- Это - другое дело! - быстро отозвался он и тут же с несвойственной для него застенчивостью попросил, заглядывая мне в лицо: - Товарищ лейтенант, возьмите меня к себе. Меня четыре дня назад должны были выписать из госпиталя, но я упросил кое-кого, чтобы задержали, пока вы не выздоровеете. Пожалуйста, товарищ лейтенант. Я хорошо буду себя вести, честное благородное слово!
      - Возьму. - Он знал, что я люблю его, он знал, что необходим мне, как самая надежная опора.
      - Спасибо. - Чертыханов вскочил. - Разрешите уйти, товарищ лейтенант, пока вы не раздумали. Мне пора. - Он поспешно оделся, кинул за ухо ладонь, на прощание обнял мать и не вышел, а как-то выломился из комнаты, оглушительно бухая каблуками.
      - Ну и бес парень, - сказала мать. - Ты с ним не расставайся, сынок, из огня вынет.
      Оставшись в одиночестве, я задумался о завтрашнем дне. Мне было непонятно, зачем я, строевой командир хоть с небольшим, но боевым опытом, понадобился генералу Сергееву. Стоять на перекрестках с фонариком и проверять документы? Не лучше ли было бы дать мне роту и послать навстречу наступающему противнику?
      Тоня вернулась с Саней Кочевым. Я его едва узнал. В шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом в новенькой кобуре на боку, со шпалой в петлицах, он, чуть запрокинув голову, смотрел на меня пристально и растерянно - меня он, должно быть, тоже не узнавал. И только когда улыбнулся устало и по-доброму, в нем проглянул прежний Санька Кочевой, с которым восемь лет назад случай свел нас еще подростками. Веселой и бурной встречи не получилось: время и события были настолько серьезны и грозны, что радость как-то сама собой глохла в душе. Мы крепко обнялись. Мать и Тоня всплакнули, глядя на нас.
      - Я не раздеваюсь, Митяй, - сказал Саня. - Заехал буквально на минуту, чтобы только взглянуть на тебя. Сергей Петрович мне все рассказал. И про тебя, и про Никиту, и про Нину. Жив буду, обязательно напишу про всех вас. Он неожиданно взъерошил мне волосы. - Помнишь, как ты никого не пропускал впереди себя в класс, в общежитие: считал высшей для себя честью войти первым.
      - Хорошо бы, Саня, эту мою привычку сохранить до конца войны, - сказал я. - Может случиться, что в Берлин войду первым.
      Руки Кочевого с тонкими и длинными пальцами торопливо и обеспокоенно расстегнули полевую сумку. Он вынул карту и развернул ее на коленях.
      - Погляди. - Саня пальцем обвел большой полукруг с западной стороны Москвы. - Немцы подступили к городу почти вплотную... - прошептал он чуть слышно. - А ты говоришь Берлин.
      - Когда мы будем стоять у Берлина, - сказал я упрямо, - тогда о нем и говорить нечего, он будет лежать у наших ног. А я хочу говорить о нем сегодня, сейчас, когда фашисты подкатились к Москве! И я хочу крикнуть им в лицо: разобьем вас, сволочи, захватим ваше проклятое логово! Мы его сотрем с лица земли! Камня на камне не оставим! - Я и в самом деле начал кричать, захлебываясь собственным криком, от бессилия и ненависти - немцы под Москвой...
      Тоня подошла ко мне и погладила по щеке.
      - Сядь, выпей воды. А хочешь - водки. - Она вылила в стопку остаток из бутылки. Я выпил.
      Саня стоял надо мной, высокий, в ремнях, и улыбался черными, без блеска глазами. Он любил меня, понимал и жалел. Вдруг, садясь, он рывком придвинулся ко мне вплотную и поведал, точно строжайшую тайну. В глазах его стоял испуг.
