И по сигналу ударит по флангу. Сигнал - зеленая ракета... Остальные подразделения - в моем резерве. Атаку начнем до наступления полного рассвета, чтобы застать врага еще в подштанниках. Противник едва ли ждет нашего налета. Как ты думаешь, майор? - спросил Оленин командира полка. Негреба утвердительно кивнул головой, тяжелой, в большой шапке с опущенными наушниками, и улыбнулся: ведя оборонительные сражения, он уже давно отвык принимать такие, по его понятиям, дерзкие решения.
      - А ты, капитан? - спросил Оленин, по-приятельски обнимая меня.
      - Подходяще, товарищ подполковник, - сказал я.
      - На подготовку даю сорок минут. Медлить нельзя: можем все проиграть. После захвата Монина продвигаться на Росицу. Задача ясна? - спросил комбриг.
      Мне нравились в Оленине и его легкость, с какой он взял на себя командование, и его лихая уверенность в том, что предстоящий бой обязательно принесет нам победу, и его воинственная повадка, и его душевная взволнованность; эта взволнованность всколыхнула все мои чувства...
      - С ротой пойду сам. - Я приказал Астапову, наиболее опытному командиру, спуститься лесочком к балке и там ждать меня.
      Старший лейтенант Скнига попросил у командира полка Негребы сани-розвальни.
      - Лошадка ваша нам не нужна, товарищ майор, слишком маломощная, у нас есть покрепче, а вот сани пригодились бы. Мы бы пушку на них поставили.
      - Развалятся они, - возразил Негреба. Но артиллеристы уговорили, и он сдался. - Ладно, себе другие достанем.
      Бойцы запрягли в сани немецких рослых коней, добытых разведчиками еще под Тарусой, взвалили пушку; сани заскрипели, продавливая полозьями снег, но груз выдержали.
      Оставив за себя лейтенанта Тропинина и комиссара Браслетова, я вместе с артиллеристами прошел к оврагу.
      В редеющей ледяной мгле, не шелохнувшись, застыли высокие березы, под ними белел наметенный за ночь скрипучий снег. Даже в сумраке он таинственно и голубовато сверкал и переливался. Изредка в лес залетали мины, с шумом прошивали распластанные ветви елей и, пробивая сугробы, глухо трескались.
      Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.
      Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками - все в порядке.
      Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.
      Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:
      - Внимание, товарищ капитан!
      Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма "Веселые ребята": "Легко на сердце от песни веселой..." Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.
      - Сейчас дадут, - сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.
      Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании - так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов... И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.
      Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.
      За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.
      Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.
      Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.
      Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы... Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли...
      А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.
      Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:
      - Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.
      - Глядите, товарищ капитан! - крикнул Чертыханов. - Танки!
      Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:
      - Это вам не бутылки с керосинчиком!.. - Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие - бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: - Ракета, товарищ капитан! Пошли!
      Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтенанта Прозоровского. Рассредоточившись в цепь, красноармейцы побежали за танками к селу. За первым взводом пошли второй, третий.
      Я не раз замечал: когда бой проходит слаженно, с подъемом, с верой в успех, то необыкновенное чувство душевного восторга озаряет людей. И тогда каждый человек как бы меняется на глазах: он может поразить цель с одного выстрела, может пройти незамеченным на виду у врага, может покрыть расстояние с быстротой птицы, может бросить гранату с ловкостью рекордсмена.
      Я наблюдал в бинокль за ходом боя и восторгался тем, как он протекал.
      В первой цепи своего взвода бежал лейтенант Прозоровский. Мне это хорошо было видно. Бежал, не пригибаясь, без остановок; изредка на бегу поворачивался, взмахивал автоматом и, должно быть, что-то кричал бойцам. Вот он, достигнув села, скрылся за крайними домами в дыму. Прозоровский беспощадно добивал в себе страх. Первым вызываясь на выполнение заданий, он как бы демонстрировал перед всеми свое бесстрашие: признавая свою вину, он всячески старался оправдаться перед товарищами. Однажды на глазах у всего батальона он вышел на открытую, простреливаемую со всех сторон местность и не спеша, с нарочитой медлительностью вынес в укрытие раненого сержанта, командира отделения. Я понимал, с каким мучительным трудом давалось ему это спокойствие, эта игра со смертью. Я сказал тогда:
      - Храбрость и безрассудство не одно и то же. И не лезь туда, где нет в этом необходимости. Я же знаю, что тебе страшно.
