Александр Дмитриевич Андреев
      Берегите солнце
      Роман
      Не знаю, не помню,
      В одном селе,
      Может, в Калуге,
      А может, в Рязани,
      Жил мальчик
      В простой крестьянской семье,
      Желтоволосый,
      С голубыми глазами...
      И вот он стал взрослым...
      С.Есенин
      Глава первая
      1
      Когда я открывал глаза, на белом потолке тотчас возникали машины. Они с ревом опрокидывались на меня, казалось, еще мгновение - и я буду смят. Я метался, крича от ужаса; звал на помощь, но кругом было пусто; пытался бежать - ноги подламывались. И я упирался грудью в тупые морды танков и плакал от бессилия. А боль в правом плече острой строчкой прожигала насквозь...
      И в ту же минуту я слышал тихую мольбу:
      - Господи! Нельзя вам двигаться. Лягте. Вас никто не тронет. Вы в госпитале. Ну вспомните же...
      Я ощущал, как к моему лбу прикасалась рука, и впадал в забытье.
      Сегодня я вновь услышал знакомый голос:
      - Бредит, вскакивает... Сейчас спит.
      - Пускай спит. Вставать не позволяйте.
      Потом через некоторое время робко зазвучала песня. Пели ломкие и нежные голоса... Я с усилием поднял налитые усталостью веки.
      Мальчики и девочки лет семи-восьми сбились в пугливую стайку посреди палаты и пели, изумленно озираясь на раненых.
      Перед ними недвижно сидел на койке человек с забинтованной головой; на белой марле - лишь прорези для глаз и рта. Сбоку - юноша с рукой в гипсе, а у окна - пожилой боец с небритым подбородком; нога бойца была поднята чуть выше спинки кровати...
      Дети пели неслаженно: раненые рассеивали их внимание, да и песню тяжело было поднять неокрепшим голосам. Им бы петь про елочку, родившуюся в лесу, они же ломко выводили суровый солдатский гимн: "Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война!"
      Вдруг вспомнилась Нина, и тут я ощутил удар по сердцу такой силы, что вскинулся на койке и закричал:
      - Где она?!
      Сестра бросилась ко мне, надавила на плечо.
      - Тише. Лежите спокойно. Ну, пожалуйста... - Она чуть не плакала.
      Я упал на подушку, и песня ребятишек стала уплывать куда-то все дальше и дальше, пока не замерла совсем, точно тихо истлела...
      Просыпаясь, я часто видел перед собой одно и то же лицо, обсыпанное мелкими веснушками, круглое, с большими испуганными глазами; глаза напоминали окошки, распахнутые в голубое небо; к концу дежурства лицо делалось бледным и веснушки на нем проступали резче, а небесная голубизна сумеречно густела. Девушку звали Дуней.
      Окреп я как-то сразу. Силы, подобно отхлынувшей волне, вернулись снова и сладко кружили голову. А струна в груди звенела певуче, с щемящей радостью: "Я в Москве, я живой, уже здоровый. Уцелел!.."
      Левой рукой я нацарапал записку и попросил Дуню отнести на Таганку; если не застанет сестру Тоню, соседка наверняка окажется дома...
      А после обеда в дремотной тишине палаты, нарушаемой сонным бормотанием, вскриками раненых и всхлипыванием дождя за окном, я услышал властный голос:
      - Где он?
      Я повернул голову. Тоня стремительно подошла и опустилась на колени.
      - У тебя нет руки? - Судорожным движением она ощупала меня, нашла прикрытую одеялом забинтованную руку и простонала с облегчением: - Вот она, вот! Цела... Я подумала, у тебя нет руки, когда увидела чужой почерк. Ох, Митя... - опять простонала она и ткнулась лбом в мой лоб - так мы делали в детстве. - Митя, Андрей убит.
      Здоровой рукой я приподнял Тонино лицо.
      - Откуда ты узнала?
      - Тимофей рассказал. Под Гомелем... Направил горящий самолет в цистерны с горючим. Взорвался. Тимофей видел, как Андрей взорвался... Я знала, что он погибнет. Еще до войны знала, еще когда замуж выходила, знала: наше счастье недолгое.
