- Надо, Прокофий, - сказал я, садясь напротив него.
      Прокофий гулко вздохнул.
      - Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
      В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
      - Позвольте вас поздравить с законным браком.
      - Спасибо, Прокофий. - Нина поцеловала его.
      - Вам спасибо. За такой поцелуй можно идти на смерть, как по нотам! Позвольте выпить за ваше здоровье! - Выпив рюмку, он звучно чмокнул донышко. - Вот теперь хватит. В самый раз. Теперь, товарищ капитан, приказы исполнять намного будет способнее.
      Некоторое время мы молчали. Минута расставания подступила вплотную, к самому горлу. Мне страшно было смотреть Нине в глаза. Смятение мое выдавала рука, лежавшая на столе: пальцы непроизвольно выбивали дробь. Нина прикрыла их своей узенькой рукой.
      - Не надо, - сказала она тихо и встала; выйдя в кабинет, позвала Чертыханова. Они о чем-то пошептались там, должно быть, она просила Прокофия о том, чтобы он за мной "присматривал". Я слышал, как Чертыханов пробасил:
      - Будьте уверены...
      Они вышли. Нина была немного озабоченная и строгая. У Прокофия был беспечный вид подвыпившего человека.
      - Я сейчас пойду по своим делам, а затем приду к вам в батальон, сказала Нина.
      - Но ты можешь нас не застать.
      - Застану, - уверенно ответила она. - Я только уберу немного со стола.
      - Подожди. - Я усадил ее рядом с собой. И замолчал, подыскивая нужные слова.
      Чтобы не стеснять нас своим присутствием, Чертыханов, взяв стопку тарелок, ушел на кухню.
      - Как бы тебе объяснить, Нина, - проговорил я. - Ты теперь не свободна принимать решения самостоятельно. Пойми меня правильно... Ты теперь не одна... Ты обязана думать о нем, который у нас будет... Ты обязана его оберегать... И понимаешь... - Я запнулся, и она, не раздумывая, подсказала:
      - Тебе бы не хотелось, чтобы я вернулась опять туда, в леса?
      - Да, - сознался я. - И здесь для тебя хватит работы...
      Нина нахмурила брови, отняла у меня руку и положила ее на горло.
      - Хорошо, Дима, я подумаю. Я скажу тебе о своем решении, когда приду к тебе в батальон.
      - Ты только не думай, пожалуйста, что я чего-то испугался или еще там что...
      - Нет, нет, - поспешно отозвалась Нина. - Я ничего такого не думаю.
      22
      Браслетов неожиданно и по-дружески обнял меня.
      - А ведь сдружились мы с тобой, Ракитин! - воскликнул он, впервые переходя на "ты". - Я схожусь с людьми медленно и нелегко - сомнения грызут душу: все думается, что человек не такой, каким хочет казаться, что внутри он совсем иной... А ты такой, какой есть, без хитрой подоплеки. И знаешь, чем ты меня сразил: у тебя тоже есть жена, но ты ни слова о ней не сказал. А я распинался перед тобой - противно вспоминать...
      Я прервал его:
      - Не надо об этом, Николай Николаевич. Мы друг друга поняли?
      - Вполне.
      - Вот и хорошо. Главное - понять друг друга и поверить.
      Браслетов становился все более уверенным в своих поступках и все более чувствовал себя хозяином в батальоне. Красивое, нежных девичьих линий лицо его немного огрубело, на нем заметно проступали - как бы вновь прорезывались - волевые черты, которые безошибочно формируются опасностью.
      - Прощание с Москвой не страшит, - как бы вслух подумал он, пошевелив круто изогнутой бровью. - Беспокоит другое: не вернуться бы нам в нее, пятясь задом.
      Я рассмеялся:
      - Откуда такие мрачные мысли, Николай Николаевич! Загадывать, что с нами будет впереди, занятие бесполезное. Уверен в одном: придется тяжело. До невозможности. А если случится полегче, то это будет для нас вроде приятного сюрприза.
      Браслетов тоже рассмеялся, беспечно и как будто с облегчением.
