- Страшно, Николай Николаевич, - ответил я, не оборачиваясь.
      - Я бы этого не сделал, - сказал Браслетов. - Ни за что. Мужества не хватило бы, сознаюсь откровенно. Моя Соня - и вдруг в шинели, в сапогах...
      - Простите, Николай Николаевич, но именно ваша Соня и надела бы все это, если бы не ребенок.
      Браслетов приостановился:
      - Вы так думаете?
      - Уверен.
      К нам подбежал лейтенант Кащанов. Он доложил, что рота к маршу готова, командиры взводов на месте, отсутствующих нет.
      Мы пошли вдоль Малой Бронной в сторону Садового кольца, где располагалась рота лейтенанта Кащанова. Но на пути меня перехватил связной, сказал, что прибыл майор Самарин и просит срочно явиться в штаб.
      В Пробирной палате, в нашем "аквариуме", за моим столом сидел Самарин, с ним, как и в первую ночь, когда мы получали задание, находился человек в штатском. Майор Самарин встал мне навстречу. От его широкой и немного грузной, затянутой в ремни фигуры, от гладко выбритого, без единой кровинки лица, от утомленных, увеличенных стеклами пенсне глаз веяло покоем, мудростью и добротой.
      - Вот и настала пора расставания с вами, капитан, - сказал Самарин. Мало пришлось поработать вместе. Садитесь. - Он достал из планшета карту и разложил ее на столе. - Вы направляетесь в распоряжение командующего армией генерал-лейтенанта Ардынова как отдельный батальон. Помощь эта для него мизерная. Но на войне один батальон при определенных условиях и в критическую минуту может сыграть большую роль. Такие случаи бывали...
      - Где нам искать эту армию, ее штаб? - спросил я.
      Майор накрыл карту ладонью, широкой и белой.
      - Армия ведет бои на подступах к Серпухову.
      Мне почудилось, что я ослышался.
      - К Серпухову?
      - Конечно. Чему вы удивляетесь? - Майор внимательно взглянул на меня сквозь стекла пенсне и еще раз показал на карте приблизительное место боевых действий армии. - Вот здесь... Вражеские войска уже подступают к Тарусе. Серпухов под непосредственной угрозой захвата. Войска все время в движении, а связь оставляет желать лучшего. Штаб армии не иголка, найдете. На месте разберетесь быстрее... - Майор вопросительно взглянул на молчаливо сидевшего штатского, и тот вынул из портфеля пакет с пятью сургучными печатями. Лично вручите этот пакет командующему, - сказал штатский. - Распишитесь...
      Я спрятал пакет в планшет. Затем сдал золото, отобранное у Чигинцева.
      Майор Самарин предупредил меня:
      - Имейте в виду, капитан, дорога к фронту будет нелегкой.
      - Легких дорог на войне мне еще не встречалось, - ответил я.
      - С самого начала, с первого шага установите строжайшую дисциплину, чтобы люди не отбивались в пути. Да, да. Не удивляйтесь, пожалуйста, у нас уже есть на этот счет печальный опыт...
      - Понимаю, - сказал я. - За своих людей я ручаюсь.
      - Постарайтесь не задерживаться в пути. Легче всего перебросить бы вас на автомашинах, но такой возможности пока нет...
      - Понимаю, - повторил я.
      Майор отвел меня к окну.
      - Положение наше чрезвычайно критическое, капитан. На том участке фронта, куда вы направляетесь, войска отступают, и остановить врага пока не удается. Так что вы попадете в самое пекло. Говорю вам об этом заранее. Самарин осторожно положил на плечо мне руку, посмотрел в глаза и сказал, понизив голос: - Сегодня утром у меня была ваша жена... Решительная и смелая женщина. Заявила сразу: если я не дам разрешения, то она пойдет с батальоном без всякого разрешения. Вы ее берете?
      - Беру.
      Майор еще раз внимательно взглянул на меня и молча одобрительно кивнул головой. Он надел шинель, фуражку, застегнул ремни. Прощаясь, приложил руку к козырьку.
      - Счастливого пути, капитан.
      - Благодарю вас.
      Провожая его до машины, я подумал о том, что он в боевой обстановке останется таким же бестрепетным, добрым и непреклонным.
