Верхушка старинной соборной колокольни. Позади ее – ночное городское небо; внизу оно резко окрашено заревом городских уличных огней, вверху постепенно мутнеет, свинцовеет и переходит в черную, нависающую, тяжелую тьму. Там, где небо светло, на фоне его резко и отчетливо, как вырезанные из черного картона, вычерчиваются черные столбы, стропила, колокола и решетки церковной башни. Книзу башня переходит в черные, резкие и немного непонятные силуэты церковных кровель, каких-то труб, похожих на неподвижные человеческие фигуры, которые к чему-то прислушиваются, статуй, заглядывающих вниз. Только кое-где на этом черном кружеве видны отсветы низких городских огней: тускло поблескивают крутые бока колокола, желтеют округлые края колонн; на статуе ангела, бросающегося вниз с распростертыми руками, слабо озарены лицо, грудь и верхушки крыльев.
      На площадке колокольни находятся трое: Царь Голод, Смерть и старое Время-Звонарь.
      Смерть стоит совершенно неподвижно, лицом сюда, и черный силуэт ее рисуется так: маленькая, круглая головка на длинной шее, довольно широкие четырехугольные плечи; все линии прямы и сухи. Окутана Смерть сплошным черным полупрозрачным покрывалом, облегающим узко; сквозь ткань чувствуется и даже как будто видится скелет. Почти так же неподвижно и только изредка качает головой старое Время. И голова у него большая, с огромной, косматой старческой бородою и волосами; в профиль виден большой строгий нос и нависшие мохнатые брови.
      Царь Голод движется беспокойно и страстно, так что трудно составить представление о его фигуре. Заметно только, что он высок и гибок.
      Разговаривают Время-Звонарь, Царь Голод и Смерть.
 
      – Ты снова обманешь, Царь Голод. Уже столько раз ты обманывал твоих бедных детей и меня.
      – Поверь, старик.
      – Как я могу поверить обманщику?
      – Поверь еще раз. Только раз еще поверь мне, старик! Я никогда не лгал. Я обманывался сам. Несчастный царь на разрушенном троне, я обманывался сам. Ты знаешь ведь, как хитер, как лжив, как увертлив человек.
      И я губил моих бедных детей, их тощими трупами я кормил Смерть…
        (Показывает рукою на Смерть.)
 
      Все такая же неподвижная. Смерть перебивает его скрипучим, сухим и очень спокойным голосом: как будто заскрипели среди ночи старые, заржавленные, давно не открывавшиеся ворота.
 
      – Да, – но я еще не сыта.
       Время.Ты никогда не бываешь сыта. Столько уже съела ты на моих глазах, и все такая же сухая и жадная.
       Царь Голод.Но теперь я дам ей более сытную пищу. Довольно наглодалась она костей, как дворовая собака на привязи, – пусть теперь потешится разгульно над здоровыми, толстыми, жирными, у которых кровь такая красная, и густая, и вкусная. Смерть, дай мне руку, ты поблагодаришь меня – в честь твою будет праздник!
       Смерть (не протягивая руки, говорит тем же скрипучим голосом). Да, – но я никогда не благодарю.
       Время.Ты лжешь, Царь Голод!
       Царь Голод.Посмотри на мое лицо – разве не страшно оно? Взгляни на мои глаза – ты увидишь в темноте, как горят они огнем кровавого бунта.
      Время настало, старик! Земля голодна. Она полна стонами. Она грезит бунтом.
      Ударь же в свой колокол, старик, раздери до ушей его медную глотку! Пусть не будет спящих!
       Время (колеблясь). Правда, когда наступает ночь и тишиною одевается время, оттуда – снизу – приходят слабые стоны… плач детей…
       Царь Голод (протягивает руку к городу). Это оттуда, из проклятого города.
       Время (качает головою). Нет, еще дальше. Вопли женщин, хрипение стариков, вой псов голодных…
       Царь Голод.Это оттуда-с полей, из глубины умирающих деревень!
       Время.Нет, еще дальше, еще дальше… Как будто стон всей земли слышу я, и это не дает мне спать. Я старик, я устал, мне нужно спать, а они не дают. Мне хочется умереть. Смерть, старая подруга, когда же ты возьмешь меня?
 
