Тогда - поскольку маленький Фрейд дремлет в каждом человеке - я ухватился за возможность расспросить Терезу о матери:
      - Она была красива?
      - Ну...
      - Ты ее очень любила?
      - Я никого особенно не любила, кроме тебя, - сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у ее матери была страсть к цветам.
      - В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
      Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Верни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову - медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, что висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить ни звука.
      - Когда ты молчишь, мне страшно.
      - Мне тоже страшно, - призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически:
      - Почему нам страшно, когда мы вместе?
      - Потому что мы любим друг друга.
      - Что с нами будет?
      Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом - как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. "Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке". Она моментально исчезла и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.
      - Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
      Тереза приложила кончик указательного пальца к губам - жест, означавший, что она думает.
      - Хорошо, - сказала она наконец, - мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках.
      Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.
      Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше - как она держала ее между большим и указательным пальцем, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил помыть посуду.
      Когда мы стояли перед раковиной - Тереза мыла и полоскала, а я вытирал, на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
      - Я тут искал кое-что.
      - О чем ты?
      - Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нее иголками.
      - Не понимаю. Объясни.
      - И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
      - Зачем?
      - Я думал, что найду их здесь.
      - Здесь?.. Почему здесь?
      - Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.
      - Кто?
      - Ты.
      - Ты в самом деле веришь в это?
      - Верил.
      - А сейчас?
      - Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.
      - Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, свожу тебя к нему?
      - Это последняя соломинка...
      - Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
      - Это в самом деле последняя соломинка.
      - Кто наговорил тебе такую чепуху?
      - Откуда мне знать? - Я осторожно поставил в шкаф последнюю тарелку. - По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся...
      - Ты надолго?
      - На неделю. Семь-восемь дней, не больше.
      - Почему не больше?
      - Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого ил нет.
      - О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь... Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
      - Почему у тебя нет линий?
      - Есть.
      - Их почти не видно.
      Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.
      - Щекотно.
      - Странно не иметь линий, - сказал я, - Как будто у тебя нет судьбы.
      - Пойдем.
      Тереза выдернула свою руку и вышла.
      Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я следовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла в кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.
      Глава 11
      Вскоре после этого - наверное, дня через два - томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, хотя превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это был один бесконечный день.
      Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит делать это одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю.
      Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.
      Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она, и птицы почуяли холод - только не щеглы, конечно. Черные дрозды например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам так хотелось не думать.
      А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об руку одни под розовато-лиловым небом. Наше счастье состояло из тишины, чудесной музыки без нот.
      Однажды, после одной из таких прогулок, наш разговор неожиданно превратился в философский диспут. В тот день Тереза долго созерцала окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.
      - Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?
      - Нет, зачем?
      - И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?
      - Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.
      - Не правда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.
      - Есть только одна вещь, - возразил я. - Все вещи это просто ее разные проявления.
      Тогда она взглянула на меня, словно говоря: "Ты ничего не понимаешь!" Но потом снизошла до объяснения:
      - Чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим - тогда станет ясно, что все происходит только так, как должно произойти. Так-то вот, - заключила она, как домашняя хозяйка, которая закончила уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.
      - Не согласен, - опять возразил я. - Все происходит случайно.
      - Не правда!
      Она бросилась на меня, ударившись головой о мою грудь, - моя трубка, рассыпая искры, пролетела через всю комнату. Не удовлетворившись этим, Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне удалось схватить ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на полу. Последовала борьба. Тереза оказалась сильнее чем я предполагал. Прижавшись ухом к ее груди, я слышал быстрое ритмичное дыхание. Ее спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.
      - Блондинка моя, обожаю тебя! - сказал я. Это мне что-то напомнило.
      - Я не блондинка.
      - Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
      Мои слова не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось ровно столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.
      - Ты очень опасный человек, - сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.
      Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он напоминал большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.
      - Всегда так начинается, - сказала Тереза. (Что, моя маленькая? Несчастье?...) До середины дня она простояла у окна, иногда слегка касаясь губами оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна тепла. Я подошел к ней и, чтобы привлечь ее внимание, поцокал языком. Тереза обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.
      В 4 часа Тереза приготовила чай. Потом она набила мою трубку и осторожно вставила ее мне между зубов. После этого села на пол и, прислонившись к стулу, на котором я сидел, обхватила руками мои ноги. Каждый ее жест говорил: останься!
      Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал:
      - Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби.
      - Обещай, что не уедешь сегодня.
      - Я же говорил, что уеду завтра утром.
      - Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, - попросила она, стараясь улыбнуться.
      Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.
