Москва

В приемную Гуровина в сопровождении двух охранников и секретаря вошел видный российский политик, лидер партии трудового народа “Муравей” Олег Булгаков.

— Здравствуйте, девушки, — поздоровался он с секретаршами и одарил их широкой улыбкой. На лицах его свиты не проступило никаких эмоций.

При всем обаянии Булгакова было в его лице что-то неприятное, отталкивающее. То ли холодные глаза за толстыми стеклами очков, то ли чересчур узкие и жесткие губы.

— А что, Яков Иванович очень занят? — поинтересовался он.

— У него Галина Юрьевна, — с готовностью откликнулась Люба. — Я доложу…

— Да уж, будьте так любезны, — попросил Булгаков, откровенно разглядывая стройные Любины ножки.

Девушка одернула юбку, отворила дверь в кабинет.

— Какого черта! — рявкнул оттуда раздраженный голос Загребельной.

— Из-з-звините. — От волнения Люба стала заикаться. — Т-там г-господин Булгаков приехал…

Галина Юрьевна вскочила со стула, поправляя прическу. Выражение ее лица сделалось сладеньким. К удивлению Любы, Гуровин остался сидеть.

— Олег Витальевич! — пропела Загребельная, выплывая в приемную. — Вы так неожиданно…

Булгаков галантно приложился к ее пухлой ручке.

Галина Юрьевна взяла его под локоток и подтолкнула к раскрытой двери кабинета. За Булгаковым прошествовал его секретарь с папочкой в руке. Охранники сели на стулья по обеим сторонам входа в приемную.

Булгаков сразу отметил, что Яков Иванович встретил его не так радушно, как обычно. Нет, руководитель “Дайвер-ТВ” был по-прежнему гостеприимен, мил и любезен, но в поведении его появилось нечто, что давало повод для размышлений. Например, он даже не встал из-за стола, чтобы поздороваться с Олегом, — просто протянул руку поверх своих бумаг. Булгакова неприятно поразил и тот факт, что Гуровин пригласил его сесть за приставной столик, а не расположился вместе с ним на мягком диване у окна. То есть, сделал вывод гость, Яков сегодня соблюдает дистанцию. Это о чем-то говорит.

— Не ожидал вас сегодня увидеть, — сказал Яков Иванович, доставая с полки бутылку коньяка.

— Странно, — пожал плечами Булгаков. — У меня сегодня прямой эфир. Встреча с Казанцевым. Брови Гуровина удивленно поднялись.

— Вот как? — Он взял со стола рабочий график, просмотрел его, близоруко щурясь. — Действительно. — Разлил коньяк.

Галина Юрьевна жеманно, двумя пальчиками, взялась за короткую хрустальную ножку:

— За встречу, — произнесла она. Гуровин лишь чуть пригубил из своего бокала, взглянул на секретаря политика:

— Вадим, угощайтесь.

— На работе не пью.

— Нуте-с, как ваши дела? — поинтересовался Яков Иванович у Булгакова.

— Какие могут быть дела, Яков Иванович, когда правительство жирует, а народ умирает от голода. Езжу, встречаюсь с избирателями… Теперь вот с вашей помощью изложу программу ” интервью. Кстати, нужно подготовить и разместить в эфире рекламный ролик.

— Естественно, — с готовностью отозвалась Галина Юрьевна.

А Яков Иванович сделал такое лицо, будто собирался вот-вот заплакать.

— Мы конечно же все для вас сделаем, — сказал он страдальческим голосом. — Только, к сожалению, Олег Витальевич, вынужден сообщить вам, что расценки на производство поднялись.

Загребельная чуть не выронила бокал с остатками коньяка. Она бросила на Гуровина выразительный взгляд, но Яков Иванович, увы, его не поймал.

"Вот оно в чем дело”, — подумал Булгаков, а вслух произнес:

— На сколько?

— На много, — грустно поведал Гуровин. — Вдвое.

— Что? — Булгаков такого не ожидал. — Даже для меня?

— Даже для вас, — подтвердил Яков Иванович. — К величайшему нашему сожалению, мы вынуждены отменить для вас льготные тарифы.

У Булгакова внутри все кипело, но внешне он оставался спокойным. Ай да Яшка, ай да старая лиса! Ему что, мало перепадает?

— Вам что, не хватает? — прямо спросил он. Яков Иванович даже покраснел от обиды:

— Как вы можете так говорить, Олег Витальевич! Я ведь не о своем животе, о канале пекусь!