      - Страшно, - согласился Прозоровский. - Но уже не так, товарищ капитан, как раньше, честное слово... Помните, вы сказали про моего отца? Мне теперь кажется, что он на меня все время смотрит, глаз не спускает: как я себя поведу...
      - От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, - сказал я. - Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем...
      Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.
      Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей - отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.
      Занимая все пространство двора, стоял танк, возле него копошились немецкие солдаты, которые, очевидно, пытались его завести. Танк не заводился.
      Чертыханов достал из сумки бутылку, обошел двор; по лесенке, приставленной к стене, залез на соломенную крышу и швырнул вниз сперва бутылку, затем противотанковую гранату. Он свалился с лесенки и зарыл голову в снег.
      Я едва успел отбежать за угол избы. Раздался глухой, с треском взрыв. В стороны разлетелись щепки разнесенных тесин и клочья слежавшейся соломы. Вверх потянулся тоненькой струйкой дым; с каждой секундой он набухал и чернел, щекотал ноздри ядовитым запахом. Через пролом в стене выполз окровавленный танкист. Он утопил лицо в сером от гари снегу, стал жадно хватать его оскаленными зубами, и снег, где касалось его лицо, делался розовым, танкист отполз еще немного и, обессилев, захрипел и замер. Навсегда. В далеком незнакомом селе, между двух чужих жилищ... Двое остальных остались во дворе, должно быть были убиты наповал.
      Загорелся двор, а потом изба, и Чертыханов подбежал ко мне, схватил за рукав и оттащил к соседнему дому.
      Отбитое нами село являло собой зрелище страшное: лихо, с вихревым завыванием пронеслась тут смерть, навсегда уложив пришельцев на скрипучий, присыпанный порохом морозный снег. Вдоль улиц, на дорогах, исхлестанных разрывами снарядов и мин, замерли искореженные орудия, возле них вразброс валялись, застывая на морозе, солдаты-артиллеристы; курились смрадом танки, опрокинутые тягачи, автомашины; храпели еще живые лошади, в сбруе, в оглоблях; огонь с жадностью пожирал строения, рушил кровли, взметывая в небо россыпь искр...
      Бежав из Монина, противник сосредоточился в лощине между двумя населенными пунктами: Монином и Росицей - танки, автомашины, артиллерия, цистерны, обозы и большое скопление людей. По-видимому, готовился контрудар.
      Рота старшего лейтенанта Астапова заняла оборону на окраине села. Я связался с командиром бригады и просил его выслать две оставшиеся в резерве роты ко мне: одна рота и часть мотострелкового батальона могли не выдержать вражеского натиска.
      В это время Петя Куделин подвел ко мне рослого командира в белом полушубке, с планшетом на боку; большая шапка-ушанка была надвинута на самые брови и касалась очков в роговой оправе. Он назвал себя майором Субботиным, командиром дивизиона реактивных минометов.
      - Приказано сделать один залп, - сказал Субботин. - Прошу поставить задачу.
      Отметив на карте место скопления противника - лощину, майор торопливо ушел.
      Через полчаса мы услышали над головой характерный гул, как будто лопалось и разрывалось само небо. Вслед за тем послышался обвальный, сотрясающий землю грохот, и над лощиной взметнулось пламя чудовищной силы. Уплотняясь в тучу, похожую на гриб, заколыхался черный дым. Наступила жуткая, леденящая душу тишина.
      Батальоны, поддержанные танками, пошли в наступление на Росицу. Дорога пролегала через лощину, куда только что упали мины катюш. Она была черной, как котел. Над ней стояла кладбищенская тишь. В воздухе носился смрад горелого железа и резины, тошнотный запах крови.
      Бойцы, огибая лощину, озирались и убыстряли шаг, чтобы скорее миновать это страшное место...
      Красноармейцы на танках и в пеших цепях быстро достигли деревни Росица и одним стремительным броском выбили из нее немцев. Противник стал отходить по проселочной дороге в лес, в направлении села Саратово.
      Я доложил командиру бригады о том, что Росица захвачена, что батальоны - мой, отдельный, и мотострелковый - занимают оборону на южной и западной окраинах деревни на случай контратаки.