      В эту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег свет и взглянул на часы: 10 минут пятого. Потом я встал, нашел сигареты и, закурив, вернулся в постель.
      Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные звуки. Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах, стук ставни и шелест ветвей замерших деревьев - все смешалось. Но если хорошенько прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними волнами корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.
      Иногда вдруг наступало затишье. Можно было подумать: наконец-то буря улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же внезапно все началось вновь, еще яростнее, чем прежде. Прошло 20 минут, а Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.
      В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине. Тихо тикали часы. Но я заметил, что шпингалет на окне был выдвинут. Оно всегда запиралось у нас на ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.
      Полная луна - опять эта бестия - освещала парк. Сильно пахло озоном. Я вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку.
      Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в подобную ночь ни одна живая душа не решится разгуливать под открытым небом. Но в оранжерее Терезы не было, и я побежал к хижине. Там тоже никого не оказалось.
      И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк, зовет меня на той сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне чудилось, будто некий доброжелательный дух появился из-за куста, взял меня за руку и повел в конец парка, где кроны двух дубов смешались, образовав свод высотой около пятидесяти футов. И в этом месте, - которое Тереза называла "часовней", - я наконец нашел ее. Она лежала в одной ночной рубашке и как будто спала.
      Подойдя ближе, я увидел что ее глаза открыты и закатились. Когда я попытался ее поднять, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял ее, решив идти к дому напрямик через кусты. Это была неудачная идея. Волосы Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их освобождать чуть ли не по одной волосинке. Тогда я попробовал бежать. Но это оказалось невозможно. Мои ноги отказывались нести нас так быстро. Добравшись до дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги.
      Уложив Терезу на диван, я придвинул его к камину и бросил на уголья новое полено, которое тут же вспыхнуло. Затем прошел на кухню, поставил чайник, достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес одеял.
      Разорвав на ней ночную рубашку, я налил немного бренди в руку и принялся растирать безжизненное тело столь энергично, что через несколько минут пот катил с меня градом. Тогда я раскрыл ей рот и влил немного бренди. Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток, и ее веки задрожали.
      Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил немного сахара и изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием мне удалось донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я завернул Терезу в одеяла и, поддерживая ее голову, дал попить. После нескольких глотков она откинула голову назад - ее голова оказалась столь тяжелой, что я не смог удержать ее. Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить.
      - Лежи спокойно, - приказал я. - Сейчас схожу за доктором.
      Ее "нет" донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою.
      - Не оставляй меня, - наконец сумела выговорить Тереза.
      Звук ее голоса заставил меня вздрогнуть.
      - Я уеду вечером.
      Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще как лед, но постепенно согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и уснула, все еще держа меня за руку; чуть позже я осторожно высвободился.
      Доктор Казаль жил совсем близко. Начинался день, и ветер немного улегся. Теперь шел монотонный почти мирный дождь.
      Казаль сам открыл мне дверь. Он был в пижаме. Я сказал, что Тереза вышла из дома среди ночи и сильно простудилась. Он не задал никаких вопросов, только попросил немного подождать. Вскоре он появился с саквояжем в одной руке и зонтиком в другой. По дороге мы не разговаривали.
      Когда вошли в гостиную, Тереза лежала с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как приближается доктор, и безропотно дала себя осмотреть. Все это было очень странно: сиплое дыхание Казаля, склонившегося на обнаженным телом Терезы, легкие удары молоточка по ее коленям и щиколоткам, звяканье инструментов и особенно то, что все происходило в полной тишине.
      Он встал и сделал мне знак выйти с ним в соседнюю комнату.
      - Вы не сказали всю правду.
      - Она встала среди ночи и вышла в парк.
      - Зачем.
      - Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом.
      - Спящей?
      - Без сознания. Глаза закатились. Тело задеревенело. Что-то вроде каталепсии.
      Тогда он задал мне странный вопрос.
      - Под каким деревом она лежала?
      - Не знаю... В дальнем конце парка... Где небольшая поляна. А что?
      Казалось, он то ли размышлял, то ли погрузился в грезы. Мой вопрос остался без ответа.
      - В подобных случаях обычно умирают от переохлаждения. Но, насколько я могу судить, с ней все в порядке. Никаких признаков гиперемии. Нет даже простуды. Ничего. Я могу только дать успокоительное, чтобы она могла поспать.
      Он вернулся в гостиную и приготовил шприц. Я не знал, согласится ли на это Тереза. У нее был совершенно отсутствующий вид. Она даже не вздрогнула, когда игла вошла ей в вену. Доктор быстро собрал инструменты.
