Василий Андреев
      ВОЛКИ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ.
      Ваньки Глазастого отцу, Костьке-Щенку, не нужно было с женой своей, с Олимпиадою, венчаться.
      Жили же двенадцать лет невенчанные, а тут, вдруг, фасон показал.
      Граф какой выискался!
      Впрочем, это все Лешка-Прохвост, нищий тоже с Таракановки, поднатчик первый, виноват:
      - Слабо, - говорит, - тебе, Костька, свадьбу сыграть!
      Выпить Прохвосту хотелось, ясно.
      Ну, а Щенок "за слабо в Сибирь пойдет", а тут еще на взводе был.
      - Чего - слабо? Возьму, да обвенчаюсь. Вот машинку женкину продам и готово!
      А Прохвост:
      - Надо честь-честью. В церкви, с шаферами. И угощение чтобы.
      Олимпиады дома не было. Забрал Щенок ее машинку швейную ручную, вместе с Прохвостом и загнали на Александровском.
      Пришла Олимпиада, а машинку "Митькою звали"! Затеяла было бузу, да Костька ей харю расхлестал по всем статьям и объявил о своем твердом намерении венчаться, как и все прочие люди.
      - А нет - так катись, сука, колбасой!
      Смех и горе! Дома ни стола ни стула, на себе барахло, спали на нарах, в изголовьи - поленья-шестерка, как в песне:
      На осиновых дровах
      Два полена в головах и вдруг - венчаться!
      Но делать нечего. У мужа - сила, у него, значит, и право. Да и самой Олимпиаде выпить смерть захотелось. И машинка все равно уж улыбнулась.
      Купили водки две четверти, пирога лавочного с грибами и луком, колбасы собачьей, огурцов. Невеста жениху перед венцом брюки на заду белыми нитками зашила (черных не оказалось) и отправились к Михаилу архангелу. А за ними таракановская шпана потопала.
      Во время венчания шафер, Сенька-Чорт, одной рукою венец держал, а другой брюки поддерживал - пуговица одна была и та оторвалась.
      Гости на паперти стреляли - милостыню просили.
      А домой как пришли - волынка.
      Из-за Прохвоста, понятно.
      Пока молодые в церкви крутились, Прохвост, оставшийся с Олимпиадиной маткою, Глашкой-Жабою, накачались в доску: почти четверть водки вылокали и все свадебное угощение подшибли. Горбушка пирога осталась, да огурцов пара.
      Молодые с гостями - в дверь, а Прохвост навстречу, с пением:
      Где ж тебя черти носили?
      Что же тебя дома не женили?
      А старуха Жаба на полу кувыркается: и плачет и блюет.
      Невеста - в слезы. Жених Прохвосту - в сопатку, тот - его. Шпана - за жениха, потому он угощает. Избили Прохвоста и послали настрелять на пирог.
      Два дня пропивали машинку. На третий Олимпиада опилась. В Обуховской и умерла. Только-только доставить успели.
      Щенок дом бросил и ушел к царь-бабе, в тринадцатую чайную. А с ним и Ванька.
      --------------
      Тринадцатая чайная всем вертепам вертеп, шалман настоящий: воры всех категорий, шмары, коты, бродяги и мелкая шпанка любого пола и возраста.
      Хозяин чайной - Федосеич такой, но управляла всем женка его, царь-баба Анисья Петровна, из копорок, здоровенная, что заводская кобыла.
      Весь шалман держала в повиновении, а Федосеич перед нею, что перед богородицей, на задних лапках.
      С утра до вечера, бедняга, крутится, а женка из-за стойки командует, да чай с вареньем дует без передышки, - только харя толстая светит, что медная сковородка.
      И не над одним только Федосеичем царь-баба властвовала.
      Если у кого из шпаны или из фартовых деньги завелись, лучше пропей на стороне или затырь так, чтобы не нашла, а то отберет.
      - Пропьешь, - говорит, - все равно. А у меня они целее будут, захочешь чего, у меня и заказывай. Хочешь, пей!
      Водку она продавала тайно, копейкою дороже, чем в казенках.
      Ванька-Селезень ширмач, один раз с большого фарту не хотел сдать царь-бабе деньги - насильно отобрала.
      Он даже - в драку, но ничего не вышло. Да и где ж выйти-то? Сила у него пропита, здоровье тюрьмою убито, а бабища в кожу не вмещается.