      - Желаю удачи, капитан Ракитин, - сказал он. - Рассчитываю услышать о вас, о боевых делах вашего батальона добрые вести...
      Я на минуту задержал его.
      - Товарищ майор, к нам приходят люди и просят зачислить их в батальон. Что с ними делать?
      Майор Самарин взглянул мне в глаза сквозь свои четырехугольные стекла, подумал некоторое время.
      - Зачисляйте, - ответил он.
      С этого момента батальон получил полную самостоятельность.
      3
      На войне быстро привыкают к новым местам - так привыкли и мы к нашей Пробирной палате с ее "аквариумом" и к обеим Бронным улицам и переулкам, вливающимся в них, - и так же быстро и легко расстаются с тем, к чему привыкли, и даже не задумываются, хочется расставаться или нет, знают лишь одно: надо. А это "надо" властно диктует свою волю всем твоим поступкам...
      Мы выступили утром, уже при свете - задержали школьники-десятиклассники, группа в восемнадцать человек, совсем еще мальчики, едва оперившиеся птенцы; среди них была девчушка с веселыми, отчаянными глазами и чуть привздернутым носиком, беленькая и привлекательная.
      - Почему вы не пошли в военкомат? - спросил я старшего, крупного и широкоплечего парня с рыжеватым пушком на верхней губе.
      - Военкомат отправил бы нас куда-нибудь на формирование или в военные школы, а мы хотим на фронт, - ответил старший. - Мы приняли такое решение на комсомольском собрании класса.
      Девчушка, шагнув вперед, объяснила:
      - Мы уже к Мавзолею Ленина ходили, клятву дали защищать Москву. Мы пришли со знаменем. Мы встали на колено, как гвардейцы, и сказали: "Клянемся вам, товарищ Ленин, что будем защищать Родину, Москву до последнего дыхания".
      Я пристально вгляделся в юные лица и увидел то, чего не заметил сразу: нет, это были уже не школьники, а бойцы, быть может, самые юные в нашей армии, но бойцы. Живая, горячая, вечно пульсирующая кровь Родины.
      - Зачислить, - сказал я Тропинину.
      Батальон растянулся вдоль Садового кольца на целый километр. День выдался серенький и безрадостный; тучи, рыхлые, неповоротливые, тяжко давили, точно ложились на плечи бойцов, связывая движения, стесняя души.
      Я шел во главе колонны со старшим лейтенантом Чигинцевым. Он все время озирался по сторонам на ряды аккуратно уложенных мешков с песком, на бетонные конусы надолб, на шеренги стальных ежей, сваренных из двутавровых балок.
      - Это же баррикады! Глядите, кругом баррикады...
      - В Москве построено три оборонительных пояса, - пояснил я. - Первый идет по Окружной железной дороге, второй - по Садовому кольцу, то есть вот здесь, где мы сейчас проходим, а третий - ближе к центру, по Бульварному кольцу.
      Чигинцев как-то сразу сник и приуныл.
      - Неужели командование не надеется защитить Москву? - спросил он угрюмо.
      Чертыханов, идущий сзади нас, осторожно заметил ему:
      - Командование, может, и надеется, товарищ старший лейтенант, но война... Для нее законов не писано... - И добавил для себя: - Хотя законы и у войны есть, да никто их не соблюдает...
      Мы вступили на Крымский мост - в узкий промежуток между оборонительных сооружений. Здесь дежурили красноармейцы с пушками и пулеметами. Этим людям предстояло оборонять переправу через Москву-реку, как недавно наша рота обороняла переправу через Днепр, и в последний момент, когда силы иссякнут, мост этот должны будут взорвать - один из тысяч мостов на наших реках, больших и малых, собственными руками сооруженных, а сейчас собственными руками разрушенных.
      Отсюда хорошо был виден Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Сколько раз мы - я и Нина - подплывали к его причалу на речном пароходике, взбегали по гранитной лестнице наверх и терялись в шумных и веселых толпах.
