Москва

Когда Володя вернулся домой, жена уже спала. Дети тоже.

Он тихонько разделся, стараясь не шуметь, достал с антресолей чемодан и стал укладывать свои вещи.

Друзья не подвели и за один день не только достали ему нужные химикаты, но и сами смешали их в нужных пропорциях.

Теперь плоды его со старыми друзьями стараний матово поблескивали на столе. Володя не побоялся принести их домой: для него наступила пора глухого отупения, когда на все наплевать. Впрочем, ни дети, ни он пить пиво не будут.

Он вообще здесь оставаться не собирался. Сейчас сложит самое необходимое и уйдет. Он не хочет выяснений, не хочет драк — а до драки точно бы дошло, начни он с женой разговаривать, — он все продумал, план его сработает обязательно.

Упаковав вещи, Володя поставил банки мексиканского пива в ящик, вынул из кармана ключи от квартиры. Присел на дорожку. Он точно знал, что сюда больше не вернется. Сегодня он переночует у своего дружка, того самого, что предложил “из пистолета”, а завтра…

Завтра будет видно.

Жена шевельнулась во сне.

Володя быстро встал, вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Все, теперь он переступил черту. Теперь он не сможет вернуться и что-то изменить. Ключей у него не было.

Он решился.

Он убьет их всех…

Питер

Спасатели начали с самого простого — прошли по тоннелю со станции “Северная”, пока не уперлись в просевшую породу, вывалившиеся тюбинги и сочащуюся изо всех щелей воду. Сделали замеры, сверились с отметками диспетчера, прослеживающего движение поезда, и ахнули. Выходило, что от начала завала до места, где сработала аварийка, то есть приблизительного места аварии, — около ста метров. Со станции “Десятниково” получалась примерно та же картина.

На то, чтобы пробить сто метров в плывуне, месяцы уходят, а здесь счет шел на часы.

— Не может быть, — говорили начальнику спасательного отряда метростроевцы, — двести метров обвала — такого не бывает. Вы начинайте, за этой стеной пустота.

Нагнали солдат, еще строителей, натащили техники и начали.

К обеду прошли десять метров, породы вывезли на все двадцать: очищенное место тут же заполнялось ползшей, как зубная паста, жижей. А всей техники было — лопата и тележка. Подогнали было щит, прокладчик тоннелей, но он был бессилен, то и дело упирался в сложенные кольца тюбингов. Пришлось его убрать и снова махать киркой и лопатой.

К шести вечера, когда преодолели еще десять метров, течь плывуна прекратилась, порода стала устойчивее, дело пошло веселее.

Вскоре стена грязи и бетона осыпалась, и за ней открылся почти чистый путь. Пустили в узкую щель сенбернаров с медикаментами и спиртным, но собаки быстро вернулись.

Через полчаса, когда выкопали достаточный лаз для того, чтобы мог пройти человек, в образовавшуюся пустоту на страховочном тросе отправились четверо спасателей.

Трос травили недолго. Всего метров пять шел отряд.

— Что там? — спросил по рации у старшего руководитель работ.

— Ничего, — сказал тот. — Тут опять завал.

— Ну-ка копните, может, он неширокий.

— Копнем, — ответил старший.

Это были его последние слова. Земля под ногами сильно дрогнула, и в следующее мгновение из лаза вылетел плотный столб грязи.

От селевого потока нельзя убежать, от плывуна — тем более. Казавшаяся еще недавно такой тяжелой стена породы стронулась с места и легко покатилась по тоннелю, давя под собой и лопаты, и тележки, и людей. За полторы минуты вся проделанная за день работа была уничтожена. Погибли четверо спасателей, которые спустились в лаз, и еще семеро, не успевшие уйти от потока.

Когда плывун остановился, когда собрали тех, кого можно было собрать, — живых и мертвых, оказалось, что плывун отвоевал у людей еще десять метров. Теперь до поезда стало больше ста метров. И еще это значило, что живых в составе уже не найдут, даже если когда-нибудь до него доберутся.

Раненых развезли по госпиталям и поставили возле палат милицейские посты, чтобы ни одна живая душа их не видела. Остальных не выпускали из метро. Здесь они и ели и спали.

Журналист ОРТ, который вел из здания станции прямые репортажи, о чем-то догадался, но его строго предупредили — об этой трагедии ни слова. И он по-прежнему брал интервью у пресс-секретаря Метро-строя, который бодро докладывал, что спасательные работы успешно продолжаются, что с людьми в поезде установлена звуковая связь путем перестукивания, что к завтрашнему утру, ну в крайнем случае к полудню, поезд будет освобожден из завала.