      Смерть молчит, и старое Время грустно никнет головою.
 
       Царь Голод.Ударь в колокол! Я также несчастен. Я также хотел бы умереть. Бедные дети мои, – хотел я создать царство сильных, а создал лишь царство убийц, тупоумных, лжецов. Я не царь, я жалкий приспешник, а моя корона, моя великая кровавая корона – игрушка их детей. Убей же их, Время, ударь в твой колокол! Ударь!
       Время.Ты уже говорил это когда-то. И обманул.
       Царь Голод.Тогда я сам сомневался.
       Время.А теперь?
       Царь Голод.Взгляни на моих детей! Спроси у Смерти, она никогда не лжет. Безропотные доселе, теперь они встречают ее бурей негодования, проклятиями, гневом!
       Смерть (говорит тем же сухим, спокойным голосом). Да – они спорят немного.
       Царь Голод.Дай твою руку. Смерть!
 
      Смерть не дает руки и молчит. Тишина. На башне в темноте медленно и печально звонят часы.
 
       Время (колеблясь). Я начинаю верить. Мне так хочется отдохнуть – умереть.
       Царь Голод.Тогда не будет времени! О милый колокол, ты принесешь нам покой и отдых! Дай нежно прикоснуться к тебе моей усталой головою. (Ласкает колокол, целует нежно его крутые бока. Потом молча делает вид, что звонит; и тихонько, глядя на него, сухим, отрывистым смешком хохочет Смерть.)
       Время.Ты смеешься, Смерть?
       Смерть.Да – немного.
       Время.Ты рада? Или ты смеешься над моей доверчивостью? Но есть правда в его словах, и колокол знает это. Ночью, когда все спит и только, изнемогая, стонет земля, по его бокам пробегают тихие шорохи, незаметные, слабые звоны. Словно тысячи незримых рук ощупывают, и ласкают, и спрашивают: сохранился ли голос у меди? Страшно ночью на колокольне, когда мерцает внизу город неугасающими огнями и стонет в кошмаре земли… Ты слышишь?
 
      Все прислушиваются. Царь Голод отшатнулся от колокола и слушает, напряженно выкинув руки. И тихо, звенящим шелестом вздыхает колокол и замолкает.
 
       Смерть.Да – звенит немного.
       Царь Голод.Ты слышишь! Земля требует бунта. Торопись, старик!
       Время.И так каждую ночь. Как трудно слышать это.
       Царь Голод.Скоро ты услышишь другие крики. В них будет гнев!
       Время.И боль.
       Царь Голод.Нет, гнев, гнев! Боли всегда, много у земли. Гнев, гнев, старик!
 
      Где-то внизу, в светлеющей глубине, трижды – протяжно – трубит хриплый рог. Начинаясь на низкой ноте, звук медленно замирает на высокой – чувствуется в нем тоскливый и страшный призыв. И еще раз, где-то вдали, повторяется протяжный и тоскливый зов.
 
       Смерть.Меня зовут. (Исчезает.)
 
      Некоторое время стоит молчание. Невидимые огни в городе несколько мутнеют, блекнут, и с одной стороны высоко начинает играть и колыхаться беззвучно красноватое зарево. По-видимому, где-то в городе начался пожар.
 
       Время.Ушла Смерть.
       Царь Голод.Ее позвали.
       Время.Нет, скажи, зачем она убила моего голубя? Здесь на крыше жил голубь, стучал лапками по железу и радовал меня, – а она его убила.
 
      Царь Голод смеется громко.
 
