Андреев Леонид
      ПИСАТЕЛИ
      БЕЛЛЕТРИСТ
      В антракте.
      - Ах, как я рада, что познакомилась с вами!
      - Сударыня!..
      - Смотрю на вас и думаю: вот он, настоящий писатель. И даже жутко становится.
      - Но почему же, сударыня?
      - А вдруг пропишет? Нет, нет, я шучу. Но как я вам завидую: быть писателем - это такое счастье...
      - О да, сударыня.
      - Влиять на толпу, будить в ней лучшие чувства, заставлять ее переживать то, что вы чувствуете... "Ударить по сердцам с неведомой силой" - так, кажется?
      - Да, его здорово-таки ударили; ребро, кажется, переломили.
      - Какое ребро? Я вас не понимаю. Кого ударили?
      - Да корреспондента.
      - Ах нет, я не про то. Впрочем, я не буду вам мешать. Я вижу вашу задумчивость и понимаю ее. По-ни-маю! Вас посетила муза, и я уступаю ей свое место.
      Писатель сидит в задумчивости и изредка почесывает переносицу.
      Из угла его рассматривают с жадным любопытством два юноши и шепчутся.
      - Посмотри, как хмурятся его брови!
      - А как величествен его лоб! Какие дивные мысли должны зарождаться под его черепом!
      - Заметь сосредоточенность его взгляда! Окружающее не существует для него, он весь ушел в творческую работу. Быть может, в настоящую минуту в его мозгу зарождается план величайшего творения. Быть может, как Гамлет, он решает один из страшнейших вопросов бытия... О, как бы хотел я проникнуть в его мысли!
      Писатель чешет переносицу, рассеянно взглядывает на юношей, не видя их, и думает:
      "Давать двугривенный швейцару или не давать? Если дать, то придется домой пехтурой чесать, а не дать - неловко. Я так сделаю: сначала приму вид, что хочу дать ему денег, и даже в карман полезу, а когда он отвернется и станет подавать платье другому, я как будто забуду и, тихонько так, пойду себе. Непременно тихонько... Хотя можно и быстро: как будто впереди кто-нибудь из знакомых и я хочу догнать его. Можно даже улыбнуться и кивнуть головой. Хорошо в этих случаях быть с кем-нибудь: можно горячо заговорить о пьесе и даже взглянуть прямо в лицо швейцару, но так, будто не видишь его. Впрочем, можно и так: взглянуть на него и улыбнуться, такой широкой человеческой улыбкой, как будто ты переживаешь величайшие человеческие эмоции и не способен различать швейцара, а видишь только людей. Ведь действительно, он человек - почему я должен видеть в нем непременно швейцара? Ему, наверно, будет приятно, когда я ему улыбнусь; швейцары любят, когда им улыбаются".
      Писатель перебирает в воспоминании швейцаров всех знакомых домов, где он бывает, и приходит к выводу, что одни любят, когда им улыбаются, а другие нет.
      "Но я все равно улыбнусь: может быть, он любит. Хорошо, если бы он знал, кто я. Да, наверно, не знает. Темный народ. Конечно, гораздо лучше дать ему двугривенный. Дам, черт с ним. Только не хочется же и пешком идти, устал я что-то сегодня. И в боку покалывает: должно быть, нервы разгулялись. Давать двугривенный швейцару или не давать?"
      К писателю подходит, стуча высокими каблуками, элегантный господин в смокинге. У него шесть миллионов, три подбородка, четыре жены, из которых две почти что законные, и под смокингом салотопенный завод. Здороваются, причем скорбная муза отлетает от чела писателя, и оно становится ясным и чистым, как будто по нему прошлись полотеры.
      - Почитаемый! - восклицает элегантный господин, потрясая руку. - Жду вашей книжки с автографом, непременно с автографом. Вы знаете, я самый отчаянный ваш поклонник. Когда я читал вашу "Тоску", у меня слеза катилась (вытирает надушенным платком капли трудового пота). Так жду же книжки, не забудьте. Я нарочно покупать не стал.
      Элегантный господин плывет дальше, потрясая салотопенным заводом, и муза возвращается к писателю.