Единственное, чем мог сотрудник общероссийского канала дать понять, что словам пресс-секретаря верить не стоит, — это говорить мрачно и смотреть все время в землю.

Ночью он напился до чертиков и кричал своему оператору, что завтра в эфир они не выйдут, что ему стыдно, что он совесть свою никому не продаст.

Оператор серьезно кивал. Он знал, что утром они, само собой, выйдут в эфир как миленькие.

Москва

С Аллой повидаться так и не получилось. Крахмальников несколько раз набирал ее рабочий номер, и всякий раз ему говорили, что Макарова выскочила на минутку и скоро вернется, что ее вызвал Гуровин и, наконец, что она уже ушла.

Впрочем, он даже был этому рад. Дел сейчас по горло, выпадать он никак не мог.

Леонид посмотрел вечерний обзор событий по всем программам. На их канале выпуск был посвящен исключительно питерской катастрофе. Интересную вещь он услышал на “Ren-TB”. У них впервые прозвучала мысль о том, что если наши спасатели не могут справиться, то надо попросить помощи у французов и англичан. Во время строительства канала под Ла-Маншем тамошние инженеры разработали уникальные агрегаты, которые автономно проходят через плывуны. Агрегатом таким управлял один человек, но в случае необходимости на его борт можно взять еще четверых.

Крахмальников сделал пометку в блокноте — завтра дать задание парижскому и лондонскому корреспондентам хорошенько провентилировать этот вопрос.

Больше, собственно, на студии делать было нечего, и он поехал домой.

Предстояло еще одно важное дело — разговор с женой. Раз уж решил — надо доводить до конца.

Крахмальников снова прокрутил в голове все аргументы, все заранее приготовленные фразы, раньше времени разволновался, поэтому, когда подъехал к дому, уже был весь на нервах.

Через десять минут он сидел в ванной и, пустив воду, хохотал. Это был, наверное, истерический смех. А может, он вовремя вспомнил анекдот. Идет злой-злой мужик, видит на берегу речки рыбака и думает: сейчас спрошу его — рыба ловится? Если ответит — нет, скажу, что только козлы тут рыбу ловят, если ответит — да, скажу, козлам везет. Подошел и спрашивает: “Ну как, рыба ловится?” А мужик и отвечает:

"Иди на хер, козел”.

Ни одна из заготовленных фраз Крахмальникову не понадобилась: жена спала.

Далеко от Москвы

Молоденький пограничник, который только что старался придать своему веснушчатому лицу выражение серьезности и значительности, расплылся в улыбке:

— А я вас по телевизору видел! Вы Шишкина. Алина улыбнулась в ответ:

— Очень приятно!

Пограничник вертел в руках ее паспорт, не зная, что еще сказать, и не сводя восхищенных глаз с красивого лица телезвезды.

Казанцев ревниво заметил:

— Вы еще у меня документы не проверили. Паренек спохватился, снова сделался строгим и от корки до корки прочел все записи в Сашином паспорте, а потом еще долго сверял его лицо с фотографией.

— Кажется, я вас тоже по телевизору видел. — Он протянул Саше документ, откозырял и вышел из купе. Но тут же появился снова:

— Алина Васильевна, дайте, пожалуйста, автограф.

— С удовольствием! — откликнулась Алина, лукаво поглядывая на Сашу. — Такому милому молодому человеку… Только на чем расписаться?

Пограничник в растерянности покрутил головой, взял со столика салфетку:

— Вот… Может, на ней?

Саша молча достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, выдернул листок мелованной бумаги, протянул Алине:

— Лучше здесь!

Алина склонилась над листком и написала: “Бравому воину…"

— Вас как зовут?

Парень виновато шмыгнул носом и сообщил:

— Лука.

— Как? — переспросила Алина. Саша ухмыльнулся.

— Лука, — потупившись, повторил пограничник. — В честь деда…

Сдержав улыбку, Алина черкнула еще несколько слов, расписалась, подала бумажку пограничнику. Тот, бормоча слова благодарности, ретировался, не сводя глаз со знаменитости.

— Теперь еще таможенники придут… — не обращаясь к Алине, произнес Саша. — А потом украинские… Все-таки лучше было самолетом… По крайней мере быстрее.

— Саш, ты же прекрасно знаешь, не могу я летать. — В голосе Алины звучала досада. — Ну не нужно, а! И так муторно.

Она легла и укрылась с головой.

— Я еще посплю чуть-чуть, — послышалось из-под одеяла.