      - Ты прав. Привык я к тебе, честное слово! Как будто знаю тебя давно-давно...
      - И я привык к тебе, - сказал я. - За первые наши беседы - они были резковаты большей частью по моей вине - приношу извинения. Совершенно искренне...
      Браслетов отступил от меня на несколько шагов, точно испугавшись чего-то.
      - Нет, нет, - запротестовал он. - Даже вспоминать об этом не надо.
      - Согласен. Не будем вспоминать. Садись, обсудим положение. Необходима особая бдительность на марше: не привести бы к фронту вместо батальона роту.
      - Нам опасаться нечего. Бойцы один к одному, - возразил Браслетов. Но замечание мое вселило в него невольное беспокойство. Он встал. - Пойду соберу своих ребят, проведу с ними беседу...
      - Потом ты можешь навестить жену и дочку, - сказал я.
      Комиссар вдруг заволновался, хотя всячески старался скрыть это волнение.
      - Если не возражаешь, я схожу на часок. Извини меня...
      Когда комиссар ушел, я позвонил Нине. Никто не отозвался. На душе было неспокойно, сердце болело, я просто чувствовал это физически.
      За стеклянной перегородкой появился лейтенант Тропинин, сдержанный, подчеркнуто аккуратный, с четкими движениями.
      - Машин на ходу оказалось три, - доложил он. - Остальные не пригодны. Бензин слили в эти три полуторки. Но шоферов только два.
      - Ладно, что-нибудь придумаем, - сказал я. - Спросите, нет ли среди наших бойцов водителей. Продовольствия хватит на сколько суток?
      - Думаю, суток на двое. С натяжкой, - ответил Тропинин. - Какое направление возьмем, чтобы разработать маршрут движения?
      - Подольск, Серпухов, возможно, Тула.
      - На какой час назначите выступление?
      - На шесть часов завтра, - сказал я. - Соберите командиров взводов.
      Тропинин привел лейтенанта Кащанова, лейтенанта Самерханова и младшего лейтенанта Олеховского. Они молча сели на диван, ожидая, что я им скажу.
      - Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? - спросил я. - Душа на фронт, к месту сражений, не просится?
      Командиры заулыбались.
      - На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, - отозвался Кащанов. - А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал...
      - Да и весело, - сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.
      - В каком смысле весело? - спросил я его.
      - Людей интересных задерживали... Биографии интересные...
      - Он главным образом девушек задерживал, - пояснил младший лейтенант Олеховский. - Или они его задерживали - не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.
      Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:
      - Зачем смеешься? Разве это плохо - зажигалки тушить?
      - Сядь, тебя разыгрывают, - спокойно сказал Тропинин. - Тушил так тушил. Это похвально.
      - А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?
      - Успокойся, - сказал я. - Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой - сто с лишним километров... На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.
      - Будет исполнено, товарищ капитан, - сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. - Бойцы знают, что им предстоит большой поход.
      Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.
      - Я сейчас уйду, - сказал я ему. - Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?
      - Так точно, понял. - Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.
      Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах - Садовом и Бульварном - держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу...
      Я шагал по знакомым, исхоженным мной улицам осажденной Москвы и с прощальной печалью оглядывался вокруг.
      Чертыханов, шагая сзади меня, не тревожил вопросами - он понимал мое состояние.
      Дома я застал мать в слезах.
      - Наказал же меня бог непутевой девкой! - прокричала она, когда я вошел. - Что она делает, Митя!.. Скажи ты ей.
      - А что, мама?
      - На войну уходит, - сказала она, кивая на перегородку, за которой находилась Тоня. - Зачем мне жить, если вас не станет рядом? Ты уйдешь, она уйдет - что мне делать на свете?
      Мать показалась мне маленькой, беспомощной, поникшей от горя. Выступающие лопатки вздрагивали, по морщинкам на щеках ползли слезы. Я вытирал их платком, а они все текли и текли...
      - Не надо, мама, - проговорил я. - Никуда она не пойдет.