      Чему ты?
       Царь Голод.Так. Я очень люблю ее.
       Время.Вот ты смеешься, и я опять не верю тебе. Теперь ты один – скажи мне правду, Царь Голод. Ты великий предатель, ты лжец передо всеми, ты вовлекаешь людей в безумные поступки и потом смеешься над ними. Но сейчас?..
       Царь Голод (произносит торжественно и твердо). Клянусь.
       Время.Ты дашь голодным победу?
       Царь Голод.Клянусь.
       Время.И мне ты дашь покой?
       Царь Голод.Клянусь.
       Время (вздыхает). Я верю тебе. И я ударю в колокол, когда ты этого захочешь.
       Царь Голод.Это будет скоро. Я устал.
       Время.И я устал.
 
      Утомленно кладет большую, лохматую голову на каменную балюстраду.
      Растущее дерево окрашивает красным его седые волосы и длинную худую руку, лежащую на перилах.
 
       Царь Голод (так же утомленно садится у ног и кладет голову на его колени. И говорит). Опять у них горит что-то. Но я устал. Я не пойду туда сегодня. Я побуду с тобою. У тебя так тихо.
       Время.У меня страшно.
       Царь Голод.Там еще страшнее. Я был везде, и страшнее всего у человека. Спой мне твою песенку. Время, дай отдохнуть великому и несчастному царю.
 
      При блеске разгорающегося зарева Время поет тихим старческим голосом.
 

Песенка Времени

      …Жил на башне голубь – голубь. Стучал лапками по железу – голубь, голубь. Пришла Смерть и взяла голубя. Все падает, все рушится, и все родится вновь. О безначальность, мать моя! О деточки мои – секундочки, минуточки, годочки – о бесконечность, дочь моя!..
 
      Уже полнеба охвачено заревом, и уже не колышется плавно, а мечется и прыгает оно. Но на башне спокойно и тихо; и печально, с покорностью вызванивают часы, отмечая незримо бегущее время.
 
       Опускается занавес.

      Первое, что с силой овладевает сторонним зрителем, – это многоголосый, сложный, но ритмичный шум от работы машин и тысяч приставленных к ним людей. Равномерные тяжелые вздохи паровиков, жужжание и свист вертящихся колес, шелест бесконечно бегущих ремней; глухие, редкие, сотрясающие землю удары больших механических молотов. На фоне этих мертвых, тяжелых, жестоко-неизменных звуков, как будто уже не зависящих от воли человека, – живой, меняющийся, но ритмичный стук многочисленных маленьких молотков.
      Различные по тону и силе звука, они то сливаются в общий, живой, говорливый поток, то разбегаются в одиночку, слабеют, становятся жалобны и тихи – как стая певчих птиц в лесу, разогнанных коршуном. В общем получается какая-то мелодия, напоминающая песенку Времени.
      При раскрытии занавеса глазам представляется, в черном и красном, внутренность завода. Красное, огненное – это багровые светы из горна, раскаленные полосы железа, по которым, извлекая искры, бьют молотами черные тени людей. Черное, бесформенное, похожее на сгустившийся мрак – это силуэты чудовищных машин, странных сооружений, имеющих грозную видимость ночного кошмара. Угрюмо-бесстрастные, они налегли грудью на людей и давят их своею колоссальною тяжестью. И столбы, подпирающие их, похожи на лапы чудовищных зверей, и их черные грозные массы – на тела животных, на исполинских птиц с распростертыми крыльями, на амфибий, на химер. Тяжесть, и покой, и мрак; и будто смотрят отовсюду широко открытые, недвижимые слепые глаза.
      И как маленькие черные тени копошатся внизу люди. Суетливости нет в их движениях, нет живой и порывистой свободы жеста. И говорят и движутся они размеренно и механично, в ритме молотов и работающих машин; и когда кто-нибудь вдруг выступает отдельно, то кажется, что это откололась частица черной машины, странного сооружения, похожего на неведомое чудовище.
      Звуки работающих молотов и машин то усиливаются, то затихают. И голоса людей вливаются в этот хор незаметно, звучат в унисон: то живые и звонкие, то глухие, отрывистые, тупые – почти мертвые.
 

