– Сверх долга надавал девяносто, осталось за мной…
      – Вишневый сад? – удивилась бабушка. – Зачем тебе сад? А он большой? Сколько соток?
      Константин сказал, что официально сможет сообщить об этом только завтра, когда истечет срок договора с его нынешним владельцем. Затем, решив сменить тему разговора, встал. Потянулся, обвел взглядом комнату и с сожалением заметил, что дом, несмотря на все свое великолепие, требует капитального ремонта.
      – Обои следует переклеить, – принялся перечислять он, – светильники поменять, полы кое-где перестелить… Ламинат – согласитесь, господа, это все-таки пошло!
      Попросив у Анечки носовой платок, Виктор встал из-за стола. Извинился и торопливо вышел в коридор, где рядом с кабинетом дяди Толи находился туалет.
      Проводив племянника обеспокоенным взглядом, бабушка спросила: что с ним.
      – Отравился икрой, – коротко ответила Анечка.
      Горестно покачав головой, бабушка перевела укоризненный взгляд на Константина, как будто именно он был виноват в том, что у ее любимчика возникли проблемы с желудком, и спросила: все ли наелись.
      Наелись все.
      Поблагодарив бабушку за вкусный обед, Максим Валерьянович вышел из-за стола. С довольным видом похлопал себя по животу и сказал, что теперь, пожалуй, не прочь посмотреть по телевизору последние новости.
      – Какие новости! – засмеялся Константин. – Вы же через пять минут уснете!
      – Кто уснет? Я?
      – Ну конечно!
      – Что за чушь! – обиделся Рыльский. – Я днем никогда не сплю.
      – Да как это не спишь! – зашумела бабушка. – Иной день по десять раз за передачу засыпаешь. Костя правильно говорит!
      Максим Валерьянович недовольно покосился на нее, однако спорить не стал, остался при своем мнении. Молча перебрался поближе к телевизору, сел в кресло и, после того как женщины ушли на кухню мыть посуду, попросил меня включить четвертый канал.
      А через минуту в зале появился Виктор. Вытирая платочком мокрые руки, он прошел мимо стола, за которым Константин с поверенным, пользуясь отсутствием бабушки, пили коньяк, и сел рядом с Рыльским. На приглашение Константина присоединиться к ним, полечить понос французским, презрительно улыбнулся и ответил, что лечиться он будет тем, чем считает нужным, и тогда, когда решит сам.
      – Ну и зря! – захохотал Константин. – А впрочем, каждый волен поступать так, как хочет. Вот мы с Василием Сергеевичем захотели продезинфицироваться «Мартелем», чтобы не заразиться от тебя – значит, продезинфицируемся. Захотели потолковать о завещаниях – обязательно потолкуем!.. Правильно я говорю? – обратился он к Романову.
      Романов, судя по той резвости, с какой опорожнял рюмки, с необходимостью дезинфекции «Мартелем» был согласен. А вот против всего остального по-прежнему возражал, чем, как мне показалось, только раззадорил Константина.
      Услышав бабушкин голос, Константин одной рукой схватил Романова за локоть, другой – за горлышко бутылки и потащил всё это в кабинет дяди Толи. И когда бабушка вошла в зал, ни Романова, ни ее племянника там уже не было.
      Вздохнув: «Ну что с ним, негодником, делать!», бабушка уселась перед телевизором и попросила Анечку прибавить звук.
