М е н т и к о в. Сейчас, иду, иду!

От двери, оставшись один, посылает Екатерине Ивановне воздушный поцелуй. Екатерина Ивановна одна. Быстро встает, снимает шляпу и странно, как актриса, перегибается перед зеркалом. Заглядывает вниз – на улицу – и быстро со страхом отходит. Садится на прежнее место в позе отчаяния и безысходности, но при входе Коромыслова меняет ее на более спокойную. Коромыслов останавливается в нескольких шагах.

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Павел, пойди сюда.

К о р о м ы с л о в. Нет, я лучше останусь здесь.

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты меня разлюбил?

К о р о м ы с л о в. Я и никогда вас не любил.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем ты так говоришь… Послушай, ты серьезно?.. Нет, это неправда, ты меня любил.

К о р о м ы с л о в. Нет.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вопросительно). Тогда это подлость?

К о р о м ы с л о в. Я никогда не говорил, что люблю вас. Потрудитесь вспомнить, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Для вас нет ничего святого.

К о р о м ы с л о в. Очень возможно, что вы и правы. Я плохой человек. И в этом смысле ваш упрек я принимаю полностью.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, если вы не любите меня, то зачем же?.. Вы шутите? Не пугай меня, Павел, ты шутишь?

К о р о м ы с л о в. Нет, дорогая, не шучу. У меня есть дурное правило: никогда не отказываться от женщины, которая сама идет ко мне в руки. Плохое правило, что и говорить, но ведь я и не выдаю себя за святого. Плохо, плохо, что и говорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Но почему же теперь так?.. или теперь у нас новые правила?

К о р о м ы с л о в. Потому что не хочу! Потому, наконец, что все это стало слишком гнусно и… Кто знает? Обманывая, часто сам обманываешься, и, в конце концов, я никогда не знаю: меня ли обманули, я ли обманул. Да и не все ли равно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот вы какой… нехороший. Послушайте, Павел Алексеевич, вы очень испугались, когда я хотела броситься в это окно?

К о р о м ы с л о в. Нет, не очень. Мы – живописцы по женской части и врачи по женским болезням – составляем две вредные в государстве группы, то есть вредные для женщины. Не то мы женщин слишком хорошо знаем, не то ничего не знаем…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы влюблены в Лизу.

К о р о м ы с л о в. Вздор, милейшая! И вообще я не советовал бы вам совсем говорить о сестре.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы шутите?

Молчание.

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна, а почему уехал от вас Алексей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а… Не знаю.

К о р о м ы с л о в. Вы лжете, дорогая.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не лгу. Откуда я могу знать, почему Алеша уехал, – может быть, ему надо заниматься. И почему вы меня об этом спрашиваете? – спросите лучше Лизу!

К о р о м ы с л о в. Вы лжете, Екатерина Ивановна, послушайте меня… Я – много в жизни видавший человек, но и мне порой… жутко смотреть на вас. Что делается с вами, я ума не могу приложить, смотрю и теряюсь. Конечно, я не требую от вас полной откровенности, но, дорогая! – попробуйте, просто попробуйте поговорить со мной. Я не муж, со мной можно все говорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, вы шутите? Со мной ничего не делается.

К о р о м ы с л о в. Это ужасно!

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Павел, пойди сюда. Ты сегодня ни разу не поцеловал меня.

Молчание.

Павел!… Так-то вы относитесь к вашим гостям, Павел Алексеевич!

К о р о м ы с л о в. Это ужасно! Екатерина Ивановна, почему вы не выгоните Ментикова?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Какие глупости – за что? Он очень милый и услужливый, и он постоянно нужен Георгию, он исполняет его поручения. Павел… Ты ревнуешь, Павел?

К о р о м ы с л о в. Это ужасно!

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, хорошо, я скажу тебе… Можно подойти к тебе? – мне трудно говорить, когда ты так далеко.

К о р о м ы с л о в. Подойди.

Екатерина Ивановна подходит к нему и, перебирая рукой пуговицы на его пиджаке, смотрит ему в лицо слегка расширенными глазами; брови ее мучительно приподняты.

Ну?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушай меня, Павел, я тебе скажу… Ты серьезно это говорил? – скажи!

К о р о м ы с л о в. Да, да!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах, не надо, не сердись, я скажу… Павел, может быть, мне лучше умереть?