— А разве я мало сделал для студии? — сузил глаза Булгаков. — Разве не я отстегивал перед каждым праздником премии для сотрудников — по вашим, Яков Иванович, слезным просьбам? Разве не я помог приобрести часть аппаратуры по смешным ценам? А бензин за копейки?

— Вы, — преданно заглядывая Булгакову в рот, выдохнула Загребельная.

— Вы, Олег Витальевич, — вынужден был согласиться Гуровин. — Мы вам благодарны. Но ведь, если мне память не изменяет, мы тоже в долгу не остались?

— Прекратим этот разговор, он мне неприятен, — отрезал Булгаков. — Сколько я должен за сегодняшнее выступление?

— Сегодня, в виде исключения, как обычно, — сделал широкий жест Гуровин.

— По перечислению, — пакостью на пакость ответил Булгаков.

— Олег Витальевич, — вмешалась Галина Юрьевна, — по перечислению не получится. У нас счета арестованы. Вы, уж пожалуйста, наличными. У нас такие проблемы, такие проблемы…

— У меня тоже проблемы, — жестко сказал Олег Витальевич. — А Казанцев тоже платит наличными?

— Да, — соврал Гуровин.

— Выпишите счет.

Он поднялся, следом вскочил и секретарь.

— До свидания, Яков Иванович. До свидания, Галина Юрьевна. Рад был повидаться.

— До свидания, Олег Витальевич, — со слезой в голосе отозвалась Загребельная.

— Всего доброго, — расплылся в улыбке Гуровин, не трогаясь с места. — Да, кстати, вы слышали новость? — спросил он, когда гость был уже в дверях.

Булгаков обернулся.

— У канала скоро будут другие хозяева.

— Что?

— Вы не ослышались, владельцы продают акции “Дайвер-ТВ”, — с наслаждением повторил Гуровин. — Они отказываются от канала.

— Вот как… — задумчиво протянул Булгаков.

Он чувствовал себя сейчас последним кретином. Как же он сразу не догадался? Давно пора было понять, что Тима без Гарика свои планы изменит круто. И никому уже не нужно, чтобы он стал губернатором. У Тимы теперь другие интересы. А он-то дурак! Как можно надеяться на эту шваль, этих подзаборных недоносков, которые хоть и стали миллионерами с его, Булгакова, помощью, но в душе остались карманниками.

Ну ничего, Тиму тоже ждут сюрпризы.

Наконец Булгаков взял себя в руки.

— Ого! Извините, господа, — взглянув на часы, воскликнул он. — Мне нужно в студию.

— Я провожу, — спохватилась Загребельная, бросаясь следом.

Далеко от Москвы

Минут через десять Казанцев с таможенником вернулись. За все это время усатая гора не произнесла ни слова. Алина тоже молчала. Когда толстуха поднялась, Алина так же молча последовала за ней.

Пока Алина раздевалась, женщина не спускала с нее глаз. Затем начала неторопливо и обстоятельно проверять каждый шов на ее одежде и белье. Алина не выдержала:

— Да что вы все ищете?

— Ага. Зараз скажу. Руки вверх!

— Что?

— Руки вверх!

— Вы что, думаете, я под мышками контрабанду провожу? — злобно усмехнулась Алина, но руки все-таки подняла.

Таможенница отступила на шаг и прищурилась, словно художник, раздумывающий, как положить очередной штрих.

— Повернитесь.

Алина повернулась с поднятыми руками.

— Руки опустите. Алина послушалась.

— Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы.

— Что?

— Ягодицы, говорю, раздвиньте.

Такого унижения Алина никогда не испытывала.

— Можете выпрямиться.

— Одеться можно?

Вместо ответа таможенница широко распахнула дверь в соседнее помещение, зычно крикнула:

— Грицько, дэ Федора?

— Зараз прийдэ, — послышался голос таможенника.

Через минуту-другую, которые показались Алине вечностью, в комнате появилась женщина-врач, размерами не уступающая таможеннице, только без усов. Наверное, на работе им было запрещено разговаривать, потому что Федора, не сказав ни слова усатой толстухе, сразу обратилась к Алине:

— Ну-ка ляг-ка, я тебя погляжу.

— Зачем?

— Лягай сюда, тебе говорят! — И она похлопала рукой по узкой медицинской кушетке, застланной ветхой рыжей клеенкой.