      В настороженном затишье на землю упала внезапная темнота - наступала длинная декабрьская ночь. Распростерлось над головой огромное, без единого облачка небо, в беспорядке щедро рассыпались по его полированной черноте режущие взгляд звезды, крупные, в колючках-лучиках. В темноте вышел на прогулку по рощам и перелескам мороз. Он ударял своим посохом по стволам деревьев, и они, отзываясь, слабо потрескивали; мороз забредал в деревни и села, залеплял окошки белым ворсистым инеем. Протяжно запел под ногами жесткий снег. Стужа пробиралась под мех полушубков, в валенки, леденила ноги. Теплый пар дыхания, схваченный холодом, оседал изморозью на воротниках, на шапках, на бровях; оружие - винтовки и автоматы - побелело, накаляясь и обжигая ладони. Мороз с каждым часом становился круче. Дымы над трубами изб стояли, как штыки, прямо, не рассеиваясь.
      Штаб батальона занимал просторную избу. В избе еще хранилось тепло и чуждый, нездешний запах мыла, вина и пара от мокрых валенок, которые поставили к печке сушить, - запах чужой жизни, чужих, побывавших здесь людей. За столом в переднем углу под образами сидел лейтенант Тропинин. Он озабоченно писал. Трое связных и два телефониста, пристроившись в углу на лавке, пили из жестяных кружек чай.
      Я велел послать за командирами рот и за старшим лейтенантом Скнигой. Связные тотчас поставили кружки с недопитым кипятком, прихватили оружие и вышли.
      - Командир первой роты лейтенант Кащанов ранен, - сказал Тропинин.
      - Где он?
      - У санитаров. На этой же улице, второй дом от края. Пока Кащанова заменяет комиссар Браслетов.
      - Потери известны? - спросил я.
      - Девять человек убито, семнадцать ранено. В основном из роты Кащанова. Командир бригады бросил ее на Монино в поддержку мотострелковому батальону. Поименный список будет позже.
      Из чулана выступила хозяйка, еще не старая женщина с полными округлыми плечами, разрумянившаяся от жара печи; она рада была, что вылезла из погреба, куда ее загнали немцы, и всячески старалась нам услужить.
      - Картошку-то сейчас подать? - спросила она, обращаясь к Тропинину. Молока принесу и капусты.
      - Немного погодите, - сказал я. - Не до еды... И потом, хозяйка, пожалуй, одного чугуна будет мало.
      Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.
      - Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.
      Я сказал Тропинину:
      - Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.
      Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам...
      Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.
      В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.
      - Вот он, - шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.
      Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.
      - Это вы, товарищ капитан? - сипло, с остановками прошептал лейтенант. Лицо его осунулось, кривоватый нос заострился, верхняя губа обнажила кончики зубов. - Как меня садануло... Мина упала сбоку... почти у самых ног... Лицо успел отвернуть, а то бы и лицо... своротило набок... Не знаю, вылечат или нет... Боюсь, инвалидом останусь... Без руки... - Он вздохнул с хрипом и замолчал. На лице выступил пот; капли его как будто переливались в свете лампы. - Жарко... - Левой рукой он сдвинул с себя полушубок, открылась грудь в бинтах. - Жаль, товарищ капитан, самая хорошая пора началась... Фашистов погнали... До слез жаль...
      - Не огорчайся, Саша, - сказал я. - На наш век войны хватит. Мы еще пошагаем с тобой. Меня тоже однажды садануло, - думал, конец пришел: шестнадцать осколков влепили. Ничего, выбрался. И ты встанешь...
      - Хорошо бы, если так, - ответил Кащанов. - Но боюсь... - Он вдруг резко перевернулся на левый бок, отрывисто вскрикнул, глаза туго зажмурились, а раненая рука, сильно ударившись о стену, упала безжизненно, как веревка. Из сомкнутых век выкатилась крупная слеза, подержалась немного на ресницах и сползла на щеку. Он умер: не выдержало сердце.
      Я возвращался в штаб, не видя дороги, в глазах скопился какой-то дрожащий туман, и все вокруг рябило, искажалось... "Как неожиданно обрывается жизнь! - думал я. - Минуту назад он был уверен, что вернется в строй, пусть даже инвалидом, без руки... Как легко, как просто и как страшно..."
      4
      В избе вокруг стола в одних гимнастерках сидели командиры рот: старший лейтенант Астапов, лейтенант Рогов, комиссар Браслетов, Скнига, начальник штаба Тропинин. После морозной стужи они раскраснелись и ожили в тепле. Удачно проведенный бой воодушевлял и веселил.
      - Что ты так долго? - воскликнул Браслетов. - Заждались. Есть хочешь? Картошка давно сварилась.
      Я молча снял полушубок, повесил на гвоздь у двери, подпоясал гимнастерку. Ощущение смерти еще не покидало. Я сел к столу. Хозяйка принесла капусты, поставила картошку в эмалированном блюде, разваристую, исходящую горячим паром. Раскрыли банки с консервами, оставленные в избе немцами. Астапов из-под лавки достал жбан с водкой.