      - Митяй, очнись. - Он опять кивнул на карту. - Взгляни сюда. Вот здесь, под Вязьмой, окружены четыре наши армии: Девятнадцатая генерала Лукина, Двадцатая генерала Ершакова, Двадцать четвертая генерала Ракутина, Тридцать вторая генерала Вишневского и Особая группа генерала Болдина. Это все на пятачке в пятьдесят километров в длину и тридцать в глубину. Там идут сражения днем и ночью. Я едва вырвался оттуда - помогла счастливая случайность. Над Москвой нависла смертельная угроза. Осознай это, Митяй!..
      Сообщение Кочевого меня потрясло. Хмель, бродивший в голове, улетучился.
      - Я все понял, Саня... Что делать мне, Дмитрию Ракитину, при создавшихся обстоятельствах? Дали бы мне сейчас роту, пускай не роту взвод, я пошел бы туда и встал бы, преградив путь вражеской колонне, движущейся к Москве, - задержал бы хоть на один час...
      - Я поехал, Митяй, - услышал я голос Кочевого. - Скоро зайду, если уцелею.
      Я проводил Кочевого до машины. Черная эмка, хлопнув, дверцами, тихо тронулась по булыжной мостовой, выезжая на затемненную Таганскую площадь.
      4
      Днем Москва показалась мне еще более суровой в своей настороженности, еще более мужественной в своей решимости выстоять перед надвигающейся угрозой...
      По улицам на большой скорости неслись грузовики с бойцами в кузовах, гремели скатами и колесами орудий на перекрестках, на выбоинах. Шагали не совсем четким строем рабочие с винтовками за плечами и с гранатами у пояса. Они пели: "Выходила на берег Катюша..." Один парень даже дерзко присвистывал. На этих примолкших и затаенных улицах песня звучала демонстративно, наперекор опасностям...
      У генерала Сергеева все решилось просто и быстро. Майор Самарин, с которым я познакомился при выходе из госпиталя, ввел меня в огромный и пустынный кабинет, увешанный картами. За массивным столом сидел Сергеев и что-то писал. Вот он приподнял голову, и я встретился с его глазами, утомленными и обеспокоенными, веки опухли и побагровели от бессонницы и напряжения. Казалось, он мучительно боролся с усталостью и сном. Не слушая моего доклада, он молча кивнул на кресло. Я сел.
      Майор, ожидая распоряжений, остановился поодаль. Сросшиеся на переносице мохнатые брови придавали его лицу строгость и непроницаемость.
      Окончив писать, генерал с треском оторвал листок от блокнота и подал его майору Самарину.
      - Прикажите срочно перепечатать.
      Майор вышел. Генерал, чуть приподнявшись, протянул мне руку через массивный стол.
      - Здравствуйте. Сидите, сидите... Мне рекомендовал вас дивизионный комиссар Дубровин. Он сказал, что в окружении вы вели себя достойно и решительно. Я беру вас для выполнения важного задания. Москва перестала быть мирным городом. Москва - предстоящая линия нашей обороны. Улицы Москвы в скором времени могут стать местом боев.
      У меня похолодела спина и дрогнул подбородок, я придавил его кулаком. Генерал заметил мое движение.
      - Ну, ну, не стоит отчаиваться. - Он ободряюще кивнул мне и улыбнулся устало. - Я сказал: не станут, а могут стать...
      Вернулся майор и опять остановился у стола с правой стороны. Генерал мельком взглянул на мои петлицы.
      - А звание у вас того... невелико. Надо повысить... Считайте, что вы капитан. Товарищ майор, заготовьте приказ. Направьте капитана Ракитина в батальон майора Федулова. - Генерал сказал мне: - В этом батальоне триста человек или немногим больше. Примите его и сразу же, не теряя времени, возьмитесь за дисциплину. Это - главное. Люди пораспустились от сидячей жизни. Русский солдат не любит сидеть без дела. Инструкции и распоряжения получите на месте. - И он, опять чуть приподнявшись, протянул через стол руку. - Связь будете держать с майором Самариным.
      - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу, сказал я. Генерал кивнул. - В госпитале на излечении находится ефрейтор Чертыханов. Разрешите взять его в батальон?
      Зазвонил телефон. Генерал поднял трубку и, прежде чем отозваться, сказал мне:
      - Берите. Майор Самарин поможет вам.
      - Благодарю вас, - сказал я. - Разрешите идти?
      - Идите. Желаю удачи, капитан. Действуйте смелее, а по необходимости беспощадно.
      5
      Школа, в которой разместился батальон, встретила меня нежилой, сумрачной немотой. Гулко хлопнула дверь, гулко разнеслись мои шаги по коридору. В классах нижнего этажа на партах и прямо на полу дремали красноармейцы. На меня они не обратили никакого внимания. Я заглянул в директорский кабинет. Молоденький белобрысый боец, небрежно закинув ногу на стол, по телефону морочил голову какой-то девчонке, то воркуя, то игриво восклицая:
      - Меня зовут Спартак. Был такой герой в Древнем Риме. Гладиатор. Какой я? Ничего, хорош сам собой. Ах, что вы говорите! Не пугайтесь. Война любви не помеха. Приходите на Таганскую площадь. А вы какая? Обрисуйте себя в общих чертах. Контурно.
      В конце коридора на подоконнике сидел не кто иной, как лейтенант Тропинин, и читал газету. Увидев меня, встал и встряхнул накинутую на плечи шинель. Заметив "шпалы" на моих петлицах, усмехнулся:
      - Еще два-три таких посещения, и вы станете полковником.
      - Все может быть, - ответил я сухо. - Где же батальон, чем он занимается?
      - Батальон? - спросил Тропинин с печальной иронией. - Одни отдыхают после обеда. Другие веселятся, сражаются в карты. - В это время с верхнего этажа скатился, прыгая по ступенькам лестницы, дружный и трескучий взрывами - смех, затем послышались звуки фокстрота - завели патефон. Слышите? Подобрали где-то патефон и крутят с утра до вечера... Ну, а третьи просто бродят по городу, тоскуя от безделья.
      - Где найти майора Федулова?
      - Сейчас за ним пошлю. - Пройдя к директорскому кабинету, Тропинин приоткрыл дверь и приказал бойцу, который все еще кокетничал по телефону, позвать командира батальона. Боец выбежал из школы. - Майор получил письмо, ему сообщили, что убит его друг... Выпил немного... Не понимаю! Там идет бой, фронт задыхается без людей, а нам позволяют бездарно тратить время. Здоровые молодые люди!..
      - Всех бросим туда - что останется про запас? - спросил я. - Не спешите, и до нас дойдет очередь...
      Сзади хлопнула дверь. Вошли двое. Боец вполголоса сказал, поворачивая майора в нашу сторону:
      - Там они, товарищ майор.
      Громадный и медлительный, без головного убора, майор Федулов шел по коридору, слегка покачиваясь и как-то странно отфыркиваясь. Когда он приблизился, я заметил, что волосы его были мокры и прядями свисали на лоб: должно быть, боец, чтобы выстудить хмель, поливал голову майора холодной водой.
      - Здравия желаю, товарищ капитан, - сказал майор Федулов, виновато ухмыляясь. - Прибыли мне на смену? Давно пора, а то тут с ума сойдешь... Хотя и не москвич, а считаю ее, матушку, своей единственной, родимой... - Он потер ладонью широкое лицо. - Как ты думаешь, капитан, захватят они ее? Раздавят?
      - С такими, как вы, захватят, - сказал я жестко. - Непременно. Таких раздавят.
      Это разозлило Федулова, он вдруг закричал срывающимся голосом, грубо и с угрозой:
      - Меня раздавят?! Меня! А чем я хуже вас? Чем? Нет, братец, меня раздавить не просто. Я не козявка, я солдат! - Дрожащими пальцами он расстегнул шинель, откинул левую полу. Пламенно сверкнули два ордена Красного Знамени. Он ударил себя в грудь. - Этим орденом за Финляндию наградили, а этим - за Минск, Ельню! Себя не жалел. И фашистов не жалел. Понял? Оскорбил ты меня, капитан.