Алина брезгливо сморщилась, расстелила на кушетке свои вещи.

— Кулаки под зад, ноги в коленках согнуть. Что, непонятно?

— Нет, — ответила Алина. — Зачем?

— Медосмотр, — сказала усатая. — Девушка, не выделывайся.

Алина покрылась красными пятнами. Но пришлось подчиниться.

Врачиха вытащила из кармана резиновые перчатки и начала гинекологический осмотр. Усатая склонилась к Алине вместе с ней.

— Ничего, — как-то даже разочарованно констатировала она.

— Т-т-т, — поцокала языком врачиха. — Как это “ничего”? У тебя, дорогая, загиб. Не рожала?

— Нет, — злобно отрезала Алина, начиная одеваться.

— Ну не беда, — успокоила врачиха, — родишь еще.

— Я могу идти?

— Нет еще, милая, — ласково проговорила врачиха. — Еще вот таблеточки примешь — и на горшок.

— Да вы что, издеваетесь?! — У Алины от унижений даже слезы выступили на глазах.

— Думаешь, мне интересно глядеть, как ты здесь сидеть будешь на горшке? — искренне удивилась врачиха. — У мэнэ шо, делов своих нема? Я, чи шо, наркотики перевожу?

— Да вы с ума сошли! — Голос Алины срывался на крик. — Какие наркотики? Вы что?

— Все так говорят. — Усатая толстуха плюхнулась на кушетку. — А потом — на тоби. Или помирают. Я по телевизору видала, как один героин перевозил и вмер. Он героин в презерватив запихал и проглотил. А той — лопнул! Героин — у кровь. Спасти не успели. Негр был. Да что вы стоите? — спохватилась она. — Таблетки глотайте — и на горшок. Вот, — она пошарила рукой под кушеткой и извлекла оттуда эмалированную ночную вазу. — Садитесь.

— Не стесняйся, милая, садись, — пригласила врачиха. — Мы не смотрим.

Москва — Питер

Площадка, где снимают политический ринг для прямого эфира, была оформлена в стиле модерн. Стекло и металл. Ничего лишнего. Уже прошла световая репетиция. Подготовились операторы.

— Леня, ты готов? — спросил сидящий за пультом Червинский.

— Готов. А где Долгова?

— Не знаю, — опешил режиссер.

— У нее же все материалы, — раздраженно сказал Крахмальников. — Куда она пропала?! Где помреж?

Бросились искать Долгову, не нашли, принесли только Крахмальникову заготовки. Они лежали у Ирины на столе.

— Без тракта? — спросил режиссер.

Крахмальников отмахнулся.

Обычно любое интервью перед прямым эфиром полностью прогоняли, имитируя и звонки телезрителей. Но при работе с Булгаковым в этом не было необходимости: у Олега Витальевича был прекрасно подвешен язык, и держался он перед камерой свободно и непринужденно. “Прирожденный актер!” — восхищался им Крахмальников. И даже слегка завидовал.

Сам он научился не бояться камеры не сразу, помог случай, о котором на студии ходили легенды и анекдоты. В самом начале телевизионной карьеры, когда Крахмальников бегал, подбирая хвосты событий, то есть был обыкновенным репортером, он ни за что не соглашался давать комментарий в кадре, комплексовал, как мальчишка. И чем дольше длилось его нежелание влезать в кадр, тем больше он боялся.

Как-то поехали снимать демонстрацию то ли коммунистов, то ли демократов. Примчались на место, когда колонна уже двигалась по Тверской.

— Держи листок, — подал оператор чистый лист бумаги Крахмальникову. — Надо камеру выставить.

Это было какое-то священнодейство оператора, по белому листку он выставлял параметры камеры. Евгений, привычно держа листок двумя руками, отошел на положенное расстояние.

Оператор поднял камеру на плечо.

И в это время к Крахмальникову сзади подошел мужичок. Сказать про него пьяный, это ничего не сказать. Он лыка не вязал. Шапка съехала на лицо, его пошатывало.

— Товарищ, я хочу сказать, — обратился он к Крахмальникову.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся Леонид. — Сейчас.

— Я вам всю правду скажу.

— Ладно, ладно… Вить, готово?

— Погоди.

— Товарищ, я тебе русским языком говорю, вы меня слушаете?

— Отойдите гражданин, не мешайте. Витя, готово?

— Я дам знать.

— А как же гласность?

— Гражданин, я позову милицию, не трогайте бумагу.