      Из другой комнаты вышла Тоня, одетая в черный костюм, высокая, стройная и сильная, огромные зеленые глаза в тяжелых веках смотрели озабоченно, точно она решала глубокую жизненную задачу, но еще не решила окончательно.
      - Почему ты считаешь, что я не пойду? - спросила она. - Пойду. Я была в военкомате; меня могут направить в школу военных летчиков.
      Мать резко обернулась к ней, взмахнула маленькими кулачками.
      - Без тебя там не обойдутся! Летчица. Не согласная я!
      Я улыбнулся: мать не умела ругать нас, никогда не ругала, не могла настоять на своем, и сейчас она, наскакивая на Тоню, выглядела немного смешной, забавной и жалкой.
      - Не согласная - и все тут! И ты должна мне подчиниться. Я мать! Я не велю!
      - Перестань, мама, - спокойно сказала Тоня, отстраняя ее от себя. Чего раскричалась? Если я решусь, то никакие твои слезы не помогут. Перестань плакать. Перестань сейчас же. Сын уходит - ты его не останавливаешь?
      Мать сказала строго, почти торжественно:
      - Он сын. Разве я могу его удерживать? Мне не дано таких прав. Если матери будут удерживать своих сыновей, - кто на защиту нашу встанет? Ты, может? Такие, как ты?! Я тебя не пущу, Антонина, так и знай.
      Мать для устрашения шаркнула ногой в подшитом валенке. Тоня упрямо повторила:
      - Решусь - слезы твои и угрозы не помогут.
      Мать снова шаркнула подшитым валенком.
      - Ну и ступай! - крикнула она. - Хоть сейчас. И знай: нет у тебя матери, а я буду знать, что дочери у меня нет. Нету! Отказываюсь от тебя.
      Тоня взглянула на нее громадными зелеными глазами, печально усмехнулась:
      - Чего наговорила - и сама не знаешь. Отказываюсь... Умрешь ведь, если откажешься, старенькая... - Она попыталась обнять ее, но мать отстранилась, отмахиваясь:
      - И умру. Лучше умереть, чем жить одной...
      - Я тебе умру! - пригрозила сестра, сдавливая ее в объятиях.
      - Пусти! - крикнула мать. - Пусти, говорю... Ох, косточки мои! простонала она, сдаваясь.
      Через минуту мы сидели втроем на диване; Чертыханов, чтобы не мешать нам, незаметно вышел на крылечко. Мать облегченно вздохнула и улыбнулась светло-светло, как солнце, ощутила возле себя тепло наших плеч, рук.
      - Никуда она от тебя не уйдет, мама, - сказал я.
      Тоня промолчала, и мать толкнула ее локтем:
      - Слышишь, что тебе приказывают?
      - Слышу, мама, - отозвалась сестра, замкнуто глядя в одну точку. Володя Тропинин ничего тебе не передавал для меня?
      - Нет.
      Мать встрепенулась.
      - Печку надо затопить, холодно что-то... И чаю согреть. - Своей суетливостью она старалась отдалить минуту расставания со мной...
      За окном зашумел дождь, глухо застучал в стекло, вызывая невольную дрожь. Тоня зябко повела плечами и пододвинулась ко мне.
      - Он не сказал, что придет сюда?
      - Кто?
      - Володя Тропинин.
      - Нет.
      - А ты не напомнил, что ему надо прийти сюда? Не пригласил?
      - Он тебе нужен?
      - Не знаю. Он очень несчастен.
      - С чего ты взяла? Он признавался в этом?
      - Он никогда не признается, - сказала Тоня. - Он не умеет жаловаться. Но я знаю, вижу: он носит в душе большое горе.
      Я вспомнил горькую усмешку Тропинина, его всегда печальные глаза и согласился:
      - Может быть...
      Мы долго сидели молча, изредка обмениваясь краткими замечаниями. Моя мысль всякую минуту возвращалась к Нине: где она, что делает, сможем ли мы повидаться перед отходом?.. Едва я успел подумать об этом, как форточка с шумом раскрылась, в комнату ворвались капли дождя - это, рывком распахнув дверь, вбежала Нина, необыкновенно оживленная, легкая, какая-то вся праздничная. Она поцеловала мать.