К о р о м ы с л о в. Ты мучаешься?

Екатерина Ивановна опускает глаза и долго в знак отрицания кивает головой.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет.

К о р о м ы с л о в. Ну, тебе больно? – и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи! Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во что ты превращаешься?

Екатерина Ивановна молча утвердительно кивает головой.

Это ничтожество, Ментиков, которого я, в конце концов, выгоню, потому что он крадет мои рисунки, я… теперь, кажется, Алексей, может быть, еще кто-нибудь… Почему уехал Алексей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это правда? (Екатерина Ивановна молчит и перебирает пуговицы.) Это ужасно!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, правда. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это ужасно, Катя! К несчастью, я художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я – как бы тебе это сказать? – даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя – нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная сила – человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Чувствую.

К о р о м ы с л о в. Ты этого хочешь?

Екатерина Ивановна молча перебирает пуговицы.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Может быть.

К о р о м ы с л о в. Пусти! Екатерина Ивановна. Поцелуй. Коромысло в. Пусти же! Екатерина Ивановна. Поцелуй меня.

Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль тела. Молчание.

К о р о м ы с л о в. Я не знаю, какою вы были раньше, Екатерина Ивановна, я плохо знаю вас, как плохо знаю всех женщин, которые не мои любовницы, но теперь – вы ужасны! И я ошибся: вы не вакханка. Вы что-то мертвое, умершее, и вы развратничаете или начинаете развратничать во сне!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте!

К о р о м ы с л о в. И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое – а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте, постойте!

К о р о м ы с л о в. И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас – благо уже стрелял однажды!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? – я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит – и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (шепотом). Мне стыдно…

К о р о м ы с л о в. Не слышу!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.

К о р о м ы с л о в. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, – правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.

К о р о м ы с л о в. Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не надо. Покажите мне.

К о р о м ы с л о в. Что?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Портрет Лизы.

К о р о м ы с л о в. Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Покажите.

К о р о м ы с л о в. Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.

Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.

Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, – поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете?, (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, – а, черт. Можно? – я на минуту.

Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.

К о р о м ы с л о в (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мне уйти?

К о р о м ы с л о в. Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я сейчас.

К о р о м ы с л о в. Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. Зачем едет Георгий?

К о р о м ы с л о в. Не знаю. Одним словом, окно и пропасть – все это пустяки, драма, кинематограф – верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Где моя шляпа?

К о р о м ы с л о в. Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!

К о р о м ы с л о в (находя шпильку). А слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, Павел Алексеич, вы серьезно?

К о р о м ы с л о в. Что серьезно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Что наладится? Подайте мне шубку… вам нравится? Ментиков говорит, что вы так должны написать меня. Отчего вы не хотите меня писать, тогда б я у вас каждый день бывала.

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Не надо сердиться, ай, как нехорошо! К вам не идет, когда вы сердитесь: вы должны быть спокойным, равнодушным, тогда женщине с вами приятно.

К о р о м ы с л о в. Я все-таки верю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, вы серьезно? Не надо серьезно.

К о р о м ы с л о в. Я верю!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, хорошо, вы такой милый, и я… Поцелуйте меня! (Молчание). Я ухожу; когда человек уходит, его всегда можно поцеловать. Нарочно, мы родственники, или…

К о р о м ы с л о в. Как с Алешей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Почему с Алешей? – у вас опять какие-то гадкие мысли. Ну, разочек, ну, дружески… не хотите? Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) – му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, – мужа испугались! А вдруг я скажу Горе, и он вызовет вас на дуэль, что вы тогда – ага, страшно? Я шучу, – он стрелять не умеет. Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите… Что, и руку не хотите? – Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.

К о р о м ы с л о в. Не надо.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А если я еще хочу в окно посмотреть? там (делая страшные глаза) про-о-пасть. Как вы это давеча сказали: пропасть!

К о р о м ы с л о в. Меня не будет дома.

E к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, а если я все это шучу? (Делая вид, что плачет.) Какой злой, ничему не верит, даже до двери проводить не хочет. Злой! Прощайте, злюка! (Уже открыв дверь.) Послушайте, на минутку… Правда, что я похожа на вакханку? – нет, нет, я не то хотела. Уговорите Горю… как вы это сказали? – пристрелить меня. Или, может быть, вы сами?