      Я молча и внимательно рассматривал сестру. Изменилась Тонька. Исчезла прежняя ленивая и женственная ее повадка, серо-зеленые глаза в тяжелых дремотных веках сделались огромными на исхудавшем лице, возле рта залегли заметные черточки. Когда-то она с усилием сдерживала беспричинный - от довольства жизнью - смех, теперь же каждую минуту готова была расплакаться...
      Тоня провела ладонью по моей небритой щеке, принужденно улыбнулась.
      - Мама так рада, что ты жив, что возле нее. По дому не ходит, а летает. Светится вся... Сколько тебе лежать еще?
      - Скоро выпишусь.
      Тоня поднялась с колен и присела на краешек койки.
      - От Никиты Доброва узнала, что вы были вместе. И Нина с вами...
      - Мы с ней поженились, - сказал я.
      Глаза ее налились слезами.
      - Хорошо, - прошептала она. - Время только... не для счастья... Мне пора, милый, я в госпитале дежурю... Институт наш скоро выезжает на восток... - Тоня вынула из сумки "Комсомольскую правду". - Тут статья Сани Кочевого. Он часто приезжает с фронта, заходит к нам. Вчера был... Наша квартира стала прямо пересыльным пунктом: люди приезжают, уезжают - бойцы, командиры. Кто они, откуда, куда - не знаем. Мама возится с ними: варит им кашу, укладывает на полу спать... Лейтенант один каждый день приходит. Владимир. Я знаю, почему он приходит, - из-за меня... Глаза сумасшедшие, никогда не мигают. Красивый и печальный... Два раза был Чертыханов...
      - Когда был Чертыханов? - поспешно спросил я. - Где он сейчас?
      - Тоже в госпитале. А в каком, не сказал. Тебя ищет. Так тебя расписывал, какой ты бесстрашный и умный, что у мамы коленки дрожали от страха. По всему видать, плут порядочный... Мы с ним дров напилили. Мешок муки маме принес.
      - Если он еще раз появится, спроси, где находится, и объясни, в каком госпитале я. Обязательно.
      - Скажу. Между прочим, с институтом я не поеду, - заявила Тоня. - Я знаю, что мне делать теперь. - Она еще раз коснулась пальцами моей щеки, встала и направилась к выходу, высокая и стройная.
      Развернув газету, я сразу увидел статью Кочевого.
      "В трудный час мы живем и воюем, - писал Саня. - Горит и стонет земля. От севера до юга идет на ней бой, неслыханный, чудовищный, кровавый бой на истребление. Для многих из нас бой уже не новость, но всякий раз он большое испытание. Страшно в двадцать три года умирать, но еще страшнее в двадцать три года жить под немцем.
      Невыносимо тяжело нам в эти дни. Но мы точно знаем: отгремит канонада, рассеется в воздухе фашистский смрад, очистится небо от дыма. С какой же гордостью пройдем мы тогда по отвоеванной земле, как радостно встретят нас родные края!.. Старые яблони склонят к нам свои ветви и протянут плоды. Улыбнется и пожмет нам руки суровый Ленинград. Любимая Москва поднесет нам лучшие в мире цветы. Белые хаты Украины настежь раскроют перед нами двери. Древние вершины Кавказа поклонятся нам седой головой, и весна Победы нежно поцелует нас в небритые щеки..."
      Я был обрадован фанатической верой и яростью этого мирного человека. Немцы рвутся к Москве, железная пятерня сдавливает горло страны, а он пишет о поцелуях Победы-весны. Сколько будет пролито крови, положено жизней, оборвано возвышенных мечтаний, прежде чем вершины Кавказа поклонятся победителям!.. Но на войне без веры в победу жить невозможно: тогда или сдавайся на милость победителя, или погибай. А о трусах говорят и пишут главным образом тогда, когда армии слишком тяжело...
      2
      От госпиталя до Таганской я шел пешком. Город настороженно примолк. Над крышами зданий вздулись, покачиваясь, гигантские пузыри заградительных аэростатов. Метнулся ввысь еще неяркий луч прожектора, чуть колеблясь, потрепетал некоторое время и погас.