 
      На НТВ как раз начались трехчасовые новости. Вместе с бабушкой, Рыльским, Виктором и Анечкой я сидел перед телевизором, смотрел, как на экране одна катастрофа сменяет другую, как за сюжетом о пожаре следует сюжет о землетрясении, и думал о послании дяди Толи. Необычное оно, как начало июня, странное. Нет в нем ничего, что предсказывалось заранее, и есть то, что предсказать было практически невозможно… Но больше всего меня удивил способ общения с автором анонимного послания. Дядя Толя предложил ему назвать имя убийцы дочери так, словно был абсолютно уверен в том, что тот в течение трех дней успеет не только ознакомиться с его предложением, но и выполнить выдвинутое им условие. Сразу напрашивается риторический вопрос: означает ли это, что тот, к кому обращался дядя Толя, находится среди нас? А если учесть, что убийца Виолетты, возможно, также находится среди его наследников, то я вряд ли ошибусь, если предположу, что главное событие, ради которого собрал нас дядя Толя, еще впереди. Аноним знает имя убийцы и в любой момент готов назвать его. Убийца не знает, кто аноним, но предупрежден о грозящей ему опасности. А как однажды сказала моя бабушка, кто предупрежден, тот вооружен.
      Не прошло и десяти минут с начала передачи, как мне надоело гадать о том, кто убийца. За исключением бабушки и Анечки, каждый из нас, если вдуматься, мог быть им.
      Кстати, об Анечке. Я давно заметил: стоит мне мысленно произнести ее имя, как я тут же начинаю слышать аромат ее духов, смешанный с запахом кожи, ощущать исходящее от нее тепло, чувствовать ее близость и в сотый раз жалеть о том, что не настолько богат, чтобы жениться на ней. Она была очаровательна! Скорее полненькая, чем худенькая, невысокая, одетая в ослепительно белую майку, подчеркивающую формы, и короткие, туго обтягивающие бедра джинсы, она, казалось мне, была создана исключительно для того, чтобы ее холили и лелеяли, носили на руках и возили в дорогих автомобилях, одевали и…
      Я закрыл глаза и запретил себе даже думать об этом. А когда открыл их, увидел, что Анечка поднялась с кресла. Выгнув спину, она вопросительно посмотрела на Виктора, ожидая, когда тот обратит на нее внимание, и предложила ему пойти отдохнуть.
      Виктор покосился в сторону коридора, где находился туалет, и отрицательно покачал головой.
      – Ну, как знаешь. А я пойду наверх, полежу, – Анечка сладко потянулась, оголив полоску кожи между майкой и выглянувшим из-за пояса краешком белых трусиков и, не спеша, направилась к лестнице.
      А по телевизору показывали очередное наводнение в Сибири. Какая-то река разрушила дамбу, после чего вышла из берегов и затопила маленький городок, что, по мнению московского корреспондента, говорило то ли о халатности местных властей, то ли о беспомощности правительства России, то ли обо всем сразу.
      После ухода Анечки стало невыносимо скучно. Казалось, будто кресло, в котором она только что сидела, заняла старуха-хандра. Огляделась по сторонам – кто тут самый грустный! – и, распустив длинные космы, навалилась на меня тяжелой грудью, подобно тому, как река на экране телевизора навалилась на ставший в одночасье беззащитным небольшой сибирский городок.
      В общем, делать здесь мне было больше нечего. Я встал с кресла и, стараясь не потревожить задремавшего Максима Валерьяновича, направился к лестнице.

* * *

      Когда я услышал доносящиеся снизу крики, стрелки на часах показывали без пяти минут пять. Я спустился в зал, и первый, кого там увидел, был Рыльский. Беззвучно шевеля губами, он с растерянным видом стоял возле лестницы и смотрел на громко рыдающую Анечку.
      Я спросил: что случилось.
      Кивнув в сторону коридора, где находился кабинет дяди Толи, Виктор предложил сходить посмотреть самому.
      Несмотря на бабушкино требование оставаться при ней, я решил воспользоваться поступившим предложением. Пообещав бабушке ни во что не вмешиваться, прошел в коридор и открыл дверь кабинета.
      Не скажу, что увиденное потрясло меня. Скорее удивило. И еще расстроило.
      На одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой лежал окровавленный нож, сладко сопел Романов, а на другом – в неподвижной позе сидел Константин Худобин. Голова Константина была откинута назад, на спинку кресла. Горло и грудь были залиты кровью.
