Симфонии - Северная симфония

Днем и ночью спасенный рыцарь вспоминал милый образ сестры своей, королевны, убиваясь о прошлом. Прошлое нельзя было вернуть.

И он одевал свои доспехи и с копьем в руке мчался в даль лесов и равнин, вонзая шпоры в черного коня своего.

Как часто он вызывал с горя на бой лесного дикаря – бородатого кентавра и пронзал его копьем в пылу охоты… И не один бородатый кентавр, падая, судорожно сжимал кулаки и обливался кровью.

Как часто он стоял над трупом лесного бородача с лошадиным туловищем, не будучи в силах позабыть ее.

Еще с конца копья сочилась алая кровь, а он кричал в лесных чащах над ручьем: «О, если б мне увидеть ее и загладить прошлое…»

И откуда-то издали приближался ропот. Ропот Вечности… Где-то трогались лесные вершины и можно было слышать: «Ты увидишься, но прошлого не загладишь, пока не придет смерть и не покроет тебя хитоном своим…»

Холодная струйка ручья, наскочив на подводный камень, журчала: «Безвременье…»

Скоро призывный рог возвестил о новообъявленной повелительнице этих стран, и вдоль дорог потянулись рыцари на поклон к далекому северному городу.

А у трона юная повелительница говорила новые речи: «Ныне я принесла свет с вершин…

«Пусть все просветятся, и никто не останется во тьме…

«Прежде вас звали на вершины за счастьем, а теперь я его даром даю вам!

«Идите и берите…»

Так она говорила в снежно-сверкающих ризах и в алмазной короне, улыбалась особенной улыбкой… чуть-чуть грустной…

В голосе ее был вздох прощенья после бури, а в изгибе рта – память об угасшем горе…

Подходили рыцари, закованные в броню, преклоняли колени на ступеньках трона, держа в руках свои пернатые головные уборы.

И всякому она протягивала руку, белую, как лилия, ароматную, и он прикладывал ее к устам.

Всякому улыбалась.

Но вот преклонил колени молодой красавец, смотревший на королевну глазами, темными, как могила.

Он испуганно помертвел.

И все заметили, что и она чуть-чуть бледнела и улыбка сбежала с малиновых уст.

Потом она холодно протянула ему руку.

Мимолетное облачко грусти и невыразимой нежности затуманило ее взор, когда он склонил пред ней буйную голову.

А когда он взглянул на нее, ее взор снова покрылся налетом равнодушия.

И рыцарь вышел из тронной залы, пошатываясь, и никогда не возвращался обратно.

А прием продолжался… Рыцари, закованные в броню, преклоняли колени пред троном, держа в руках пернатые уборы.

И заря, падая сквозь высокие готические окна, горела алым блеском на их панцирях.

Молодой рыцарь вернулся из далекого, северного города. Он проводил дни и ночи в приюте уединений.

Тут бил фонтан. Холодные струи разбивались о гладкий мрамор.

Казалось, шумели бледным, фонтанным утром. Разражались задушевным смехом.

Это были только холодные струи.

Из колодезной глубины кивал ему грустный лик – пережитое отражение.

Он шептал: «Милая, я знаю – мы еще увидимся, но только не здесь.

«Я знаю – мы увидимся… Время нас не забудет!

«Где же это будет?»

Так он предавался мечтам, а струи в печали шептали: «Это будет не здесь, а там…»

Однажды рыцарь услышал за спиной шорох одежд; это стояла задумчивая женщина в черном: в ее глубоких очах отражалась бездна безвременья.

И он понял, что это – смерть.

Она склонилась над сидящим, накрывала черным плащом. Повела в последний приют.

Шли они вдоль берега реки. У ног их катились свинцовые волны.

Как паруса, надувались их черные, ночные плащи под напором северного ветра.

Так шли они вдоль речного берега на фоне золотого рассвета.

С этого дня рыцарь пропал. Потом говорили про памятное утро.

Этим утром видели скелета.

Он тащился к замку на заре, шурша омертвевшими листьями.

Он прижимал к ребрам скрипку, и визгливый танец смерти, слетая со смычка, уносился в осеннюю даль.

Пролетали холодные облака. Облетала лесная заросль.