      На площади возле Курского вокзала выстраивались в колонны красноармейцы, должно быть прибывшие с эшелоном; слышались отрывистые и нетерпеливые слова команды; колонны двинулись вдоль Садового кольца.
      Навстречу им беспорядочными рядами шли женщины в телогрейках, в валенках с калошами, в теплых платках; на плечах - лопаты и кирки.
      Патрули проверяли документы, светя фонариками.
      От Таганской площади, под гору, к Землянке гнали скот - коровы, овцы, свиньи. Глухой гул копыт катился вдоль улицы. Трамваи остановились: не могли пробиться сквозь стадо. Коровы мычали так, точно жаловались на свою горькую участь: город тянулся бесконечно долго, а идти по булыжным мостовым тяжело. У свиней от худобы и усталости хребты выгнулись, остро проступали крестцы... Отощавший от длинных перегонов скот на улицах Москвы, жалобное мычанье животных, их покорность вызывали в сердце тоску и боль... Пожилая женщина, задержавшись, смотрела на коров и кончиком платка утирала слезы...
      Стадо достигло перекрестка, когда взревели сирены воздушной тревоги. В разноголосый и щемящий вой, точно с разбега, ворвались частые и отрывистые залпы зенитных установок. Они находились где-то поблизости, и на тротуары, на железные кровли посыпались осколки снарядов. В загустевшем темнотой небе метались, то скрещиваясь, то расходясь, режущие глаз лучи; казалось, они были накалены яростью.
      Из трамваев выпрыгивали люди, и дворники провожали их в бомбоубежища.
      До моего дома оставалось несколько кварталов, но патруль задержал и меня.
      - Товарищ лейтенант, пройдите в укрытие. Хотя бы в ворота... Вот сюда.
      Я свернул в первый же двор.
      Когда зенитки прерывали стрельбу, то слышно было, как гудели, кружась, выискивая в темноте Павелецкий вокзал, вражеские самолеты. От цели их отогнали, и они кидали бомбы куда попало. Я слышал, как просвистела одна из них, кажется, над самой головой. Вскоре ухнул взрыв, совсем близко, за углом. Затем второй, чуть дальше и глуше. Резкая вспышка осветила очертания приумолкнувших зданий, черные провалы окон, и вскоре, разбухая над крышами, пополз вверх багровый дым.
      Грохот всколыхнул мостовую. Из окон посыпались, звеня, стекла... Скот все шел и шел, тесня друг друга, скользя по булыжнику с уклона и напирая на передних, которым путь преградил трамвай с двумя прицепами. Одичало ревели коровы и, приподымаясь на задние ноги, выдавливали рогами стекла в окнах вагонов...
      Молоденькая шустрая женщина в клетчатом платке, сбившемся на затылок, рвалась из ворот. Бойцы патруля не пускали ее, и она, обессилев, заплакала от обиды.
      - Что вы за бесчувственные такие! - крикнула она. - Разбежится скот, разве соберешь тогда. - И закричала подростку, который размахивал хворостиной над мордами коров: - Петя! Петька! Направо заворачивай, в проулок! Туда гони. Слышишь?!
      Старший лейтенант спросил ее:
      - Куда вы гоните скот?
      - На шоссе Энтузиастов. Так велено...
      Старший лейтенант кивнул сопровождавшим его бойцам:
      - Помогите.
      Бойцы тотчас скрылись за воротами.
      В это время мимо нас пробежала перепуганная овца. Во дворе ее поймали ребятишки.
      - Глядите, овца! Папа, овца!..
      И тотчас, словно ожидая этого сигнала, из двери низенького домишка неторопливо появился огромного роста детина в белой майке-безрукавке и в сапогах. Грузным и небрежным шагом он подошел к овечке, легко, точно кошку, взял ее под мышку и понес к деревянному сарайчику.
      - Толя, нож! - кратко бросил он, не оборачиваясь. Один из мальчишек шмыгнул в дом.
      Женщина, сопровождавшая скот, ухватилась за заднюю ногу овцы.