      Набила ему харю, только и всего.
      Так царь-баба царствовала.
      Одинокие буйства прекращала силою своих тяжелых кулаков или пускала в ход кнут, всегда хранящийся под буфетом.
      Если же эти меры не помогали - на сцену являлся повар Харитон, сильный, жилистый мужик, трезвый и жестокий, как старовер.
      Вдвоем они как примутся чесать шпану: куда - куски, куда - милостыня!
      Завсегдатаи тринадцатой почти сплошь - рвань немыслимая, беспаспортная, беспарточная; на гопе у Макокина и то таких франтов вряд ли встретишь.
      У иного только стыд прикрыт кое-как.
      Ванька-Глазастый, родившийся и росший со шпаною, не предполагал, что еще рванее таракановских нищих бывают люди.
      В тринадцатой - рвань форменная.
      Например - Ванька-Туруру.
      Вместо фуражки - тулейка одна; на ногах зимою - портянки, летом - ничего; ни одной заплатки, все - в клочьях, будто собаки рвали.
      А ведь первый альфонс! Трех баб имел одновременно: Груньку-Ошпырка, Дуньку-Молочную и Шурку-Хабалку. Перед зеркалом причесывается, не иначе.
      Или, вот, "святое семейство": Федор Султанов с сыновьями: Трошкою, Федькою и Мишкою-Цыганенком.
      Эти так: двое стреляют, а двое в чайной сидят - выйти не в чем. Те придут, эти уходят. Так, посменно и стреляли. А один раз - обход. "Святое семейство" разодралось - кому одеваться?
      Вся шпана задним ходом ухряла, а они дерутся из-за барахла. Рвут друг у дружки. Всю четверку и замели.
      Или еще, король стрелков, Шурка-Белорожий. В одних подштанниках и босой стрелял в любое время года. В Рождество и Крещенье даже. "Накаливал" шикарно.
      Другой вор позавидует его заработку. Еще бы не заработать! Красивый, молодой и в таком ужасном виде. Гибнет же человек! В белье одном. Дальше нижнего белья уж ехать некуда. Не помочь такому - преступление.
      А стрелял как!
      Плачет в голос, дрожит, молит спасти от явной гибели:
      - Царевна! Красавица! Именем Христа-спасителя умоляю: не дайте погибнуть! Фея моя добрая! Только на вас вся надежда!
      Каменное сердце не выдержит, не только женское, да если еще перед праздником.
      А ночью к Белорожему идет на поклон шпана.
      Поит всех, как какой-нибудь Ванька-Селезень, первый ширмач с фарту.
      Костька-Щенок Ваньку своего отдал Белорожему на обучение.
      Пришлось мальчугану босиком стрелять, или, как выражался красноречивый его учитель: "симулировать последнюю марку нищенства".
      - Ты плачь! По-настоящему плачь! - учил Белорожий, - и проси, не отставай! Ругать будут - все равно проси! Как я! Я у мертвого выпрошу.
      Действительно Белорожий у мертвого не у мертвого, а у переодетого городового (специально переодевались городовые для ловли нищих), три копейки на пирог выпросил.
      Переодетый его заметает, а он ему:
      - Купи, дорогой, пирога и бери меня. Голодный! Не могу итти.
      Тот было заругался, а Белорожий на колени встал и панель поцеловал:
      - Небом и землею клянусь и гробом родимой матери - два дня не ел!
      Переодетый три копейки ему дал и отпустил. Старый был фараон; у самого, поди, дети нищие или воры, греха побоялся, отпустил.
      Ванька следовал примерам учителя: клянчил, плакал от стыда и холода. Подавали хорошо. Отца содержал и себе на гостинцы отначивал.
      Обитатели тринадцатой почти все и жили в чайной.
      Ночевали в темной, без окон, комнате. На нарах - взрослые, под нарами - плашкетня и те, кто позже прибыл. Комната - битком, все в повалку. Грязь невыразимая. Вошь темная, клопы, тараканы. В сенях кадка с квасом и та с тараканами. В нее же, пьяные, ночью, по ошибке, мочились.
      Только "фартовые" - воры, в кухне помещались с поваром.
      Им, известно, привилегия.
      "Четырнадцатый класс" - так их и звали.