      Пока я осматривал кабинет, пытаясь представить, как произошло убийство, подошла бабушка. Положила руку сзади на плечо и тихо спросила: как я.
      Я ответил: нормально.
      – Правда, нормально? Не обманываешь?
      – Правда. Со мной всё хорошо.
      Со мной действительно все было хорошо. До такой степени, что даже самому стало противно.
      «Ведь это же человек!» – воззвал я к своей жалости.
      Жалость спала.
      «Родственник!»
      «Дальний родственник, – сквозь сон поправила она. – Почти что далекий предок… Наплюй, не жалей».
      А я и не жалел. Я вспомнил, как много лет назад из кухонного окна, с высоты восьмого этажа, случайно увидел на крыше стоящей рядом пятиэтажки ворону и раненого голубя, вертевшегося перед ней на одном крыле. Ворона то искоса поглядывала на него, то подобно повару, вилкой пробующего отбивную на раскаленной сковороде, тыкала в голубиный клубок клювом, отчего тот начинал вертеться еще быстрее, после чего отходила и как ни в чем не бывало принималась чистить перышки. Секунд через двадцать внимательно оглядывала голубя, делала шаг и снова била клювом в облюбованное место. И так несколько раз… Не выдержав, я отошел от окна. Стараясь выкинуть эту картину из памяти, задернул занавеску и постарался думать о чем-нибудь другом, приятном. Не тут-то было! Ворона в образе повара, пробующего вилкой отбивную, бередя душу, стояла перед глазами весь день, всю неделю, весь месяц…
      Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не такой, как все. За то, что голубя я жалел как близкого человека, а человека, пусть даже совсем не близкого, если и жалел, то совсем чуть-чуть, как бабочку, ударившуюся о лобовое стекло автомобиля.
      Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому казалось, равнодушного, и после небольшого раздумья пришел к выводу: во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, обидевшись на меня за что-то, сказала в сердцах:
      «Твоя настоящая фамилия, Игорь, – Худобин-на-Четверть!»

* * *

      Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района – важный мужчина с маленькими усами и густой шевелюрой, в середине которой просвечивала небольшая круглая лысина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя – симпатичной девушки лет двадцати пяти – он, не спеша, поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев какую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно качал головой и громко цокал языком. Узнав цену, качал головой еще сильнее и цокал языком еще громче.
      Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались несколько человек: милиционеры во главе с оперуполномоченным уголовного розыска РОВД капитаном Коноваловым Борисом Сергеевичем – здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч – пожилой мужчина со строгим и серьезным лицом.
      Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.
      Спрашивал: не он ли убил Худобина.
      Романов ошалелыми глазами смотрел то на Константина, то на оперативника и отвечал, что не понимает, о чем идет речь.
      – Это ты убил! Напился до потери сознания, потом разругался со своим собутыльником и в состоянии аффекта прирезал его. Пиши чистосердечное признание! Суд учтет!
      Романов взял протянутый чистый лист бумаги, ручку и, после длительного раздумья, спросил: чего писать.
      – Как всё было!
      – А как всё было?
      – А я тебе расскажу! – с готовностью ответил Коновалов. – Ты, главное, пиши!
      Романов подвинул листок к себе поближе. Задумчиво потрогал ногтем кончик стержня и, пытаясь отыскать в памяти подтверждения продиктованным ему словам, вывел на бумаге:
      «Я, Романов Василий Сергеевич, выпил с Худобиным Константином Петровичем две бутылки французского коньяка марки „Мартель“. Мы поссорились. Я взял нож и ударил его в горло».
      – Так, где ты, говоришь, взял нож? – спросил Коновалов.
      Романов медленно поднял голову:
      – Не знаю. А вы уверены, что я его брал?