      - Ругать не станете? - спросил он меня.
      - И я выпью. - Я помолчал немного, усмиряя внезапно нахлынувшее чувство жалости к Кащанову, к этим вот сидящим вокруг блюда с картошкой людям, к бойцам, находившимся в обороне на лютом морозе, к себе самому. - Наливай... Лейтенант Кащанов умер, - сказал я.
      - Как! - воскликнул Браслетов, вскакивая. - Совсем недавно я с ним разговаривал! Я еще предупредил его, чтобы он не отморозил в пути руки или ноги. Он даже усмехнулся: ничего, говорит, товарищ комиссар, мина не доконала, так мороз не возьмет, он наш, русский... Поди ж ты!..
      - Что ж, друзья, - сказал Астапов, вставая. - Помянем добрым словом нашего боевого товарища: толковый был командир, простой, не из трусливых...
      Выпили. Закусили. Я спросил Браслетова:
      - Люди накормлены?
      - Да. Кухни пришли.
      - Хорошо. Пусть командиры взводов следят, чтобы не было обмороженных. Через каждые полтора-два часа делайте смену: одна половина в обороне, вторая в избах - пусть греются.
      - Все будет сделано, - отозвался Тропинин и, выйдя из-за стола, наскоро оделся. - Я отлучусь в роты. Водку не пью, а поужинал недавно. - Он вышел, но тут же вернулся - встретил в сенях командира бригады. Вместе с Олениным вошли в избу несколько командиров-танкистов. Мы попытались встать, но Оленин остановил.
      - Приятного аппетита, товарищи командиры! - Он схватил первый попавшийся стакан. - Что ж, с ходу! - Выпил, сорвал с себя полушубок, шлем, швырнул на лавку. - Раздевайтесь, - сказал он своим спутникам. - Подведем итог дня. Обсудим, что делать дальше. - Оленин разрумянился, тоненькая ниточка усиков потемнела в тепле, русые волосы взъерошились, и выглядел он совсем юным. - Позвольте вам доложить, товарищи, результат боевого дня: сожжено, подбито и захвачено тридцать два вражеских танка.
      - Два на счету моих артиллеристов, - сказал старший лейтенант Скнига, вставая.
      Чертыханов, приблизившись к столу, обратился к Оленину:
      - Разрешите доложить, товарищ подполковник?
      Оленин, круто обернувшись на табуретке, с любовным уважением и с улыбкой посмотрел на Прокофия.
      - Ну, ефрейтор?..
      - Один танк на моем счету, - браво отрапортовал Чертыханов. Бутылочкой поразил!
      - Молодец! - Оленин встал и, развеселившийся, довольный первым успешным боем и от этого щедрый на доброту, обнял Прокофия. - Спасибо за службу, ефрейтор.
      Чертыханов, вытянувшись, рявкнул во всю силу, так что подполковник вздрогнул и зажал уши:
      - Служу Советскому Союзу! - и отступил к порогу, к связным и телефонистам.
      Оленин, посмотрев на меня не без зависти, качнул головой.
      - Повезло тебе, комбат. С таким парнем воевать можно. - Он рассмеялся, темная полоска усиков оттенила белизну зубов. - А что, если я заберу его у тебя?
      - Не пойдет, - сказал я.
      - Не пойдет? Ко мне? Сейчас спросим. - Он опять крутанулся на табуретке, слегка задетый моей уверенностью и категоричностью. - Ефрейтор Чертыханов!
      Прокофий с готовностью очутился перед глазами комбрига. Оленин спросил, заглядывая ему в глаза:
      - Пойдешь ко мне служить?
      - Никак нет, товарищ подполковник.
      - Я сделаю тебя своим помощником. Научу танком управлять.
      Прокофий польщенно ухмыльнулся.
      - Танк - это хорошо. Это славно. Крепость! Но пехота лучше. Мы пехотинцы. В пехоте вольготней живется. Шагай себе на своих на двоих, как по нотам. Так что извините, товарищ подполковник: характером мы с вами не сойдемся.
      И командиры и красноармейцы, находившиеся в избе, притихли, прислушиваясь к разговору. Оленин, зажигаясь непокорностью Чертыханова, возвысил голос:
      - А я прикажу.
      - А я сбегу.
      - Сбежишь? Это будет дезертирство! А за дезертирство что бывает?