Жалобы работающих

      – Мы голодны.
      – Мы голодны.
      – Мы голодны.
 
      Трижды отрывисто ударяет большой молот.
 
      – Мы задавлены машинами.
      – Мы задыхаемся под их тяжестью.
      – Железо давит.
      – Гнет чугун.
      – О, какая безумная тяжесть! Точно гора надо мною!
      – Надо мной вся земля.
      – О, какая безумная тяжесть!
 
      Удар молота.
 
      – Меня плющит железный молот. Он выдавливает кровь из моих жил – он ломает кости – он делает меня плоским, как кровельное железо.
      – Между валами протягивают мое тело, и оно становится узкое, как проволока. Где мое тело? Где моя кровь? Где моя душа?
      – Меня кружит колесо.
      – День и ночь визжит пила, разрезая сталь. День и ночь в моих ушах визжит пила, разрезая сталь. Все сны, что я вижу, все слова и песни, что я слышу, – это визг пилы, разрезающей сталь. Что такое земля? Это визг пилы.
      Что такое небо? Это визг пилы, разрезающей сталь. День и ночь.
      – День и ночь.
      – День и ночь.
 
      Удар молота. Трижды.
 
      – Мы задавлены машинами.
       Звонкий рыдающий голос.Мы сами части машин.
      – Я молот.
      – Я шелестящий ремень.
      – Я рычаг.
       Слабый голос.Я маленький винтик с головою, разрезанной надвое. Я ввинчен наглухо. И я молчу. Но я дрожу общей дрожью, и вечный гул стоит в моих ушах.
      – Я маленький кусочек угля. Меня бросают в печь, и я даю огонь и тепло. И вновь бросают, и вновь горю я неугасимым огнем.
      – Мы огонь. Мы раскаленные печи.
      – Нет. Мы пища для огня.
      – Мы машины.
      – Нет. Мы пища для машин.
      – Мне страшно.
      – Мне страшно.
 
      Удар молота. Голоса звучат испуганно и жалобно.
 
      – О, страшные машины!
      – О, могучие машины!
      – Будем молиться. Будем молиться машинам.
 

Гимн машине

      Кто сильнее всех в мире? Кто страшнее всех в мире? Машина. Кто всех прекраснее, богаче и мудрее? Машина. Что такое земля? Машина. Что такое небо? Машина. Что такое человек? Машина. Машина.
 
      Трижды, мрачно соглашаясь, ударяет молот.
 
      Ты, стоящая над миром, – ты, владычица тел, помыслов и душ наших, – ты, славная, бессмертная, премудрая машина, – пощади нас! Не убивай нас – не калечь – не мучь так ужасно! Ты, безжалостнейшая из безжалостных, скованная из железа, дышащая огнем, – дай нам хоть немного свободы! Сквозь копоть твоих стекол, сквозь дым твоих труб мы не видим неба, мы не видим солнца!
      Пощади нас!
 
      На мгновение умолкают маленькие живые молотки, и трижды безжалостно и тупо ударяет в темноте большой молот. И уже слышны отдельные возмущенные голоса.
 
      – Она не слышит!
      – Она глухая, – дьявол!
      – Она лжет!
      – Издевается над нами!
      – Мы работаем для других!
      – Всё для других!
      – Мы льем пушки.
      – Мы куем звонкое железо.
      – Мы приготовляем порох.
      – Создаем заводы.
      – Города.
      – Всё для других.
      – Братья! Мы куем собственные цепи!
 
      Чистый, живой, резкий, негодующий стук маленьких живых молотков. И в такт ударам негодующие голоса.
 
      – Каждый удар – новое звено.
      – Каждый удар – новая заклепка.
      – Бей по железу.
      – Куй собственные цепи.
      – Братья, братья, мы куем собственные цепи.
 
      Глухой удар большого молота обрывает этот бурный и живой поток, и дальше он течет ровно и устало.
 