      - Здравствуйте, мама! Ах, я готова повторять слово "мама" тысячу раз: мама, мама, мама!.. С самого детства не произносила его... Здравствуй, сестричка!.. - И Тоню она поцеловала. - Здравствуй, мой муж, самый красивый, самый щедрый, самый мужественный!
      Я с изумлением следил за ней. Сзади нее, у двери, стоял и затаенно ухмылялся Прокофий Чертыханов.
      - Что ты на меня так глядишь? - спросила Нина. - Не узнаешь? Это я, твоя жена. Нина... Знаешь, где я сейчас была, с кем разговаривала? - Я пожал плечами. - С майором Самариным.
      - Зачем тебе это понадобилось? - В первую минуту я подумал о том, что она просила его не отправлять меня на фронт.
      - Он приказал тебе зачислить меня в твой батальон.
      - Ты с ума сошла!
      - Не хочу больше расставаться с тобой, - заявила Нина решительно. Никогда.
      - И не страшно тебе? - встревоженно спросила мать.
      - Нет, - сказала Нина. - Страшнее того, что было, не будет.
      - Я не возьму тебя, - сказал я. - И не рассчитывай.
      - Прикажут - возьмешь.
      - Где ты нашла майора Самарина?
      - Я позвонила ему, и он меня принял.
      - Кто тебе дал номер телефона? Чертыханов? - Я теперь только понял, о чем они говорили сегодня утром. - Ну не мерзавец ли ты, Чертыханов, после этого? Везде ты суешь свой нос!
      - Меня спросили - я ответил, - сказал Чертыханов. - Консультация.
      Я сел возле Нины.
      - Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
      - Ты не будешь дрожать, - ответила Нина. - Мне здесь не легче, одной-то... Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко...
      Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
      - Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
      - Садитесь, - сказал я, указывая на стул возле стола.
      Тропинин не проронил больше ни слова. Он безотрывно смотрел на Тоню, изредка застенчиво и грустно улыбаясь.
      Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
      - Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить - спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: - Останься живым, Володя. Вернись...
      Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
      - Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь... Спасибо... - Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
      Глава вторая
      1
      Теперь, когда наступили минуты душевного затишья, прожитые сутки показались нам изнурительно длинными. Это спокойствие было для нас коротким, но сладким отдыхом на крутой, каменистой и дальней дороге: тяжкая ноша сброшена к ногам, и ты, облегченно вздохнув и растянувшись на лужайке, можешь наблюдать, как по голубой пустыне неба бредут караваны белых облаков с округлыми боками.
      Больше всего на свете я люблю облака, тугие, высушенные ветрами до кипенной, скрипучей белизны облака в высоком небе, охваченном голубым пламенем. Они недвижно стоят, не заслоняя солнца, на далеком горизонте, подобные величавым утесам, или проплывают, выгнув крутую и могучую грудь, куда-то в бесконечность, одинокие, бесприютные и гордые... Я люблю наблюдать, как облака темнеют, наливаясь фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино... Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.
      ...Мы сидели в нашем "аквариуме" на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.
      Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.
      За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил жену и сейчас наверняка давал ей, более мужественной и стойкой, чем он сам, наставления, как жить, как вести себя...
      Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.
      Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.
      Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет... В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.
      Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:
      - Ты, Петя, еще чудачок... Заладил одно: автомат, пулемет, танки... Самое главное оружие у бойца на войне - ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат - безоружен. Да...
      Петя давился от смеха:
      - Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?
      - Нет, Петя, немца надо встречать пулей, гранатой, а то и штыком. Ничего этого под рукой нет - зубами грызи... Но ложка должна быть за голенищем правого сапога. Без нее ноги протянешь еще раньше, чем враг в атаку пойдет... Вот она у меня какая, деревянная, чтоб легче носить было, и глубоконькая: иной должен три раза черпать, а я один раз - и сыт, как по нотам...
      В это время сильно хлопнула входная дверь, затем кто-то спросил отрывисто:
      - Где тут капитан Ракитин?
