- Безобразие! Вызывай милицию!
      - Директора позови нам!
      - Нет директора, - сказал человек в синем халате. - Выехал из города! По важному заданию.
      - Позови главного инженера!
      - Инженер тоже выехал.
      - Давай нам секретаря райкома!
      - Где я вам его возьму?
      - Позови, вызови, пускай приедет! - настаивали люди.
      Я спросил у женщины, стоявшей рядом со мной, кто этот человек в сатиновом халате. Оглядев меня, она ответила с жалобным недоумением:
      - Начальник цеха, Василий Иванович Сычев... Пришли на работу, а ворота на запоре. Что делается, что делается...
      Сычев крикнул охрипшим голосом, обращаясь к работницам:
      - Не стойте зря. Завод работать не будет!.. Сейчас вам всем выдадут талоны на муку - получите на складе. И зарплату на месяц вперед. Скоро кассир приедет. И расходитесь. Выезжайте из города. Не нынче-завтра здесь бои начнутся... Перебьют всех!..
      Толпа ахнула и примолкла, пораженная страшным известием. Стоявшая рядом женщина перекрестилась и заплакала. Ребятишки прекратили возню между собой и тоже испуганно уставились на Сычева.
      Молодая женщина в вылинявшей синей косынке и стеганке, напористо, властно потеснив ряды, придвинулась вплотную к начальнику цеха; щеки свежие, с ямками, сочный рот приоткрыт в улыбке, глаза серые, лихие, с искрой.
      - Не надо нам твоей муки, Василий Иванович! - заявила она громко, с веселым вызовом. - Пеки пироги сам! И денег не надо! Работать хотим! Наши мужики на фронте за Москву бьются, а мы на склад за мукой побежим да из Москвы вон?! Не будет этого, Василий Иванович! Открывай ворота! А то смахнем их одним махом! И тебя вместе с ними!
      Сычев отстранил от себя женщину, попросил встревоженно:
      - Варвара, не бунтуй. Приказа не знаешь?
      - Плевали мы на ваш приказ! - крикнула она и повернулась к собравшимся, как бы приглашая их присоединиться к ее словам. И женщины охотно отозвались, плотнее обступая Сычева.
      - Неверный приказ!
      - Кто дал такое распоряжение?..
      - Позвони в райком, Баканину!
      На помощь Сычеву подошла женщина-вахтер в стеганой телогрейке и таких же стеганых ватных брюках, заправленных в мужские сапоги.
      - Зря вы, бабы, на него наскакиваете, - заговорила она, глядя на Варвару. - Разве он виноват, разве от него все это зависит?..
      - А ты помалкивай! - прикрикнула на нее Варвара. - Без тебя разберемся! Иди в свою будку и сиди...
      Я вспомнил москвичей, молчаливой, траурной процессией двигающихся вдоль Садового кольца, и подумал, что, возможно, многие из них вот так же, придя утром к своему заводу, к фабрике и учреждению, увидели их наглухо запертыми, чужими и неприступными, и какие-то люди, вроде Сычева, предложили им вместо работы талоны на муку, зарплату на месяц вперед и попросили покинуть город...
      Я подошел к Сычеву. За мной Чертыханов и Мартынов провели Кондратьева.
      - Что тут происходит? - спросил я начальника цеха и показал ему мандат Государственного комитета обороны. - Кто дал приказ закрыть завод?
      - Директор. А ему - свыше. Пойди теперь разберись... - Сычев растерянно пожал плечами. - А я что могу?
      - Василий Иванович, вы остались за старшего? - Сычев кивнул непокрытой головой. - Так вот: завод должен работать. Впустите рабочих, они лучше знают, что им сейчас делать. Это хозяева страны. А зарплату, какая им положена, выдайте...
      - Кассир в банк поехал, - сказал Сычев. - Еще вчера. Не могу дождаться. - Чертыханов и Мартынов расступились, и Сычев, увидев Кондратьева, воскликнул обеспокоенно и радостно: - Гурьян Савельевич, где ты пропал? Что случилось? Мы уж думали, не угодил ли под бомбежку. Хотели на розыски людей посылать... А ты жив-здоров, оказывается. Деньги привез?