— Я хочу сказать!

— Пошел на х…! — не выдержал Крахмальников. Мужик опешил. Он не ожидал, что Крахмальников знает русский язык. И ретировался.

Демонстрацию сняли, приехали в студию на монтаж. Пока перегоняли материал на рабочую кассету, Леонид куда-то отлучился. А вернувшись, застал полную аппаратную народу. На него смотрели с нескрываемым восторгом.

— Ну, Ленька, ты дал!

— Что? Что такое?

— Классно ты в кадре смотришься.

И Крахмальникову прокрутили начало пленки, где он обложил пьяного мужичка.

Крахмальников был в шоке. Нет, не потому, что видел себя в кадре. Не потому что матюкнулся. Он узнал мужичка, которого так неосмотрительно послал. Это был известнейший депутат, тот самый, что выступил с обличительной речью против академика Сахарова.

— Лень, это надо давать в эфир, — сказал редактор. — Это сенсация.

— Вы что? Это же… Это рабочий материал, это вообще…

— Это телевидение! Это живой репортаж! И ты там очень выразительный, — засмеялся редактор.

Материал пошел в эфир, с купюрой правда. И Крахмальников, когда смотрел его, понял, почему боялся камеры. Простая, в общем, вещь — он был занят собой, старался выглядеть лучше, умнее. А надо было заниматься делом. С тех пор он камеры не боялся. А новым репортерам, у которых тоже были с этим проблемы, советовал: “Ты пошли кого-нибудь в кадре на три буквы. И все получится”.

Булгаков зашел в студию за пятнадцать минут до эфира в сопровождении своей свиты и Загребельной. Охранники встали по обе стороны двери. Секретарь скромно присел в уголке, рядом с одной из стационарных камер. Галина Юрьевна пригласила Булгакова зайти после эфира на рюмочку кофе и, повиливая мощными бедрами, удалилась.

— А где Саша? — спросил Булгаков.

— Сегодня его не будет, — развел руками Крахмальников. — Заболел.

Леонид сразу заметил, что Олег Витальевич чем-то раздражен.

— Тогда, может быть, отменим? — предложил Булгаков.

— Нет. Просто вы будете отвечать на мои вопросы.

— Что тут у вас сегодня происходит? — раздраженно воскликнул Булгаков.

— Что и всегда — жизнь происходит, Олег Витальевич.

Помощник режиссера принесла гостям по рюмке коньяку. Булгаков одним махом опрокинул свою.

— Ну и денек сегодня, быстрее бы все кончилось… — поморщился он.

Позже Крахмальников еще не раз вспомнит эти слова. Сейчас же он на них почти не обратил внимания. Он думал о том, что сегодня и впрямь что-то происходило вокруг странное, за что ему никак не удавалось зацепиться логикой. И страшнее всего было то, что эти сегодняшние странности как-то незыблемо вырастали из вчера, позавчера, из прошлого. Они никого, кроме Крахмальникова, не удивляли. Значит, все видели, как растет сегодняшний день. А он не видел. Как он ухитрился его проспать?

Режиссер дал сигнал: начинаем!

По мониторам поползла заставка программы, пошла музыка.

— Эфир, — послышался в наушнике Леонида голос Червинского.

Леонид изобразил на лице улыбку:

— Добрый вечер! Сегодня у нас будет необычный политический ринг. В прямом эфире лидер партии трудового народа Олег Витальевич Булгаков. А его оппонентами будут не конкуренты по предвыборной борьбе, а вы; наши зрители. Вопросы вы можете задавать по телефонам…

— Пошла отбивка, — скомандовала ассистент режиссера в аппаратную записи.

На мониторах засветились номера прямых телефонов студии.

— Наезд слева, — распорядился оператор-постановщик.

Одна из камер сдвинулась в сторону, приблизилась к Булгакову.

— Здравствуйте, — приветствовал Булгаков миллионы телезрителей.

Леонид смотрел на лицо Булгакова, такое открытое и радушное сейчас, и почему-то вспоминал девочку — ту черную девочку на дороге, лица которой он так и не увидел.

— Сначала самый главный сегодня вопрос — о трагедии в метро Санкт-Петербурга.

Лицо Булгакова тут же органично превратилось в проникновенно-сочувственное.

— Пока рано делать выводы, там должны поработать специалисты. Еще остается надежда, что люди живы. Возможно, не все. Но если спасут хоть кого-то…

— Простите, Олег Витальевич, — перебил Крахмальников. — Вы, наверное, не в курсе — это последняя информация. У нас на связи Петербург. Валерий!