      - Ты куда ее понес, бесстыжая твоя харя! Это твоя овца? - Всю злость от собственного бессилия она обрушила на мужчину. Он коротким взмахом откинул ее с дороги.
      - Отойди!
      Женщина недоуменно развела руками.
      - Что же это делается, люди добрые!..
      Я окликнул здоровяка в майке-безрукавке.
      - Эй, гражданин! - Он приостановился. - Отпустите овцу, - сказал я, подойдя к нему. Он медленно обернулся ко мне. В память мою врезалась широкая рожа с тугими щеками, железный, точно спрессованный навечно ежик волос, голые, здоровьем налитые борцовские плечи и большие, немного отвислые груди.
      - Пошел ты к черту! - с глухой яростью сказал он. - Все равно сдохнет в дороге. А тут жрать нечего...
      Женщина удивилась:
      - Глядите на него! Жрать ему нечего... Да на тебе пахать можно, боров ты этакий!
      Мальчишка, такой же толстоморденький, как и отец, сунул ему в руку нож. Длинное лезвие слабо блеснуло в полумгле.
      - Отпустите овцу, - повторил я и положил руку на кобуру пистолета.
      Мужчина бросил овцу на землю. Она ткнулась узенькой мордой в осколок кирпича, вскочила и тихо потрусила со двора.
      - Ну, легче стало, победитель? - с кривой ухмылкой спросил меня мужчина и похлопал лезвием ножа о мясистую свою ладонь. И мне подумалось, что он в эту минуту с наслаждением всадил бы этот нож в меня. Я заметил, что глаз у него не было: вместо них на меня смотрели две глубокие черные дыры...
      Тревога окончилась. За углом дымилось взорванное здание, рядом с ним горело второе, подожженное зажигательными бомбами. Доносились всплески колоколов пожарных машин. Пламя то никло, то опять оживало и набиралось сил. Скот, сопровождаемый женщинами и подростками, покорно и устало брел по улице, заворачивая за угол, на Ульяновскую, гурт за гуртом.
      На Таганской площади, темной и глухой, стояла сутолока. Как бы на ощупь прокрадывались трамваи с мертвыми окнами. Громыхая по булыжнику, неслись будто наугад грузовики с бойцами в кузовах, тащили за собой орудия. В полумгле безмолвными тенями двигались люди. Горячее дыхание близких боев чувствовалось здесь, на этом знакомом и бойком месте, еще резче и горше. Красноватые отблески пожаров усиливали тревогу.
      Пожилой человек, стоявший у темной витрины магазина, произнес дребезжащим голосом, со всхлипом:
      - Стронулась Россия...
      В эти смертельные и тяжелые дни с особенной силой прозвучало слово "Россия". В каком благодатном и живительном источнике родилось оно, пленительное, звонкое и прекрасное - Россия! Оно вобрало в себя торжества и годины бедствий. Победы и слезы прошедших сражений, сыновняя тоска и радость сердца, надежда на будущее - все в этом имени - Россия... Закаты и ливни, звон косы на рассвете, шелест березовых рощ и просторы от горизонта до горизонта, сладкий дымок очагов, зажженных на заре рукой матери, первая социалистическая революция, указавшая человечеству путь в грядущее, Ленин все Россия.
      Я завернул за угол на Коммунистическую улицу - и вот они, знакомые ворота. Через двор я бежал, спотыкаясь в темноте о камни. На лестнице перед дверью остановился перевести дух. Затем рванул дверь и вошел в кухню. Она была пуста. У самого потолка красновато теплилась крохотная лампочка. На столе шумел примус, над клокочущим чайником весело подпрыгивала крышка - как прежде, в студенческие дни. Я привалился плечом к косяку и медленно расстегнул шинель. Прошлое с институтскими веселыми днями закатилось за тридевять земель безвозвратно.
      Из комнаты вышла мать, худенькая, хлопотливая, с выступающими старческими плечами. Всплеснула руками - проглядела чайник. Я тихо позвал:
      - Мама...
      Она взглянула на меня из-под ладони, точно в глаза ей ударило солнце, не удивилась - знала, что приду. Шагнула ко мне, обрадованная и помолодевшая.