      По тому, как был задан вопрос: равнодушно, без малейшей надежды услышать благоприятный ответ, стало ясно, что Романов не помнит, как убивал Константина.
      – Еще как уверен!
      Не успел Коновалов объяснить, чем вызвана эта уверенность, как в кабинет, громко стуча высокими каблуками, вошла следователь. Всем своим видом показывая, что торопится, она кивнула в сторону Романова и спросила: как дела.
      – Колемся потихоньку, – ответил капитан. – Свидетелей опросили. Допишем покаянную и будем закругляться.
      – А у вас? – следователь повернулась лицом к судмедэксперту.
      Судмедэксперт отошел от тела убитого. Вынув из кармана платочек, сказал, что, по всей видимости, смерть наступила где-то около четырех часов дня от удара ножом в горло.
      – Судя по характеру раны, удар был нанесен спереди правой рукой сверху вниз.
      – Что с отпечатками?
      Аккуратно, двумя пальцами положив нож на стол, Семеныч выпрямился. Сказал, что отпечатков много, но на бутылках с коньяком и бокалах, из которых его пили, их нет.
      – То есть как это нет? – удивился Коновалов.
      – Вот так. Чисто.
      – А на ноже?
      – На рукоятке какие-то пальчики есть. Сейчас сниму.
      Следователь пожала плечами, мол, разбирайтесь тут сами, без меня, попрощалась и, посоветовав капитану не затягивать дело, вышла из кабинета.
      Коновалов задумчиво посмотрел ей вслед, после чего подошел к Романову и спросил: закончил ли он писать. Не получив вразумительного ответа, взял со стола листок, пробежал его глазами и велел расписаться.
      Тяжело и протяжно вздохнув, Романов медленно вывел свою фамилию. Поставил дату и внизу добавил: «P.S.Я очень сожалею о случившемся».
      – Ну вот! – довольно хмыкнул Коновалов. – Все бы так.
      Действительно, подумал я, если бы все убийцы сами признавались в совершенных ими преступлениях, сами выносили себе суровые приговоры и сами честно отсиживали положенные сроки в построенных ими самими же тюрьмах, было бы просто замечательно… Другой вопрос, чем бы тогда занимался Коновалов.
      Я посмотрел на него и решил, что он, вероятнее всего, стал бы преступником. Его внешность и манера поведения: скуластое лицо, колючие глаза, развязность, вызванная уверенностью в собственной силе и силе тех, кто стоит за ним, готовность скрутить в бараний рог любого, кто встанет на пути, в моем понимании одинаково подходили как под обобщенный портрет бандита, так и рядового опера, борющегося с этими самыми бандитами.
      «Интересно, что заставило мальчика Борю Коновалова, стоявшего перед выбором „с кого делать жизнь свою“, выбрать ту, а не другую стезю?… Случай? Судьба?»
      Не успел я над этим подумать, как Романов тихо, словно стесняясь своего голоса, спросил еще раз, действительно ли он держал нож в руках или в этом, как он выразился, «есть некая доля преувеличения».
      Бедный Романов! Его вопрос был настолько пустым и глупым, а желание выиграть время настолько бесхитростным и наивным, что всем собравшимся в кабинете стало даже как-то неловко за него.
      – Да какие тут могут быть преувеличения! – усмехнулся Коновалов. – Пять свидетелей готовы подтвердить, если хочешь.
      Романов часто заморгал, видимо, пытаясь вспомнить, как он с ножом в руках встречал милицию.
      – У меня просто в голове не укладывается, – пробормотал он. – Как я мог это сделать… не пойму.
      Коновалов пожал плечами, дескать, с пьяными и не такое случается, и бросил взгляд на часы. Судя по проявленному им терпению, время для разговоров у него еще не вышло.
      – Ну, хорошо.
      Повернувшись в мою сторону, он сказал, чтобы я перестал стоять за порогом, подслушивать, а подошел и показал то, как Романов лежал на столе.