У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…

Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.

Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову…

…Холодная струйка ручья прожурчала: «безвременье…» Над водой показалась беспечная головка речной жительницы…

…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко… Уплывала вдоль по течению…

И сутулый гигант горько покачал старинной головой. И долго сидел в задумчивости…

Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятный…

Было тихо…

…Холодная струйка… прожурчала: «безвременье…»

Вечно юная, она сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.

Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.

С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с мечтательным криком прижалась к ее сверкающей груди.

И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас для Вечности!»

Так сказав, она тихо протянула руку к самому старому рыцарю, закованному в броню, и слезы, как жемчуг, катились по старым щекам его.

Опираясь на эту руку, она сошла с трона и, сходя, послала воздушный поцелуй опечаленным рыцарям.

Она вышла на террасу. Смотрела на белую птицу, указывающую ей путь. Медленно скользила вперед, поддерживаемая ветерком.

Она смеялась и шептала: «Я знаю».

Опечаленные рыцари стояли в зале, опершись на мечи, склонив пернатые головы… И говорили: «Неужели должны повториться дни былых ужасов!..»

Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом глядели на сияющий трон, улыбаясь сквозь слезы заревыми лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!»

«Вечно она будет с нами!..»

* * *

Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тропах – северные короли в пурпуровых мантиях и золотых коронах.

Неподвижно сидели на тронах – седые, длиннобородые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.

Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Перед каждым горел светильник.

И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…

* * *

И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с пьяным вином. Подносили пьяное вино северным королям.

И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»

Выпивал кровавое вино.

И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех белей.

Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна между сосен. Разливался бледный рассвет.

Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…

Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.

«О, рассвет!

«Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!

«О, рассвет!.. Тает мгла!..

«Вот была и нет ее… Но знают все о ней.

«Над ней нежно-звездный свет святых!»

И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутре-…

– вых»…

Так шумел хор северных королей.

И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.

Это были почившие короли, угасавшие с ночью.

Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

* * *

Бледным утром на горизонте разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами.

Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.

Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.

Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру.

Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…

Четвертая часть

Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.

И среди этих пространств подымались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.

Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные планетные крики.

То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.

На островках и близ островков отдыхали в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.

А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подъяв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.

Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.

Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной влаге.

И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.

Ронял розу в озерную глубину, утешая затонувшего брата.

Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…

И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.

Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.

Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.

Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.

На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить его далекий силуэт.

Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.

Белое.

В голубых небесах пропадали ужасы.

Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.

Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы – мечтали. Иногда мечтатели расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.

Резкими, сонными криками оглашали окрестность.

И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну забвения.

И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…

Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли все и все знали!

Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных, междупланетных аккордах. Смеялись блаженным, водяным смехом.

А когда уставали – застывали.

Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.

По колено в воде шла новоприобщенная святая.

Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.

Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.

Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья… Но еще час встречи не наступил.

И спасенный друг чуть грустил, бледным лицом своим опрокидываясь в волны, и его спокойный профиль утопал среди белых цветов забвения.

Кругом и везде было синее, озерное плесканье.

Был только один маленький островок, блаженный и поросший росистой осокой.

На востоке была свободная чистота и стыдливое порозовение. Там мигала звезда. Отражалась в волнах и трепетала от робости.

Это была Вечерница.

С севера несся свежий ветерок.

А вдоль западного горизонта пропадали пятна мути. Тянулись и стояли кудрявые облачка. Это были сонные тайны.

И плыла тайна за тайной вдоль туманного запада.

Она сидела на островке в белом, белом и смотрела вдаль.

Она пришла сюда из земных стран… И ей еще предстояли радости.

И вот сидела она, усталая и спокойная, после дня скитаний.

Над ней кружились две птицы. Две птицы – два мечтателя.

И день проходил. Сонная, она опустила голову в осоку; и окапала осока ее голову слезами. Спала.

Сквозь сон она следила за двумя странными птицами.

Они ходили близ островка по отмели. Вели речь о белых тайнах.

А потом уже началось первое чудо этих стран.

Сквозь сон она подсмотрела, как ходил вдоль песчаной отмели старичок, колотя в небесную колотушку.

Это был ночной сторож.

