- Молодой красавец, одолжите папироску!- попросила она.
      - Извините, молодая красавица, я не курю,- развязно и возбужденно ответил Павел.
      Женщина крикливо хихикнула, ляскнула от холода зубами и дыхнула на Павла запахом вина.
      - Пойдемте ко мне,- сказала женщина, и голос у нее был крикливый, как и смех.- Пойдемте! Водочкой меня угостите!
      Что-то широкое, клубящееся, быстрое, как падение с горы, открылось теперь перед Павлом, какие-то желтые огни среди колеблющегося мрака, какое-то обещание странного веселья, безумия и слез. А снаружи его пронизывал сырой туман, и локти коченели. И с вежливостью, в которой были вызов, насмешка и слезы смертельного отчаяния, он сказал:
      - О божественная! Вы так хотите моих страстных ласк?
      Женщине показалось обидно; она сердито отвернулась, ляскнула зубами и замолчала, гневно поджав тонкие губы. Ее выгнали из портерной за то, что она не стала пить кислого пива и плеснула из стакана в сидельца; высокие калоши пробились на носках и протекали, и от всего от этого ей хотелось обижаться и кого-нибудь бранить. Павел сбоку видел ее сердитый профиль с коротким носом и широким, мясистым подбородком, и улыбался. Она была как раз как те женщины, что преследовали его, и ему было смешно, и какое-то странное чувство сближало его с ней. И ему нравилось, что она сердится.
      Женщина повернулась и резко бросила:
      - Ну? Идти так идти,- какого дьявола!
      И Павел со смехом ответил:
      - Вы правы, сударыня: какого дьявола! Какого дьявола нам с вами не пойти, не выпить водки и не предаться изысканным наслаждениям?
      Женщина высвободила руку из карманчика и немного сердито, немного дружески хлопнула его по плечу:
      - Мели Емеля - твоя неделя! Ну, я пойду впереди, а вы сзади.
      - Почему?- удивился Павел.- Почему сзади, а не рядом с вами, божественная...- он немного запнулся:- Катя?
      - Меня зовут Манечкой. Оттого, что рядом для вас стыдно.
      Павел подхватил ее за руку и повлек, и плечо женщины неловко забилось об его грудь. Она смеялась и шла не в ногу, и теперь видно было, что она слегка пьяна. У ворот одного дома она высвободила руку и, взяв у Павла рубль, пошла добывать у дворника водки.
      - Вы же поскорее, Катенька!- попросил Павел, теряя глазами ее контур в черном и мглистом отверстии ворот. Издалека донеслось:
      - Манечка, а не Катя!
      Горел фонарь, и к его холодному, влажному столбу прижался щекою Павел и закрыл глаза. Лицо его было неподвижно, как у слепого, и внутри было так спокойно и тихо, как на кладбище. Такая минута бывает у приговоренного к смерти, когда уже завязаны глаза, и смолк вокруг него звук суетливых шагов по звонкому дереву, и в грозном молчании уже открылась наполовину великая тайна смерти. И, как зловещая дробь барабанов, глухо и далеко прозвучал голос:
      - Вот вы где? А я вас искала-искала... За кого ни хвачусь, все не тот. Уж думала, что вы ушли, и сама хотела уйтить.
      Павел напрягся, что-то сбросил с себя и выбросил веселый и громкий вопрос:
      - А водочки-то? Самое главное, водочки! Ибо что такое мы с вами, Катенька, без водочки?
      - А как вас звать-то? Хотела по имени покликать, да вы не сказали.
      - Меня зовут, Катечка, немного странно: Процентом меня зовут. Процент. Вы можете звать меня Процентик. Так выходит ласковее, и наши интимные отношения это допускают,- говорил Павел, увлекая женщину.
      - Такого имени нету. Так только собак зовут.
      - Что вы, Катечка! Меня даже отец так зовет: Процентик, Процентик! Клянусь вам профессором Бергом и святой статистикой!
      Двигался туман и огни, и опять о грудь Павла бились плечи женщины и перед глазами болталось большое загнутое перо, какие бывают на погребальных колесницах; потом что-то черное, гнилое, скверно пахнущее охватило их, и качались какие-то ступеньки, вверх и опять вниз. В одном месте Павел чуть не упал, и женщина поддержала его. Потом какая-то душная комната, в которой сильно пахло сапожным товаром и кислыми щами, горела лампада, и за ситцевой занавеской кто-то отрывисто и сердито храпел.
      - Тише!- шептала женщина, ведя Павла за руку.- Тут хозяин спит, дьявол, сапожник, пропащая душа!