      Я вошел в кабинет. Попросив поверенного освободить кресло, сел на его место. Левую руку положил на стол, голову – на руку, а правую руку опустил между широко расставленными ногами.
      – Вот так, – сказал я. – А ножик лежал на столе в пяти сантиметрах от ладони.
      Поблагодарив за помощь, Коновалов забрал со стола листок с признанием. Спросил, есть ли к нему еще какие вопросы. Вопросов не было. Тогда он похлопал Романова по спине и предложил собирать вещички.
      Романов стал прощаться. Попросив у меня прощение за то, что стал невольным виновником несчастия, случившимся с моим дядей, он еще раз протяжно вздохнул и, опустив плечи, поплелся к двери. На ходу обернулся и, еще раз посмотрев на то, как я сижу, внезапно остановился.
      – Что-то не так? – спросил я.
      Романов вернулся к столу. Подумал три секунды и, ткнув пальцем в мою ладонь, сказал, что поскольку, по словам эксперта, убийство было совершено правой рукой, а нож, как видно из моей позы, лежал рядом с левой, убийцей был кто-то другой.
      – Кто другой? – возмутился Коновалов. – Пушкин? Ты мне тут дурачка из себя не строй! Понял! Это ты убил Худобина! Ударил правой рукой, а потом переложил нож в левую. И всё! В чем проблема?
      А проблема, как оказалось, заключалась в следующем. По словам Семеныча – эксперта-криминалиста, все отпечатки, оставленные на рукоятке ножа, принадлежали пальцам левой руки, что в моем понимании могло означать только одно: либо Константина убили другим ножом, либо Романов не был убийцей. Что касается ножа, то тут сомнений не возникло даже у милиционеров: кровь на лезвии безошибочно указывала на то, каким орудием было совершено преступление. А вот что касается Романова… Конечно, можно предположить, что, выпив бутылку коньяка, он хладнокровно зарезал человека правой рукой, потом аккуратно вытер нож, взял рукоятку в левую руку и тут же уснул. Но куда вероятней, на мой взгляд, выглядит другая версия. Кто-то вошел в кабинет дяди Толи, убил Константина, стер свои отпечатки пальцев с рукоятки ножа и вложил его в ладонь спящего Романова, не подумав или второпях не заметив, что ладонь левая.
      Судя по тому, с какой злостью Коновалов посмотрел на Семеныча, мои предположения оказались верными.
      – Поверьте! Я и вправду не убивал! – почувствовав перелом в настроении оперативника, воскликнул Романов. – Ведь я даже не присутствовал на дне рождении Виолетты!
      – Какой еще Виолетты? – повернулся к нему капитан.
      – Виолетты Анатольевны, покойной дочери хозяина дома Анатолия Николаевича Худобина!
      Заговорив о семье Худобиных, Романов рассказал об анонимке, полученной дядей Толей за несколько дней до своей смерти, но, к сожалению, теперь уже утерянной, и о его посмертном послании наследникам. Выразив уверенность в том, что убийство Константина напрямую связано с событиями, произошедшими здесь, в Мыскино, четырнадцатого февраля, в день тридцатилетия Виолетты, он заключил, что, во-первых, Виолетту убил кто-то из ее родственников, бывших на дне рождения. Во-вторых, анонимку написал тоже кто-то из родственников, ставший свидетелем убийства. И в-третьих, после оглашения завещания убийца Виолетты обязательно постарается найти анонима раньше, чем тот решит заявить о себе.
      – То есть ты хочешь сказать, что анонимку написал Константин Худобин? – перебил душеприказчика Коновалов.
      Романов сказал, что говорить об этом рано. Нужны доказательства.
      – Понятно. А кто именно присутствовал на дне рождения?
      Вопрос, как я понял, был обращен ко мне.