      - Держите меня в курсе, - сказал он, - зайдите ко мне вечером.
      Я проводил его до ворот. Когда вернулся, Тереза спала глубоким сном, но на лице ее светилась улыбка - признак того, что она ощущала мое приближение, где бы ни была. Она издала слабый звук, как будто спрашивала:
      - Ты здесь?
      - Здесь, - сказал я, - и всегда буду здесь. После этого она погрузилась в беспамятство.
      Мне хотелось есть. Я пошел на кухню и приготовил себе кофе. Макая кусок хлеба в чашку, я слушал, как дождь барабанит в окно. Произошло нечто странное: я был зачарован, - как бывает зачарована змея, - причудливым, беспрерывно меняющимся ритмом. И мне никак не удавалось найти в нем закономерность. Я с трудом оторвался от этого магического танца и тщательно прополоскал чашку с ложкой. Потом вспомнил про пару старых резиновых сапог, которые валялись в подвале. Надев куртку, я спустился в подвал, переобулся и вышел из дома.
      Земля сильно промокла, и, когда я пришел на поляну, оказалось, что следы ночного происшествия исчезли. Однако после тщательного осмотра каждого квадратного дюйма грязи мне наконец удалось отыскать то, что выглядело как часть круга, очерченного на земле палкой. Это была довольно правильная дуга длиной около метра. Мысленно продолжив ее, я увидел, что центр круга, - если тут действительно был круг, - находится точно под тем местом, где соединились ветви двух деревьев. Но может, это просто моя фантазия? Я продолжал поиски еще около часа. Где-то в пределах воображаемого круга я нашел буроватую, почти черную лужицу. Я провел по ней пальцем, положил немого грязи на ладонь, понюхал и даже попробовал на вкус, но так и не смог установить, грязь ли это была или кровь - или я сошел с ума. И тем не менее, рядом лежало черное перо. Перо, потерянное птицей. Я вспомнил, что видел в курятнике одну черную курицу. Интересно, там ли она. Потом я подумал: "Продолжай в том же духе и как пить дать рехнешься."
      Но зачем она пришла на поляну? Этот вопрос продолжал волновать меня, когда я покинул парк и направился к пологим склонам холмов. Я знал, что ответа нет. Для меня, во всяком случае. Что она сказала, когда мы гуляли здесь в первый раз? Я остановился и напряг память. Она говорила, что есть одна звезда, которую можно видеть только с этого места. И еще она однажды сказала: "Иногда ночью я становлюсь двумя людьми". Чушь! Я пошел дальше и пересек ручей, прыгая с камня на камень. Проходя мимо загона, я увидел коня, который не раз попадался мне на глаза. Большую часть времени хозяева держали его в этом загоне. Бес полезный старый конь. Когда я огибал угол поля, сзади внезапно послышался грозный топот копыт. Я пригнулся, убежденный, что животное собирается перепрыгнуть забор и задавить меня. Но нет. Столь же внезапно он остановился, посмотрел на мена, потом закинул голову назад и на некоторое время застыл в этой напряженной позе. После этого он во весь опор поскакал обратно.
      Когда я продолжил свой путь, сердце бешено колотилось в груди. Я шел, обходя распаханные участки и проклиная грязь, которая налипала на подошвы сапог. Я чувствовал себя как турист в чужой стране, который постепенно начинает понимать местный язык. "Иди дальше, иди дальше!" - внушал я себе. Откуда-то прилетела пчела и несколько раз с жужжанием облетела вокруг моей головы. Что делала пчела во время бури? Но тут я заметил, что буря кончилась. Дождь прекратился, ветер утих. Только высоко в небе черные облака, тесня друг друга, мчались наперегонки к востоку.
      - Где ты, ветер? - спросил я. В ответ внезапно налетевший порыв окатил меня водой с деревьев.
      Я остановился. Ледяные струи потекли за шиворот, но не это меня беспокоило. И не чувство одиночества, потому что на самом деле я был окружен мириадами назойливых видений, которые звали меня. Куда?...
      - Куда? - спросил я вслух и тут же ощутил в своем теле нечто подобное медленному движению сока в растениях. Я столь же медленно повернул голову. Насекомые, птицы, жабы перестали быть невидимками, хотя меня не соединяла с ними обычная зрительная связь. Мои чувства были прикованы к неким обособленным друг от друга центрам вибраций. Потом чужеродные вибрации приблизились и слились со мной, и течение времени утратило всякий смысл. Внезапно я ощутил поднимавшийся из земли удушливый запах. Гниющая тряпка? Или это безмолвный и неотвратимый распад моего тела? "Надо выбираться, - подумал я, - скорей выбираться отсюда". Потом эту мысль вытеснила другая. Я вспомнил, как Тереза однажды сказала:
      - Серж, ты все время борешься с собой. Как будто кто-то в тебе самом ненавидит тебя. Неужели это и называют умом?