      - Где ваши люди? - спросил я, когда майор успокоился и утих, сокрушенно и с огорчением покачивая головой. Он простодушно рассмеялся и вяло махнул рукой.
      - Черт их знает где! С девчонками романы крутят. Спартак, обеги дома, прикажи ребятам собраться во дворе...
      Белобрысый боец кинулся выполнять приказание. Я спросил майора:
      - А если сейчас, немедленно нужно будет решать боевую задачу, что вы станете делать?
      - Не тревожьтесь, задачу решим. Я только и делаю, что жду боевой задачи. - Майор начал приходить в себя. - Эх, капитан... фронты лопаются, как орехи, а тут - батальон... Лейтенант, - обратился он к Тропинину, проследи, пожалуйста... Хотя постой, я сам. Проветриться не мешает... Комиссар здесь?
      - Нет, - ответил Тропинин. - Сказал, что поехал домой и в случае чего явится по звонку.
      - Позвони ему, попроси немедленно прибыть...
      Майор ушел, а Тропинин скрылся в директорском кабинете. Я долго смотрел в окно, раздумывая о создавшемся в батальоне положении и о своей новой роли, неясной и загадочной. Я был убежден, что бойцам, предоставленным самим себе, не так уж радостно чувствовать свободу перед лицом смертельной угрозы и их легко будет привести в норму...
      Вскоре майор Федулов пригласил меня во двор.
      - Прошу вас, капитан, на смотр войскам. - Он совсем протрезвел, вел себя как-то не по росту суетливо и от этого казался еще более жалким, виноватым и несчастным.
      Батальон был выстроен на спортивной площадке повзводно. Это были молодые и здоровые ребята с автоматами поперек груди. На меня смотрели выжидательно.
      - Товарищи бойцы и командиры! - откашлявшись, обратился к ним майор Федулов. - Вот и пришла пора распрощаться мне с вами. Так и не дождались золотого времечка - побывать совместно в деле. Представляю вам нового командира капитана Ракитина.
      Кто-то из бойцов спросил:
      - А вы куда же, товарищ майор?
      Федулов встрепенулся, приосанился и ответил громко и хрипло:
      - Куда пошлют. Передовая теперь рядом. На нее путь всегда открыт. Может, там и встретимся.
      Я попросил проверить списки. В строю не оказалось двадцати шести человек. Майор Федулов успокоил меня.
      - Они где-нибудь поблизости. Подойдут. - Он все время ощущал какую-то неловкость, должно быть, оттого, что я встретил его в нетрезвом виде.
      Я медленно прошел вдоль строя, пристально и с беспокойством вглядываясь в лица бойцов, пытаясь угадать, что это за люди, с кем придется, быть может, завтра идти в бой. Вернувшись на прежнее место, я скомандовал:
      - Коммунистов попрошу подойти ко мне.
      Строй не дрогнул. От него отделились лишь трое: два командира и пожилой красноармеец с рыжей широкой бородой.
      - Лейтенант Кащанов, командир второго взвода, - представился один, узкоплечий, с большим кривоватым носом на узком лице. Второй, приземистый, скуластый, с тонкими, неистово светящимися полосками глаз, тоже назвал себя:
      - Лейтенант Самерханов, командир первого взвода.
      Я подошел к бойцу с рыжей бородой; он стоял как-то неловко, в громадных ботинках, в обмотках, увесистые руки высовывались из рукавов и казались чересчур длинными. Бойцы, поглядывая на него, тихо посмеивались.
      - А вы кто? - спросил я.
      - Так что рядовой Никифор Полатин, - ответил он спокойно. - Ездовой я и санитар.