      Выдающимися из них были: Ванька-Селезень, Петька-Кобыла и Маркизов Андрюшка.
      Ванька-Селезень ширмач, совершавший в иной день по двадцати краж. Человек, не могущий равнодушно пройти мимо чужого кармана. Случалось, закатывался в ширму, забыв предварительно "потрекать", т.-е. ощупать карманы - так велико было желание украсть.
      - Ширма - жизнь моя! Любую шмару на ширму променяю! - философствовал по вечерам Селезень, напаивая, с фарта, шпану: кажется, отруби мне руки - ногами "втыкать" стану, ног не будет - зубами задуюсь.
      Селезень - естественный вор.
      Хлебом не корми, а дай украсть.
      "Брал" где угодно, не соображаясь со стремой и шухером.
      На глазах у фигарей и фараонов залезал в карман одинокого прохожего.
      Идет по пятам, слипшись с человеком. Ребенок и тот застремит.
      А где "людка" - толпа - будет втыкать и втыкать пока публика не разойдется или пока за руки не схватят.
      Однажды он "сгорел с делом", запустив одну руку в карман мужчины, а другую в карман женщины. Так с двумя кошельками: со "шмелем" и с "портиком" в руках повели в участок.
      У Знаменья это было, на литургии преждеосвященных даров.
      Петька-Кобыла ширмач тоже, но другого покроя. Осторожен. Зря не ворует - не лезет в густую, как Селезень. Загуливать не любит. С фарта и то наровит на чужое пить. Из себя кобел коблом. Волосы - под горшок, но костюм немецкий. И с зонтиком всегда. Фуражка фаевая, купеческая.
      Трусоват, смирен. Богомол усердный. С фарта свечки ставил Николаю угоднику. В именины не воровал.
      Маркизов Андрюшка - домушник. Хорошие дельцы, в роде Ломтева Кости и Миньки-Зуба с Маркизовым охотно на дела идут. Сами приглашают - не он их.
      Маркизов человек жуткий.
      Не пьет, а компанию пьяную любит; не курит, а папиросы и спички всегда при себе. Первое дело его, в юности еще: мать родную обокрал, по-миру пустил. "Шмар", случалось, брал "на малинку".
      Вор безжалостный, бесстыдный.
      На дело всегда с пером, с финкою, как Колька-Журавль из-за Нарвской.
      "Засыпается" Маркизов с боем. Связанного в участок и в сыскное водят.
      --------------
      В тринадцатую перебрались новые лица: Ганька-Калуга и Яшка-Младенец.
      Не то нищие, не то воры или разбойники - не понять.
      Слава о них шла, что хамы первой марки и волынщики.
      Перекочевали они из живопырки "Манджурия".
      Калуга "Манджурию" эту почти единолично (при некотором участии Младенца) в пух и прах разнес. Остались от "Манджурии" стены, дверь, окна без рам и стул, что под боченком для кипяченой воды у дверей стоял.
      Остальное - каша.
      Матвей Гурьевич, хозяин трактира, избитый, больше месяца в больнице провалялся, а жена его - на сносях она была - от страха до времени скинула.
      И волынка-то из-за пустяков вышла.
      Выпивала манджурская шпана. Взяли на закуску салаки, а хозяин одну рыбку не додал.
      Калуга ему:
      - Эй ты, сволочь! Гони еще рыбинку. Чего отначиваешь?
      Тот - в амбицию:
      - А ты чего лаешься? Спроси, как человек. Сожрал, поди, а требуешь. Знаем вашего брата!
      Калуга вообще много не разговаривает.
      Схватил тарелку с рыбою и Гурьевичу в физию.
      Тот заблажил. Калуга его - стулом.
      И пошел крошить.
      Весь закусон смешал, что карты: огурцы с вареньем, салаку с сахаром и т. д.
      Чайниками - в стены. Чай с лимоном - в граммофон.
      Товарищи его на что ко всему привычные - хрять.
      Один Младенец остался.
      Вдвоем они и перекрошили все на свете.
      Народ как начал сбегаться - выскочили они на улицу; Калуга боченок с кипяченой водой сгреб и дворнику на голову - раз!
      Хорошо - крышка открылась и вода чуть тепленькая, а то изуродовать мог бы человека.