      Деревья в парке оголились и почернели, на дорожках желтели листья: их некому было выметать. В отдалении замерло "чертово колесо". Оно точно надолго уснуло, выгнув горбатую спину, одинокое и заброшенное. И мне вспомнилось, как Нина сжимала мне пальцы, когда колесо возносило нас ввысь, но не взвизгивала от замирания сердца, как другие девчонки, - стыдилась показать свою слабость... Мне захотелось сейчас сказать ей об этом, но она была далеко - хвост колонны терялся где-то там, на Смоленской...
      На Серпуховке мы свернули вправо, к Даниловской площади, чтобы выйти на Подольское шоссе.
      Чигинцев, равняя свой шаг, с моим, заговорил глухим голосом, не глядя на меня:
      - Извините, товарищ капитан, за то, что обидел вас утром... Сказал, что не воевали вы.
      Я рассмеялся:
      - Подумаешь, обида: воевал, не воевал!.. Война только началась. Кто не воевал - вон как наш комиссар, - тот воевать обязательно будет, придет очередь, а кто воевал - тот снова пойдет в бой. Мы с вами идем по второму разу. А случится - и по третьему и по четвертому...
      Чигинцев поспешно сказал:
      - На меня можете положиться, товарищ капитан.
      Чигинцев был выше меня ростом, и я взглянул на него снизу вверх.
      - Знаете, как ответил бы вам офицер... ну, скажем, армии фельдмаршала Кутузова? Он бы сказал вам что-нибудь вроде этого: пусть на вас положится наше любимое Отечество, ибо железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов: она есть надежная стена Родины, о которую все разбивается... Это, кажется, Кутузова слова...
      Чигинцев прищурил свои выпуклые глаза.
      - В общем-то верно. Одним словом, извините, товарищ капитан, и спасибо. За все.
      Мы вышли из города, миновали окружную железную дорогу. Небо на некоторое время очистилось от туч. Они медленно разошлись в стороны, как льдины на воде. В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь - непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
      Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
      Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель - а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту...
      Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши "ястребки" и отогнали их.
      А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
      - Присвоить ей звание Героя Советского Союза! - крикнул кто-то. - За храбрость!
      В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
      - Ничего, залечим ей раны!
      Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
      Я сказал Чигинцеву:
      - Прикажите запевать.
      Он не понял:
      - Что?
      - Запевать прикажите, - повторил я.
      Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
      - Нашли время... и место. - Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
      - Запевай!
      Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
      - Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
      Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
      - Запевай!
      Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: "Видали?"
      Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: "И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!"
      Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
      4
      Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов...
      Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.
      По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы. Несмотря на усталость и лишения, эти люди чувствовали себя счастливыми: оторвавшись от родных гнезд раньше других, они успели прийти в Подмосковье, к самой столице - в безопасность. Другие, такие же, как они, были настигнуты в пути немецкими войсками, и им выпала лихая судьба вернуться по домам, в оккупацию, в неволю...
      Беженцы торопились. Печать торопливости и тревоги лежала на лицах, ощущалась во всех действиях людей.
      В дороге их обстреливали с самолетов. Раненых они оставляли в попутных деревнях, убитых хоронили на первых попавшихся погостах, а то и прямо в чужом и пустынном поле... Утомленные лошади едва везли подводы со скарбом, с женщинами, ребятишками. Если падала лошадь, впрягались в повозки люди. По опушкам вдоль дороги старики, подростки и девчонки гнали скот, целые стада колхозных коров, свиней, овец...
      Беженцев обгоняли грузовики с ранеными бойцами, а к фронту, гремя на выбоинах, мчались машины с боеприпасами. Шоферы нещадно матерились, если беженцы со своими возами забивали проезжую часть и приостанавливали движение.
      Бойцы нашего батальона, видя этих людей, с таким упорством уходящих на восток, понимали, какая страшная, дьявольски беспощадная сила накатывалась на нас, подступая к самому сердцу страны...
      Батальон остановился. Ветер понес вдоль дороги дымок походных кухонь и вкусный запах горячей пищи. Бойцы, гремя котелками, выстраивались в длинные очереди, из-под полы светились фонарики; получив порцию, отодвигались в полумглу, садились прямо на дорогу, спустив ноги в кювет, ужинали...
      Я прошел к штабной машине, отыскал лейтенанта Тропинина, велел пригласить комиссара Браслетова, который двигался с третьей ротой, замыкая колонну.
