В кругу

Андреев Леонид
В кругу

      Андреев Леонид
      В КРУГУ
      На днях мне сделалось ужасно скучно. Я почувствовал, что мне надоело что-то, что я не выношу чего-то и что, если с этим "чем-то" меня оставят еще на полчаса, я устрою сцену жене, разочту горничную Машу и, несмотря на протест тещи, отправлюсь добровольцем на Восток. И так как надоел мне именно я сам, то я пошел в гости к Ивану Петровичу. Хотя Иван Петрович мне тоже надоел, но я с ним бываю реже, чем с собой, и потому не так ненавижу его, как себя. По дороге я встретил Алексея Егоровича и увидел на его лице выражение радости. С поспешностью, делающею честь его дружескому расположению, он переделал зевок в приятную, хотя несколько широкую улыбку и сказал:
      - А я к вам. Такая, знаете, скука! - Он попробовал улыбнуться, но нечаянно зевнул, и, так как я зевнул с ним почти одновременно, это начинало походить на своеобразное развлечение.- С женой к тому же поссорился. Из-за Кати. Вы видали у меня горничную: с этакой лошадиной физиономией. Через рекомендательную достали. Пьет напропалую и неоднократно уличена в полиандрии. А вы куда?
      - К Ивану Петровичу. Пойдемте и вы,- предложил я.- Может, четвертый найдется, повинтим.
      Алексей Егорович задумался.
      - Надоел он мне, этот Иван Петрович,- нерешительно сказал он.- А впрочем, пойдемте. Такая, знаете, скука. Будь я доктор, сейчас в Китай поехал бы. Я теперь каждый день тещу Китаем дразню.
      Дорогой мы хотели сесть на конку, но она была полна. На перекрестке садились с передаточными билетами. Они садились, а кондуктор их высаживал и предлагал сесть на следующую. Никогда не видя следующей, он был добросовестно убежден, что она всегда пустая.
      - Этакое безобразие,- сказал Алексей Егорович.- Пора бы уже...
      - Да, пора бы уже... Вот тоже третьего дня я видел, как даму одну... в толкучке... спихнули...
      Многоточия обозначают мою зевоту, впрочем, также зевоту и Алексея Егоровича. На следующем перекрестке задавил было лихач. В непонятном для нас порыве восторга он гнал лошадь, и пустая пролетка подпрыгивала на своих обтрепанных шинах. На укоризненное замечание моего спутника лихач обидно усмехнулся.
      - Пора бы...- начал Алексей Егорович, но не кончил. Становилось отчаянно скучно. С трудом подавляя в себе раздражение, я с ненавистью смотрел на толстую фигуру Алексея Егоровича и думал, как не надоест ему говорить об этих конках, лихачах. Ведь столько уже говорили. Я отвернулся и почувствовал, что Алексей Егорович также смотрит на меня. Молчать было неприятно, и я сказал:
      - Какая погода хорошая.
      - Да, хорошая. Но представьте, какой странный случай: я сегодня десятый раз слышу это.
      Мы не смотрели друг на друга, так как это едва ли могло бы повести к чему-нибудь хорошему; и так, отвернувшись и молча, дошли до квартиры Ивана Петровича. Поднимаясь по лестнице, Алексей Егорович постарался принять развязный и веселый вид, как подобает гостю, и заговорил:
      - Говорят, квартиры дешевеют. Пора уже.
      Я так же весело и развязно ответил:
      - Да, дешевеют, говорят. Пора уже.
      И, весело смеясь, мы вошли в квартиру. Из кабинета Ивана Петровича доносился чем-то раздраженный, сердитый голос, но, увидя нас, Иван Петрович весело рассмеялся, обнял меня, похлопал Алексея Егоровича по животу и воскликнул:
      - Вот, кстати. А я было с женой собрался к вам,- обратился он к Алексею Егоровичу.- Такая, знаете, скука! Ну, как вы, как ваши?
      - Ничего, хорошо, а вы как?
      - Да ничего. Сейчас кухарку рассчитал. Возвращаюсь из суда голодный как собака, а мне вместо обеда черт знает что подают. Нет, знаете, с этой прислугой...
      Для начала мы поговорили о несчастье иметь прислугу и, к общей радости, пришли к одинаковым, хотя неутешительным выводам. Явилась и жена Ивана Петровича - Софья Андреевна, тоже рассказала о кухарке и передала несколько возмутительных случаев, Алексей Егорович снова повторил рассказ о горничной с лошадиной физиономией и в свою очередь передал несколько других возмутительных случаев. Я рассказал только три случая. Я рассказал бы и еще, но физиономий моих собеседников не давали для этого достаточно повода. Иван Петрович зевнул, шутливо заметив:
      - Поздно лег вчера. В "Аквариуме" засиделся.