      Калуга видом свирепый: высокий, плечистый, сутулый, рыжий, глаза кровяные, лицо точно опаленное. Говорит - рявкает сипло. Что ни слово мать.
      Про него еще слава: в Екатерингофе или в Волынке где-то вейку зарезал и ограбил, но по недостаточности улик оправдался по суду.
      И еще: с родной сестренкою жил как с женою. Сбежала сестра от него.
      Калуга силен, жесток и бесстрашен.
      Младенец ему под стать.
      Ростом выше еще Калуги, мясист. Лицо ребячье: румяное, белобровое, беловолосое.
      Младенец настоящий!
      И по уму дитя.
      Вечно хохочет, озорничает, возится, не разбирая с кем: старух, стариков мнет и щекочет, как девок, искалечить может шутя.
      Убьет и хохотать будет. С мальчишками дуется в пристенок, в орлянку.
      Есть может сколько угодно, пить - тоже.
      Здоровый. В драке хотя Калуге уступает, но скрутить, смять может и Калугу. По профессии - мясник. Обокрал хозяина, с тех пор и путается.
      Калуга по специальности не то плотник, не то кровельщик, картонажник или кучер - неизвестно.
      С первого дня у Калуги столкновение произошло с царь-бабою.
      Калуга заговорил на своем каторжном языке: в трех словах пять матерей.
      Анисья Петровна заревела:
      - Чего материшься, франт? Здесь тебе не острог!
      Калуга из-под нависшего лба глянул, будто обухом огрел, - да как рявкнет:
      - Закрой хлебало, сучья отрава! Не то кляп вобью!
      Царь-баба мясами заколыхалась и присмирела.
      Пожаловалась после своему повару.
      Вышел тот, постоял, поглядел и ушел.
      С каждым днем авторитет царь-бабы падал.
      Калуга ей рта не давал раскрыть.
      На угрозы ее позвать полицию свирепо орал:
      - Катись ты со своими фараонами к чертовой матери на легком катере.
      Или грубо балясничал:
      - Чего ты на меня скачешь, сука? Все равно я с тобою спать не буду.
      - Тьфу, чорт! Сатана, прости меня, господи! - визжала за стойкою Анисья Петровна, - чего ты мне гадости разные говоришь? Что я потаскуха какая, а?
      - Отвяжись, пока не поздно! - рявкал Калуга, оскаливая широкие щелистые зубы. Говорю: за гривенник не подпущу! На чорта ты мне сдалась, свиная туша? Иди, вот, к мяснику, к Яшке. Ему по привычке с мясом возиться. Яшка-а! - кричал он Младенцу: бабе мужик требуется. Ейный-то муж не соответствует. Чево?.. Дурак! Чайнуху заимеешь. На-паях будем с тобой держать!
      Младенец глуповато ржал и подходил к стойке:
      - Позвольте вам представиться с заплаткой на ...
      Крутил воображаемый ус. Подмигивал белесыми ресницами. Шевелил носком ухарски выставленной ноги, важно подкашливал:
      - Мадама! Же-ву-при пятиалтынный! Це, зиле, але журавле. Не хотится-ль вам пройтить-ся, там, где мельница вертится?..
      - Тьфу! - плевалась царь-баба. Погодите, подлецы! Я, ей-богу, околоточному заявлю.
      - Пожалуйста, Анись Петровна, - продолжал паясничать Младенец. Только зачем околоточного? Уж лучше градоначальника. Да-с. Только мы эту усю полицию благородно помахиваем-с. Да-с. И вас, драгоценнейшая, таким-же образом. Чего-с? Щей? Не желаю. Ах, вы про околоточного? Хорошо! Заявите на поверке! Или в обчую канцелярию.
      - Я те дам "помахиваю". Какой махальщик нашелся. Вот сейчас же пойду, заявлю! - горячилась, не выходя, впрочем, из-за стойки, Анисья Петровна.
      А Калуга рявкал, тараща кровяные белки:
      - Иди! Зови полицию! Я на глазах пристава тебя поставлю раком. Трепло! Заявлю! А чем ты жить будешь, сволочь? Нашим братом, шпаной да вором только и дышишь, курва!
      - Заведение закрою! Дышишь! - огрызалась хозяйка: - Много я вами живу. Этакая голь перекатная, прости господи! Замучилась!
      Калуга свирепел:
      - Замолчь, сучий род! Кровь у тебя из задницы выпили! Заболела туберкулезом.