      "Да, не слишком крепка партийная прослойка, - подумал я не без горечи. - Надо что-то предпринимать, пока не поздно".
      Затем скомандовал:
      - Комсомольцы, три шага вперед! - И чуть не вскрикнул от радостного изумления: весь батальон отпечатал трижды - раз, два, три! Я обернулся к Федулову. Майор улыбнулся:
      - Батальон сплошь комсомольский.
      Настроение мое поднялось мгновенно.
      - А фронтовики среди вас есть? - спросил я.
      - Есть. Есть!.. - послышалось несколько голосов.
      - Два шага вперед! - скомандовал я, едва сдерживая радость.
      Выступило больше ста человек. Я подошел к первому; это был невысокий, неказистый с виду человек, в шинели с завернутыми рукавами - они были ему длинны.
      - Как фамилия? - спросил я.
      - Лемехов Иван. Бронебойщик.
      - Где воевал?
      - От границы шел. Ранило под Рославлем.
      - В боях участвовал?
      Лемехов даже рассмеялся: вопрос показался ему наивным.
      - А как же! Два танка на счету имею.
      Следующий на мой вопрос ответил мрачновато:
      - Сержант Мартынов. Разведчик. Был ранен под Минском.
      Бойцы, один за другим, откликались.
      Я обошел всех фронтовиков, каждому посмотрел в глаза. Ох, повидали виды ребята!..
      Только сейчас я обратил внимание на то, как плохо были одеты люди: поношенные, выгоревшие шинели, ботинки со стоптанными каблуками, обмотки, и спросил:
      - Претензии есть?
      Подтянулся и с тревогой посмотрел на бойцов майор Федулов. Но строй молчал.
      - Есть! - Никифор Полатин поднял руку. - Товарищ капитан, можно задать вопрос?
      - Задавайте.
      - Долго нам еще находиться тут?
      - Нет, не долго, - ответил я, убежденный в том, что при создавшемся положении нас со дня на день бросят на фронт.
      - Медикаментов нет, перевязочных средств тоже нет, учтите, товарищ капитан, - сказал Полатин.
      - Патронов маловато! По одному запасному диску.
      - Противотанковых гранат совсем нет!..
      - Передайте командованию, что сидеть на месте дольше нет никакой возможности!
      Требования сыпались одно за другим со всех концов. И когда установилась тишина, я сказал, обращаясь к батальону:
      - На Западном направлении немецко-фашистские войска вновь прорвали нашу оборону. Наши войска отступили. Не исключено, что линия обороны пройдет по самому сердцу нашей столицы. Батальон должен быть готов каждую минуту к выполнению боевых действий. С этого момента самовольная отлучка из расположения батальона будет рассматриваться как дезертирство. А время сейчас слишком суровое, чтобы можно было щадить дезертиров. Всем бойцам и командирам, кто самовольно или с согласия командира поселился на квартирах, немедленно вернуться в расположение, то есть сюда, в школу. Командиров взводов прошу проследить за выполнением.
      Во время моей речи во двор входили бойцы, спрашивали у майора разрешения и вставали в строй...
      Прибежал и Чертыханов с вещевым мешком за плечами, запыхавшийся, распаренный, - видимо, сильно торопился. Он бодрым, строевым шагом подошел к нам.
      - Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану. - И, повернувшись ко мне, крикнул: - Товарищ капитан, ефрейтор Чертыханов после излечения в госпитале прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей боевой службы! Разрешите встать в строй?
      - Вставайте, - сказал я.
      Бойцы, с интересом наблюдая за плутовской рожей Чертыханова, за старательными, истовыми его движениями, ухмылялись, перешептываясь. Прокофий отодвинулся на левый фланг первого взвода и замер, уставившись на меня, точно демонстрировал бойцам наглядный урок, как надо относиться к командиру, а во взгляде его я уловил хитрый намек: пускай, мол, учатся, с каким усердием и прилежностью надо нести службу.