      "Все свои книжки роздал. Придется загубить целковый, купить экземпляр и послать. Только не нужно жене об этом говорить, скажет: лучше бы меня в театр взял! А не послать неловко. Пошлю через неделю, раньше у меня целкового не будет, а потом на прислугу свалю. Скажу, что забыла послать. Прислуга всегда забывает, что ей ни поручи. Можно, пожалуй, и на почту свалить. Хотя на прислугу лучше. Тем более, что я два месяца Маше не платил, и она действительно может быть неаккуратной. Это так естественно. Взяла книжку, положила в кухне и забыла. А кухарка видела и не напомнила. Нет, это нехорошо выходит. Кухарка не любит Машу и обязательно напомнит. Пусть лучше так будет: Маша положила книжку в кухне, а в это время пришел кухаркин муж и унес книжку с собой читать. Хотя он неграмотный, кажется. Нет, не подойдет... как будто из детского журнала! Отчего это в боку колет? Пусть будет лучше так: Маша взяла книжку..."
      Подходит солидный господин. Писатель хочет удрать, но не успевает и радостно улыбается. Продолжительные рукопожатия.
      Господин. Как я рад, что встретил вас, уважаемый! Когда же рассказик-то? Подписчики в нетерпении, нужно доставить им удовольствие.
      Писатель. Рассказик-то? Да через неделю. Обязательно, быть может, даже раньше. Наверное, раньше.
      Господин. А как заглавие?
      Писатель. Заглавие? Позвольте... Заглавие... Видите ли, я еще колеблюсь, но заглавие будет, обязательно будет.
      Рукопожатия.
      Господин думает:
      "Хорош гусь. Два года уже как триста рублей авансу взял, а до сих пор ни строчки. Перед подписчиками совестно. Разве дать ему еще? Чтобы из рук в руки: он мне рассказ, а я ему деньги. Да из чего дать-то? По авансам уже десять тысяч роздано, а в кассе сегодня десять рублей, да и те фальшивые оказались. Чувствую, что лопну я. Бог свят, лопну".
      Писатель думает:
      "Как неловко: даже в краску бросило. Нет, обязательно ему напишу, черт его подери. Через неделю, конечно, не успею. Нужно еще кончить рассказ в "Снегирь" - два раза аванс брал. А потом в "Синицу" - иначе он прямо меня задушит. Постой, у кого я еще не брал аванса? (Размышляет.) У всех брал. О Господи! Вот еще говорят, новый журнал открывается... да врут, должно быть, А хорошо бы рублей двести. Но что я ему, этому, напишу? Буду придумывать сюжет. Что бы такое выдумать? Швейцар... нет, не годится. О Господи! (С тоской.) Ну что я ему напишу? Нужно с идеей. Молодежь меня любит, говорит, что я идейный писатель. Славный этот студентик, что вчера приходил. И я был такой же... Идея, идея, идея, идея. Что такое идея? Да, о чем я бишь думал... О швейцаре? Нет. Какая сегодня скверная у меня голова".
      Потирает рукой лоб; юноши в углу почтительно переглядываются.
      "А последняя моя вещь совсем плоха. Мысль хорошая, а сделана плохо; напрасно поторопился я ее печатать. Вообще падает мой талант. О Господи, падает. Вот сейчас ничего не могу придумать, а нужно, нужно. Совсем не работает голова. Сколько я вчера чаю крепкого выпил, сколько напрасно папирос выкурил, а до двух часов ночи только три странички написал. И такая дрянь, что сегодня утром совестно читать было. Может быть, потому, что ночь не спал? А в действительности, может, оно и хорошо вышло? Нет, скверно, сразу видно. Три странички - ведь это всего пять целковых. Нужно завтра пораньше засесть. Но что писать? Господи, неужели я исписался! (Холодеет от ужаса.) Нет, нет, этого не может быть, это нервы. Я талантлив, - это все говорят. Мне всего тридцать пять лет. (С тоской.) Тридцать пять - значит, сколько мне еще жить, и все выдумывать, и все писать, и чтобы все хорошо было. А если не сумею, если голова не выдержит? (Холодеет; в воображении быстро проносятся семья, картины нищеты и маленькая свинцовая пулька, засевшая в сером, измученном мозгу.) Нет, Бог даст, этого не будет; здоровье у меня скверное, и до этого я не поспею дойти. (Но это - пуля и мозг - настойчиво встает, и гибкое воображение, за которое критика одобряла писателя, с ужасающей правдивостью воссоздает картину медленного упадка таланта и заключительного аккорда в виде маленькой, сплющенной пульки.) О Господи, дай мне не думать!"
      Элегантный господин. Позвольте, почитаемый, представить вам еще одного поклонника вашего дивного таланта.
      Поклонник. Я так счастлив.
      Писатель. Поверьте, что и я счастлив...