      Младенец весело вторил:
      - Эй! Дайте стакан мусора! Хозяйке дурно!
      Такие сцены продолжались до тех пор, пока Анисья Петровна не набрала в рот воды - не перестала вмешиваться в дела посетителей.
      В тринадцатой стало весело. Шпана распоясалась. Хозяйку не замечали.
      Повар никого уже не усмирял.
      --------------
      ГЛАВА ВТОРАЯ.
      В жизни Глазастого произошло крупное событие: умер отец его, Костька-Щенок. Объелся.
      Случилось это во время знаменитого загула некоего Антошки Мельникова, сына лабазника.
      Антошка запойщик, неоднократно гулял со шпаною.
      На этот раз загул был дикий. Все ночлежки: Макокина, "Тру-ля-ля" (дом трудолюбия), на Дровяной улице гоп - перепоил Мельников так, что однажды в казенках не хватило вина, в соседний квартал бегали за водкою.
      Мельников наследство после смерти отца получил. Ну и закрутил, конечно.
      Такой уж человек пропащий!
      В тринадцатую он пришел днем, в будни и заказал все.
      Шпана заликовала.
      - Антоша! Друг! Опять к нам?
      - Чего, к вам? - мычал уже пьяный Антошка. Жрите и молчите. Хозяин! Все, что есть - сюда!
      Царь-баба, Федосеич, повар и шпана - все зашевелились. Из фартовых только Маркизов, вопреки обыкновению, не пожелал принять участие в гульбе.
      Антошка уплатил вперед за все, сам съел кусок трески и выпил стакан чая.
      Сидел, посапывая, уныло опустив голову.
      - Антоша! Выпить бы? А? - подъезжала шпана.
      - Выпить?.. Да... И... музыкантов! - мычал Антошка. Баянистов самых специяльных.
      Разыскали баянистов. Скоро тринадцатая заходила ходуном. От гула и говора музыки не слышно.
      Вся шпана - в доску. Там поют, пляшут, здесь - дерутся, там пьяный веселый Младенец-Яшка задирает подолы старухам, щекочет, катышком катя по полу пьяного семидесятилетнего старика-кусочника Нила. Бесится, пеной брыжжет старик, а Яшка ему подняться не дает.
      Как сытый большой кот сидит над мышенком.
      - Яшка! Уморишь старика! Чорт! - кричат, хохоча, пьяные.
      Привлеченный необычайным шумом околоточный, только на секунду смутил шпану.
      Получив от Мельникова, секретно, пятерку, полицейский, козыряя, ушел.
      На следующий день Мельников чудил. За рубль нанял одного из членов "святого семейства", Трошку, обладателя шикарных, как у кота, усов. Сбрил ему один ус.
      До вечера водил Трошку по людным улицам, из трактира в трактир и даже в цирк повел. С одним усом. За рубль.
      Потом поймал где-то интеллигентного алкоголика Коку Львова, сына полковника.
      Кока, выгнанный из дома за беспутство, окончательно спустившийся, был предметом насмешек и издевательств всех гулеванов.
      Воры с фарта всегда нанимали его делать разные разности: ходить в белье по улице, есть всякую дрянь. Даже богомол Кобыла и тот однажды нанял Коку ползать под нарами и петь "Христос воскресе" и "ангел вопияше".
      А домушник Костя Ломтев, человек самостоятельный, деловой, при часах постоянно, сигары курил и красавчика-плашкета, жирного, как поросенок, Славушку такого будто шмару содержал - барин настоящий Костя Ломтев, а вот специально за Кокою приходил, нанимал для своего плашкета.
      Славушка капризный, озорник. Издевался над Кокою - лучше не придумать: облеплял липкими бумагами от мух, заставлял есть мыло и сырую картошку, кофе с уксусом пить и лимонад с прованским маслом, пятки чесать по полтиннику в ночь.
      Здорово чудил плашкет над Кокою!
      Теперь Мельников, встретив Коку, велел ему следовать за собою, купил по дороге на рубль мороженого, ввалил все десять порций в Кокину шляпу и заставил того выкрикивать: "Мороженое!.."
      За странным продавцом бродили кучи народа.
      Мельников натравлял мальчишек на чудака.