      - Кто хорошо знает расположение города? - спросил я. Оказалось, что половина бойцов не знала Москвы. Я приказал разбить каждый взвод на группы и к каждой группе прикрепить москвичей, чтобы они могли по карте ознакомить бойцов с основными городскими районами.
      Наконец появился комиссар. Стройный, легкий на ногу, он шел по двору, как бы пританцовывая. Это был порывистый молодой человек в длинной, до щиколоток, шинели с ярко начищенными пуговицами, словно были вкраплены в серую материю горящие угольки. По-девичьи нежное, моложавое лицо его было бледным, губы маленького рта выглядели излишне пунцовыми. Взмах руки к козырьку был сделан четко, с этаким вывертом, рассчитанным на эффект.
      - Старший политрук Браслетов, - представился он. Рука притронулась к моей ладони и сейчас же выскользнула.
      Я приказал батальону разойтись, и бойцы побежали по квартирам ближайших опустевших домов за вещами, чтобы перебраться в школу.
      Браслетов отвел меня в глубь двора. Мы остановились между двумя столбами, где когда-то была натянута волейбольная сетка.
      - Последнюю сводку слыхали, капитан? - спросил меня Браслетов почему-то шепотом.
      - Да.
      - Что вы скажете об этом? Что будет дальше? - Он зябко поежился и потер руки, ища у меня сочувствия.
      Я поглядел на его маленький женственный рот, на тонкие дуги бровей и ответил почти небрежно:
      - На фронте достаточно войск, чтобы задержать противника. Меня тревожит положение в батальоне, товарищ старший политрук.
      Судя по всему, капризный и тщеславный Браслетов, должно быть, не терпел замечаний и сейчас оскорбленно вспыхнул, щеки покрылись розовыми пятнами.
      - Что вы имеете в виду? - спросил он.
      - Командир пал духом, вы по целым дням пропадаете бог знает где. Люди предоставлены самим себе. И это в такой-то момент! Восемь человек до сих пор не явились. Где они? Дезертировали? Их не видят в батальоне четвертый день.
      - Подумаешь! - воскликнул он решительно. - Армии гибнут, а вы - сбежало восемь человек. Ну и черт с ними, коль сбежали! Такие в трудную минуту не надежда.
      - Что вы болтаете? - сказал я, оглядывая его. - Комиссар называется!..
      Браслетов побледнел до прозрачности, еще ярче обозначились дуги бровей под козырьком фуражки.
      - Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! - Побледневшие губы его трепетали, белая полоска подворотничка врезалась в шею. - Я вам... Я вам не подчиненный...
      - Нельзя ли без истерик, комиссар? - попросил я и пошел к зданию школы. Браслетов молча следовал за мной.
      В кабинете директора - "нашем штабе" - майор Федулов собирал в чемодан свои пожитки. Он тихонько и бездумно посвистывал. Вздернутый нос, расплюснутый на конце, покраснел, глаза обновленно поблескивали, - Федулов, видимо, только что выпил, и опьянение было еще свежим и веселым.
      - Ну, капитан, желаю тебе удачи от всей души, честное слово, заговорил Федулов. - Канцелярии при мне нет, печати тоже. Один список личного состава и аттестат на питание. Питаемся мы в ближайшем подразделении ПВО. А то и так, по случаю...
      - Не явилось восемь человек, вы знаете об этом? - спросил я.
      - Знаю. - Майор улыбнулся примирительно и по-свойски. - Придут. Вот пронюхают, что новый командир прибыл, и заявятся, как миленькие. Они по девкам разошлись, это я знаю точно. И Спартак вот знает. Ты, Спартак, за ними сходи, позови... Ну прощайте, ребята. - Майор Федулов вышел из комнаты. Я видел в окно, как он медленно, чуть покачиваясь, пересек двор, волоча огромный пустой чемодан. "Что с ним произойдет дальше? - спросил я себя. Человек он храбрый, обязательно попадет на фронт и однажды, подвыпив, выскочит впереди бойцов, поведет их в атаку, безрассудно, не страшась за свою жизнь и за жизнь других, и вражеская пуля уложит его навсегда..."