      – Кто освободит нас от власти машин?
      – Покажет небо? Покажет солнце?
      – Царь Голод!
      – Царь Голод!
      – Нет, он враг. Он загнал нас сюда.
      – Но он нас и выведет отсюда.
      – Он страшен. Он коварен и лжив. Он зол. Он убивает наших детей. У наших матерей нет молока. Их груди пусты.
      – Грозным призраком стоит он у наших жилищ.
      – От него некуда уйти. Он над всею землею.
      – Тюремщик!
      – Убийца!
      – Царь Голод! Царь Голод!
 
      Удар молота.
 
      – Нет, он друг. Он любит нас и плачет с нами.
      – Не браните его. Он сам несчастен. И он обещает нам свободу.
      – Это правда. Он дает нам силу.
      – Это правда. Чего не может сделать голодный?
      – Это правда.
      – Чья ярость сильнее?
      – Чье отчаяннее мужество? Чего может бояться голодный?
      – Ничего.
      – Ничего. Ничего!
 
      Несколько ударов молота.
 
      – Зовите его сюда!
      – Голод! Голод! Голод!
      – Иди сюда, к нам. Мы голодны. Мы голодны!
      – Молчите, безумцы!
      – Голод! Голод!
      – Он идет!
      – Царь Голод! Царь Голод!
      – Он пришел!
      – Царь Голод!
 
      На середину, в полосу багрового света, из горна быстро входит Царь Голод.Он высокого роста, худощавый и гибкий; лицо его, с огромными черными, страстными глазами, костляво и бледно; и волосы на точеном черепе острижены низко. До пояса он обнажен, и в красном свете отчетливо рисуется его сильный, жилистый торс. И весь он производит впечатление чего-то сжатого, узкого, стремящегося ввысь. В движениях своих Царь Голод порывист и смел; иногда, в минуты задумчивости и скорби, царственно-медлителен и величав. Когда же им овладевает гнев, или он зовет, или проклинает – он становится похож на быстро закручивающуюся спираль, острый конец свой выбрасывающую к небу. И тогда кажется, что в движении своем, как вихрь, поднимающий сухие листья, он подхватывает с земли все, что кругом, и одним коротким взмахом бросает его к небу.
      Голос его благороден и звучен; и глубочайшей нежности полны его обращения к несчастным детям.
 
       Царь Голод.Дети! Милые дети мои! Я услыхал ваши стоны и пришел.
      Бросьте работу! Подойдите ко мне. Бросьте работу.
 
      Останавливается выжидающе, озаренный красным светом раскаленной печи.
      И медленно собираются вокруг него работающие. Только трое из них вступают в полосу света и становятся видимы отчетливо, остальные же стоят грудою темных теней; и только кое-где случайный луч выхватывает из мрака голое могучее плечо, поднятый молот или суровый профиль.
      И те, которые видимы, таковы по своей внешности.
       Первый Рабочий– могучей фигурой своею и выражением крайней усталости походит на Геркулеса Фарнезского. Ширина обнаженных плеч, груды мускулов, собравшихся на руках и на груди, говорят о необыкновенной, чрезмерной силе, которая уже давит и отягощает обладателя ее. И на огромном туловище – небольшая, слабо развитая голова с низким лбом и тускло-покорными глазами; и в том, как наклонена она вперед, чувствуется какая-то тяжелая и мучительная бычачья тупость. Обе руки рабочего устало лежат на рукояти громадного молота.
       Второй Рабочий– молодой, но уже истощенный, уже больной, уже кашляющий. Он смел – и робок; горд – и скромен до красноты, до заиканья.
      Начнет говорить, увлекаясь, фантазируя, грезя, – и вдруг смутится, улыбнется виноватой улыбкой. На земле он держится легко, как будто где-то за спиною у него есть крылья; и, кашляя кровью, улыбается и смотрит в небо.
       Третий Рабочий– сухой, бесцветный, будто долго, всю жизнь, его мочили в кислотах, съедающих краски. Так же бесцветен и голос его; и когда он говорит, кажется, будто говорят миллионы бесцветных существ, почти теней.
      Звук маленьких живых молотков совершенно затихает.
 