      В окошечке перед нами возникло длинное, налитое багровостью лицо, точно кто-то однажды сжал ладонями виски, слегка выдавив выпуклые, бледно-голубые, с веселой сумасшедшинкой зрачков глаза.
      - Ничего себе, устроились... Как же к вам пролезть?
      - Вот здесь дверца, товарищ старший лейтенант, - подсказал Петя Куделин.
      Дверца распахнулась с таким треском, что верхняя, стеклянная ее часть хрустнула и осколок звякнул об пол...
      Перед нами предстал человек в распахнутой шинели, помятой пилотке, сползшей на правое ухо; на гимнастерке свежо сверкал орден Красного Знамени.
      Я догадался, что это был Чигинцев, и встал ему навстречу. Он тоже понял, что я командир батальона, и по-приятельски кивнул мне.
      - Привет, капитан! - И протянул мне руку. Я молча смотрел на него некоторое время, затем поправил:
      - Товарищ капитан...
      Он чуть удивленно откинул голову и подмигнул мне:
      - Обожаете чинопочитание?..
      - Я обожаю прежде всего дисциплину, - сказал я как можно спокойнее. - А драпать нам уже некуда: все резервы для драпа израсходованы. Мы, как вам известно, принадлежим армии, которая требует от нас не только дисциплины и отваги, но и самой жизни...
      Старший лейтенант опять по-чумному тряхнул головой и повел глазами на Браслетова, потом на Тропинина, потом на меня и внезапно захлопал в ладоши:
      - Браво, капитан! Я давно не слышал лекций о советском патриотизме. И не надеялся, что услышу в такой обстановке... - Он качнулся ко мне и проговорил отчетливо и враждебно: - Мы потому стоим у Москвы, что слишком много читали друг другу лекций по всякому поводу и без повода! Я наслушался их. Полон вот так, по самое горло, еще одна лекция - и захлебнусь!
      Я чуть отодвинул его от себя:
      - На первый случай я вас предупреждаю.
      - А на второй? - спросил он со скрытой издевкой, подчеркивая этим, что он не страшится на этом свете ни черта, ни дьявола.
      - Там видно будет, - ответил я.
      - Вы воевали... товарищ капитан?
      - В данном случае это не имеет ровно никакого значения.
      - Я сразу определил, что порох вы нюхали в детстве, стреляя из пугача, - сказал Чигинцев. - Вот и задаетесь. А попадете туда, откуда живыми не выходят - а если случится такое чудо, то и тогда не выходят, а выползают на брюхе, - тогда по-другому запоете... Почеловечней.
      - Не запою по-другому и тогда, - ответил я. Старший лейтенант со своей болтливостью надоедал. - Рота ваша готова к маршу?
      - А как же, конечно! Ладно, не будем ссориться, - сказал он, широко и по-свойски улыбаясь. - Дайте закурить.
      - Лейтенант Тропинин, помогите старшему лейтенанту построить роту, мы с комиссаром выйдем, проверим... Выполняйте, - сказал я Чигинцеву.
      Старший лейтенант ухмыльнулся, медленна растягивая верхнюю губу и утрируя каждое движение, кинул руку к пилотке, круто и шумно повернулся. В кармане шинели что-то металлически тонко звякнуло, и меня осенила догадка. Я крикнул:
      - Стойте! - Чигинцев обернулся, на лице его на мгновение появилось выражение крайнего изумления и недовольства. - Обезоружьте его.
      - Что?! Меня! - Он громко засмеялся, бледно-голубые глаза с сумасшедшими точками зрачков нетрезво запрыгали. - Вы рехнулись? Да я вас всех!..
      - Сдайте оружие, - повторил я.
      Дрожащей рукой, путаясь в шинели, Чигинцев искал кобуру, чтобы выхватить пистолет. Тропинин предупредил его со сдержанной яростью:
      - Еще одно движение - и я буду стрелять.
      Увидев перед собой вооруженных Тропинина и Браслетова, Чигинцев прошептал с изумлением:
      - Что вы, товарищи? Что случилось? Вы в своем уме?..