      Мы залезли в кузов, накрылись брезентом, и Тропинин включил фонарик. Круглое световое пятно резко выступило на карте. Лейтенант докладывал свои соображения о дальнейшем движении батальона: двигаться проселочной дорогой параллельно основному шоссе, чтобы избежать налетов вражеской авиации. Использовать для марша ночное время.
      Доводы Тропинина показались мне убедительными.
      Командиры рот тоже согласились с предложением лейтенанта, и мы вскоре разошлись: надо было торопиться.
      Мы продвигались спешным маршем, в тревожных шорохах, в настороженной темени, дорога и ночью шила лихорадочной жизнью, учащенно пульсируя... В опустевшем прифронтовом Подольске, как только выбрались на крутую гору, грянула еще раз лихая и отчаянная песня бойцов первой роты. Удивленные патрульные, забежав вперед колонны, осветили меня и Чигинцева фонариками, и один из них, полный и мордастый, проговорил с насмешкой:
      - Помирать - так с песней, да?
      - Почему же помирать? - спросил я, отстраняя их с пути.
      За городом отчетливее стали заметны зарева пожаров. Они дрожали над землей, то затихая, то разгораясь вновь, накаляя небо до щемящей душу красноты.
      На ночлег остановились неподалеку от небольшой деревушки, в лесу. Бойцы, наскоро наломав еловых веток на подстилку, валились и засыпали. Чертыханов откуда-то притащил брезент, шуршал им, расстилая.
      - Ложитесь, товарищ капитан, - сказал он вполголоса. - А то не успеете отдохнуть. Дождь пойдет - не беда, есть чем укрыться.
      - Ты ложись, спи, а я отлучусь ненадолго.
      Прокофий тотчас вскочил и молча пошел впереди меня.
      - Вы плутать будете в темноте, а я знаю, где они находятся, - сказал он, отгадав мое намерение. - Идите за мной.
      Он вел меня по влажной пожухлой траве, огибая темные колючие ели, незаметные для глаза пни, спящих вповалку бойцов.
      - Осторожно, елка, глаза выколоть может, - предупреждал он негромко. Здесь пень, не споткнитесь. А это сонное царство - храпят богатыри, как по нотам...
      Два раза нас отрывисто и приглушенно окликали часовые:
      - Кто идет?
      - Свои, - так же отрывисто отзывался Чертыханов и, проходя мимо, напоминал: - Не усни смотри...
      Приостановившись возле белого ствола березы, он указал в темноту.
      - Видите повозку? - Я ничего не видел во тьме, как ни вглядывался. - А слышите, как лошадь сеном хрустит? Это их повозка. Я вас тут подожду...
      Распряженная лошадь жевала, похрустывая, сено. В повозке, закрытые брезентом, спали Нина и дядя Никифор. Солдат, запрокинувшись, прерывисто всхрапывал. Нина спала тихо, голова ее была накрыта полой шинели. Я притронулся к выбившейся прядке волос, влажной от росы. Я хотел уйти, чтобы не потревожить ее, но Нина, не отнимая от лица шинели, спросила тихо:
      - Дима, это ты?
      - Да. Я тебя разбудил?
      - Я сама проснулась, как только ты подошел. Сердце два раза стукнулось, точно в дверь... Мое сердце тебя узнает.
      Я рассмеялся:
      - Выдумщица ты!
      - Правда же! Ты сегодня утром подходил к нам, к нашей подводе, еще там, на Бронной?
      - Подходил.
      Нина осторожно, чтобы не разбудить солдата, выбралась из-под брезента и спрыгнула на землю.
      - Вот видишь! Сердце подсказало, что ты смотришь на меня. Я боялась обернуться, а вдруг тебя нет...
      Солдат повернулся в повозке и сонным голосом предупредил:
      - Нина, далеко не отходи - ночь...
      - Я здесь, Никифор Иванович, - отозвалась Нина.
      Мы отдалились от повозки на несколько шагов.
      - Ты устала? - спросил я.
      - Отчего мне уставать? - сказала она. - Захочется - иди пешком, надоест - садись на повозку... Раненых после налета перевязали, погрузили на попутные машины. Вот и все. А как ты, Дима?