      Полицейские, останавливающие Коку, получали, незаметно для публики, от Мельникова на водку и шествие продолжалось.
      В тринадцатой, куда пришел Мельников с Кокою, уже был Ломтев со Славушкою. Повидимому, кто-нибудь из плашкетов сообщил им, что Кока нанят Мельниковым.
      В ожидании Коки Ломтев со Славушкою сидели за столом.
      Ломтев высокий, густоусый мужчина с зубочисткою во рту, солидно читал газету, а Славушка, мальчуган лет пятнадцати, с лицом розовым и пухлым, как у маленьких детей после сна, сидел развалясь, с фуражкою, надвинутой на глаза и сосал шоколад, изредка отламывая от плитки кусочки и бросая на пол.
      Мальчишки, сидящие в отдалении, на полу, кидались за подачкою, дрались как собаки из-за кости.
      Славушка тихо посмеивался, нехотя сося надоевший шоколад.
      Когда вошли Мельников с Кокою, Славушка крикнул:
      - Кока! Лети сюда.
      Тот развязно подошел. Сказал, не здороваясь, с некоторой важностью:
      - Сегодня он меня нанял.
      И кивнул на Мельникова.
      - И я нанимаю! Какая разница? - слегка нахмурился мальчуган.
      Протянул розовую со складочками в кисти, руку, с перстнем на безымянном пальце:
      - Целуй за гривенник!
      Кока насмешливо присвистнул.
      - Полтинник еще туда-сюда.
      Мельников кричал:
      - Чего ты с мальчишкою треплешься? Иди!
      Кока двинулся. Славушка сказал сердито:
      - Чорт нищий! Пятки мне чешешь за полтинник всю ночь, а с голодухи лизать будешь и спасибо скажешь. А тут ручку поцеловать и загнулся: Па-алтинник! Какой кум королю объявился. Ну, ладно, иди получай деньги!
      Кока вернулся, чмокнул Славушкину руку. Мальчуган долго рылся в кошельке.
      Мельников уже сердился:
      - Кока! Иди, чорт! Расчет дам!
      А Славушка копался.
      - Славенька, скорее! Слышишь, зовет? - торопил Кока.
      - Ус-пе-ешь! - тянул мальчишка. - С петуха сдачи есть?
      - С пяти рублей? Откуда же? - замигал Кока.
      - Тогда получай двугривенный.
      Но Ломтев уплатил за Славушку. Не хотел марать репутации.
      Кока поспешил к Мельникову.
      Славушка крикнул вслед:
      - Чтоб я тебя, стервеца, не видал больше! Дорого берешь, сволочь!
      Нахмурясь, засвистал. Вытянул плотные ноги в мягких лакированных сапожках.
      Ломтев достал сигару, не торопясь вынул из замшевого чехольчика ножницы, обрезал кончик сигары.
      Шпана зашушукалась в углах. Ломтева не любили за причуды. Еще бы! В живопырке и вдруг - барин с сигарою, в костюме шикарном, в котелке, усы расчесаны, плашкет толстомордый в перстнях, будто в "Буффе" каком!
      Ломтев, щурясь от дыма, наклонился к мальчугану, спросил ласково:
      - Чего дуешься, Славушка?
      - Найми Коку! - угрюмо покосился из-под козырька мальчишка.
      - Чудак! Он нанят. Сейчас он к нам не пойдет! Ты же видишь - тот фраер на деньги рассердился.
      - А я хочу! - капризно выпятил пухлую губу Славушка. А если тебе денег жалко, значит ты меня не любишь.
      Ломтев забарабанил пальцем по столу. Помолчав, спросил:
      - Что ты хочешь?
      Славушка, продолжая коситься, раздраженно ответил:
      - А тебе чего? Денег жалко, так и спрашивать нечего.
      - Жалко у пчелки. А ты толком говори: чего хочешь? - нетерпеливо хлопнул ладонью по столу Ломтев.
      - Хочу, чтобы мне, значит, плевать Коке в морду, а он, пущай не утирается. Вот чего!
      Мальчишка закинул ногу на ногу. Прищелкнул языком. Смотрел на Ломтева вызывающе.
      Ломтев направился к столу, где сидели Мельников с Кокою, окруженные шпаною.
      Повел переговоры.
      Говорил деловито, осторожно отставив руку с сигарою, чтобы не уронить пепла. Важничал.