      И Павлу было страшно этого сапожника, который где-то за занавеской храпел так отрывисто и сердито, и он осторожно шагал тяжелыми мокрыми калошами. Потом сразу глубокая тьма, звук снимаемого стекла и сразу яркий, ослепительный свет маленькой лампочки, висевшей на стене. Внизу под лампою был столик, и на нем лежали: гребешок с тонкими волосами, запутавшимися между зубьями, засохшие куски хлеба, облепленный хлебным мякишем большой нож и глубокая тарелка, на дне которой, в слое желтого подсолнечного масла, лежали кружки картофеля и крошеный лук. И к этому столику приковалось все внимание Павла.
      - Вот и дома!- сказала Манечка.- Раздевайтесь!
      Они сидели, смеялись и пили, и Павел одною рукою обнимал полуголую женщину: у самых глаз его было толстое, белое плечо с полоской грязноватой рубашки и сломанной пуговицей, и он жадно целовал его, присасываясь влажными и горячими губами. Потом целовал лицо и, странно, не мог ни рассмотреть его как следует, ни запомнить. Пока смотрел на него, оно казалось давно знакомым и известным, до каждой черточки, до маленького прыщика на виске; но когда отвертывался, то сразу и совершенно забывал, будто не хотела душа принимать этого образа и с силою выталкивала его.
      - Одно скажу,- говорила женщина, стараясь снять с картошки прилипший к ней длинный волос и изредка равнодушно целуя Павла в щеку маслянистыми губами,одно скажу: кислого пива пить я не стану. Давай, кому хочешь, а я не стану. Стерва я, это верно, а кислого пива лакать не стану. И всем скажу открыто, хоть под барабаном: не стану!
      - Давайте петь, Катечка!- просил Павел.
      - А если тебе не нравится, что я тебе в харю выплеснула, то пожалуйте в участок, а бить себя я не позволю. Характер у меня гордый, и таких-то, как ты, может, тысячу видала, да и то не испугалась,- обращалась женщина к обидевшему ее сидельцу.
      - Бросьте, Катечка, забудьте!- упрашивал Павел.- Я верю, вы горды, как испанская королева, и прекрасно. Давайте петь! Хорошие песни, хорошие песни!
      - И не Катечка я, а Манечка. А петь нельзя: хозяин у меня дьявол, сапожник, пропащая душа,- не велит.
      - Все равно, Катечка ли, Манечка ли. Ей-Богу, все равно,- это говорю тебе я, Павел Рыбаков, пьяница и развратник. Ведь ты меня любишь, моя гордая королева?
      - Люблю. Только я не позволю называть меня Катечкой,- упрямо твердила женщина.
      - Ну вот!- качнул головою Павел.- Будем петь! Будем петь хорошие песни, какие поют они. Эх, хорошую я знаю песню! Но ее так петь нельзя. Закрой глаза, Катенька, ты закрой глаза, закрой их и вообрази, будто ты в лесу, и темная-темная ночь...
      - Не люблю я в лесу. Про какой ты мне лес говоришь? Говори так, а не про лес! Ну его к черту! Давай выпьем лучше, и не расстраивай ты меня,- не люблю я этого...- угрюмо говорила Манечка, наливая и расплескивая водку.
      У нее, очевидно, была одышка, и дышала она тяжело и трудно, как будто плыла по глубокой воде. И губы у нее стали тоньше и слегка посинели.
      - Темная-темная ночь!- продолжал Павел с закрытыми глазами.- И будто идут, и ты идешь, и кто-то красиво поет... Постой, как это? "Ты мне сказала: да,- я люблю тебя!..." Нет, не могу я, не умею петь.
      - Не ори, хозяина разбудишь. Какого дьявола!
      - Нет, не умею я петь. Не умею!- с отчаянием сказал Павел и взялся за голову.
      Огненные ленты свивались и развивались перед его закрытыми глазами, клубились в причудливых и страшных узорах, и было широко, как в поле, и душно, как на дне узкой и глубокой ямы. Манечка через плечо презрительно смотрела на него и говорила:
      - Пей, какого дьявола!
      - Да, я люблю тебя... Да, я люблю тебя... Нет, не умею!
      Он широко открыл глаза и скрытым огнем их опалил лицо женщины.
      - Ведь есть же у тебя сердце? Ведь есть, Катечка? Ну так дай мне твою руку! Дай!- Он улыбнулся сквозь навернувшиеся слезы и горячими губами припал к враждебно сопротивлявшейся руке.