      Сзади меня Браслетов произнес дрожащим от волнения голосом:
      - Жена у меня родила. Девочку. Сегодня привез домой. У жены, кажется, грудница началась. Мучается, бедняжка, молока нет...
      Я обернулся к нему.
      - Обязанности есть обязанности. Начнутся бои, нужно будет организовать оборону, а вы, вместо того чтобы руководить боем, побежите по своим личным делам...
      - Не утрируйте! - крикнул он. - Я сказал все это не для того, чтобы вы издевались над моим горем. Теперь я знаю, что не найду у вас сочувствия.
      - Жене вашей я глубоко сочувствую, - сказал я, - вам - нет.
      6
      Взвод лейтенанта Кащанова располагался на втором этаже в двух классных комнатах. Из одной донесся, когда мы поднялись на этаж, всполошный вспышками - шум, сквозь него пробивался мальчишеский, с визгом со всхлипами, плач. Чертыханов пробежал вперед и растворил перед нами дверь. Шум сразу стих, прервались и всхлипывания. Бойцы столпились возле парт, сдвинутых к одной стене. Лейтенант Кащанов встал и загородил собой красноармейца.
      - Взвод занимается изучением расположения города, - доложил он.
      Чертыханов взглядом показал мне на бойца, стоявшего за спиной Кащанова. Я тронул лейтенанта за плечо, он сделал шаг в сторону, и передо мной очутился боец, молоденький и хрупкий, с неоформившимися плечами и тонкой шеей; волосы у него мягкие и белые, нос в веснушках, на губе нежный цыплячий пушок. Я видел его впервые, в строю его не было. Он изредка сдержанно всхлипывал и размазывал по щекам слезы.
      - Как ваша фамилия? - спросил я.
      - Куделин, - прошептал боец.
      - А зовут как?
      - Петя... Петр Куделин.
      - Сядь, Петя, - сказал я.
      Куделин привычно сел за парту, из-за которой, должно быть, недавно встал: надо было идти на фронт. Я присел рядом.
      - Почему ты плачешь?
      - Так, ничего, - ответил он, не поднимая глаз.
      - А все-таки?..
      Лейтенант Кащанов опустился на соседнюю парту и обернулся к нам.
      - Он бегал к себе домой. Прибежал, а дома нет - одни развалины.
      - Кто оставался дома, Петя? - спросил я. - Родители погибли?
      Петя Куделин пошевелил дрожащими губами:
      - Родители умерли, когда я был маленьким. Я с бабушкой рос... Старенькая она была. Сперва ходила в убежище, а потом перестала. Дом деревянный... Бомба угодила прямо в середину, разворотила все... Пожарные бревна растаскивали...
      - Бабушку нашли? - спросил Чертыханов.
      - Нет еще, - ответил Петя. - Я не стал дожидаться: а вдруг ее раздавило совсем? Я боюсь... Глядеть на нее боюсь. Я мертвецов боюсь.
      - Это бывает, Петя, - сказал Чертыханов, утешая. - Привыкнешь. На войне насмотришься. Ничего страшного в этом нет. Те же люди, только не дышат. Вот и все.
      Куделин с испугом отодвинулся от ефрейтора, поглядел на него изумленно и с замешательством: как это он так безбоязненно об этом говорит, по-детски, всей ладошкой, стер со щек слезы. Я взглядом пригрозил Чертыханову, но тот, пожав плечами, сказал:
      - А что? Он не маленький.
      Я заметил, как разволновался и побледнел Браслетов, слушая Куделина, ему как будто стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки.
      - Где ты живешь? - спросил он. - Где твой дом?
      - Недалеко отсюда, - сказал Петя. - У Павелецкого вокзала. В переулке у Коровьего вала.
      Браслетов распрямился, страх округлил его глаза.