      Кондратьев потупил взгляд, покаянно вздохнул.
      - Привез. - Кондратьев покосился на портфель, который по-хозяйски крепко держал в руках Чертыханов.
      Сычев тоже взглянул на Прокофия, затем недоуменно - на меня.
      - Как он к вам угодил?
      Я объяснил. Сычев, ужасаясь, не веря, отступил от меня, протестующе махнул рукой.
      - Не может быть! Как же так, Гурьян Савельевич!
      - Сам не знаю, как вышло...
      Сычев сокрушенно покачал головой.
      - Ведь не задержи тебя, улизнул бы под шумок-то... Война, мол, все спишет, любую пакость... О людях и забыл небось. А у них - детишки... Вот, объясняйся с рабочими.
      - Не казни душу, Василий Иванович, - простонал Кондратьев. - Лучше убей... - Он съежился, будто стал меньше ростом, и невольно отодвинулся за спину рослого Мартынова.
      - Выдавайте-ка его нам, - потребовала Варвара. - Мы с ним расправимся по-своему, он у нас получит все сполна - с премиальными!
      Кольцо вокруг нас угрожающе сомкнулось, и Кондратьев прошептал Мартынову умоляюще:
      - Заслони, ради бога... - Жалкий, потерянный, он бормотал что-то невнятное, должно быть, читал молитву, готовясь принять расправу.
      - Ты чего прячешься за чужую спину, герой! - с издевательской насмешкой пропела Варвара Кондратьеву. - Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! - Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! - Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: - Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..
      Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.
      - Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба - огонь, - не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.
      Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.
      - Вставай на колени, жулик, проси прощения.
      Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:
      - Простите, люди добрые...
      Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.
      - И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору...
      - Нечего ему делать в остроге! - крикнула Варвара с диковатым смешком. - Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?
      Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты, Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.
      - Куда уполз, крыса!
      Я остановил ее.
      - Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.
      Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.
      - Пожалел! Гляди на него! - Она ударила ладонью о ладонь. - Руки о такую мразь марать противно!.. - И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: - Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев. а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон - считанные минуты? Нам одним выполнять лозунг "Все для фронта!"? Нам одним собирать автоматы, "лимонки" и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? - Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. - Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?
      Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.
      - Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, - сказал я. - Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь... Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике...
      - Почему же их не задерживают? - спросил старик в очках. Расстреливать на месте, и все тут!
      - Вы смогли бы расстреливать, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.
      Старик недоуменно развел руками.
      - Какой из меня стрелок...
      - Вот видите... - Я повернулся к Варваре. - Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..
      Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.
      - Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец - сам черт не страшен!.. Оружие дайте - вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?
      Ее оживленно поддержали подростки:
      - Дали бы патронов, автоматы у нас свои...
      Чертыханов проворчал хмуро:
      - Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.
      - Оружие вам не понадобится, товарищи, - сказал я. - Немцы в Москву не пройдут!
      - Как же не пройдут, если там оружия не хватает! - снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.
      - А сибиряки уже прибыли или нет? - спросил старик в очках. - Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно...
      Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.
      - Здравствуйте, товарищи! - сказал он, подходя к народу.
      - Что же это делается, товарищ Баканин? - раздалось из толпы. Работать хотим, а нас не пускают...
      В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.
      Баканин, обращаясь ко мне, сказал:
      - На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. - И, повернувшись к шоферу, крикнул:
      - Сейчас в райком!
      13
      Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.
      Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки - на запад, к линии фронта... Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:
      - Новая марка - Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..
      Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.
      - Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, - проворчал он, шагая сзади меня. - Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз - а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал... А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?
      - От потери оптимизма, Прокофий, - сказал я.
      Чертыханов приостановился.
      - Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак - вот вопрос... Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.
      В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира... Чертыханов кому-то сказал негромко:
      - Дайте человеку поспать.
      Я сознавал, что мне надо проснуться - война не отводит времени для сна, - но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.
      Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово "Нина". Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: "Нина!" Я вскинул голову.
      В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.
      - Товарищ капитан, Нина пришла.
      - Нина? - Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.
      - Жена ваша, - произнес он тихо. - Да оглянитесь же сюда!..
      Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина - тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.
      - Нина, - произнес я беззвучно, одними губами.
      Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание...
      Чертыханов опять толкнул меня в плечо.
      - Товарищ капитан!..
      Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль... Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.
      В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон - такой интенсивной черноты была его густая борода.
      - Я надеюсь, товарищ командир, - заговорил он бархатным, устоявшимся басом, - меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.
      Я вопросительно посмотрел на Браслетова.
      - Я этому гражданину объяснил, товарищ капитан, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств. У него обнаружены редкие книги, оригиналы каких-то старинных рукописей и писем...
      Человек профессорской наружности резко обернулся к Браслетову.
      - По-вашему, обыкновенные граждане не могут иметь экземпляры редких книг, рукописей, картин?
      - Могут, конечно, - сказал Браслетов. - Но зачем все это именно вам? Вы не научный работник, не литературовед, вы завхоз института... Во всем этом надо разобраться. Поэтому мы вас и задержали. Наведем справки, выясним... Проведите гражданина во двор. - И когда человека увели, Браслетов пояснил: Очевидно, во время эвакуации литературных ценностей часть их он присвоил себе. Я в этом уверен. - Браслетов, вдруг прервавшись, с изумлением посмотрел на меня, затем на Нину, и тонкие дуги его бровей взмахнули под козырек фуражки. - Простите, не имею чести знать.
      - Нина, жена.
      - Где же вы ее прятали?
      - Она сама пряталась, - сказал я, смеясь. - В тылу. Только не в нашем, а в немецком. Успела побывать у фашистов в плену. Чудом спаслась... Еще большим чудом очутилась здесь!
      Мне стало вдруг до бесшабашности весело и легко, и все - люди, находившиеся в помещении, их жалобы и угрозы, улицы, заполненные беженцами, несметные фашистские орды, нависшие над столицей, дни, полные тревог и забот, - все это вдруг отхлынуло от меня, все это заслонила собой Нина.
      - Дима, на нас смотрят, - прошептала она.
      В зале все притихли. Бойцы несколько смущенно улыбались, наблюдая за мной: они ни разу не видели меня в таком необычном состоянии. Задержанные их все приводили и приводили, - примолкнув, с удивлением смотрели на Нину, которой удалось вырваться из фашистского плена.
      Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:
      - Идите туда. - Он кивнул на стеклянную перегородку. - Мы тут разберемся...
      Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал рунами, видимо, что-то доказывал инженеру.
      - Как ты меня нашла? - спросил я Нину.
      - Тоня привела.
      - Где она?
      - На крыльце с лейтенантом разговаривает. - Нина смотрела во двор, не поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. Ты был ранен?
      - Да.
      - Я так и думала: с тобой что-то случилось... - Она осторожно погладила мою руку. - Война только началась, а ты уже был ранен... А впереди еще так много всего... тяжелого, страшного... Иногда отчаяние берет: вынесем ли... Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет...
      - А я все время думал о тебе, - сказал я. - И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.
      - Не настоял, потому что знал: не пошла бы.
      Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.
      - Что это за люди? - спросила она.
      Я ответил, помедлив, - мне не хотелось говорить о них:
      - Люди... Не очень высокого достоинства...
      - За что вы их задержали? Что будете с ними делать?
      - Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, - сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. - Это необходимо, Нина.
      - Я знаю.
      - Когда ты приехала в Москву?
      - Сегодня утром.
      - Что с тобой было?
      - Не спрашивай, Дима. - Нина порывисто сжала мою руку. - Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. - Она отступила от окна. - Я пойду, Дима...
      - Я тебя провожу.
      Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.
      - Я ненадолго, скоро вернусь, - сказал я Тропинину. - Постарайтесь по документам проверить задержанных.
      14
      Чертыханов и Тоня шли по улице впереди меня и Нины.
      - Сколько времени ты пробудешь в Москве? - спросил я.
      - Не знаю. А ты?
      - Тоже не знаю.
      - Когда мы увидимся?
      - Завтра. Обязательно завтра.
      Нина остановилась и, чуть запрокинув голову, посмотрела мне в лицо.