На большом экране возникло лицо Никитина.

— Леонид!

— Каковы последние сведения?

— Они трагичны. Из всего поезда спаслось только двое.

Пошло интервью с Денисом и Наташей. Потом интервью с Копыловым, которого благополучно отпустили домой. После этого началось обсуждение.

Про Булгакова все забыли.

Он сидел красный и растерянный. Ему казалось, что Крахмальников специально не давал ему слова. Впрочем, что он мог сказать? Сволочи, помощники, не сообщили ему вовремя! Когда же это все закончится?!

И тут, словно вспомнив о Булгакове, Крахмальников предложил посмотреть предвыборный ролик кандидата.

Такого позора Олег Витальевич еще не переживал. Студия откровенно хохотала над слащавыми кадрами и комментариями ролика.

И только один человек был в полном недоумении, отчего людям так смешно, — Савкова. Ведь ролик смонтировала она.

Задумка Крахмальникова сработала в полной мере.

За звуконепроницаемой перегородкой сидят операторы связи. Три телефона трезвонят, не умолкая. Но ни одного вопроса Булгакову. Все — о питерской катастрофе.

Наконец звонкий голос спрашивает:

— Я хотела бы знать, будет ли Олег Витальевич по-прежнему искать поддержки у партии власти, в которой состоит и мэр Санкт-Петербурга?

— Вопрос к Булгакову, — слышится в наушнике Крахмальникова голос ассистента режиссера.

— Тут у нас есть телефонный звонок Олегу Витальевичу, — сообщает Евгений.

— Повторите вопрос, — говорит оператор связи в трубку. Но там слышны лишь короткие гудки.

— Мы вас слушаем. Вы в эфире, — повторяет Крахмальников. И переводит взгляд на Булгакова:

— Что-то у нас со связью сегодня. А вот у меня есть вопрос: как вы относитесь к программе Стрекалина?

— А при чем тут Стрекалин? — удивляется Булгаков.

— Значит, для вас и это новость? — мягко улыбается Крахмальников. — Стрекалин ваш противник на выборах.

— Казанцев…

— Казанцев снял свою кандидатуру.

— Вот это для меня действительно новость…

— Ни хрена себе, — ахает в аппаратной Игорь Червинский. — А я думаю, чего он пропал… Булгаков не успевает ответить на вопрос. На связи Питер, снова Никитин. Он передает прямой репортаж с митинга у здания мэрии. На нем выступает Ломов.

Телефоны раскаляются.

Но время эфира вышло.

— Заставка, титры, — командует в микрофон ассистент режиссера.

Заиграла музыка, по темно-синему фону экрана поползли титры.

На съемочной площадке погасили прожекторы. Помощник режиссера помогла Булгакову снять микрофон.

Крахмальников промокнул платком виски.

— За что ж вы меня так, Леонид Александрович?

— В смысле?

— Это ведь мной оплаченное эфирное время. А вы про какую-то аварию.

— Олег Витальевич, там сотни людей погибли, — тихо сказал Крахмальников.

Булгаков резко переменил тему:

— А где ваш Балашов?

— Черт его знает, сами ищем, — с наслаждением потянулся на стуле Крахмальников.

— Вас не затруднит, если он появится — пусть выйдет на меня. — Булгаков поднялся, протянул Крахмальникову руку. — Спасибо. До свиданья.

Леонид тоже встал:

— Вы к Якову Ивановичу зайдете?

— Нет, я уже уезжаю.

— Тогда я вас провожу. Есть разговор. Втроем, вместе с секретарем, они вышли из студии. Охранники щитом сомкнули за ними свои широкие спины.

Москва

Володя снова бродил под окнами студии с самого утра.

Сегодня он уже был настроен не так решительно. На студии все были живы-здоровы. Может, они с друзьями-инженерами что-то сделали не так, нарушили какие-то пропорции и отрава в пивных банках способна вызвать самое большее понос?

А может, это и к лучшему? Ну ее к черту, эту бабу! И всех ее мужиков.

Да и пацанов жалко. Останутся сиротами.