      Поклонник. Ваш божественный талант...
      Поклоны, улыбки, рукопожатия; юноши в углу вчуже блаженствуют. Писатель уходит. В швейцарской мимическая сцена с улыбками, во время которой писатель вынимает двугривенный из кармана, но не отдает, а крепко зажимает в руке.
      Дома:
      Жена. Управляющий опять приходил. Сказала, чтобы пришел завтра.
      Писатель. Хорошо.
      Жена. Забыла тебе сказать, что Васю сегодня призывал директор. Если не внесете, говорит, завтра же платы, то я вас исключу... Сын, говорит, известного писателя и не может внести пятидесяти рублей!
      Писатель. Надя, я так измучен.
      Жена. А я? Мне-то хорошо?
      ЖУРНАЛИСТ
      Ночь в типографии, где печатается газета "Одно горе". Мелькает метранпаж; пытается на ходу заснуть сторож, таскающий гранки; корректоры усердно насаждают грамотность. Журналист (бородка клинышком, живого темперамента, вид бродячей собаки, везомой на живодерню или возвратившейся оттуда) смотрит на свои гранки, вышедшие в тираж, и мрачно ерошит волосы. Редактор - лицо без особых примет.
      Редактор. Не волнуйтесь. Ну, стоит убиваться из-за таких пустяков? Еще что-нибудь напишете.
      Журналист. Да есть-то надо? Есть-то надо, черт меня возьми! Есть-то, я говорю, надо или не надо?
      Редактор. Пишите больше.
      Журналист. О собаках писал - не годится. О кошках писал - не годится. О младенцах писал - не годится. О старцах и вдовах писал - не годится. (С яростью.) О черте рогатом, что ли, писать?
      Редактор (уныло). Не годится. Попробуйте о фармацевтах.
      Журналист. Не могу же я, черт возьми моего дядю, всю жизнь писать о фармацевтах! При одном слове "фармацевт" у меня изжога делается. Вот что я вам скажу: платите мне жалованье, или я...
      Редактор (спокойно). Или вы?
      Журналист (одумавшись). Подохну с голоду. Вы знаете, сколько я рассчитывал получить прошлый месяц? Двести пятьдесят... А сколько получил? Сто. Где я возьму полтораста?
      Редактор. Но, согласитесь, не можем же мы платить дважды? Ведь на месте вашей статьи будет другая - за нее платить-то все равно нужно?
      Журналист. Но понимаете ли вы, что значит писать построчно? Есть строчка есть пятак. Нет строчки - нет пятака. Ведь это выматывание жил, вы понимаете? Днем и ночью о них думаю, всю жизнь на строчки переводить стал. А сколько, думаю, в этой шубе строчек? Да разве я один! Сынишка по утрам кричит: "Папаша, двести строчек написал", и шалит в этот день, этакий нововременец, знает, что не накажут. А вдруг я заболею?
      Редактор. Бог милостив.
      Журналист. Да? А вот на той неделе у меня три дня голова болела - ни одной строчки. Это значит, еще месяц в старых калошах ходи. А если у меня, скажем, настроение дурное и я в этот день писать не могу?
      Редактор (удивленно). Настроение, батенька, хорошо в Художественном театре, а для журналиста его не полагается.
      Оба задумываются.
      Журналист думает:
      "Ушел бы в другую газету, да куда? В "Туалетный Павильон" нельзя, уж очень там душисто пишут. Разве в "Ассенизационное Обозрение"? - нет, это еще хуже. Да и нельзя - у меня честное имя. (Скрипит зубами.) Честное
      имя, - а мясник говорит вчера жене: вижу я, говорит, что вы с вашим мужем не больше, как жулики. Так и сказал: жулики. Но ведь прав, каналья, жулики не жулики, а вроде того. Нужно будет отдать... (С ужасом.) Батюшки, да ведь я в 12 часов Егору Егоровичу должен был отдать четвертной - вот скандал. Придется отдать - со временем. Правда, написать разве о фармацевтах? Ох, не могу. Да и плохо писать я что-то стал. Иной раз думаешь, думаешь, что бы такое сострить, да и не состришь. Вчера один коллега, по дружбе, и то заметил, что я начинаю выдыхаться. Не знаю, замечает это редакция или нет? А вдруг замечает? Приду я, а мне скажут: а мы на ваше место Тряпичкина пригласили. Ой-ой-ой! Напрасно я с этим чертом так резко говорил. Обиделся, кажется. Что бы такое сказать ему приятное?.."