      - Смерть, - спокойно ответил Прокофий.
      - Ты не боишься смерти?
      - Смерть не теща, пилить не будет. Раз обнимет - и каюк. Шаль только, товарищ капитан останется без моего прикрытия.
      Оленин расхохотался.
      - Ну черт! Ну пехота!.. - Он дружески толкнул Чертыханова кулаком в плечо. Прокофий даже не качнулся, стоял как врытый. - Молодец!
      - Рад стараться! - крикнул Чертыханов с усердием.
      - Рюмку выпьешь?
      - Никак нет, не могу. Свое, положенное уже выпил. Сверх положенного не позволяю: обстановка такая... серьезная. - И опять отодвинулся к порогу, где скопились сумерки.
      Старший лейтенант Астапов крикнул, порываясь высказаться:
      - Тихо, товарищи! Тихо! Позвольте и мне доложить... - И когда за столом поутихли, повернулся к Оленину. - Товарищ подполковник, на счету моей роты тоже один танк. Конкретно, на счету бронебойщика Лемехова Ивана. Сам видел, как он подбил. В мотор попал, потому что танк встал, а вскоре и загорелся...
      - Подтверждаю, - сказал я. - Лемехов из бронебойки даже самолет сбил.
      5
      Саратово располагалось у пересечения дорог. Противник превратил его в перевалочную базу снабжения своих войск. С захватом Саратова немецкая группировка, рвущаяся к магистралям на соединение с танковыми частями Гудериана, теряла важную коммуникацию. Время на внезапность было упущено. А гарнизон Саратова будет драться ожесточенно. Оставалась надежда на темноту немцы боялись ночных налетов: они к ним не привыкли, - и на необыкновенный, почти восторженный подъем красноармейцев, которые неудержимо рвались в бой.
      Я шел с ротой старшего лейтенанта Астапова.
      Луна поднялась и побелела от стужи. Она щедро устилала землю холодным, зеленоватым сиянием. В этом сиянии все заколдованно застыло, все пылало и искрилось. Тени от предметов, от идущих по дороге людей казались осязаемыми и черными, как уголь.
      - Ну мороз завернул, черт возьми! - Астапов с восхищением озирался вокруг и толкал меня локтем. - А ночь-то какая, ночь-то! Взгляните, комбат, сюда!..
      Слева от дороги стеной стояли темные ели, от вершин до корней обсыпанные снегом. С самой верхней ветки упал комок, ударился в белый пласт, покоящийся на широкой ветви ниже, отломил ком побольше, а тот, в свою очередь, обрушил уже нижний, тяжело нависший пласт, и потекла книзу раздробленная пыль, легчайшая, едва колеблемая в воздухе, усеянная лунными искрами.
      - В такую ночь, комбат, - оживленно воскликнул Астапов, приостанавливаясь, - только бы кататься на русской тройке, с друзьями, из одних гостей в другие. С песнями. А, капитан?..
      - Ишь чего захотел...
      Меня догнал комиссар Браслетов, зашагал рядом, заговорил торопливо, обрывая концы слов, как всегда в минуты возбуждения.
      - Побывал во всех ротах, провел беседу с политруками. Еще там, в Росице, надо было пощупать, чем дышат ребята... Бойцы у нас, скажу тебе без хвастовства, богатыри! Честное слово... Не хотят сидеть на одном месте, не хотят ни спать, ни есть - это потом, говорят. Сейчас только вперед!.. Вот что значит успех-то, черт возьми!
      Я взглянул на него сбоку и улыбнулся: шел он все той же легкой походкой, в белом маскировочном костюме, с немецким автоматом на груди, шапка чуть сдвинута назад, к затылку, - мороз не остужал его разгоряченного лица.
      - Как ты себя чувствуешь? - спросил я. Он с изумлением обернулся ко мне.
      - Отлично! Давно не чувствовал себя так хорошо, как в последние дни, как сейчас, например. Населенный пункт мы захватим, не сомневаюсь ни секунды. Потому что этого хочет каждый красноармеец...
      - Твоими бы устами... - Я опять улыбнулся. Как резко меняет людей война! В хорошую или в дурную сторону, но обязательно меняет до неузнаваемости. В одних она открывает неведомые им самим залежи ценнейших человеческих качеств, с других сбивает то, что сверкающим слоем лежало на поверхности, оставляя пустое, ничем не прикрытое место... Я встретился с комиссаром Браслетовым полтора месяца назад. Что значит в жизни человека этот срок... Где он, тот дрожащий за свою жену и дочурку, бледнеющий при каждом упоминании "воздушная тревога"? Где его надоедливые, отдающие трусостью вопросы: "Захватят ли немцы Москву?", "Пошлют ли нас на фронт?" Между тем Браслетовым и этим пролегли лишь несколько боев и атак, а вот он шагает рядом совсем иной, мой боевой товарищ, как бы обновленный, уверенный и безбоязненный.