Москва

Когда дверь в комнату отворилась, Антон с надеждой поднял глаза. Может, его все-таки выпустят отсюда? Он ведь все уже сказав и…

Додумать он не успел. Братан в два прыжка оказался возле его стула, стал за сгорбленной балашовской спиной и крепко прикрыл узнику рот рукой. Следом за бритоголовым в помещение прошмыгнул Элегантный, запер дверь, прислонился к стене и достал пистолет.

В коридоре зазвучали шаги множества ног, приглушенные голоса. Наконец кто-то остановился перед дверью. Ручка задергалась.

— Алексей Учитель, — раздался незнакомый Антону мужской голос. — Мы знаем, вы здесь. Выходите, сопротивление бесполезно.

Элегантный посмотрел на братана, приложил палец к губам.

Приободренный Балашов дернулся на своем стуле, пытаясь освободиться от зажимающей рот волосатой лапы, и тут же получил удар под дых. Перед глазами поплыли черные круги.

Элегантный покосился на Антона, пригрозил ему кулаком.

— Ломайте дверь, — донеслось снаружи. Элегантный, держа пистолет на изготовку, еще больше вжался в стену.

— Ну, сука, имей в виду, если мы откроем, хуже будет!

Элегантный не шелохнулся. Загрохотали мощные удары, дверь затрещала.

— Осторожно, он вооружен! — крикнули из коридора.

И, словно в подтверждение этих слов, Алик, у которого не выдержали нервы, бабахнул из пистолета в закрытую еще дверь.

— Ой-е-е! — взвыл за ней кто-то. Алик выстрелил еще и еще. Послышался стук падающих тел. И все стихло.

Москва

— Ты с ума сошел! — От сдерживаемой ярости лицо Галины Юрьевны напоминало вареную свеклу. — Что ты себе позволяешь?

Яков Иванович, напротив, внешне был совершенно спокоен.

— Галя, — почти ласково сказал он, дождавшись кратковременной паузы в гневном монологе заместительницы. — Я получил возможность не прогибаться перед каждым дерьмом, и я ее с удовольствием использую.

— Какую возможность? Какую возможность?! — схватилась за голову Галина Юрьевна. — Яков, ты еще ничего не получил! Где они, твои акции, покажи мне их! Где мой пакет, который ты мне пообещал? Где? Я хочу подержать его в руках!

— Скоро подержишь…

— Яша, Яша, ты же знаешь Тимура и всю эту публику. Сегодня у них одно, завтра — другое. А ты так разговариваешь с Олегом Витальевичем! Ты сук рубишь, на котором сидишь.

— Успокойся, все будет хорошо.

— Ничего не будет! — истерически выкрикнула Загребельная, и ее мощный подбородок задрожал. — Ты вас убиваешь собственными руками, — сказала она срывающимся голосом. — Только-только начали налаживать с Булгаковым отношения после истории с этой американкой, только-только все стало входить в привычную колею — и вот… Я вчера так порадовалась, что ты поставил на место этого Крахмальникова, ну, думаю, наконец порядок наступит… Нет! Ему вздумалось погрызться с самым нашим надежным спонсором!

— Знаешь, что говорят англичане? Не клади все яйца в одну корзину. Ты.., как бы это помягче, Галя, ты провинциальна, что ли…

— Я?! Теперь я уже и провинциальна?!

— Да. Что ты зациклилась на этом Булгакове? Найдутся другие спонсоры. Мы еще не до конца Газпром раскрутили, израильские партнеры просят разрешения открыть спутниковый канал на нашей базе…

— Они просят? Это ты их просишь!

— И что? Они соглашаются.

— Яков, ты нас в гроб загонишь!

Она отвернулась к окну и всхлипнула. Гуровин глядел на ее круглые вздрагивающие плечи, и у него не было ни малейшего желания подойти и утешить свою верную подругу.

Галина Юрьевна утерла глаза, подкрасила помадой губы, поправила на груди блузку и повернулась к Якову Ивановичу. Вид у нее был трагический.

— Что ж, — произнесла она. — Я тебя предупредила. Случится беда, на мою поддержку не рассчитывай.

И гордо зашагала к двери.

— Вернись, — тихо сказал Гуровин. — Что ты тут понакалякала? А? Что это? — Он взмахнул листком со списком на сокращение.

Загребельная вернулась.

Яков Иванович жирно красным карандашом вычеркнул из “черного списка” вторую секретаршу, режиссера Игоря Червинского, занес было руку над фамилией редактора отдела рекламы и маркетинга Макаровой, но подумал и оставил как есть. Загребельная заглянула в список:

— Я категорически настаиваю на том, чтобы сократить одну единицу секретаря. И от Червинского проку никакого.