      - Все пока хорошо. О тебе думаю. Иногда жалею, что взял с собой.
      - Что мне сделать такое, чтобы ты не думал обо мне, не беспокоился? Неужели тебе не хорошо оттого, что мы вместе? Война нас сблизила и обручила. Как же мы можем расстаться? Нас разлучит только смерть - твоя или моя!
      Она все говорила, перескакивая с одного на другое, торопливо, точно старалась победить в себе не то смущение, не то отчаянное душевное смятение.
      - Знаешь, теперь, когда прошлая жизнь осталась где-то позади, далеко-далеко, мне она стала казаться какой-то розовой, как весеннее утро без единого облачка. Обиды, которые тогда казались значительными и глубокими, теперь выглядят просто смешными и ничтожными.
      Я смотрел на ее сверкавшие во тьме зубы, держал ее руки в своих и радовался тому, что мы вместе.
      Нина спохватилась:
      - А где Чертыханов?
      - Где-то тут.
      Я взмахнул рукой в темноту. Нина тихонько свистнула. Чертыханов таким же свистом ответил ей.
      - Иди сюда! - позвала она.
      Чертыханов выступил из темноты.
      - Чего?
      - Забирай своего командира и уводи. Ему отдохнуть надо.
      Чертыханов тем же путем и с теми же односложными предупреждениями привел меня назад. Я лег на постель из еловых веток, от которых крепко пахло свежей смолой, хвоей. Чертыханов тотчас же уснул: дышал он глубоко, ровно и от усталости шумно, со сдержанным стоном. Я долго не мог заснуть, смотрел в черное небо с расплывавшимися красными лужами зарев и думал... Вспоминались солдаты и офицеры - герои книг, прочитанных мною совсем недавно, перед войной: Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон... Они, те герои, называли себя потерянным поколением. Мне нравилась их грусть, их сомнения, страдания, они рассуждали о бессмысленности войны, о загубленных молодых жизнях. Но как не похожа судьба тех людей на наши судьбы! На нашу долю выпала высочайшая задача: отстоять Отечество во что бы то ни стало, ценою жизни. Иначе рабство на многие годы, на столетия...
      Слева, километрах в трех от нас, над шоссейной дорогой пролетали вражеские самолеты. Они знали, что и ночью к фронту двигались подкрепления. Развесив зеленоватые фонари, страшные совиные глаза войны, выискивали цели и швыряли бомбы. Гул тупо и нехотя накатывался на рощи, трепал их и где-то вдалеке, в темных чащобах, глох...
      5
      На рассвете, отойдя от места ночлега километров на пять, бойцы первой роты встретились со странной колонной. Люди, в большинстве пожилые, были разномастно одеты в шинели, в телогрейки, в ватные пиджаки с меховыми воротниками, перепоясаны ремнями из серой парусины. Они сидели сбоку от дороги на земле, на пенечках, на вещмешках и что-то жевали перед тем, как тронуться в путь. Некоторые из них были с винтовками, возле других валялись связанные попарно противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Я догадался, что это ополченцы. Они устало улыбались нам, молодым и крепким.
      Прокофий Чертыханов, шагая мимо, отметил с беспощадной насмешкой:
      - Старая гвардия вооружена до зубов!
      Пробегая взглядом по лицам "старой гвардии", я увидел знакомые глаза, черные и горячие.
      Это был заслуженный артист республики Николай Сергеевич Столяров, наш учитель. Я никак не ожидал встретить его именно здесь.
      - Здравствуйте, Николай Сергеевич! - сказал я, подбежав к нему.
      Он чуть прищурился, не сразу узнавая меня.
      - Дима! Батюшки, вот так встреча! - Столяров поспешно встал, и мы обнялись.
      - Как вы сюда попали? - спросил я. - Куда вас направляют?