Он ходил близ границ сонного царства. Перекликался с ночными сторожами – старичками.

Утром она проснулась. На востоке теплилось стыдливое порозовение.

Там блистала Денница-Утренница.

А вдоль отмели брел ветхий старичок в белой мантии.

В одной руке он держал большой ключ, а другой добродушно грозил молодой праведнице.

Согбенный и счастливый, он пожимал ее холодные руки. Задушевным голосом выкрикивал сонные диковинки.

Шутливо кричал, что у них все – дети, братья и сестры.

Говорил, что еще не здесь последняя обитель. Советовал сестрице держать путь на северо-восток.

Поздравлял старый ключарь сестру свою со святостью. Перечислял по пальцам дни благодати.

Объявлял, что у них нет именинников, а только благодатники.

Глазами указывал на забытые места.

Еще многое открыл бы ей старый шутник, но он оборвал свою ласковую речь. Побрел торопливыми шагами вдоль отмели, торопясь исполнить поручение.

А она пошла на северо-восток.

И там, где прежде стояла она, уже никого не было. Был только маленький, блаженный островок, поросший осокой.

А кругом и везде было синее, озерное плесканье.

Волны набегали на блаженный островок. Уходили обратно в синее пространство.

Сидели две белые птицы и наперерыв высвистывали случившееся. Это были мечтатели.

Вот они полетели на туманный запад.

В этой стране были блаженные, камышовые заросли; их разрезывали каналы, изумрудно-зеркальные.

Иногда волна с пенным гребнем забегала сюда из необъятных водных пространств.

В камышовых зарослях жили камышовые блаженные, не заботясь о горе, ожидая еще лучшей жизни.

Иногда они преображались и светились светом серебристым. Но они мечтали о вознесении.

Тут она бродила, раздвигая стебли зыбких камышей, а по ту сторону канала над камышами бывал матово-желтый закат.

Закат над камышами!

Иногда ей попадался молодой отшельник, сонный, грустно-камышовый, в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Его глаза были сини, а борода и длинные кудри – русы.

Иногда он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что за грустной думой его пряталась улыбка.

Смотря на нее, он веселился знанием, а его мантия казалась матово-желтой от зари…

Тогда бездомный туман блуждал по окрестностям.

Иногда в глубине канала выходил из вод кто-то белый, белый, словно утопленник из бездны безвременья.

И она привыкла видеть утопленника, выходящего посидеть на вечерней заре.

Однажды сказал ей камышовый отшельник: «Видишь сидящего на вечерней заре, выходящего из бездны безвременья, потопленного до времени?

«Вышел срок его потопления… И для него не станет; прежнего, если ты подойдешь к нему…»

И она пошла к сидящему в сонном забытьи и узнала в нем своего друга.

Их глубокие взоры встретились. Они тихо рассмеялись нежданной встрече.

Улыбались друг другу, белые дети, грустно задумчивые.

К ним пришел камышовый отшельник в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз. Сказал о великой тайне, что несется на них.

Он оборвал свою речь глубоким вздохом, сказав про себя: «Белые дети».

И долго стоял в задумчивости.

Из кустов взвилась птица-мечтатель. С пронзительным криком улетела в розовую даль.

И день проходил. Легкая вода, нежно пенясь, разбивалась о зеленый берег.

Здесь они сидели и смотрели на зарю. Снежно-розовая пена омывала их ноги.

На той стороне залива росли высокие камыши. Они смотрели на солнце, еще видное сквозь стебли зыбких камышей.

Оттуда неслась старческая песенка.

Среди камышей сидел, заседал святой простачок Ава с блаженным морщинистым лицом.

Добрый Авушка закидывал длинные удочки, ловя водяную благодать.

Хилым голоском славил камышовую страну.

Примечания

1

Лаврентьевская ночь – от лавренталии – древнеримское празднество низших классов в честь лар – божеств – покровителей различных сторон обыденной жизни, отличалось свободой и разнузданностью.

2

Богемот – бегемот (гиппопотам) в арабских преданиях считается исчадием ада и воплотившимся дьяволом; в Библии (Книга Иова) приводится как пример неодолимой для человека силы.

3

«Изыди, Сатана» (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.