Смеясь, уходит. Коромыслов мрачно проходит по комнате, потом останавливается перед портретом и рассматривает, заложив руки в карманы и посвистывая. Неопределенно покачивает головой. Хочет взять кисти и по дороге мельком заглядывает на себя в зеркало, задумывается и возвращается назад. Повертывает полотно изнанкой. Входит Георгий Дмитриевич.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел, давай поцелуемся. Ну, как ты? Сейчас у парадного жену встретил, жалуется, что ты ее прогнал. За что так жестоко?

К о р о м ы с л о в. Я думаю, что она тебе и дома надоела. Вино будешь? (Звонит.)

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пожалуй. Как тут у тебя красиво, – счастливый ты человек, что можешь так жить. А я, брат, замучился с делами: в двух комиссиях, третьего дня в Думе выступал…

К о р о м ы с л о в. Читал и заочно поздравлял… (Вошедшей горничной.) Маша, дайте нам вина, вы знаете, какого… Читал, брат, читал.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А горничная у тебя недурна, – новая?

К о р о м ы с л о в. Для отвода глаз мужьям.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смеясь). Да, ведь ты дамский…

К о р о м ы с л о в. Дамский. Ты что это в сюртуке, разве ты не из дому?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (оглядывая себя). А ведь и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи. Ну, что написал? – показывай.

К о р о м ы с л о в. Да и вообще вид у тебя неважный. И если уж сюртук надевать, Георгий Дмитриевич, так и чистить его надо. Правый-то бок у вас в пуху.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну, это уж не я виноват, а горничная…

Горничная подает вино.

Положительно недурна. Павел, отчего ты нас забыл, – работа, что ли? У нас народ интересный бывает… да ты помнишь Тепловского Якова? Теперь, брат, композитор, пианист, скоро знаменитостью будет – он у нас часто бывает. Хотел к тебе заехать. И Катя хоть и забросила музыку, но поигрывает – музыку бы послушал, – свинство, Павел, свинство!

К о р о м ы с л о в. Огонь зажечь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не надо.

Молчание.

К о р о м ы с л о в. Горя, что у вас в доме делается?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А что? Как будто ничего особенного.

Молчание. Оба закуривают.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (изменившимся голосом). Впрочем… Действительно, нехорошо. Ты что-нибудь знаешь?

К о р о м ы с л о в. Знаю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе… Катя сказала?

К о р о м ы с л о в. Сам догадался. Отчего ты, Георгий, молчишь? – говори, хуже не будет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да особенно плохого пока ничего. Правда, немного заброшены дети, и так кое-что… но Катя по природе здоровый человек, и я думаю, что все это наладится. Жалко вот, что Алеша уехал: он оказывал на нее хорошее влияние.

К о р о м ы с л о в. А ты?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я? Мое влияние, ты знаешь: вообще, как влияние мужа…

К о р о м ы с л о в. Почему ты не выгонишь Ментикова? Прости, что я говорю так прямо, но мы с тобою не маленькие, и в прятки нам играть нечего… Кстати, на какие средства живет Ментиков? Я его как-то спросил, а он отвечает: «Я – джентльмен и личным трудом денег не зарабатываю». А мне именно кажется, что он мордой зарабатывает.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оставь!.. Да, раз в прятки играть нечего, то… Все погибло, Павел, все пропало! Форма жизни как будто и осталась: хозяйство там, дети, наконец, моя работа… вот сегодня детям новые костюмчики надели, ну, а внутрь заглянешь – прямо, брат, ужас! Что делать, Павел, что делать?

К о р о м ы с л о в. И давно это началось?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Не знаю. Не заметил начала. Да давно уж. И как ты думаешь, Павел, – скажи по совести, – неужели все это я наделал? А?

К о р о м ы с л о в. Ну, как тебе сказать…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, постой: неужели это я, именно я, своей рукой так исказил человека, образ человеческий? Ты подумай.

К о р о м ы с л о в. Ты, не ты, а вообще совокупность обстоятельств и… характер. В Катерине Ивановне слишком много этого – как бы тебе выразиться, чтобы не соврать? – женского, женственного, ихнего, одним словом. Пойми ее, чего ей надо? Ну, скажем, иду я, мужчина, в царствие небесное, и так всем об этом говорю, и так все это и видят: вот человек, который идет в царствие небесное. А женщина? – черт ее знает, куда она идет! То ли она распутничает, то ли она молится своим распутством или там упрекает кого-то… вечная Магдалина, для которой распутство или начало, или конец, но без которого совсем нельзя, которое есть ее Голгофа, ее ужас и мечта, ее рай и ад. Молчит, таится, на все согласна, улыбается, плачет… Катерина Ивановна часто плачет?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не видал. Редко.