       Царь Голод (говорит властным голосом). Слушайте, милые дети мои! Я обошел все царство труда, царство голода и нищеты, бесправия и гибели – все великое и несчастное царство мое. Кто видел Голод плачущим? А я плакал, дети мои, я плакал кровавыми слезами, глядя на несчастья ваших братьев.
      Горе, горе работающим!
       Рабочие (отвечают тихо). Горе!.. горе… горе работающим!
       Царь Голод.И я принес вам привет от ваших братьев. И я принес вам великий наказ от ваших братьев: готовьтесь к бунту!
 
      Молчание. Бухает молот.
 
      Готовьтесь к бунту! Уже веет незримо над головой кровавое знамя его, и сам в ночи, содрогаясь муками земли, стонет колокол всполоха.
      Я слышал его стон!
 
      Молчание.
 
       Первый рабочий (кладет тяжелую руку на плечо Царя Голода, несколько сгибая его, и говорит глухим, сильным голосом, словно идущим от какой-то подземной глубины). Я рабочий. Я стар, как земля. Я совершил все двенадцать подвигов, чистил конюшни, срубал головы гидре, точил землю и взрывал ее, строил города; и так изменил лицо земли, что теперь не узнал бы ее сам Творец. И я не знаю, зачем я делал это. Чью волю я творил? К какой цели я стремился? Моя голова тупа. Я устал смертельно. Меня гнетет моя сила.
      Объясни же мне, Царь! А иначе я возьму мой молот и расколю эту землю, как пустой орех. (Угрожающе поднимает молот.)
       Царь Голод.Погоди, мой сын! Береги свои силы для последнего великого бунта. Тогда ты узнаешь все.
       Рабочий (угрюмо и покорно). Я погожу.
       Второй Рабочий. (приближается к Царю Голоду и говорит возбужденно, показывая на первого). Он ничего не понимает, Царь. Он думает, что землю надо расколоть. Это такая неправда. Царь. Земля прекрасна, как божий сад.
      Ее нужно беречь и ласкать, как маленькую девочку. Многие из тех, что вон стоят в темноте, говорят, будто нет ни неба, ни солнца, будто на земле вечная ночь. Ты подумай: вечная ночь! (Кашляет.)
       Царь Голод.Отчего, кашляя кровью, ты улыбаешься и смотришь на небо?
       Рабочий.Оттого, что на моей крови вырастут цветы, и я уже вижу их. У одной богатой и красивой дамы я видел на груди алую розу – она и не знала, что это моя кровь.
       Царь Голод (насмешливо). Ты поэт, мой сын. Уж не пишешь ли ты стихов, по-ихнему?
       Рабочий.Царь, Царь, не смейся надо мною. В темноте я научился поклоняться огню. Умирая, я понял, как прекрасна жизнь. О, как прекрасна!
      Царь, – это будет большой сад, и там будут гулять, не трогая друг друга, и звери и люди. Не смейте обижать зверей! Не смейте обижать человека! Пусть гуляют, пусть целуются, пусть ласкают друг друга – пусть! (Добавляет печально.)Но где путь? Где путь, объясни, Царь Голод.
       Царь Голод (твердо и мрачно). Бунт.
       Рабочий (печально говорит). Через насилие к свободе? Через кровь к любви и поцелуям?
       Царь Голод.Другого пути нет.
 
      Молчание. Тяжелые вздохи.
 