      - Ах, это не при вас упал с каната? - спросил я.
      - Как же, как же,- отозвался Иван Петрович.- При мне. Мы недалеко сидели. Такой ужасный случай! Молодой, говорят, малый, семья там где-то.
      - Пора бы уже прекратить эти зверские зрелища,- негодующе заговорил Алексей Егорович.- Поистине "жестокие нравы"!
      - Да, поистине "жестокие",- сочувственно ответил я, вспомнив, что в трех газетах видел я это выражение и уже сам два раза в этот день употребил его. То же, по-видимому, вспомнил и Иван Петрович, потому что поспешно закрыл рот и виновато скосил глаза.
      - Нужно как-нибудь хлеб зарабатывать,- сказал он.
      Так как и эту фразу я уже слышал сегодня, то мне ничего решительно не стоило ответить тем, чем и раньше я ответил:
      - Да, но какова публика, требующая такого рода зрелищ.
      Разговор оживился. Алексей Егорович вспомнил Рим с его знаменитыми "хлеба и зрелищ". Софья Андреевна сообщила, что она вообще не может видеть эти трапеции и канаты, а Иван Петрович передал подробности другого такого же случая, которого он был свидетелем два года назад. Вывод, к которому мы пришли, был таков: подобные зрелища не должны быть допускаемы. И когда мы пришли к этому выводу, я вспомнил горничную Машу, которую нужно расчесть, конку, лихача, квартиру, и мне снова захотелось уехать добровольцем на Восток. Того же, очевидно, захотелось и Алексею Егоровичу, потому что он вздохнул и мечтательно промолвил:
      - А занятно теперь в Китае. Пекин горит...
      Мне уже давно чего-то хотелось, и при словах Алексея Егоровича я понял чего: мне смертельно хотелось видеть горящий Пекин.
      - На улицах дерутся...- с жаром подхватил Иван Петрович, отличавшийся большой фантазией.- Представляю себе эту картину: узенькие переулочки, серые ряды солдат...
      - Пестрые,- поправил Алексей Егорович.
      - Да, пестрые. Дым, грохот пушек, свист пуль. Над головами черная туча дыма, вдалеке языки огня...
      - Треск падающих домов...- продолжал Алексей Егорович. Я не знал, что у него тоже есть фантазия. И я тоже хотел добавить кое-что к изображенной картине, но вовремя вспомнил, что я человек культурный, и вставил:
      - Но какое ужасное зло - война.
      - Зло,- не сразу понял Иван Петрович.- Ах да, конечно, зло. Вон баронесса Зуттнер пишет...
      - Н-да,- промямлил Алексей Егорович и почему-то свирепо посмотрел на меня.- Конечно. Кто же говорит, что не зло. А что, в винтик не сыграем? - с тоской оглянулся он и даже попробовал ногой под диваном, точно там мог быть запрятан "четвертый". Положительно, у этого толстяка была фантазия.
      Четвертого не нашлось, и мы продолжали разговаривать на ту тему, что война зло. Говорили мы горячо и убедительно. Иван Петрович представил даже, вроде гаршинского героя, как это лежат в ряд трупы: один, два... тысячи. Пришли к тому заключению, что война вредна во всех отyошениях. А придя, вздохнули, и я вспомнил горничную Машу, конку, лихача, квартиры и канатоходца. Потом долго сидели молча и вздыхали.
      - Слава Богу,- заговорил Иван Петрович,- начинают, по-видимому, сокращать древние языки. Пора бы уже.
      - Давно пора,- согласился я.- Сколько напрасно потраченного времени, сколько мучений... Эти хотя бы экстемпоралии или каникулярные работы.
      - Именно,- согласился Иван Петрович.
      - Помню я, как раз...
      И Иван Петрович рассказал несколько анекдотов из гимназической жизни, отчасти по поводу экстемпоралий, но главным образом относительно курения. Рассказал несколько анекдотов и Алексей Егорович, немного оживившийся. К сожалению, я уже раньше слыхал их и не мог смеяться с надлежащей степенью веселья и искренности. Странное ощущение: о чем мы ни заговаривали, казалось, что мы уже говорили об этом, и не в той жизни, а только вчера, до того свежи в памяти были и слова и ощущения. Попробовал я смеяться - и мне чудилось, что и вчера я смеялся и третьего дня, и именно по этому же поводу; попробовал я негодовать - и вчера негодовал и третьего дня негодовал.