      Редактор думает:
      "А жаль малого. Дать ему разве жалованье? Да нет, лениться начнет или такое запишет, что... И выдыхаться он что-то начал - Тряпичкин куда лучше в этом отношении! О фармацевтах так о фармацевтах, о белой кобыле так о белой кобыле. Правда, прескверно все это у него выходит, иной раз сам бы ему голову оторвал, но зато с ним спокойно. А то вот на днях юбилей Курицына сына прозевали - везде статьи, а у нас ни строчки. А этот черт ломается: "Не могу я о Курицыных детях дифирамбы слагать". Эка удивил! не могу... А ты моги, раз публика требует. Вон Тряпичкин может. Да и дешевле на копейку возьмет. А малого, ей-Богу, жалко. Что бы такое приятное сказать ему?.."
      ТОЖЕ ЖУРНАЛИСТ
      - Так вот, видите ли, и набросились на меня, будто солонина с душком, а она слаще розы пахнет. Не хотите понюхать?
      - Помилуйте, разве я могу не поверить, когда такой достоуважаемый...
      - Так вот вы их и разделайте. Перо у вас бойкое, жена моя очень вас хвалит. Может, вам пока деньжонок требуется?
      - Мне, право, совестно, но наш труд так жалко оплачивается...
      - Ах, Боже мой! Разве я этого не понимаю? Сам в мальчиках был, всего видел. (Мимическая сцена.) Так уже вы, пожалуйста...
      - Будьте спокойны. Дерзость нашей прессы дошла...
      - Вот. Марья, дай ихнюю шубу - да сколько раз говорить тебе, чтобы ты мою шубу в передней не вешала!..
      ДРАМАТУРГ
      - Ваша драма, почтеннейший, прекрасна, поверьте моему слову. Но, вы знаете - условия сцены...
      Драматург (мрачно). Переделать?
      - Вот, вот. Кончик, знаете, изменить бы. Там у вас барыня умирает, этакая почтенная барыня, даже жалко, ей-Богу... А вместо нее ухлопайте вы эту, как ее, черта...
      - Сумасшедшую?
      - Вот, вот. Какого черта, на самом деле! Пожила, и довольно.
      - Да как же я ее ухлопаю ни с того ни с сего?
      - Голубчик! При вашем таланте...
      Драматург задумывается и что-то мрачно вычисляет по пальцам. На десятом пальце он останавливается и спрашивает:
      - А... а того... деньжонок вперед не дадите? Мне, собственно, не нужно, но так уже принято. Тогда и старуху ухлопаю.
      - Все, конечно, получите, о чем говорить, о Господи! Только если вы согласны ухлопать эту, как ее, черта, то, батюшка! (хлопает по коленке) нельзя ли весь пятый акт побоку?
      - Побоку?
      - Ну, на что он? Пятая спица в колеснице, да и только. А кстати, и заглавие бы другое...
      - Другое?
      - И уже если вы хотите, чтобы действительно вещь - выкиньте вы совсем этого адвоката.
      - (С ужасом.) Героя-то?
      - Ну какой он герой. Кукла фарфоровая, и больше ничего. А также устройте-ка вы в первом акте пожарчик.
      - Пожарчик?
      - Или нет... Батюшка, какой я придумал вам великолепный сценический эффект! Какой эффект! Тридцать лет думай, не придумаешь. Ах, какой эффект!
      Бегает по кабинету и, остановившись перед зеркалом, делает себе ручкой. У драматурга разгораются глаза. Он затворяет плотнее дверь, опускает драпри, опускает огонь в лампе и шепчет:
      - Говорите.
      - (Шепотом.) В третьем акте героиня, как ее, черта... рожает. (Сжимает руку.) Но рожает на сцене!
      - ?!!
      - Да, да! И притом - троешку!
      Драматург (шепотом). Она не замужем.
      - (Шепотом.) Ничего. Понимаете, она родит за сценой, а на сцене цыганское пение: "Ночи безумные" или в этом роде. А когда она родит третьего и, по-видимому, собирается еще, ее муж...
      - (Шепотом.) У нее нет мужа.
      - А, черт! Что вы, дочь, что ли, выдаете! Так вот ее муж хватается за волосы, качает головой, вот так, и говорит: "Вот тебе клюква!" Или нет, это неудобно. Что бы он такое сказал? "Быть или не быть"... Да придумайте же!
      Драматург (растерянно). Не могу.