      Тропинин обезоружил Чигинцева, отобранный пистолет сунул себе в карман.
      - Теперь обыщите, - приказал я.
      Тогда Чигинцев вскинулся, рассвирепев:
      - Вы командиры или разбойники! - Большой, сильный, он отбросил от себя Браслетова и Тропинина. Но подоспевший Чертыханов, сдавив Чигинцеву сзади локти, ловко и быстро укротил его.
      Тропинин из карманов шинели Чигинцева вынимал золотые безделушки: часы, портсигар, браслет, перстень...
      Чигинцев побледнел, он с испугом глядел на горку желтого, сверкающего металла, казалось, искренне недоумевая, как могло все это скопиться в его карманах.
      - Садитесь, - сказал я ему. Он присел к столу и рукавом отодвинул золото подальше от себя. - У кого забрали?
      - Не знаю, - ответил Чигинцев. - Честное слово, не знаю.
      Лейтенант Тропинин с осуждением усмехнулся ему в лицо:
      - Не устоял, герой. Вот вам и чинопочитание... Оказывается, таким, как ты, палка нужна. И потяжелее...
      Чигинцев пролепетал едва внятно:
      - Как все это очутилось в карманах, не знаю. - Он опять с испугом покосился на золото. - Может быть, ребята понасовали...
      - Выходит, ребята ваши такие же, как вы, стяжатели, - заметил Браслетов. Чигинцев болезненно поморщился, но не ответил.
      - Знаете, товарищ старший лейтенант, что могло с вами случиться, если бы все эти безделушки остались при вас? - сказал я. Чигинцев поднял на меня взгляд. - Вы превратились бы из боевого командира в труса или вообще дезертировали бы из армии...
      - С чего вы это взяли?
      - Вам нужно было бы сберечь ваши драгоценности. Да, да... Они жгли бы ваше сердце, путали мысли...
      Чигинцев сидел, зажав в коленях ладони, слушал, покусывая верхнюю губу. Он, кажется, только сейчас начал осознавать, что с ним происходит.
      Я повернулся к Браслетову и Тропинину.
      - Что будем делать?
      Комиссар нетерпеливо вскочил и заявил, как всегда в решительную минуту побледнев:
      - В трибунал, товарищ капитан. Это - явное мародерство. - Он кивнул на горку золота.
      Чигинцев засмеялся, как забавной шутке: сумасшедшие зрачки его накаленно и весело заблестели: он не верил, что с ним разговаривают серьезно.
      - Да вы идиоты! За что в трибунал? За такую ерунду? Подумаешь, преступление!..
      - Это не ерунда, - сказал Браслетов. - Вам было приказано бороться с паникерами, диверсантами, вражескими лазутчиками, а вы воспользовались своими правами и пустились в грабеж...
      Чигинцев вскочил, оскорбленный:
      - Я прошу выбирать выражения! Где грабеж? Какой?
      - А что же это? Вы задерживали людей - пусть нарушителей порядка, даже врагов, - отбирали у них ценности и присваивали. Как это называется? Грабеж. А для грабителей одно направление - трибунал.
      - Я воевал от самой границы... - заговорил Чигинцев, приближаясь к Браслетову. - Вы хоть в малой мере представляете, что это значит? Из окружения с боем выходил. Раненый был, а боя не покинул. Теперь вы меня хотите в трибунал за эти жестянки? Да пропади они пропадом! Вышвырните их на помойку!..
      - А почему вы их сами не вышвырнули? - спросил Браслетов. - Почему в карманах хранили?
      - А черт их знает почему. - Чигинцев провел ладонью по усталому лицу. Ну ладно, в трибунал так в трибунал. Не страшно. Пошлют в лагерь лес валить... Жаль, если расстреляют. - Он горько усмехнулся, взглянув на Браслетова. - Ну, вы, мыслитель, Спиноза! Враг у Москвы стоит, с ним сражаться надо, а меня, боевого командира, под расстрел. Анекдот военного времени!