      – Кроме Виолетты и дяди Толи, – принялся перечислять я, – там были: Виктор – сын дяди Толи, Анечка – супруга Виктора, Константин – двоюродный брат Виктора, Максим Валерьянович Рыльский – шурин дяди Толи и моя бабушка Екатерина Николаевна Курочкина – родная сестра дяди Толи.
      О себе я решил не упоминать: и так было понятно, что без моего участия там не обошлось.
      – То есть те же, кто сегодня утром присутствовал при прочтении обращения Анатолия Николаевича к наследникам, – торопливо добавил Романов.
      Коновалов согласно кивнул. Попросив подтвердить, что все перечисленные мной люди являются родственниками, повернулся лицом к Романову и спросил: кем он приходится убитому.
      – Никем, – ответил Романов. – Я не родственник. Я исполнитель завещания Худобина-старшего, моего старого знакомого. По его просьбе я пришел сюда, чтобы зачитать наследникам последнюю волю и проследить за ее выполнением.
      – Ты нотариус?
      – Нет. Я – душеприказчик, или, другими словами, личный поверенный в делах о наследстве.
      – У тебя и документ соответствующий имеется?
      – Конечно! – Вынув из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист, Романов протянул его оперативнику. – Нотариально заверенное заявление Анатолия Николаевича с указанием моих полномочий.
      Молча прочитав заявление, Коновалов вернул его обратно. Подошел к окну и задумчиво посмотрел на одинокую елку, растущую посреди чистого газона.
      – Я хочу ознакомиться с содержанием завещаний, – сказал он.
      Романов развел руками, дескать, и рад бы помочь хорошему человеку, да не могу. И сказал, что согласно Гражданскому кодексу Российской Федерации, он не вправе разглашать сведения, касающиеся содержания завещаний.
      – Не понял! – Медленно, словно не веря собственным глазам, Коновалов обернулся. – Ты мне что, отказываешь?
      Поверенный виновато вздохнул и еще раз огорченно развел руками: увы.
      – Ну и ну! – оперативник удивленно покачал головой. – Ты, я смотрю, считаешь себя очень умным, да?
      Романов молчал.
      – Законы цитируешь, права качаешь. Может, ты еще и адвоката себе потребуешь?
      – Зачем адвоката? – почувствовав неладное, еле слышно произнес поверенный. – Не надо мне никакого адвоката.
      – Молчать! – Коновалов что есть силы ударил кулаком по подоконнику.
      Все, кто находились в кабинете, вздрогнули.
      – Молчать, я сказал! Говорить будешь, когда я скажу!
      Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов зло посмотрел на поверенного, не последуют ли возражения, и, как змея перед броском, громко зашипел:
      – Ты что, и вправду думаешь, будто самый умный? Да? А ты знаешь, что не далее как сегодня утром, один такой, вроде тебя, битый час ползал у меня в ногах, умолял считать себя придурком… прощения просил за то, что нечаянно вспомнил таблицу умножения… Чего молчишь?… Или, может, ты думаешь: я шучу?
      Не знаю, как остальные, а я капитану поверил сразу: не шутит. И Романов поверил сразу. Потому что, как только представилась возможность выполнить требование капитана, он выскочил из кабинета в зал и принес портфель. Протянул Коновалову конверты с завещаниями и предложил ознакомиться с ними лично. Коновалов взял конверты, подержал на весу с таким видом, будто еще не решил, что ему делать дальше: то ли швырнуть их поверенному в харю, то ли смилостивиться и прочесть. Решив смилостивиться, он подошел к окну, отвернулся и вскрыл первое завещание.
      В эту минуту в кабинет вошли два санитара. Спросив: можно ли забрать труп, они погрузили тело Константина Худобина на носилки и вынесли.
      Семеныч захлопнул кейс. Зевнул и доложил капитану об окончании работы.
      Не отрывая от листков взгляда, Коновалов махнул рукой, чтоб не мешали. Дочитав до конца, поднял голову и спросил Романова: когда состоится оглашение завещания.