       Третий Рабочий (старик, подходит и говорит бесцветным голосом). Ты лжешь, Царь Голод. Так ты убил и отца моего, и деда, и прадеда, и нас хочешь убить. Куда ты ведешь нас, безоружных? Разве ты не видишь, какие мы темные, и слепые, и бессильные. Ты предатель. Это у нас только ты царь, а у них – ты лакей за ихним столом. Это у нас ты носишь корону, а у них ты ходишь с салфеткою.
       Царь Голод (кричит гневно). Молчи! Ты выжил из ума!
       Твердые голоса.Нет.
      – Пусть говорит.
      – Говори, старик.
      – А ты, Царь, слушай.
       Царь Голод (извиняясь, мягко). Простите, дети. Конечно, пусть говорит.
      Говори, старичок, не бойся.
       Рабочий.Я не боюсь. Я винтик из машины – мне нечего бояться. А зачем ты обманываешь нас? Зачем внушаешь нам обманчивую веру в победу? Разве побеждал когда-нибудь голодный?
       Царь Голод.Да, – но теперь победит.
       Голоса.Необходимо кончить.
      – Так жить нельзя.
      – Лучше смерть, чем эта жизнь.
      – Другого пути нет.
       Первый рабочий.Иначе я подниму мой молот…
       Второй Рабочий.А если есть другой путь?
       Голоса.Какой?
      – Говори! Какой?
      – Он бредит.
 
      Сближаются вокруг Царя Голода и Первого Рабочего.
 
       Второй Рабочий. (мечтательно). А если… попробовать… зажечь землю мечтами?
 
      Смех.
 
        (Волнуясь и спеша, говорит.)Погодите. Есть другой царь, не Царь Голод. (Испугавшись.)Но я не знаю, как его зовут.
 
      Смех.
 
       Царь Голод (говорит покровительственно). Ты поэт, мой сын. Поэты же земли не зажигали никогда. И зажечь ее может только один могучий, один великий и всесильный Царь Голод. Слушайте меня, дети мои! (Опустив голову, говорит угрюмо и сильно.)Здесь ваш старик назвал меня лакеем. Я разгневался, ибо тяжко брошенное оскорбление, – но это правда. Да… я лакей. Я прислужник у сытых. Я наемный убийца в их руках, палач, казнящий только безвинных. О хитрый, о подлый человек, что сделал ты со мною? В какое позорище превратил ты мой великий, мой первозданный трон! (Говорит нежно, ласкающим голосом.)О дети, о милые дети мои! Посмотрите на лес, загляните в глубины рек, морей и болот, где еще царствую я беспредельно, – как там прекрасно! Все движется, все растет, одевается силой и красками, стремится стать радугой и божеством, – как там прекрасно! И там много трупов, но нет убитых, нет безвинно казненных – ибо я царь Справедливости в великом царстве моем! (Загорается гневом.)А здесь? О хитрый, о подлый человек! Ничтожный, сытый, сидит, распустивши слюни, и гоняет меня по свету, как бешеную, но послушную собаку. Царь Голод, туда! Царь Голод, сюда! Убей тех! Обессиль этих! Истреби младенцев и женщин! Отними красоту и мощь у прекрасного тела, и пусть над миром буду только я, сытый, ничтожный, дряблый. Мне не хочется есть, так засунь же мне в глотку баранью ногу, пропихни ее в мое толстое чрево! И я засовываю, засовываю – и салфеткой вытираю сальные губы!
 
      Работающие хохочут, и Царь Голод вторит им гневно и продолжает.
 
      Как смел ты извратить мою волю, о подлый, о хитрый человек! Голодные – со мною против сытых! Вернем человеку его мощь и красоту, бросим его снова в поток беспредельного движения! Со мною, голодные! (Мечется по кругу.)Кто сказал, что вы слабы? Вы сила земли. Разве ты слаб? (Ошибаясь, схватывает за плечо старика, и тот шатается бессильно.)Да, я ошибся. Ты слаб. А ты, а ты, мой друг? (Хватает за руку Первого Рабочего, любуется им.)Разве это не сила? Разве это не красота? Посмотрите на него. На эти мышцы, на эту грудь!
      Милый сын мой, ты достоин быть царем, а ты только раб. Дай твою руку, я поцелую ее. (Порывисто бросается на колени и целует тяжелую, вялую руку.)
       Первый рабочий.Я ничего не понимаю.
       Голоса.У них оружие!
      – У них пушки, отлитые нами!
      – У них инженеры.
      – Ученые.
      – У них власть, и сила, и ум!
 