      - Мм... вы понимаете. Мальчик всегда с ним играет.
      - А мне что? - таращил пьяные глаза Мельников. - Я нанял и баста!
      - Я вас понимаю, но мальчугашка огорчен. Сделайте удовольствие ребенку. Мм... Он только поплюет и успокоится. И Коке лишняя рублевка не мешает. Верно, Кока?
      - Я ничего не знаю, - мямлил пьяный Кока: - Антон Иваныч мой господин сегодня. Пусть он распоряжается. Только имейте в виду, я за рубль не согласен. Три рубля. Слышите?
      - Ладно, сговоримся, - отмахнулся Ломтев. - Так уступите на пару минуток?
      Мельников подумал, махнул рукою.
      - Ладно! Пускай человек заработает. Этим кормится, правильно. Вали, Кока! Видишь, как я тебе сочувствую!
      Ломтев любезно поблагодарил. Пошел к Славушке. Кока, пошатываясь - за ним. А сзади шпана, смеясь:
      - Кока! Пофартило тебе! Два заказчика сразу!
      - Деньгу заработаешь!
      - Только смотри, Славка тебя замучает!
      А мальчишка ждал, нетерпеливо постукивая каблуком.
      Кока подошел. Спросил:
      - Стоя будешь?
      - Нет! Ты голову сюды!
      Славушка хлопнул себя по круглому колену.
      - Садись на пол, а башку так вот. Погоди.
      Взял со стола газету, постелил на колени:
      - А то вшам наградишь, ежели без газеты.
      Кока уселся на полу, закинул голову на Славушкины колени, зажмурился.
      - Глаза-то открой! Ишь ты какой деловой! - сердито прикрикнул мальчишка. - Задарма хошь деньги получать.
      Взял из стакана кусочек лимона, пожевал, набрал слюны. Капнула слюна. Кока дернул головою.
      - Мордой не верти! - сказал Славушка, слегка щелкнув Коку по носу.
      Опять пожевал лимон.
      - Глаза как следует чтобы. Вот так.
      Низко наклонил голову. Плюнул прямо в глаза.
      Кругом захохотали. Смеялся и Славушка.
      - Кока! Здорово? - спрашивала шпана.
      - Чорт, плашкет. Специально.
      - Ладно! - тихо проворчал Кока.
      Ломтев, щурясь от дыма, равнодушно смотрел на эту сцену.
      - Плашкет! Ты хорошенько! - рявкнул откуда-то Калуга. - Заплюй ему глаза, чтоб он, сволочь, другой раз не нанимался.
      - Эх, мать честная! Денег нет! - потирал руки Яшка-Младенец. - Я бы харкнул по-настоящему.
      Славушка поднял на него румяное, смеющееся лицо:
      - Плюй за мой счет! Позволяю!
      Младенец почесал затылок.
      - Разрешаешь? Вот спасибо-то!
      Кока хотел запротестовать, замямлил что-то, но Славушка прикрикнул:
      - Замест меня, ведь! Тебе что за дело? Кому хочу, тому и дозволю: твое дело харю подставлять.
      Младенец шмаргнул носом, откашлялся, с хрипом харкнул.
      - Убьешь, чорт! - загоготала шпана.
      - Ну и глотка!
      Младенец протянул Славушке руку:
      - Спасибо, голубок!
      Кока поднялся. Мигал заплеванными глазами, пошел к Мельникову.
      - Смотри, не утирайсь! Денег не получишь! - предупредил Славушка.
      - Я за ним погляжу, чтобы не обтирался! - предложил свои услуги Младенец.
      Славушка заказал чаю.
      Ломтев дал царь-бабе рублевку, важно сказав:
      - Это, хозяюшка, вам за беспокойство.
      Царь-баба ласково закивала головою:
      - Помилуйте, господин Ломтев! От вас никакого беспокойства. Тверезый вы завсегда и не шумите.
      Ломтев обрезал кончик сигары.
      - Я это касаемо мальчика. Все-таки знаете, неудобно. Он шалун такой.
      - Ничего. Пущай поиграет. Красавчик он какой у вас! Здоровенький. Огурчик.
      Царь-баба заколыхалась, поплыла за стойку.
      - Ну, ты, огурчик, доволен? - спросил Ломтев Славушку.