      Получив обещание денег, драматург приходит домой и садится за работу. В продолжение ее горько плачут: правда, жена драматурга, талант драматурга и различные поставщики драматурга - дровяник, портной, лавочник. Пятый акт отброшен, старуха ухлопана, адвокат-герой лишен практики, но с родами драматург ничего поделать не может.
      Так - и несет.
      - Голубчик! В этом и будущем сезоне поставить не можем. Вот годика через три-четыре.
      - А того... ну да как их... вообще, как принято: деньжонок?
      - Голубчик! Откуда? Рад бы душой...
      Здесь, собственно, начинается драма.
      ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
      Старый чиновник. Вы, если не ошибаюсь, драматург?
      Драматург. Так точно, ваше высокопревосходительство.
      Старый чиновник. Э... ставили что-нибудь?
      Драматург. Пять драм, ваше высокопревосходительство.
      Старый чиновник (мило шутит). И все провалились. Э... сходите к средних лет чиновнику.
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      Средних лет чиновник. Гм... еще драму?
      Драматург. Так точно, ваше высокородие.
      Чиновник. Гм... и охота вам писать их, не понимаю! Сходите к молодому чиновнику.
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Драматург (простирая руки). Ваше... господин хороший: жена, дети, драма...
      Молодой чиновник (так далеко закидывает голову назад, что видит просителя у себя между ногами).
      Какой вы назойливый! Сказал - прочту, и прочту!
      Драматург. Да ведь уже год.
      Молодой чиновник. Ах, Боже мой! Вы думаете, вы один? Вас тысячи, милейший мой, и все просят. Нужно быть терпеливым... и приличным. До свидания.
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      Первый актер. Да, да, обязательно. Будьте спокойны.
      ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ, ШЕСТОЕ... ПЯТНАДЦАТОЕ
      Девятый актер. Да, да, обязательно. Будьте спокойны.
      ДЕЙСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ
      Первый актер. Извините. Раз вы позволили себе с вашей... дррамой быть у Поцелуйчикова 3-го, я, Чесоткин 1-й, ничего сделать для вас не могу. Извините-с.
      ДЕЙСТВИЕ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ
      Десятый актер. Извините. Раз вы позволили себе быть у этой свиньи, Чесоткина 1-го, я, извините...
      ДЕЙСТВИЕ ТРИДЦАТЬ ПЯТОЕ
      Антрепренер. Драмку принесли? Не требовается.
      Драматург. Хорошая драма.
      Антрепренер. На какой сюжет?
      Драматург рассказывает.
      Антрепренер. С кого переделали?
      Драматург. Своя. Оригинальная.
      Антрепренер (с негодованием). Этакая дрянь, да еще свое! Не требовается. Ну, чего стал? Тебе говорят, не требовается. Иди, иди, не проедайся. Много вашего брата шатается. И куда лезут! (Задумывается и икает.)
      АПОФЕОЗ
      Душа писателя стремится вверх, но ее не пускают.
      Сверху говорят:
      - А ты что сделал со своим талантом? А ты что сделал со своей душой?
      Снизу поставщики держат за ноги и кричат:
      - Нет, дозвольте. Так нельзя - сперва по счетцу, пожалуйте. А то этак всякий умирать станет. Где городовой? Г. городовой, будьте великодушны, войдите в наше положение... Вот этот самый господин под предлогом скончания живота, а заместо того единственно от ихнего паскудства и необразованности...
      Городовой (безнадежно). Осади назад. Публика!
      ТОЖЕ ДРАМАТУРГИ
      Коля и Вася завтракают.
      Квартира роскошная, с портретами Островского к разбойника Чуркина.
      Одеты драматурги с иголочки (нижнее белье шелковое, не хуже, чем у этуалей), благоухают духами, едят с серебряной посуды, но, по непривычке к деликатному обхождению, действуют пальцами.
      При каждом по льстецу.
      Коля (развалясь и ковыряя в зубах вилкой). Выпить шампанского, что ли?
      Вася (икает). Над-доело. Квасу клюквенного!
      Умолкают и блаженствуют.
      Льстецы жарят хором:
      - Знаменитая пьеса их милостей "В хвост и в гриву" имела колоссальный успех как на столичных, так и на провинциальных сценах. Приходилось около театра городовых ставить, а после того полпублики у мирового судит.
      Вася и Коля мурлычут.
      Льстецы (продолжают). А сборы были такие, что все прочие писатели с зависти полопались и инсинуации стали пущать, а те, кои не писатели, в одном месте побили их милость палкой...
      Коля. Довольно. Вася, скажи, чтобы лошадь заложили.