      Около пяти часов вечера я вернулся к дому, где между тем разыгрывалась драма иного рода. Пришли два человека с фермы, разбудили Терезу и сказали, что ночью в амбар обрушилось дерево. Провалилась часть крыши, и об этом необходимо сообщить страховой кампании, плотнику, мэру и пожарнику. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло. К моему удивлению, Тереза выглядела так, словно весь день провела за вязанием у камина. Кое-какие решения об амбаре были приняты, и наши гости ушли, приподняв свои черные шляпы. Но когда я наконец подошел к Терезе, она выскользнула из моих рук, холодная, как змея, и упала на диван лицом вниз. Я положил руку ей на затылок. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, прижавшись щекой к подушке и тяжело дыша.
      - Посмотри на меня.
      Она открыла глаза, но взгляд ее блуждал, избегая моего.
      - В чем дело? - спросил я.
      - Я думала, ты ушел. Бедная детка.
      - Ты должен был, - сказала она, - я даже надеялась, что ты ушел.
      - Ты могла бы взглянуть на машину. - Я хотел сказать еще кое-что, но сначала спросил из вежливости:
      - Что с тобой произошло ночью?
      - Не знаю, я всегда была немного лунатичкой. Еще в детстве. И она взглянула на меня с притворной невинностью, как маленькая девочка, которая хочет, чтобы ее простили:
      - Ты на меня не сердишься?
      Это был настолько странный вопрос, что я решил противопоставить ему другой:
      - Что случилось с черной курицей?
      - С черной курицей?
      - Я пересчитал их. Одной не хватает. Черной.
      - Ты сошел с ума.
      - Точно, - согласился я. - Я сошел с ума. Но все равно скажи.
      - Ты съел ее в понедельник.
      Действительно у нас была вареная курица, которую Фу убил и ощипал.
      - Почему ты спрашиваешь?
      - Ладно. Забудь об этом. - И я вышел из комнаты. Поднявшись в спальню, я достал из-под кровати чемодан, положил его на кровать и принялся разыскивать свои вещи. Это оказалось не так-то просто. Пижамную куртку, свернутую в комок, я нашел в недрах платяного шкафа. Брюки оказались в ванной. Трубка пропала вместе с бритвой. Пропало все, и все постепенно отыскивалось, кроме большого черного блокнота. Может, он был внизу? В этот момент я услышал, как к дому подъехала машина. Потом заскрипели ворота. Я подошел к окну и увидел во дворе Бонафу. В тот же момент из дома выбежала Тереза и бросилась в объятия к дяде. "Не слишком ли быстро?" - подумал я. Так в обнимку они и прошли в дом.
      Через несколько минут послышался стук в дверь, которую я оставил приоткрытой. Бонафу вошел улыбаясь - у него всегда было улыбающееся лицо с тяжелой нижней губой и быстрыми голубыми глазками. Но теперь он, кажется, отчасти утратил свою обычную уверенность. Я как раз закрывал чемодан. Бонафу наблюдал за мной не двигаясь.
      - Я очень люблю ее, - наконец сказал он, повернувшись к окну.
      - Я тоже.
      - Я не хочу, чтобы она страдала.
      - Я тоже страдаю.
      Взглянув на него сзади, я увидел, что он качает головой.
      - Вы не из тех людей, которые страдают.
      - Что вы знаете обо мне?
      - У вас нет чувства ответственности и нервов. Если он пришел разыгрывать роль оскорбленного отца, то она ему вполне подходила. У меня наготове была бомба, уже снабженная взрывателем. Я любовно погладил ее, но не спешил доставать, потому что знал: она взорвет нас обоих.
      - Я хочу сказать, что она ничего не воспринимает легко. Вы, вероятно, не знаете: когда она была совсем маленькой, ее фактически бросила мать. Быть покинутой очень тяжело, но быть покинутой дважды - это слишком.
      - Я не переношу психоанализ, - заявил я. Бонафу обернулся и посмотрел на меня, его молчание было упреком за абсурдность моего ответа. "Это все, что вы можете сказать?" - как будто говорил его взгляд.
      - Что мне делать? - продолжал я. - Очевидно, вам все известно. Вы хотите сказать, что я не должен был начинать? Но теперь слишком поздно. А значит, все равно.