      - То есть как куда? В бой. Разве мы могли отстать, Дима? В моем отделении все люди достойные и уважаемые. - Глаза Столярова, сузившись, сверкнули прежним веселым озорством. - Вот этот отважный воин, что с гранатами у пояса, - кандидат биологических наук Лукашов Петр Степанович. Столяров театральным жестом указал на человека в ботинках и обмотках на худых икрах; кандидат сидел на пенечке, вздернув ввысь острые колени, и читал сложенную вчетверо газету, поднеся ее к самым очкам. - Рядом с ним преподаватель истории кино в Институте кинематографии товарищ Казанский. А тот, что чинит сапог своему другу, - заведующий мастерской по ремонту обуви. Есть у нас начальник главка, профессор есть, мастер пекарни и даже циркач, жонглер... И так во всем батальоне... - Николай Сергеевич чуть наклонился ко мне и проговорил, как по секрету: - Мы их, фашистов, обожди как расхлещем!
      Я взглянул вдоль дороги. Бойцы нашего батальона перемешались с ополченцами, обращались к ним почтительно: "папаша" или "дорогой товарищ". Курили, закусывали...
      Я был убежден, что эти большой духовной ценности люди пошли в бой честно, по приказу сердца, с единственной и великой целью - умереть, но не пропустить врага в Москву. Но сумеют ли они это сделать?
      - Месяц назад встретил Сергея Петровича Дубровина, - проговорил Столяров. - Он рассказал мне про тебя и про Нину...
      - Она со мной, - сказал я. - Мы ведь поженились.
      - Знаю. Так и должно было случиться. Хотел бы я на нее взглянуть!..
      - Она тоже будет рада повидать вас... Чертыханов! - позвал я. Прокофий вынырнул из-за дерева. - Сходи за Ниной.
      Но в это время по всей колонне понеслось зычно и пронзительно: "Воздух! Воздух!"
      - Рассредоточиться! - крикнул я. Команда полетела от взвода к взводу.
      Самолеты шли звеньями, низко, не спеша, с распластанными огромными крыльями. Грозный и мощный их рев, подобно водопаду, ниспадающему с кручи, придавливал к земле. Не стреляя, не бомбя, они, казалось, направлялись к дальним целям. Через минуту я догадался, что самолеты транспортные. Из раскрытых люков стали один за другим выпрыгивать люди с большими тюками за плечами. Они выпрыгивали из всех машин одновременно. Через секунду после прыжка тюки за их спинами как бы лопались, из них, подобно пламени, вырывалась белая струя; она расширялась, образуя сверкающий, как облако, купол.
      - Парашютисты! - опять понеслось по лесу. - Парашютисты!
      Я послал связных в роты с приказом: "Уничтожить парашютный десант противника, расстреливая его в воздухе. При приземлении не давать сосредоточиваться..."
      Выступив из-под навеса еловых ветвей, я увидел, как на меня падал парашютист: опускаясь, он палил из автомата. Я вскинул свой автомат и выстрелил. Немец, оборвав пальбу, повис на стропах и вскоре рухнул к нашим ногам, как мешок; парашют, колыхаясь, накрыл его, точно саван.
      По всему лесу трещали выстрелы, глухо лопались гранаты, слышались предсмертные крики. При каждом таком вскрике у меня щемило сердце, мне чудилось, что это кричит Нина, просит моей помощи и защиты, хотя я знал, что Нина отсюда далеко...
      Столяров был бледен от волнения, прислушивался к бою, сжимая в руках гранату. У ополченцев это была первая встреча с врагом.
      Парашютистов расстреливали и в воздухе, и при приземлении. Но самолеты подвозили и выбрасывали их вновь и вновь. Над вершинами деревьев дрожали, надутые воздухом, парашюты и, опускаясь, тонули в темной лесной чаще.
      Один десантник зацепился стропами за вершину сосны. Он попытался освободить себя от пояса и спрыгнуть на землю. Но, увидев Чертыханова, принялся строчить из автомата, пока не кончились патроны. Затем он швырнул вниз гранату, за ней другую. Гранат больше, видимо, не было.
      - Все! - сказал Чертыханов и подошел к сосне смело и неторопливо. Я подошел тоже.
      Немец висел, чуть покачиваясь на стропах, молодой парень в короткой парусиновой куртке, в каске, в ботинках с грубыми подошвами, прочно прибитыми гвоздями; на черной подошве гвозди выделялись отчетливо, крепкие и высветленные. "О нашу землю отточил!" - подумал я про эти гвозди.