      Вася. Зачем, Коля?
      Коля. Так. Пусть стоит у подъезда. (К льстецам.) Иди вон. Нам нужно творить. Твори, Вася.
      Вася закрывает глаза и несколько минут творит. Затем докладывает:
      - Вот что шепнула мне муза... Переделай ты, говорит, в пьесу роман Марселя Прево "Полудевы"...
      Коля (облизываясь). Ах, какой роман. Там этих... подробностей столько, что ах, Боже мой...
      Вася (гордо). Я уже плохой вещи не напишу. А после "Полудев" оригинальную пьесу напишем. Тут в одном купеческом семействе скандал случился, ворота дегтем вымазали, там мы этот случай и пустим. Всю Москву соберем.
      Коля (печально). Ах, Вася, никак ты не можешь усвоить себе задач истинного искусства. Прекрасное должно быть величаво...
      Лакей (в ливрее, докладывает). Антрепренер пришли.
      Коля. Скажи, чтобы подождал. Дай ему там рюмку водки или чего-нибудь.
      Лакей уходит.
      Сколько их шатается, это удивительно. Не понимают, что нельзя насиловать свободного творчества. Так вот, Вася. Нельзя брать в основу пьесы скандал... который известен одной Москве. У провинции есть свои интересы, и игнорировать их, мы, служители святого искусства, не имеем права.
      Вася. Как же быть?
      Коля. Подождем такого всероссийского скандала. А пока осуществим идею другой оригинальной пьесы. Это, знаешь, пришло мне ночью, когда весь мир спал и ничто не мешало свободному полету творческой фантазии...
      Вася (почтительно). Ты талант!
      Коля. Действие будет происходить в доме терпимости. Да, да. Ты поражен? Ну, конечно, будет торжествовать там добродетель - это необходимо, Вася, в наш развращенный век, - но суть не в этом. Главное, мы дадим полную картинку тамошней жизни. Как девицы едят, спят и принимают гостей. Это интересно и высокопоучительно. И мы будем, Вася, реалистами, строгими реалистами, никаких там фиговых листков, прикрытий. И мы выведем хорошенькую девочку, которую покупает купец. Конечно, он ее не купит, но зритель будет все время в напряженном состоянии...
      Вася. Воображаю. Коля, ты - гений!
      Коля. Ну, полно! Ты тоже талантлив. (Звонит лакея.) Позови сюда антрепренера. Да скажи, чтобы ноги вытер.
      РЕПОРТЕРЫ
      Репортер-аристократ. Имеет на службе у себя массу мелких репортерчиков. Сам разъезжает (на лихаче или собственной лошади) по "Славянским базарам" и проч. Пользуется влиянием. Приемлет, ежели за делом. А ежели без дела - тоже приемлет. "Зарабатывает" больше, чем любой известный писатель... Часто безграмотен, но случается, что и грамотен. Тогда "влияет" статейками, которые пишет по мере надобности.
      Репортер-разночинец. Бегает по городу с утра до ночи. Не прочь подпоить приятеля-репортера и стащить у него сенсационную заметку. В общем - труженик и зарабатывает прилично.
      Репортер-богема. Вечно пьян и имеет вид лунатика. Пробовали отрезвлять, но тогда начинает немилосердно врать. Одет по-немецки, но грязен. Пишет заметки: "Кровавая дама". Специально занят вопросом о пожарах и подкидышах. Об одном таком самарском репортере существует история: захотел репортер жениться и, денег ради, стал приносить такую массу подкидышей (т. е. заметок), что редакция потребовала доставлять вместе с заметкой и самого подкидыша, а чтобы он дважды не утилизировал одного и того же младенца, ставить на принесенных редакционные штемпеля.
      Театральный репортер. Разновидность. Принадлежит скорее к типу репортера-аристократа. Ежели честен, живет неважно, а ежели нечестен, пишет красивым актрисам письма: "Если вы, сударыня, не придете на свидание, то я вас со света сживу"... И сживает. Действительный творец (театральных, преимущественно оперных) знаменитостей. Раз сто повторит: "Такой-то - любимец публики". Публика начинает чувствовать, что действительно - любимец.
      ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
      Бескорыстное и злополучное существо. Зарабатывает мало, а бьют его, как котлету. Тысячами способов преследует его глухая провинция: доносами по начальству, анонимными письмами и угрозами, выживанием с квартиры, отказом в лавке отпускать продукты. И все-таки он пишет - незаметный герой прессы.