— Я же сказал — нет! — громыхнул Гуровин и стукнул ладонью по столу. — И закроем эту тему.

— В таком случае, — сказала Галина Юрьевна, гневно раздувая ноздри, — если здесь действует авторитарный стиль руководства, если с моим мнением не считаются, я пишу заявление об уходе. — Она выдержала паузу, ожидая реакции Гуровина.

— Как будет угодно, — сухо откликнулся Яков Иванович. — Люба! — позвал он, когда дверь за Загребельной с грохотом закрылась.

На пороге выросла хорошенькая секретарша.

— Булгаков здесь еще?

— Сейчас узнаю.

Она исчезла в приемной, связалась со студией, снова заглянула в кабинет:

— Нет. Только что ушел.

— Очень хорошо, — потер руки Гуровин. — Принеси-ка мне чаю…

Люба отправилась выполнять просьбу шефа. В приемную, как-то потерянно озираясь, вошел Крахмальников, взялся за телефонную трубку.

— Как у нас милиция? — спросил он.

— Милиция? 02, — ответила Люба. — А что случилось, Леонид Александрович?

— Там.., это… — Крахмальников неловко показал на дверь. — Убили.., э-э…

— Кого? — выронила чашку с горячим чаем Люба.

От этого звука Крахмальников словно очнулся. — Всех! Всех!!! — задыхаясь, прокричал он. Всех поубивали! Всех четверых!

Москва

За дверью по-прежнему было тихо.

Алик дунул на дуло пистолета. Братан оторвался наконец от Антона и на цыпочках приблизился к Тичеру. Некоторое время они стояли молча, прислушиваясь к тому, что творится снаружи. Потом бритоголовый тихонько потянул на себя дверную ручку.

Все дальнейшее Антон видел урывками.

Не успела отвориться дверь, как ребята в масках, лежащие на полу в коридоре, открыли такой шквальный огонь, что Алика и братана изрешетило, как сито.

Антон зажмурился, прощаясь с жизнью, потому что пули так и свистели по комнате, а когда открыл глаза, увидел родное лицо Захарова и завизжал от восторга. Прямо на него была направлена камера оператора Ивана Афанасьевича.

На полу хрипел Элегантный — Алексей Учитель.

Тима ошибся, Алик не собирался его обманывать. Он нашел Казанцева и организовал покушение на Булгакова.

Но теперь это было уже неважно. Тичера увезли, оставив только обведенный мелом контур его тела на полу.

— Да, блин, история, — почесал в затылке Альберт. — А мне нужно было этого самого Алика разыскать…

— Так ты что, не за мной приехал? — разочаровался Антон.

— Откуда я знал, что ты здесь? Счастливое совпадение. Кстати, чего он от тебя хотел?

— Потом скажу. — Балашов красноречиво покосился на спецназовца.

А можно мне позвонить? — встрепенулся Захаров.

— Звони, — пожал плечами человек в маске. Альберт набрал прямой номер Гуровина.

— Ну наконец-то, — донесся издалека сердитый голос руководителя канала. — Раньше нельзя было? Ты же обещал! Ну?! Нашел?

— Нашел, Яков Иванович, и уже потерял.

— То есть как?

— Так. Он умер.

— Не морочь голову, — разозлился Гуровин. — Не до шуток. Тут у нас такое произошло!

— Яков Иванович, он действительно умер. Вернее, его убили.

— Когда?

— Да вот только. Приеду — расскажу. Скоро буду. — И отключил телефон.

Иван Афанасьевич вздохнул.

— Не все получится, темновато…

Москва

Прямо на ступеньках у входа лежал Олег Булгаков. Ярко-синие глаза его были открыты. На переносице, между бровями, темнела небольшая дырочка — след от пули.

Чуть ниже на лестнице — трупы телохранителей. У одного в руке был зажат пистолет, из которого выстрелить он не успел — пуля прошила висок. Другому пуля пробила грудь: на белой рубашке, с левой стороны, расплывалось ярко-красное пятно.

Погиб и бессловесный секретарь. Вероятно, он хотел убежать, поэтому его тело оказалось уже не на ступеньках, а на тротуаре. Вокруг головы растекалась лужа крови, “дипломат” в его руке раскрылся от удара, и ветер играл белыми листками бумаги и зелеными прямоугольничками долларов, высыпавшихся оттуда.