      Чигинцев знал, что такое трибунал, и я был уверен, что сейчас он, испугавшись, начнет умолять нас о пощаде. Но Чигинцев не только не упрашивал, он демонстративно осуждал нас, смотрел, весело улыбаясь, как на чудаков, совершающих нечто, противное здравому смыслу. Поведение его явно возмущало Браслетова.
      - Вы где выходили из окружения? - спросил я.
      Чигинцев привстал, ответил, волнуясь:
      - Севернее Смоленска. Шли на Ярцево... Генерал Блохин выводил нас. Вы не знаете о выходе этой группы? Большая группа.
      Я сказал лейтенанту Тропинину:
      - Верните ему оружие.
      Браслетов, удивляясь, протестующе привстал.
      - Как?!
      - Ничего, отдайте...
      Тропинин положил перед Чигинцевым пистолет. Старший лейтенант встал, вложил пистолет в кобуру, вопросительно взглянул на меня.
      - Пройдите сюда, - сказал я, открывая дверь в маленькую комнатку, где стояла железная кровать без матраса. - Ложитесь и усните. Сорока минут хватит?
      - Вполне. Спасибо. - Чигинцев бросил шинель под голову, лег на голые доски лицом к стене.
      Я вернулся к столу. Мы некоторое время молчали. Комиссар Браслетов произнес со скрытым насмешливым осуждением:
      - Пожалели, капитан...
      - Пожалел, ребята, - сознался я. - Война только началась, а он уже кое-что повидал. Земля уже приняла его кровь. Это намного важнее того, что он сделал по своей глупости, а может, по пьянке... Лейтенант, перепишите все эти жестянки, потом позвоните Самарину, пусть пришлет человека, сдадим ему.
      - А вы не допускаете, что, попав на фронт, Чигинцев может совершить что-нибудь и покрупнее этого? - спросил Браслетов.
      - Нет. Если бы он мог, то уже, наверное, совершил бы. У него для этого было достаточно времени.
      Тропинин подставил фуражку, ссыпал в нее золото и перенес его на свой стол.
      2
      Вдоль всей Малой Бронной расположились роты нашего батальона. Бойцы в ожидании марша толпились возле кухонь, бродили, заглядывая во дворы, сидели прямо на тротуарах и напевали негромко и протяжно.
      - Когда выступаем, товарищ капитан?
      - В какую сторону двинемся?
      - Москва долго держать не станет, - ответил я. - И в какую сторону двинемся, тоже скоро узнаем. Но предварительно могу сказать: пойдем навстречу немцам, не иначе, ребята. Готовьтесь...
      Бойцы рассмеялись. Они подбирали разбросанные шинели и, не торопясь, одевались.
      Мы вышли из сквера. На углу переулка Чертыханов осторожно дотронулся до моего локтя, я обернулся, и он кивнул в сторону конной повозки, стоявшей возле окон полуподвального помещения. Лошадь подбирала с тротуара остатки сена. У повозки хлопотали двое: пожилой боец с рыжей окладистой бородой, но без усов и тоненькая женщина в шинели, в сапогах и пилоточке на черных, блестящих волосах.
      - Узнаете? - спросил Чертыханов негромко, словно боялся, что нас услышат.
      Это была Нина. Она показалась мне в эту минуту трогательно смешной: шинель, туго перетянутая в талии ремнем, встала на спине горбом, длинные рукава аккуратно завернуты, и нежные руки выглядели в них по-детски жалкими. Она укладывала в повозку коробки с медикаментами, мешки, сумки; занятая делом, она не заметила нас, лишь замерла на миг, будто внезапно задумалась о чем-то важном. Мы прошли дальше.
      Браслетов с искренним изумлением, совсем не по-военному всплеснул руками:
      - Поражаете вы меня, капитан! Как будто у вас и сердце не дрогнуло при виде жены, как будто вам не захотелось кинуться к ней. Нет, не кинулись. Как же, выдержка! - Я промолчал. Браслетов спросил мягче: - Дмитрий Александрович, вам не страшно брать ее с собой?