания,

Я просто звуком дышу.

Гармоники неведомые,

Звуков капельный храм.

За блаженства мгновение,

Что я взамен отдам?

Белая комната – черным обоям…

Белая комната – черным обоям.

Белая кожа – для черных одежд.

В мире безумном минута покоя

Неотделима от наших надежд.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.