      - А читали,- перешел Иван Петрович к новой теме,- как один купец, не то мещанин выкатил проходившим войскам бочку пива и целовался с солдатами. Все плакали,- иронически добавил он.
      - Патриотизм,- иронически заметил Алексей Егорович.
      - Патриотизм! - усмехнулся я.
      Дальше иронии мы, однако, не пошли: уж очень скучно было. Так было скучно, что я снова размечтался о горящем Пекине. Потом мне вспомнился почему-то Наполеон и горящая Москва и стало жаль, что меня в то время не было, а потом я вздохнул от совершенно неожиданной мысли: антихрист придет очень еще не скоро. По счастью, нас позвали пить чай.
      За столом речь снова зашла о войне. Иван Петрович возмущался поведением Англии, Алексей Егорович иронизировал по поводу союзников вообще, я иронизировал по поводу Англии, союзников и культуры. Что-то ненужное, притворное было в иронии и в разговоре, и было не то совестно, не то обидно, не то просто скучно до отчаяния.
      - Хороша культура,- усмехнулся я.
      - Да уж, нечего говорить,- отвечал Иван Петрович.- Читали, как в Нью-Йорке негров избивали?
      - Да что негров,- иронизировал Алексей Егорович.- На что нам негры. У нас своих негров достаточно.
      - Но ведь нельзя же и без культуры?
      - Кто говорит!
      Какая-то бессмыслица, тупая и скучная, вырастала над нами, и некуда было уйти от нее, и каждое новое слово увеличивало ее. Мы замолчали, нагнувшись над стаканами, и тогда заговорила Антонина Ивановна, мать жены нашего хозяина. Младший сын ее, отбывавший повинность, был отправлен на Восток, и она, очевидно, думала о нем.
      - Какой это ужас - война,- сказала она, и голос ее дрожал, и в глазах ее я увидел слезы. И что-то живое, печальное, но странно чуждое нам пронеслось над нами, и стало еще скучнее и обиднее, и нелепость, в которой мы жили, которой мы дышали, которая окутывала нас, стала большой и грозной. И мы перестали говорить о войне.
      Потом мы опять перешли в кабинет и говорили о Гауптмане, Горьком и Чехове. И то, что мы говорили, вы можете найти в любом журнале или газете, и эта невольная публичность, избитость наших слов делала их ненужными, мертвыми и скучными. Мы горячились, размахивали руками, кричали, добросовестно симулируя оживленный спор, и даже с ненужной, но отрадной ядовитостью язвили друг друга, но все это было такое неживое, такое в высшей степени ненужное и нелепое, что становилось страшно и хотелось кричать или плакать. Минутами мне чудилось, что это не три свободных гражданина Российской империи коротают время в полезном досуге за литературной беседой, а три пожизненных каторжника, громыхающих своей цепью.
      Громкий звонок прервал наш оживленный спор, и в кабинет вошел Антон Антонович. Мы восторженными восклицаниями встретили его, а он удивленно посмотрел на нас, молча пожал нам руки и, отдышавшись от подъема по высокой лестнице, сказал:
      - Извините, Софья Андреевна, что так поздно. Такая, знаете, скука. Сел было работать, да не клеится. А тут жена с прислугой лезет, попалась ей там какая-то...
      - Ах, и не говорите, Антон Антонович,- вздохнула Софья Андреевна.- У нас тоже... Ваня, велеть раскладывать стол?
      - Да, да, пожалуйста. Голубчик,- обнимал Иван Петрович "четвертого".- Как это хорошо, что вы надумались зайти к нам.
      - Как живете-можете? - ласково спрашивал Алексей Егорович.
      - Что-то давно не видно? - спрашивал с интересом я.
      Тронутый нашей любовью, которой он раньше не замечал, Антон Антонович улыбался во все стороны, пока горничная расставляла стол. Через десять минут мы уже играли молча, с серьезными и довольными лицами.
      - А квартиры-то дешевеют,- говорил Антон Антонович во время сдачи карт.
      - Ага, дешевеют,- сочувственно отзывались мы.
      В следующей сдаче он сказал:
      - Читали, канатоходец-то.
      - Как же, как же. Ужасный случай. Две пики.
      - Бубны.
      - Пас.
      Когда мы возвращались домой вдвоем с Алексеем Егоровичем, он дружески держал меня под руки и говорил, задумчиво глядя на звезды:
      - Не испытываете ли вы иногда такого чувства: будто ты уже тысячу лет живешь, все знаешь, обо всем говорил. Даже вот и это, насчет тысячи лет, я как будто уже говорил вам когда-то... А?