К о р о м ы с л о в. Наверное, плачет, как кошка, где-нибудь на чердаке, между стропилами. И вот пойми – чего ей надо? Понял – и вот тебе святая, и красота, и чистота, и неземное блаженство, а не понял – ну, и полезай к черту в пекло. Ты пробовал говорить с ней прямо?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пробовал. Лжет каждым словом.

К о р о м ы с л о в. Ну, конечно… Она и мне лжет, хотя бы, кажется, и незачем. И мы с вами, Георгий Дмитриевич, думаем, что это ложь, а это значит только то, что она просто не верит в логику, как ты не веришь в домового, не верит в твой мир наружный, не верит в твои факты, потому что имеет свой собственный мир. Пойми ее, если хочешь!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Ты видел ее глаза?

К о р о м ы с л о в. Подкрашенные?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, не то! Она – как слепая: ты посмотри, как она ходит, ведь она натыкается на мебель. Да, в каком мире она живет? И в то же время… она ужасна, брат, она ужасна. Я не могу тебе рассказывать всего, но наши… ночи – это какой-то дурман, красный кошмар, неистовство.

К о р о м ы с л о в. Прости за нескромный вопрос – почему у вас нет детей?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Она не хочет.

К о р о м ы с л о в. А ты?

Георгий Дмитриевич пожимает плечами. Молчание. Заметно темнеет, и огромный четырехугольник окна становится синим.

Пристрелил бы ты ее, Горя, – ты сделаешь доброе дело.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? Не могу. Походим, Павел. Знаешь, мне сейчас очень приятно, что мы с тобою так говорим, наконец… по-мужски. И у тебя так красиво, не то, что у меня дома. За этим окном улица?

К о р о м ы с л о в. Да, улица. Отчего же не можешь? Силы, боишься, не хватит или веру в себя потерял?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Силы? Нет, голубчик, какой же я судья человеку? Я и себя-то не понимаю, а тут еще другого судить… Ах, и не в том дело, а в том, что я – не могу, ничего не могу, понимаешь: ничего. Нищий. Дурацкая ли это покорность судьбе или рабство, прирожденное лакейство натуры, для которого не хватало только случая…

К о р о м ы с л о в. Ну, ну… не слишком!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, Павел, ты еще не знаешь всей глубины моего горя! Вот жалуюсь тебе, что она лжет, – а я? Я, брат, и сейчас тебе тоже лгу… нет, не смыслом, конечно, а вот выражением лица, тем, что вместо крика, – рассуждаю, как у себя в комиссии. А работа моя, которой я, как щитом, только отгораживаюсь от совести, разве не ложь? Эх! Что делать, что делать!

Молчат и ходят.

К о р о м ы с л о в. Живу я довольно долго, Горя, и заметил одно: у каждого себя уважающего человека на всю его жизнь есть одна пуля, одна-единственная пуля – понимаешь? И если ты как-нибудь поторопился, или сделал промах, или вообще ненужно ее израсходовал, то…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Понимаю, не договаривай, брат. Плохой ты утешитель, но что ж, – из песни слов не выкинешь.

Молчание. Ходят и курят.

К о р о м ы с л о в. А себя ты мог бы убить, Горя? Прости, так, из интереса спрашиваю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я понимаю. По совести если – то не знаю. Скорее нет, чем да.

К о р о м ы с л о в. А надежды никакой?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Надежда всегда есть. К несчастью.

К о р о м ы с л о в. Да, к несчастью. Что же ты не пьешь вина?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Спасибо, не хочется. Кажется, уже фонари зажглись.

Оба подходят к окну и смотрят, вырисовываясь черными силуэтами на фоне посветлевшего окна.

Высоко?

К о р о м ы с л о в. Шестой этаж. Пропасть!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А красиво. Так как же, Павел – жить-то ведь надо?

Оба молчат и курят, темные и неподвижные на светлом. Все более светлеет за окном, и все темнее в комнате. Тишина.