В дверь купе снова постучали.

— Войдите, — сказал Казанцев. Заглянула проводница, очень похожая на Аллу Пугачеву, но еще полнее.

— Доброе утро, — поздоровалась она. — Как спали?

— Спасибо, хорошо, — отозвался Саша, проспавший в эту ночь ровно час.

Алина высунула нос из-под одеяла.

— Ой! — воскликнула проводница. — Как ваша жена на одну дикторшу по телевизору похожа! Это случайно не она?

— Случайно нет. Просто похожа. — Саше меньше всего хотелось, чтобы их узнавали в дороге.

— Надо же, — подивилась проводница.

— Вы вот тоже на Аллу Пугачеву похожи. Женщина провела рукой по роскошным длинным волосам.

— Да. Только у меня комплекция другая. Не спутаешь…

— К тому же вы не поете, — поддел Саша.

— Не-а, — простодушно согласилась проводница. — Какие там песни… Вам чай или кофе?

— Мне — кофе, — ответил Саша.

— И мне, — донеслось из-под Алининого одеяла. Они сидели друг против друга, пили кофе и ели жареные куриные ножки и крутые яйца, предусмотрительно захваченные Алиной. За окном накрапывал дождь. Поезд проплывал мимо маленького полустанка…

Неделю назад Казанцеву позвонили, и человек, голос которого показался Саше знакомым, сказал:

— Александр, вы хотите еще пожить на этом прекрасном свете и иметь хорошую жизнь?

— Я не понял, — отозвался Казанцев, хотя уже начинал понимать.

— От наших трудов вам перепал крепкий куш. Согласитесь, это нехорошо. Надо куш вернуть.

— Какой куш?

— Акции. Все, что вам передала Джейн.

— Вернуть? Вам? Да кто вы такой?

— Правильный вопрос. Я тот, кто делает людям неприятно, если меня не слушают.

— Вы мне угрожаете?

— Нет, поздравляю с Новым годом, веком и тысячелетием! — хохотнул собеседник. — Именно угрожаю! Если я в течение недели не получу обратно свои деньги, вы умрете.

Дальше человек рассказал, каким образом Казанцеву следует вернуть все, что он получил в наследство от Джейн.

Саша сначала запаниковал. Боялся даже возвращаться в собственную квартиру. Он не сомневался, что звонивший не блефовал, что он действительно убьет его. Проклятые акции, проклятые деньги! Эти сволочи из-за них убили Джейн, хотя она была гражданкой другого государства. А его убьют легко и просто, хоть он и стал уже видным политиком. И, значит, оставалось два пути: отдать акции или бежать.

Саша долго советовался с Алиной, и та предложила выбрать сразу оба варианта.

Казанцев понял: да, двойная гарантия безопасности. Только так. Поэтому он вчера встретился с президентом и передал ему акции. А вечером они бежали из Москвы.

Побег осуществили по сценарию Алины. Конечно, лучше было бы убраться куда-нибудь в дальнее зарубежье, благо средства позволяют. Но у Алины нет ни заграничного паспорта, ни визы. С эмиграцией придется немножко подождать. Да и расписаться сначала. Поэтому Алина придумала до самой осени пробыть на Черном море. Начать с Одессы, тем более что она оттуда родом, а потом по морю в Турцию, а дальше…

— О чем ты думаешь? — спросила Алина. Саша чмокнул ее в нос и назидательно сказал:

— Никогда не задавай мужчине подобных вопросов.

— Хорошо, — кивнула она, — не буду. Но в последний раз ты можешь ответить?

. — Конечно, о тебе. О том, как мы познакомились. Они познакомились, когда еще была жива Джейн. Однажды американка настояла на том, чтобы Саша в качестве оппонента принял участие в передаче “Дебаты”, где будет зачитывать свою предвыборную платформу Олег Булгаков.

— Но это неловко, на своем же канале.

— А Булгакову ловко. Он трубит о себе направо и налево. Светится везде, где только можно. Это же аксиома: если хоть раз в неделю показывать по телевизору задницу лошади, то она станет безумно популярна.

— Спасибо за сравнение. Но я не задница.

— Тем более.

В конце концов Саша согласился. Если уж решил ввязываться в политику, то надо когда-то начинать.

— Ну, Сашка, держись, — предупредил Крахмальников, — я тебя выверну наизнанку.