      Царь Голод прислушивается, вытянув шею.
 
      – У них машины!
      – Страшные машины!
      – Мудрые машины!
       Царь Голод (топнув ногою, кричит гневно). Так уничтожьте их! Я ненавижу машины! Они лгут, они обманывают, они порабощают вас. Разбейте их.
       Голоса.У них пушки!
       Царь Голод.Так отнимите их!
       Первый рабочий.А кто будет управлять? Мы не умеем, царь!
       Царь Голод (полный бешеного гнева, вдруг кричит властно, в безумии).
      Молчите! (И когда все стихает, он говорит напряженно сквозь зубы, еле сдерживая клокочущий гнев.)Безумцы! Пушки нужны им, а не вам. Отнимите их только, и они станут бессильны и кротки, как домашние животные, они будут плакать и молить вас о пощаде.
       Голоса.Это правда.
       Царь Голод.Отнимите пушки – и к вам на службу придут инженеры и ученые, и вы станете господами земли!
       Голоса.Это правда!
      – Нет, это ложь. Братья, готовится новое предательство!
      – Нет, это правда.
       Царь Голод.К бунту, дети мои! На улицы! Ломайте машины, режьте ремни, заливайте котлы – на улицы! К бунту, дети мои! Вас зовет великий и несчастный Царь!
       Голоса.На улицы!
      – Мы боимся!
      – Нас убьют!
      – На улицы!
      – Так жить нельзя. Долой трусов!
      – Ломайте машины!
      – Мы боимся!
      – Боимся!
      – Пощади нас, Царь Голод. Мы так боимся!
       Царь Голод (властным движением руки восстанавливает тишину и, весь озаренный красным отсветом горна, говорит с холодной и безнадежной свирепостью). Вы боитесь, дети? Пусть так. Но послушайте же меня, трусы. Не с пальмовой ветвью мира пришел я к вам, – я к вам прислан для убийства. Вы не хотите остановить машин – тогда остановлю их я. Вы не хотите бросить работу, тогда заставлю бросить я. И я пойду отсюда за вами – я ворвусь в ваши жилища, я передушу ваших младенцев, я выжму последнее молоко из грудей ваших жен и матерей – и убью их. И над их трупами вы заплачете горькими слезами! (Кричит свирепо.)Смерть! Сюда!
 
      Среди молчания, в жуткой тишине, трижды раздается хриплый звук рога, сперва дальше, потом все ближе и ближе. Тухнут, точно залитые мраком, дальние горны, и позади рабочих, в углу, встает что-то огромное, черное, бесформенное.
 
      Это ты, Смерть?
 
      Молчание и сухой, недовольный ответ:
 
      – Да – это я.
 
      Работающие робко жмутся друг к другу, освобождая угол, в котором черным и бесформенным пятном возвышается Смерть.
 
       Царь Голод.Вы слышали? Она уже здесь. Она уже стоит над вами и ждет послушно. Одно движение, один лишь знак – и черною тучею она ринется на ваши дома, безжалостная, и изобьет ваших жен и детей. Вы знаете, что это значит, когда по темным улицам длинною вереницею несут гробы – маленькие гробики – крошечные гробики – деревянные тихие колыбельки?
 
      Суровое молчание.
 
      Решайте же, трусы: для кого смерть, для кого гибель? Для вас или для детей ваших? Скорее. Она ждет.
 
      Молчание.
 
       Первый Рабочий (решительно). Для нас.
       Второй Рабочий.Для нас, для нас!
 
      Многочисленные суровые, покорные, восторженные голоса.
 
      – Для нас! Для нас! Бери нас, Смерть. Победа или Смерть! Смерть!
 
      С криком бросаются к ногам неподвижной Смерти. И, озаренный красным светом горна, охватив голову руками, громко, в безумном отчаянии и восторге рыдает Царь Голод.
 
       Опускается занавес.