      – Если аноним не объявит себя, то через три дня в понедельник, – ответил тот.
      Коновалов отошел от окна и, немного подумав, сказал, что остается в Мыскино.
      – А вы, – обращаясь к Семенычу, добавил он, – через три дня в понедельник пришлите за мной машину.
      – Как знаешь. – Семеныч, а за ним и судмедэксперт пожали капитану ладонь и, пожелав удачи, вышли из кабинета.

* * *

      С отъездом следственно-оперативной группы в доме стало тихо. Как будто находящиеся в нем люди только после этого осознали, какое несчастие случилось в их семье. По комнате ходили на цыпочках, разговаривали между собой короткими фразами, ругались полушепотом. А если кто-то случайно заглядывал собеседнику в лицо, то видел, к своему стыду и стыду тех, с кем разговаривал, не горе и жалость к внезапно умершему родственнику, а досаду и растерянность вперемешку со страхом. И даже Анечка, необыкновенно трогательная в своей скорби, плакала, на мой взгляд, теперь только потому, что ей, еще не хоронившей родных и близких, пришлось впервые в жизни столкнуться со смертью. И не брата мужа жалела она – себя.
      «Все мы Худобины, – вздохнул я. – И Анечка, к сожалению, уже тоже».
      Капитан Борис Сергеевич Коновалов, оперуполномоченный уголовного розыска РОВД, вместе с Романовым вышел из коридора. Прошел на середину зала и, подняв указательный палец, попросил минутку внимания.
      – В общем, так, – сказал он. – Как вы знаете, Константин Петрович Худобин, ваш родственник, погиб от рук убийцы. Кто этот убийца, нам пока неизвестно…
      – Как это, неизвестно? – перебил его вальяжно развалившийся в кресле Виктор. – А Романов?
      – Так, кто это сказал? – Плотно сжав губы и сузив зрачки, Коновалов резко повернулся в его сторону. – Как фамилия?
      – Худобин.
      – Имя?
      – Виктор Анатольевич.
      – Где вы были в период с трех до пяти часов дня?
      – Я…
      – Отвечать быстро! Я спросил: где?
      Виктор пожал плечами.
      – Здесь был, – произнес он неуверенным голосом. – Сначала до трех часов мы обедали, а потом смотрели телевизор. А в кабинет я вообще не заходил!
      – Кто подтвердит?
      «Умеет все-таки наша милиция работать с населением, – с удовольствием подумал я. – Смотреть приятно: не прошло и пяти секунд с начала разговора, как Виктор, судя по его жалкому виду, уже ни в чем не уверен. И больше всего в том, что никого не убивал».
      – Я еще раз спрашиваю: кто подтвердит? – повысил голос Коновалов.
      – Я подтвержу! – подняла ладонь бабушка. – Мы все сидели здесь, в этом зале. Я, Виктор и еще Максим… И Аня с Игорем тоже были здесь.
      – Да, – согласно кивнул Максим Валерьянович. – Это так.
      Подобно добросовестному дружиннику, разглядывающему стенд «Их разыскивает милиция», Коновалов посмотрел на Рыльского. Встретившись с ним взглядом, поежился.
      – Если я не ошибаюсь, – сбавив тон, обратился к бабушке, – единственный вход в кабинет, где произошло убийство, ведет из этого зала, где вы, по вашим словам, находились с трех до пяти часов дня.
      – Да. Одно только замечание. Мы находились здесь не с трех до пяти, как вы только что выразились, а с одиннадцати часов и до нынешней минуты.
      – То есть вы утверждаете, что никто в интересуемое нас время в кабинет не входил?
      Бабушка отрицательно покачала головой: кроме Анечки, первой обнаружившей тело Константина, никто.
      – Это так? – Коновалов обратился с вопросом к Рыльскому.
      – Да, – ответил тот. – Я всё помню. Сначала мы смотрели трехчасовые новости по НТВ, потом передачу про Кремль… И никого не было!