      - Я ужасно соскучилась, Дима, сил моих нет! - Глаза ее влажно блеснули. Я осторожно обнял ее и поцеловал. Мы стояли, обнявшись, долго, безмолвно, несчастные и счастливые одновременно. Над нами нависали осенние тучи, исхлестанные фиолетовыми, как бы упруго звенящими струями, нас окружала тяжелая, каменная тишина, а темнота, казалось, была живая, шатающаяся от зарев. В висках у меня сильными толчками билась кровь...
      В это время на Большой Бронной раздались крики: "Стой, стой!", одиночные выстрелы, затем последовал взрыв.
      Чертыханов подбежал ко мне.
      - Товарищ капитан, это наши!
      Я посмотрел на Нину и Тоню.
      - Одни доберетесь?
      - Конечно, - ответила Тоня. - О нас не тревожься.
      - Тогда уходите! - До завтра, Нина!..
      Мы побежали к тому двору, откуда слышалась стрельба. Из ворот выкатилась грузовая машина. Она на секунду плеснула нам в глаза вспышкой фар, ослепила.
      - Стой! - заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. - Стой, говорят!
      Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.
      - Уйдет! - крикнул я.
      - Не уйдет. - Чертыханов упал на одно колено и выпустил вслед удалявшейся машине одну очередь, затем вторую. Слышно было, как лопнули баллоны, мотор тяжко взревел и обода колес застучали по булыжнику...
      Из машины выпрыгнуло четыре человека: двое из кабины и двое из кузова. Один из них, приостановившись на секунду, размахнулся и швырнул в нашу сторону гранату. Я едва успел крикнуть: "Ложись!" Граната взорвалась на тротуаре, возле окна полуподвала. Но человек, кинувший гранату, споткнулся: Чертыханов успел выстрелить в него.
      К нам присоединилось двое бойцов - Петя Куделин и второй, видимо, раненный: он морщился и тихо вскрикивал от боли...
      - До батальона дойдешь? - спросил я красноармейца. Тот кивнул. - Тогда иди. Там перевяжут.
      Чертыханов влетел во двор, где скрылись бежавшие. Я поспешил за ним. Во дворе было темно и тихо. Прокофий скомандовал кому-то:
      - Стой! Стрелять буду! - и выстрелил.
      Завернув за угол сарая, я увидел прямо перед собой человека с круглым лицом, с железным, спрессованным навечно ежиком волос; он стоял, прислонившись спиной к стене, на меня глядели черные дыры вместо глаз. Он медленно занес руку, должно быть, с гранатой-"лимонкой", Чертыханов успел прикладом ударить по его руке, "лимонка" шлепнулась к ногам, и Прокофий сильным пинком отбросил ее; она ударилась в дровяной сарайчик и взорвалась. И где-то в глубине следующего двора раздался испуганный крик: "Немцы! Немцы в Москве!"
      Здоровенный детина с черными дырами вместо глаз привычно выхватил из кармана нож и рванулся ко мне. И тогда я выстрелил в него в упор. Человек протяжно и глухо застонал и грохнулся на землю.
      - Готов, - отметил Чертыханов.
      - Возьми у него документы, - сказал я.
      Чертыханов наклонился над убитым.
      - Документов целый воз!..
      Подошел Петя Куделин, горячий от возбуждения и в то же время огорченный.
      - Сбежал, товарищ капитан. Все дворы проходные, разве найдешь... Не подоспей вы - все удрали бы.
      - Никуда бы они не удрали, Петя, - успокоил я его. - Не мы, так другие схватили бы...
      Мы вернулись к грузовику. Чертыханов влез в кузов и развязал брезент, прикрывавший груз. Я встал на скат и тоже заглянул через борт. В кузове аккуратно были уложены штуки мануфактуры, шерстяных и шелковых тканей, банки с консервами, мешки с мукой и сахаром, плетеные корзины с водкой и коньяком. А на самом дне - два мешка с тяжелыми четырехугольными предметами. Прокофий развязал мешок, вытащил один такой предмет и сказал:
      - А напоследок - деньги, товарищ капитан. - Еще раз посветил фонариком и уточнил: - Тридцатки. Только из-под печатной машины. И во втором мешке тоже деньги, но, должно быть, сотенные: пачки-то побольше и потяжелее... Вот это хапанули! Вот это работа, товарищ капитан!..