      Десант был выброшен меньше чем за десять минут. Кругом по лесу, приглушенная ветвями деревьев, слышалась перестрелка. Рвались гранаты. Руководить боем в такой обстановке не было никакой возможности: каждый боец действовал по своему усмотрению.
      Человек шесть немцев - им удалось сгруппироваться, - опасливо оглядываясь, двигались в нашу сторону веером. Разрывные пули, впиваясь в стволы, щелкали, как удары бичей. Стреляли они редко: экономили патроны.
      Я сказал Чертыханову:
      - Возьми трех бойцов. Зайдите им в тыл...
      - Не давайте им подняться, - попросил Прокофий. Он толкнул в бок одного бойца, второго, молча приглашая их за собой, и поспешно отполз в сторону, в кусты.
      Мы огнем прижимали немцев к земле. Они так и не поднялись...
      Я обернулся назад, услышав бешеную стрельбу и треск разрывных пуль. Один из парашютистов, стреляя, приземлился прямо на дорогу. К нему трусили, спотыкаясь, ополченцы: Столяров, Лукашов, Казанский. Я приподнялся и крикнул им:
      - Стойте! Стойте! - Но они не услышали моего голоса, им, должно быть, хотелось взять немца живым.
      Десантник, приземляясь, упал на бок, парашют, надутый ветром, протащил его метра два и свернулся белой тряпкой. Немец вскочил на колени и выстрелил в подбегавших к нему ополченцев. Лукашова косо качнуло в сторону неверно переставляя длинные и худые, в обмотках, ноги, он сделал несколько шагов и ткнулся очками в пенек. Столяров как будто налетел с ходу грудью на какое-то препятствие и, всплеснув руками, опрокинулся навзничь. Казанский кинулся за ствол старого дуба, торопливо вынул из-за пазухи телогрейки бутылку с зажигательной смесью.
      Немец, отстегнув себя от парашюта, ошалело стрелял из автомата во все стороны наугад. Затем он прыгнул к тому же дубу, за которым стоял Казанский, прижался спиной к стволу, поспешно перезарядил автомат и стал стрелять через дорогу в лес короткими очередями.
      Казанский протянул руку из-за ствола и, подпрыгнув, ловко шлепнул бутылкой по железной каске немца. Жидкость воспламенилась мгновенно. Парашютист, охваченный огнем с головы до ног, закричал дико и страшно и побежал, ничего не видя, в лес, упал, вскочил и опять побежал, все время пронзительно вопя, пока кто-то из бойцов не добил его.
      Я увидел бегущую Нину. Запыхавшаяся, в расстегнутой шинели, она держала пилотку в руке, и волосы, растрепавшись, бились по плечам, как крылья черной птицы.
      - Такое сразу началось, Дима, я даже растерялась! - заговорила Нина, бросаясь ко мне. - Стрельба вспыхнула одновременно во всех местах. Я больше боялась своих, чем немцев: ополченцы кидали гранаты куда попало. Я видела, как три человека швырнули гранаты в одного парашютиста. Все три гранаты легли у его ног. Его разнесло на части... Мы с дядей Никифором скрывались под телегой. Я указывала, где приземлялся парашютист, и он спокойно стрелял в него из винтовки. Он ведь таежный охотник и стреляет очень метко!
      Она говорила все это торопливо, сбивчиво, излишне возбужденно. От возбуждения бледность со щек отхлынула, на них проступил живой румянец. Я смотрел на нее и чувствовал, как мысль вдруг очистилась от крови, от убийства, от человеческих болезненных криков, от вражды. Она стала чистой и ясной... Я всегда думал, что счастье есть нечто отвлеченное, зыбкое, неуловимое. Теперь я понял, что счастье у каждого человека свое, оно имеет определенную и прекрасную форму и прекрасную сущность. Счастье - иметь возле себя человека, которого с восторгом любишь, которого ценою своей жизни защищаешь и которым восхищаешься изо дня в день, находя в нем все новые и новые прекрасные черты.
      - Дима, почему ты молчишь? - с некоторым изумлением спросила Нина.
      Я как бы очнулся.
      - Николай Сергеевич убит, - сказал я.