      Мальчуган подошел к нему и поцеловал ему лоб. Ломтев погладил его по круглой щеке:
      - Пей чай и пойдем!
      А Мельников в это время уже придумал номер: предложил Коке схлестнуться раз-на-раз с Младенцем.
      - Кто устоит на ногах, тому полтора целковых. А кто свалится - рюмка водки.
      - А если оба устоят - пополам? - осведомился Кока.
      - Ежели ты устоишь - трешку даже дам! - сказал Мельников.
      Младенец чуть не убил Коку. Так хлестанул - у того кровь из ушей. Минут десять лежал без движения. Думали - покойник.
      Очухался потом. Дрожа, выпил рюмку водки и ушел окровавленный.
      Славушка радовался.
      - Отработался, Кока? Здорово!
      А по уходе Коки составилось пари: кто съест сотню картошек с маслом.
      Взялись Младенец и Щенок.
      Оба обжоры, только от разных причин: Младенец от здоровья, а Щенок от вечного недоедания.
      Премия была заманчивая: пять рублей.
      Перед каждым поставили по котелку с картошкою.
      Младенец уписывает да краснеет, а Щенок еле дышит.
      Силы неравные. Яшка настоящий бегемот из зоологического, а Костька-Щенок - щенок и есть.
      Яшка все посмеивался:
      - Гони, Антон Иваныч, пятитку. Скоро съем все. А ему не выдержать. Кишка тонка.
      И все макает в масло. В рот картошку за картошкою.
      Руки красные, толстые в масле.
      И лицо потное, блестящее - масленое тоже. Течет, стекает масло по рукам. Отирает руки о белобрысую голову.
      Весь как масло: жирный, здоровый.
      Противен он Ваньке, невыносимо.
      И жалко отца.
      Отец торопится, ест. А уж видно, тяжело. Глаза - растерянные, усталые.
      А тот жирный, масленый, поддразнивает:
      - Смотри, сдохнешь. Отвечать придется.
      Хохочут зрители. Подтрунивают над Щенком:
      - Брось, Костька! Сойди.
      А Мельников резко, пьяно, точно с цепи срываясь:
      - Щенок! не подгадь! Десятку плачу! С роздыхом жри, не торопись. Оба сожрете - обем по десятке! Во!..
      Выбрасывает кредитки на стол.
      Костька начинает "с роздыхом". Встает, прохаживается, едва волоча ноги и выставив отяжелевший живот.
      - Ладно! Успеем! Над нами не каплет! - кривится в жалкую улыбку лицо.
      Бледное, с синевой под глазами.
      А Младенец ворот расстегнул. Отерся рукавом. И все ест.
      - Садись, Костька! Мне скучно одному! - смеется.
      А сам все в рот картошку за картошкою. Балагурит:
      - Эта пища, что воздух. Сколько не жри - не сыт.
      Хлопает рукою по круглому большому животу:
      - Га-а! Пустяки - барабан.
      Противен Ваньке Младенец. Жирный, большой как животное.
      И тут же в роде его веселый румяный Славушка восторженно хохочет, на месте не стоит, переминается от нетерпения, опершись розовыми кулаками в широкие бока.
      И он тоже противен.
      И жалко отца. Бледный, вздрагивающей рукой шарит в котелке, с отвращением смотрит на картошку. Вяло жует, едва двигая челюстями.
      - Дрейфишь, а? - спрашивает Младенец насмешливо. Эх ты, герой с дырой! Где ж тебе со мною браться, мелочь? Я и тебя проглочу не подавлюсь.
      Глупо смеется. Блестят масленые щеки, вздрагивает от смеха мясистый загривок.
      - Сичас, братцы, щенок сдохнет! Мы из него колбасу сделаем!
      Кругом тихо.
      Только Славушка, упершись в широкие бока, задрав румяное толстощекое лицо, звонко смеется, блестя светлыми зубами:
      - Яшка-а! Меня колбасой угостишь, а? Ха-ха! слышь, Яшка! Я колбасу уважаю! - Захлебывается от смеха.
      И больно и страшно Ваньке от Славушкиного веселья.
      И еще страшнее, что отец так медленно, точно во сне жует.
      Вспоминается умирающая лошадь.
      Тычут ей в рот траву.
      Слабыми губами берет траву. Так на губах и мнется она. Так и остается около губ трава.