      - Перестань дурить!- гневно сказала женщина и выдернула руку.Расстроился, слюнтяй! Спать так спать, а не то!..
      - Катечка! Катечка!- шептал он умоляюще, и слезы мешали ему видеть сонное и злое лицо, которое с отвращением уставилось на него.- Катечка, голубка моя миленькая, пожалей меня, пожалуйста! Я так несчастен, и ничего, ничего нет у меня. Господи, да пожалей же ты меня, Катечка!
      Женщина резко оттолкнула его и, шатаясь, встала.
      - Убирайся к дьяволу!- крикнула она, задыхаясь.- Ненавижу!.. Нализался как сапожник и ломается... Катечка! Катечка!- передразнила она, поджимая тонкие синеватые губы.- Знаю я, какую тебе Катечку нужно. Ну и убирайся к ней! Лижется, а сам: Катечка, Катечка! У-у, мальчишка, щенок, кукольное рыло! Тебя к женщине подпускать не стоит, а тоже: Катечка, Катечка!
      Павел, опустив голову и покачивая ею, что-то шептал, и стриженый затылок его тихо вздрагивал.
      - Слышишь, что ли?- крикнула женщина.
      Павел взглянул на нее мокрыми и незрячими глазами и снова закачался с равномерностью человека, у которого болят зубы,- вправо, влево. Презрительно фыркнув, женщина подошла к кровати и стала оправлять ее. На ходу с нее соскочила бумазейная полосатая юбка, и она ногами отбросила ее.
      - Катечка! Катечка!- говорила она, сердито комкая подушку.- Ну и иди к Катечке! А меня крестили Манечкой, и таких щенков, как ты, я, может, тысячу видала, да и то не испугалась. Эка! Думает, рубль дал, так я ему всякие фокусы показывать буду. У меня, может, у самой три рубля в шкатулке лежат. Ну иди спать, что ли!
      Она легла поверх одеяла и с ненавистью глядела на Павла, на его стриженый и крутой затылок, вздрагивавший от плача.
      - Ух! Надоели вы мне все, черти поганые! Измучили вы меня! Чего ревешь? Маменьки боишься?- говорила она с ленивою и злою насмешкою.- Драть мальчика будут? Боишься, а сладенькое любишь. Любишь... Да. Знаю я вас, Процентов, дьяволов. Свое имя назвать-то стыдно, он и выдумывает. Процент! Чисто собака. А к Катечке своей сопливой пойдет, так уж, конечно, Васечкой велит звать: Васечка, душечка! А он ей: Катечка, ангелочек! Знаю я, хорош мальчик! Тоже ручку позвольте поцеловать, а как этой самой ручкой да тебе по харе! Не смейся, щенок, не смейся!
      Павел молчал и тихо вздрагивал.
      - Ну иди, что ли, спать, тебе говорю! А то прогоню, Бог свят, прогоню! Мне двух целковых не жалко, а издеваться над собой я не позволю. Слышишь, раздевайся! Думает, два рубля дал, так всю женщину и купил. Эка, царь какой выискался.
      Павел медленно расстегнул куртку и стал снимать.
      - Не понимаешь ты...- тихо и не глядя, проронил он.
      - Вот как!- злобно крикнула женщина.- Такая дура, что ничего и понять не могу! А если я к тебе подойду да по харе дам?
      Из-за перегородки хриплый и раздраженный бас грозно окрикнул:
      - Машка! Опять, сатана, за свое взялась? Не колобродь, а то живо у меня!..
      - Тише ты, дрянь!- прошептал Павел, бледнея.
      - Я дрянь?- сипела женщина, приподнимаясь.
      - Ну ладно, ладно, ложись!- примирительно сказал Павел, не сводя горящих глаз с ее голого тела.- Я сейчас, сейчас...
      - Я дрянь?- повторяла женщина, и задыхалась, и брызгала слюною.
      - Ну будет, будет!- упрашивал Павел. Пальцы его дрожали и не находили пуговиц; он видел только тело - то страшное и непонятное в своей власти тело женщины, которое он видел в жгучих сновидениях своих, которое было отвратительно до страстного желания топтать его ногами и обаятельно, как вода в луже для жаждущего.- Ну будет!- повторил он.- Я пошутил...
      - Убирайся вон!- решительно заявила женщина, отмахиваясь рукою.- Вон! Вон! Щенок!