      - Ладно, - сказал я, спрыгивая с колеса. - Завяжи мешки так, как было. Дай мне фонарь.
      Я осветил скаты. Они были прострелены в нескольких местах и изрублены ободами.
      - Не дотянем, товарищ капитан, - сказал Чертыханов. - Разве на таких колесах доедешь?..
      - На первой скорости доберемся, - ответил я. - Садись, Петя...
      Чертыханов, свесившись через борт, заглянул ко мне в кабину.
      - Товарищ капитан, давайте по пачечке захватим деньжишек-то, а? Все равно ведь несчитанные. Хоть гульнем напоследок вдоволь, как по нотам. Лицо его висело передо мной - лбом книзу - желтое, как фонарь. Он, прищурясь, смотрел на меня, ожидая, что я отвечу.
      - Бери, если хочешь, - небрежно сказал я. - Хочешь пачку, хочешь две. Пожалуйста.
      Желтый фонарь качнулся, взлетая вверх.
      - Н-да, - проворчал Чертыханов. - Огорошили вы меня своим великодушием. Лучше бы накричали...
      Я рассмеялся.
      - Мрачно шутишь, Прокофий.
      Чертыханов опять свесился ко мне.
      - Вот ведь что удивительно, товарищ капитан: сижу я на деньгах - на миллионах! - от которых столько подлостей и преступлений произошло на земле и из-за которых, в сущности, эти вот бандюги носом в мусорную яму ткнулись, и мне хоть бы что. Сижу, как на мешке с картошкой. А вы только представьте: окончится война, вернусь домой, на свою калужскую землю, где теперь хозяйничают немцы, и знаю наперед: ни наркома из меня не выйдет, ни генерала, ни профессора. Буду выращивать хлеб, буду копеечку к копеечке приклеивать да подсчитывать, и жена появится - надо бога молить, чтобы кроткая попалась, не жадная, - сетовать буду: не хватает деньжишек. А ведь семейка образуется, детишки пойдут, их всех одеть надо, обуть, накормить. И буду я зимними долгими вечерами рассказывать им, детишкам, что, мол, сидел верхом на миллионах и ни одной что ни на есть завалящей бумажонки не присвоил, - не до того было. Да, жизнь... Трогать будем или ребят позовем? Перетаскаем все на руках?..
      Я завел мотор, включил скорость, машина содрогнулась и стронулась с места, мотор надсадно выл, обода, пересчитывая булыжник, гремели и подскакивали, сотрясая машину.
      К штабу мы тащились с полчаса. Чертыханов не выдержал тряски и соскочил на мостовую, зашагал вровень с кабиной.
      - Ну ее к черту! Такая езда все кишки перепутает, как по нотам, ни один доктор не разберет, где начало, а где конец...
      Я завернул за угол, на свою улицу. Прокофий забежал вперед машины и взмахнул автоматом. Я тут же выключил скорость.
      - Ценный груз доставлен по назначению! - сказал Чертыханов, подойдя ко мне.
      Я отсоединил зажигание и выпрыгнул из кабины. В радиаторе клокотала вода, из-под капота валил пар. Я приказал Чертыханову и Пете Куделину забрать из кузова мешки с деньгами и поставить еще одного часового: вдоль тротуара стояло уже до десятка машин и легковых и грузовых с грузом, укрытым брезентом: все они были надежно подготовлены для дальних перегонов...
      15
      В зале возле стеклянной перегородки стоял Браслетов и с необычным для него оживлением рассказывал о чем-то. Лицо его пылало, на переносье и на лбу вспыхивали капельки пота, даже мягкие завитки волос у висков были влажными, глаза блестели, выражая и удивление, и пережитый страх, и торжество. Он бросился ко мне, когда я вошел, и сжал мне руки выше локтей.