      Наступать решено было с трех сторон: с севера, с востока и с запада. На большак, уводящий на запад, посылалась танковая засада с ротой автоматчиков, чтобы преградить путь подкреплениям; на открытую дорогу, ведущую на юг, рота лейтенанта Рогова: встретить выбитого из села противника, не дать ему уйти...
      В четвертом часу мы вышли на исходный рубеж и медленно развернулись в боевые порядки. Примолкшее в ожидании село тонуло во мгле. Луна, все гуще наливаясь тусклой краснотой, клонилась книзу; она уже не светила.
      Через определенные промежутки взлетали ракеты - в одном конце села и в другом, - помигав, гасли: немцы осматривали местность. Изредка веером вспыхивала в темноте россыпь трассирующих пуль, затем доносилась сухая, отрывистая очередь выстрелов. Мины с шорохом, со свистом проносились над головой и падали в Росице. Оттуда летели к нам глухие звуки разрывов. Это был хороший признак: немцы обстреливали нас в деревне, не подозревая, что мы стоим рядом с ними.
      Мимо меня прошли, толкая перед собой противотанковые пушки, артиллеристы. Они торопились, понукали друг друга, переругиваясь.
      - Опаздываешь, старший лейтенант, - заметил я Скниге. - Где твои лошади?
      Скнига, подойдя, весело рассмеялся, - я никогда не видел его унывающим.
      - Сани разлетелись вдребезги! Ничего, на руках выкатим... Выберемся на большак - там пушки сами покатятся. - Взлетевшая ракета на миг осветила его лицо с подкрученными усами, улыбку, блеск глаз.
      А ракеты все взмывали в темное небо, методично, одновременно, как будто ночь спросонья открывала зеленые глаза, озирала все вокруг и опять зажмуривалась...
      Терпение достигало предела. Бойцы, занявшие исходный рубеж, самостоятельно, без команды ползли по снегу, приближаясь к селу, - не могли попусту терять время. Меня тоже охватила смутная тревога, медлить дальше было нельзя. Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, может быть, не подтянулись другие подразделения...
      Грохот залпов нашего дивизиона донесся слева, из-за темной кромки леса. И почти в тот же миг перед нашими глазами в селе с надсадным, ухающим треском заметались клубки огня с острыми красными стрелами вверх. Гулко стало вокруг, тревожно и бодряще радостно, как всегда перед началом большой, горячей битвы, которая предвещает удачу.
      Танки выдвинулись из укрытий, темные, грозные, рычащие. На них сидели бойцы. Отойдя метров на сто, танки включили фары. В световых струях вспыхнул снег. Огненные лучи взяли село в полукольцо, упираясь в постройки, в деревья, в огороды. На минуту фары погасли. В наступившем мраке видны были тугие стремительные нити трассирующих пуль, летящие навстречу наступающим цепям, вспышки ответных залпов орудий и минометов... Танки, как по команде, снова включили фары, - они были уже у Саратова. Уже ворвались в село. Крик, сливающийся в единый протяжный вопль: - "а-а-а!" - беспорядочная стрельба винтовок, автоматов и пушек - все это носилось над полями в ночи.
      - Вошли, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, вглядываясь в сторону села. - Глядите!
      В разных местах загорелись избы. Потом взметнулось высоко, как бы до самых звезд, густо-красное пламя, постояло трепещущим столбом, отбрасывая прочь темень, просветляя каждую веточку на дереве, каждого бойца, недвижно лежащего на снегу, и осело, разливаясь понизу.
      - Горючее поднялось, как по нотам, - отметил Прокофий. - Вот это дали!..
      Стрельба в селе постепенно утихала, а огонь все более разрастался: горели избы, горели машины, пылало горючее, лужей расплеснувшееся вдоль улиц. Дым точно дегтем замазал тусклую луну, заволакивал звезды.
      Мы вошли в село со стороны большака, ведущего на запад, и увидели хаос ночной битвы.
      Я шел по отвоеванной земле, ощущая в себе какую-то огромную силу и правоту. И шаг мой был легок и пружинист, как в момент вдохновения.