      Они встретились взорами, и взоры их пылали открытой ненавистью, такой жгучей, такой глубокой, так полно исчерпывающей их больные души, как будто не в случайной встрече сошлись они, а всю жизнь были врагами, всю жизнь искали друг друга и нашли - ив дикой радости боятся поверить себе, что нашли. И Павлу стало страшно. Он опустил глаза и пролепетал:
      - Послушай же, Манечка. Пойми же наконец!..
      - Ага!- обрадовалась женщина, оскалив широкие белые зубы.- Ага! Теперь Манечка стала! Вон! Вон!
      Она соскочила с постели и, шатаясь, показывая Павлу свой толстый, волосатый затылок, начала поднимать его куртку.
      - Вон! Вон!
      - Слышишь ты, дьявол!- крикнул бешено Павел.
      И тут произошло что-то неожиданное и дикое: пьяная и полуголая женщина, красная от гнева, бросила куртку, размахнулась и ударила Павла по щеке. Павел схватил ее за рубашку, разорвал, и оба они клубком покатились по полу. Они катались, сшибая стулья и волоча за собою сдернутое одеяло, и казались странным и слитным существом, у которого четыре руки и четыре ноги, бешено цеплявшиеся и душившие друг друга. Острые ногти царапали лицо Павла и вдавливались в глаза; одну секунду он видел над собой разъяренное лицо с дикими глазами, и оно было красно, как кровь; и со всею силою он сжимал чье-то горло. В следующую секунду он оторвался от женщины и вскочил на ноги.
      - Собака!- крикнул он, вытирая окровавленное лицо. А в дверь уже ломились, и кто-то вопил:
      - Отворите! Дьяволы, анафемы!
      Но женщина опять сзади накинулась на Павла, сбила его с ног, и они снова завертелись и закружились по полу, молча, задыхаясь, бессильные кричать от бешеной ярости. Они поднялись, упали и опять поднялись. Павел повалил женщину на стол, и под тяжелым телом ее хрустнула тарелка, а возле руки Павла звякнул длинный нож, облепленный хлебным мякишем. Левою рукою Павел схватил его, едва удержал и боком куда-то сунул. И тонкое лезвие согнулось. Он вторично сунул нож, и руки женщины дрогнули и сразу обмякли, как тряпки. Почти выбросив глаза из орбит, она закричала в лицо Павлу хрипло и пронзительно, все время на одной ноте, как кричат животные, когда их убивают:
      - А-а-а-а!
      - Молчи!- прохрипел Павел, и еще раз сунул куда-то нож, и еще. При каждом ударе женщина дергалась, как игрушечный клоун на нитке, и шире открывала рот с широкими и белыми зубами, среди которых вздувались пузырьки кровавой пены. Она уже молчала, но Павлу все еще слышался ее пронзительный, ужасный вой, и он хрипел:
      - Молчи!
      И, переложив нож из левой руки, мокрой и скользкой, в правую, ударил сверху раз, и еще раз.
      - Молчи!
      Тело грузно свалилось со стола и грузно стукнулось волосатым затылком. Павел наклонился и посмотрел на него: голый высокий живот еще вздымался, и Павел ткнул в него ножом, как в пузырь, из которого нужно выпустить воздух. Потом Павел выпрямился и с ножом в руке, весь красный, как мясник, с разорванною в драке губою, обернулся к двери.
      Он смутно ожидал крика, шума, бешеных возгласов, гнева и мести,- и странное безмолвие поразило его. Ни звука не было, ни вздоха, ни шороха. В часах качался маятник, и не было слышно его движения; с острия ножа спадали на пол густые капли крови,- и они должны были звучать и не звучали. Как будто внезапно оборвались и умерли все звуки в мире и все его живые голоса. И что-то загадочное и страшное происходило с закрытою дверью. Она безмолвно надувалась, как только что проколотый живот, дрожала в безмолвной агонии и опадала. И снова надувалась она, опадала с замирающей дрожью, и с каждым разом темная щель вверху становилась шире и зловещее.
      Непостижимый ужас был в этом немом и грозном натиске,- ужас и страшная сила, будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломился в тонкие двери.
      Торопливо и сосредоточенно Павел отбросил с груди липкие лохмотья рубашки и ударил себя ножом в бок, против сердца. Несколько секунд он стоял еще на ногах и большими блестящими глазами смотрел на судорожно вздувавшуюся дверь. Потом он согнулся, присел на корточки, как для чехарды, и повалился...
      В ту ночь, до самого рассвета, задыхался в свинцовом тумане холодный город. Безлюдны и молчаливы были его глубокие улицы, и в саду, опустошенном осенью, тихо умирали на сломанных стеблях одинокие, печальные цветы.