      – Вы что скажете? – Вопрос к Виктору.
      Почувствовав, что всё идет к тому, что поверенного опять признают виновным, Виктор осмелел. Намекнув на то, что убийцей Константина мог быть только тот, кто все время находился рядом с ним, он, стараясь выражаться как можно деликатнее, чтобы капитан опять, чего доброго, не обиделся, заметил, что самые запутанные загадки, как правило, имеют простой ответ.
      – Никого, кроме господина Романова, – добавил он, – в период с трех до пяти часов в кабинете не было.
      Действительно: Коновалов не обиделся. Достав из внутреннего кармана пиджака кармана блокнот с ручкой, он что-то записал в него. Сказал, что в число подозреваемых входит не только Романов, но и те, кто в момент убийства находились в доме.
      – Послушайте! – воскликнула бабушка. – А может, убийца проник через окно? Вы не думали об этом?
      – Исключено! Окно закрыто изнутри.
      – Ну, тогда не знаю! Прямо чудеса какие-то!
      Коновалов согласно кивнул. Перевел взгляд на Виктора и заявил, что сделает всё возможное, чтобы кудесник, на глазах родни совершивший это чудо, получил не менее десяти лет.
      – Итак, – добавил он после небольшой паузы, – я хочу знать, где, в каком месте каждый из вас находился в период с пятнадцати до семнадцати часов дня.
      Бабушка первой сказала, что все время сидела перед телевизором. Максим Валерьянович подтвердил это и добавил, что он, как и Екатерина Николаевна, с трех до пяти смотрел НТВ.
      Виктор повторил сказанное Рыльским.
      Коновалов записал всё это в блокнот и обратился ко мне:
      – Твоя очередь!
      Моя так моя. Тут мне скрывать нечего. Я сказал, что в пятнадцать часов пятнадцать минут поднялся на второй этаж и вниз спустился только после того, как закричала Худобина. А точнее, в шестнадцать пятьдесят пять.
      – А вы? – Коновалов обратился к Анечке.
      – Я? – Анечка, как мне показалось, испугалась. – Я, как только начались новости, пошла отдыхать к себе в комнату.
      – И долго отдыхали?
      – Нет. Около пяти я спустилась вниз и зашла в кабинет.
      – И первой увидели труп?
      – Да… Видимо, так.
      – А зачем вы зашли в кабинет? Что вы там искали?
      Не зная, что сказать, Анечка вопросительно посмотрела на Виктора и густо покраснела. В отличие от остальных Худобиных, лгать она, похоже, еще не научилась.
      «Это плохо, – подумал я. – Могут разоблачить».
      – Я… я искала мужа.
      Не знаю, для кого как, а для меня ответ Анечки прозвучал как гром среди ясного неба. В то, что Виктор способен убить, и убить не только Константина, я никогда не сомневался. Дай ему волю, за пару лет население города он сократил бы как минимум на четверть. Но вот то, что он солгал по мелочи и попался, меня, признаться, немало удивило.
      – То есть вы хотите сказать, что его в зале не было? – вместе со мной удивился Коновалов.
      Еще раз виновато посмотрев на мужа, Анечка отрицательно покачала головой.
      – Послушайте! – встал с кресла Виктор. – Я действительно буквально на несколько минут отлучался. В туалет. Надеюсь: все сидящие здесь подтвердят, что меня весь день мучила диарея?
      Все сидящие, в лице одной бабушки, охотно подтвердили это.
      – Ну вот! – развел руками Виктор. – Всего-то пару раз вышел, а разговоров…
      – Однако вы сказали, что не выходили из зала вообще, – заметил капитан.
      – Я сказал, что вообще не заходил в кабинет! А это, согласитесь, не одно и то же!
      – Хорошо! В какое время вы были в туалете?
      – Не помню. Где-то около пяти.