Когда до съемок оставалось минут пятнадцать, Саша вдруг заробел. Одно дело выступать в качестве ведущего, задавать вопросы, выслушивать ответы, сталкивать лбами противников, а другое дело — самому быть на их месте. Казанцев чувствовал себя так неловко, что даже двигаться начал как-то иначе, словно деревянный солдатик. Как ни странно, эту перемену заметила не Джейн, а Алина. Она заговорщически подмигнула Саше и потащила в свой кабинет, где налила ему половину граненого стакана коньяка и заставила выпить.

Саша сухо поблагодарил.

В студии Казанцев был великолепен. Он разделал Булгакова в пух и прах, приводил против его программы весомые аргументы, блестяще отражал его бестактные нападки, был легок, остроумен, быстр. Когда съемка закончилась, все сидящие в студии аплодировали Саше. Булгаков стоял как оплеванный, хотя силился улыбнуться, после передачи он тут же исчез.

К Саше опять подошла Алина:

— Ну как, помогло?

— Знаешь, да, помогло.

Тогда Казанцев впервые посмотрел на нее внимательно.

А потом, когда убили Джейн, Алина почему-то сразу же оказалась рядом. Саша был в трансе, поэтому Алина взяла на себя отправку гроба в Штаты, ограждала Сашу от докучливых журналистов (когда-то Казанцев понять не мог, чего это люди так раздражаются от вида камеры и микрофона, теперь возненавидел свою профессию, правда, это быстро прошло), потом помогла справить скромные поминки, а после, поминок осталась…

Поезд остановился. В окошко постучала старушка:

— Горячая картошка! — крикнула она. — Вареники с картошкой и луком! Хлеб! Сигареты! Саша открыл окно:

— Я мигом! — сказал Саша и выскочил из вагона за картошкой.

Впрочем, он не хотел есть. Он просто не мог сейчас сидеть рядом с Алиной. Он ее ненавидел.

Питер

Чак, согласно полученным накануне инструкциям, приехал на место, к дому Копылова на Марата, своим ходом и за полчаса до назначенного времени. Он немного послонялся по улице, забегая иногда в небольшие магазинчики, якобы выбирая что-то, а на самом деле чтоб погреться. Потом махнул рукой на конспирацию и направился прямо по адресу, рассчитывая пересидеть в теплом подъезде этажом выше.

Когда он шел через двор, двое типично питерских пацанов со шмыгающими носами, гонявшие по асфальту пустую банку из-под “джин-тоника”, замерли, и за его спиной явственно прозвучало восхищенное:

"Норрис!” Сразу стало заметно теплее, по крайней мере на душе.

Сергей Мелихов действительно очень напоминал своего кумира — те же “казаки”, джинсы, “вестерн” на широких плечах и фетровая шляпа шерифа с кокардой, поблескивающей голубоватым камешком в середине. На самом деле камешек был линзой объектива — Чак, как всегда, был готов к специальной миссии оператора скрытой камеры, перемонтировав ее из шлема в “стетсон”, наличие которого на голове куда проще можно объяснить хозяину в его доме.

Никитинская “Нива” въехала во двор ровно в десять. Чак видел в окно, как Валера и Виктор вылезли из машины с камерой и треногой и вошли в подъезд. По лестнице загрохотали их тяжелые шаги.

— Что такие вареные? — спросил Мелихов, увидев слегка помятые физиономии напарников. — Переработали вчера?

— Ага, литра два переработали, — буркнул Виктор. — Ну, делаем “чи-из”, — сказал он, нажимая кнопку звонка.

Дверь открыл странно одетый мужчина. На нем был добротный пиджак, украшенный двумя медалями и значком почетного железнодорожника, рубашка, галстук, но вместо брюк болтались полы шелкового халата, а ниже — голые ноги в домашних тапочках.

— Простите за неподобающий вид, но это безобразие в кадр не попадет, — тронул он рукой халат. Друзья удивленно переглянулись.

— Видите ли, я болен…

— Как?

— Короче, завелась у меня кое-какая гадость в нижнем этаже, так сказать. Пооблучали меня, — потер он лысую голову, — химию провели дважды и остановили заразу. Но части кишечника я лишился… Сюда, сюда вешайте свои куртки. А шляпу можете на тумбочку положить, молодой человек, — обратился он к Чаку.

— Это наш ассистент, Сергей Мелихов, — представил Никитин. — У него такой стиль — не снимать шляпу. Если позволите.

— Ну что ж, раз уж я тоже не по форме одет. Так вот, брюки я теперь носить не могу — у меня там некое устройство подшито… Вы меня извините за беспорядок — жена, знаете ли, ушла.

— Она скоро вернется?

— Не беспокойтесь. Она совсем ушла — не выдержала. Так что нам никто не помешает.