      - Все равно? Что вы имеете в виду?
      - Пойдемте со мной, - сказал я и повел его к двери. - Пора раскрывать карты.
      И когда мы спустились, я почти без подготовки обрушил на них свою информацию, как будто объявляя репертуар местного театра на следующий сезон.
      - Я вернусь через десять дней. Думаю, этого будет достаточно, чтобы уладить все дела, и больше не уеду никогда. Я взглянул на Терезу. Ее лицо словно витало в воздухе само по себе. Я напишу тебе, - сказал я, - напиши мне тоже, дорогая.
      Слезы потекли по ее щекам, но она не пошевелилась. Я "прижал ее к груди, погладил похожее на раковинку ухо. Потом быстро вышел. У подъезда меня догнал Бонафу. Он помог мне уложить чемодан в багажник.
      - Вам будет трудно?
      - Ужасно, - ответил я.
      - Не мог бы я чем-то помочь?..
      - Спасибо, - усмехнулся я. - В подобных случаях один человек не в силах помочь другому.
      - О, это не совсем так. Он может сделать многое.
      - Что, например?
      - Он может помолиться.
      - Вы хотите казаться чудаком? Я захлопнул дверь и поехал.
      Глава 12
      Если вам нужно сделать выбор между двумя любимыми, значит, вы должны выбрать одну из двух жизней. Но такая задача вам не под силу, потому что эти две жизни просто две половинки вашего существа, связанные неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим собой, то можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться поступить как можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в том, что одно из двух ваших Я должно прекратить существование и принести себя в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое умереть. И это - самая трудная вещь на свете.
      Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной энергии и мелких компромиссов. Но "кто-то другой выбрал для меня Терезу, и потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж. У меня не хватало героизма, которого требовала ситуация. Каждый поворот штурвала убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было. Если вы попались в ловушку, всегда есть вероятность, пусть слабая, что кто-то придет и освободит вас. Но когда вы сами ловушка, никто не в силах помочь вам. That is the question? Испытав свою совесть и тщательно взвесив на своих испорченных весах все за и против, к концу 450-километрового пути я пришел к заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов.
      Например, Берни.
      - С чего это ты решил уходить? Ты свихнулся? Что случилось? И что с этой историей о наркотиках? Ты даже не был в Перпиньяке, не так ли? Что случилось, мой мальчик? Расскажи облегчи свою душу.
      Именно тогда я впервые заметил, что Берни носит парик. Прежде это не бросалось мне в глаза. Казалось, что волосы растут нормально. Но теперь я заметил, что они прикреплены к сетке. Наверное, у него было три или четыре парика разной длины, которые он менял каждую неделю. Мир стал для меня более прозрачным.
      - У каждого из нас есть темные пятна, старина. Я не брошу камень первым. Но это не повод, чтобы отказываться от борьбы.
      Я был словно галька на дне водопада. Вода падала беспрестанно, а я сохранял каменное выражение лица, как крупный бизнесмен, продающий нефтяные танкеры или месторождения. Тот, кто говорит последним, всегда оказывается на высоте. Но Берни не мог знать, что я делаю это не нарочно.
      - Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в "Кулис дю Монд"? Я поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина... Он опять затянул свою песню о газете как "одной большой семье". Странно, подумал я, все эти жены, начальники друзья не очень-то заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить - они готовы на все. Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации всей нашей группы. И про меня не забыли! Мне достанется неплохой кусок пирога. Стоит ли все это бросать? Как насчет отпуска? На месяц? Проветри мозги. Перезаряди батареи. Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение. Я даже не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Пусть какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет?
      Все время, пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала, что так все серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее к горлу подкатил комок. Нет, - повторяла она, - нет.., нет.
      Я решил встретиться с Декампом. Из всех людей, которых я знал, он, пожалуй, лучше всего подходил на роль скалы, твердой прочной скалы, на которую можно опереться. Только поймать его было не так-то просто.
      Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.
      - Как ты думаешь, она выдержит этот удар? - спросил я.
      - За последний месяц она вполне поправилась.
      - Это не то.
      - Я говорил с тобой как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и втыкаешь его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.
      - У меня нет другого выхода.
      - Не знаю. Доедай. - Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. - Бывает ли вообще другой выход? Хрум!
      Если бы он был, мы бы знали. Сколько мужчин и женщин бросали друг друга, пытаясь начать спектакль заново.
      - А что делают другие люди?
      - Как ты будешь там жить? - спросил он вместо ответа.
      Это меня не беспокоило. Тут моя совесть чиста.