      - Я на минуту отлучусь, позвоню. Это рядом с Серпуховской! - шепнул он мне и метнулся из класса.
      Петя Куделин сидел, понурив голову, жалел бабушку и думал, должно быть, о своей сиротской доле, об одиночестве, а слезы, накапливаясь на ресницах, отрывались и падали на парту, и он растирал их локтем.
      Я положил руку на узенькие его плечи.
      - Война, Петя. Бабушку теперь не вернешь. Теперь семья твоя здесь, среди нас. Скорее становись солдатом. Не сегодня-завтра вступим в бой...
      Куделин угрюмо молчал, шмыгал носом и изредка кивал головой, белой, с вихром на макушке.
      - Назначьте Куделина командиром группы, лейтенант, - сказал я командиру взвода Кащанову. - Москву он знает и в случае чего провести людей к назначенному пункту сумеет. Сумеешь?
      - Да, - сказал Куделин, вздохнул и пошевелил плечами, как бы сбрасывая с себя, со своей души обременительный груз. Он даже с интересом взглянул в сумеречный угол класса, где Чертыханов, собрав вокруг себя бойцов, что-то рассказывал приглушенным, с хрипотцой голосом. Там уже возникал сдержанный хохоток.
      Вернулся Браслетов с порозовевшими, в пятнах щеками, усталый и расслабленный, точно перенесший изнурительную болезнь. Он вытирал платком горячий лоб и шею.
      - Все в порядке пока, - негромко произнес он, приблизившись к нам. Бомба разорвалась совсем рядом, выбило стекла. Я сказал, чтобы Соня вообще переселилась в бомбоубежище.
      Сумерки, серые и сырые, медленно вливались через потемневшие широкие окна класса. В наступившей тишине, в полумгле было слышно, как ветер со свистом обшаривал углы здания, глухо стучал в стекла каплями дождя, и от этого тревога охватывала ощутимо и властно, с обжигающей силой. Бойцы замолчали. Чертыханов сидел позади меня, и я слышал его шумное дыхание. Чувство отгороженности от мира в четырех стенах было мучительно тягостным. Я попросил опустить на окна шторы из темной и плотной бумаги. Зажгли свет. Бойцы сразу оживились, кто-то робко засмеялся.
      Перегнувшись через парту, Чертыханов шепнул мне:
      - Может, маму навестите, товарищ капитан? Она, я знаю, надет вас. Вот уж рада будет.
      Комиссар Браслетов моментально и с горячностью откликнулся на предложение Чертыханова.
      - Надо бы сходить попрощаться... Пройдемся вместе, если хотите. Жена моя будет рада видеть вас, честное слово...
      Мне тоже не терпелось вырваться отсюда. Меня потянуло взглянуть еще раз на Москву, захотелось пройти по ее пустым и темным улицам с немыми окнами домов, прислушаться...
      - Сейчас я позвоню майору Самарину, спрошу, - сказал я, вставая. Глаза Браслетова благодарно заблестели. Он спустился вместе со мной в директорскую, где был телефон, нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и от волнения машинально тер платком блестящий козырек своей фуражки.
      Майор Самарин сказал, что все пока для нас без изменений, но что мы, как всегда, должны быть готовы к возможным неожиданностям. Он разрешил мне ненадолго отлучиться. При этом вздохнул укоризненно:
      - Ох уж мне эти москвичи - дом тянет, как магнит...
      7
      Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:
      - Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней...
      - В какое метро она пошла? - спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. - А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас.
      - Не одна пошла - всей квартирой, - отозвалась тетя Клава из полутемной кухни; она появилась в передней с чайником в руках. - А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась...
      Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах - парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу - пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:
      - Что, молодые люди, проворонили державу?
      - Почему вы так решили? - сказал Чертыханов хмуро.
      - Где мне самому решать такие проблемы! - с наигранным испугом воскликнул он. - Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением... Этим и спасаемся от налетов...
      Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.