      - Что сейчас произошло, капитан! - заговорил он, захлебываясь, глотая концы слов. Бойцы, находившиеся здесь, и задержанные внимательно слушали. Мы обходили квартал на Красной Пресне: я, сержант Мартынов, красноармейцы Середа и Седловатых... Поначалу все было тихо, мирно. Во дворы заглянем глухо, темно, одни дежурные у подъездов да на крышах девчушки, ожидающие налетов, чтобы тушить "зажигалки". И вдруг... - Браслетов даже присел, как бы от неожиданности. - В одном из переулков к нам подбегает женщина, очень встревоженная, на рукаве - повязка. Видать, дежурная. И говорит: "Вот в том пустом доме, что на днях разбомбили, в слуховом окне мелькают огоньки". "Какие огоньки?" - спрашиваем. "Какие? Сигнальные, - говорит. - В прошлую ночь тоже дежурила и тоже видела эти огоньки". Но тогда она подумала, что это ей просто показалось... Мы поспешили за женщиной. Она провела нас по переулку к тому дому. За ним начинался пустырь, а дальше шли корпуса фабрики... Ждем. И вдруг... - Браслетов опять присел, глаза округлились, он оглянулся, точно его подслушивали, и произнес почти шепотом: - И вдруг действительно зажглись огни, мигали фонарем: три раза коротких, один продолжительный и опять два отрывистых, точно высвечивали по азбуке Морзе... Огонь помигал, помигал и погас. Потом, через некоторое время, опять... Честное слово! Вот сержант Мартынов не даст соврать... - Браслетов повернулся к Мартынову.
      Сержант, облокотившись на загородку, жевал булку с колбасой.
      - Верно, товарищ капитан, - подтвердил он скупо и без особого интереса.
      - Ну, а дальше, товарищ комиссар? - спросил Чертыханов, который любил рассказы о приключениях. Войдя, он швырнул на пол мешок с деньгами и уселся на него.
      - Дальше было вот как, - еще более загораясь и волнуясь, заговорил Браслетов. - Я скомандовал: "За мной, ребята, только тихо. Мы его сейчас схватим..." Женщина подвела нас к дому, указала вход на второй этаж, на третий, а с третьего на чердак... Оказывается, днем она уже обследовала дом... То, что померещилось ночью, не давало покоя и днем. Ну, так... Браслетов смахнул со лба пот. - На чердак так на чердак!.. Полезли. Мартынов впереди, я за ним, а Середа и Седловатых за мной... Страшно было, капитан, честно говорю, сердце билось где-то возле самого горла, вот-вот выскочит наружу. Но лезу, сержант Мартынов не даст соврать... Потом Мартынов приостановился, схватил меня за плечо и потянул к себе. Я поднялся двумя ступеньками выше и встал вровень с ним. На чердаке что-то попискивало часто и ядовито, пронзительно. Послышались неразборчивые и отрывистые слова. Ничего не разобрать!.. Радио искажало голос... Вдруг мы отчетливо услышали, как один из находившихся на чердаке - а их было не меньше трех - сказал открыто и нагло: "Москва охвачена паникой, люди уходят из города. Сейчас самый удобный момент для захвата большевистской столицы. Ее можно взять голыми руками. Одним воздушным десантом, небольшим!.. Во что бы то ни стало прорывайтесь к городу, удачнее момент трудно придумать... Перехожу на прием". Слабый, искаженный голос опять что-то ответил... Я толкнул Мартынова локтем в бок: пошли... Он осторожно влез наверх, я за ним, потом Середа и Седловатых. Неизвестные были так увлечены своим занятием, что не заметили нас в темноте. А шум заглушала работа радиоаппаратуры... Я опять толкаю Мартынова: давай! Он как рявкнет своим нежнейшим голоском: "Руки вверх!" Те шарахнулись в стороны, в темноту. Но не растерялись, нет... О добровольной сдаче в плен не могло быть и речи, какое там! Схватились за оружие и давай палить. Нещадно! Двоих мы уложили на месте, третий пытался выскочить в слуховое окно. Еще секунда - и гоняйся за ним по крышам... Но Седловатых опередил его: ударил автоматом по башке. Свалил! Этого мы захватили живьем...
      - Где он? - спросил я.
      - Во дворе, - ответил Браслетов. - А передатчик с нами. - Он указал на рацию, стоявшую в углу.
      Я отметил, что Браслетов - новый Браслетов - побеждал в себе самого себя, прежнего, и что победа эта воодушевляла и преображала его.
      - Поздравляю вас с первым боем!
      Он немного смутился, вытер лоб платком.