Жил Копылов в однокомнатной квартире, поэтому спальня, гостиная и кабинет были, как сейчас говорят, “в одном флаконе”. Тем удивительней, что этому больному, немощному человеку удалось в одиночку организовать почти идеальное съемочное пространство. Диван, шкаф и прочая мебель оказались сдвинутыми в угол комнаты, а на освободившемся пространстве расположился обеденный стол, задрапированный темным покрывалом, за ним кресло, окруженное штативами с развешанными на них какими-то чертежами и схемами.

— Вот видите? — снова заговорил Копылов. — Я смогу там сидеть и, не вставая, указкой все показывать. Вы пока ставьте камеру, а я сидя поведаю вам вкратце о сути изобретения.

Друзья снова переглянулись, на этот раз уже совсем ничего не понимая.

Виктор установил камеру на штатив, а Чак занял позицию возле шкафа, чтобы все происходящее было в кадре его “стетсона”.

— Так вот, чтоб вы знали, какие вопросы мне задавать, слушайте. КУРСК — это Кессон для Утилизации Реакторов Системы Копылова. История вопроса: я всю жизнь проработал в Метрострое. Строил тоннели, шахты для ракет, занимался и подводными работами. Но меня все время тянуло к творчеству, знаете ли. Вон видите на стене свидетельства? Это мои. Раньше было просто оформлять изобретения — все делалось бесплатно. А теперь, когда я обратился в патентное бюро, мне заломили такую сумму! Поэтому я и позвонил на телевидение, чтоб мое детище не пропало в неизвестности. Однако долго вы собирались. Дела, да?

— Да, — уклончиво ответил Никитин, все еще не решаясь опускать изобретателя на землю.

— Короче, дальше. Вы знаете, сколько списанных атомных подлодок стоит по всему миру с загашенными реакторами? Сотни! Это же потенциальные Чернобыли. А утилизировать их так и не научились! Разобрать — нельзя, хранить — опасно. И ведь что делают, мерзавцы! Втихую буксируют лодки в океан, вырезают отсеки и сбрасывают реакторы на дно. И наши так делают, и американцы. А если кто-то из экологов шум поднимет, их еще и в шпионаже обвиняют — ну да не мне вам говорить.

Копылов немного запыхался от волнения, но Валерий не воспользовался паузой, чтоб прервать его. Он уже заинтересовался вероятной темой своего будущего репортажа.

— А я придумал вот что. Лодка подлатывается, реактор запускается, и она выходит в свое последнее плавание в качестве плавучей буровой — энергии-то немерено! Там-то и подключается мой кессон, в котором почти полностью автоматизированный щит для проходки шахты. Когда шахта готова, щит извлекается, реактор вырезается и погружается в шахту, снова надевается кессон, из шахты откачивается агрессивная морская вода и все пломбируется бетоном. Лодка буксируется на металлолом. Все! — тяжело вздохнул Копылов.

— Что ж, замечательно, — оценил Никитин. — Мы обязательно снимем обширный сюжет о вашем изобретении, причем в ближайшее время, Евгений Петрович.

— Как.., в ближайшее время? — удивился хозяин. — Я же готовился! Мне же трудно, в конце концов, — признался он от расстройства в своей слабости. — И вообще, зачем вы тогда приехали?

— Видите ли, мы не от местного телевидения. Мы — московский канал “Дайвер”.

— Вот и хорошо! Москва же на весь мир вещает!

— А вы вообще-то смотрите телевизор?

— Честно говоря, в последние полгода не включал — не до того было, — ответил Копылов. — Я и радио-то не слушаю — все мое утекающее время посвящено вот этому, — кивнул, он на чертежи.

— Значит, вы ничего не знаете, У вас есть видеомагнитофон?

— Нет, его забрала жена.

— Тогда не сочтите за труд посмотреть в этот монитор, — указал Валера на окуляр камеры. — Витя, заряди на просмотр наш материал и поставь камеру на стол, чтоб Леониду Петровичу было удобней смотреть.

— Простите, молодые люди, но у меня нет времени смотреть в какую-то дырочку…

— Вот именно, времени нет, поэтому я и прошу вас поглядеть наш материал. Может, вы сможете чем-то помочь людям, — сказал Никитин.

— Людям? А что случилось-то?

— Витя, включи.

Копылов прильнул к монитору, надев наушники. Его лицо напряглось, еще недавний задор в глазах угас, и уже к концу кассеты перед телевизионщиками сидел старый, смертельно больной человек, которому на самом деле совсем недавно исполнилось всего лишь пятьдесят лет.