      - Сыночек, - произнесла она одно лишь слово. Не знаю, есть ли у матери другое слово, такое же емкое и кровное, которое вмещало бы все ее существо: и счастье, и муки, и бессонные ночи, и любовь, и ни на минуту не покидающий страх за жизнь сына? Она взялась за отворот шинели и заглянула мне в глаза. - Сыночек, - повторила она, - вернулся... Под бомбежку не попал, когда шел домой? Никакого покоя нет от этого немца, летает и летает над нами...
      Крышечка над кипящим чайником все подпрыгивала, из носика толчками, с хрипом выплескивалась вода. Я выключил примус, и крышечка, последний раз подпрыгнув, замерла.
      - Зачем ты сюда приехала? - спросил я. - Немцы же у ворот.
      Мать улыбнулась, не спуская взгляда с моего лица.
      - Дурачок!.. Не боюсь я твоих немцев. Ты думаешь, в деревне мне жить легче? Умерла бы с горя. А тут вы рядом. - И она взялась руками за отворот моей шинели. Я осторожно положил руку на ее плечи и губами прижался к ее голове, к жиденьким седеющим прядкам. И, как в детстве, что-то сосущее под ложечкой, сладкое пронизало меня насквозь. Мне захотелось рассказать ей, как часто я призывал ее на помощь, и она - это было не раз - являлась ко мне в самые страшные мгновения, когда смерть, казалось, была неминуема...
      - Спасибо, мама, - прошептал я. - Спасибо... - Отстранившись от нее, я спросил: - Как тебя пропустили в Москву? В такое время!
      - Да уж пропустили... Слово заколдованное знаю. Раздевайся, сынок. Сейчас ужинать будем. Там, в комнате, лейтенант один, Тонин знакомый. И Прокофий был, твой товарищ.
      - Где он сейчас?
      - Как только узнал, что ты придешь домой, куда-то скрылся. На часок, говорит, отлучусь. Ну и парень, расторопный, прямо бес... Проходи.
      3
      Я вошел в комнату. Лейтенант, сидевший у стола, встал мне навстречу. Был он высок и строен. Поразили глаза. Посаженные близко, огромные, светлые, с подсиненными белками. Мрачноватая и горькая улыбка - от сомнений, от раздумий и путаных душевных мук - трогала рот.
      - Владимир Тропинин. - Он сильно сжал мою руку. - Извините, что я тут... нахожусь.
      - Это даже хорошо, что вы у нас, - сказал я, садясь. - Вы из госпиталя?
      - Нет. Батальон наш расположен рядом, в школе. - Тропинин кивнул на окно, завешенное черной бумагой. - Но вообще-то из госпиталя. Был ранен под Ельней. Легко. Лежал недолго. - И, предупреждая мой вопрос, сказал, не опуская взгляда: - В вашем доме бываю потому, что видел, как сюда несколько раз входила Тоня. Захотелось поближе взглянуть на нее. Вот и все... Тропинин вздохнул. - Голова разламывается от дум. Что будет со всеми нами? Немцы подступили к окраинам. Ночью слышно, как бьют орудия. Почему нас держат здесь, не понимаю. - Он облокотился о стол, опустил голову, прикрыв глаза ладонью, плечи вздернулись острыми углами. - Как могло случиться, что немцы дошли до Москвы? Где тут правда, кто виноват - не знаю.
      - Просто на первых порах они оказались сильнее нас, - сказал я спокойно. - А внезапность - вещь страшная, порой даже смертельная... Нам не хватило одного года.
      Тропинин вскинул голову, взгляд его близко посаженных, почти белых глаз толкнул меня в грудь. Он встал.
      - Извините, я пойду, а то наговорю чего-нибудь лишнего...
      Мать задержала Тропинина.
      - Погоди немного. Насидишься еще в казарме-то. Попьешь чаю. - Она поставила на стол чайник и стаканы, ломтики хлеба в тарелке, консервы. Сейчас Тонька придет, дежурство ее давно кончилось... Должно, тревога задержала...
      Тропинин сел к столу и неожиданно улыбнулся - ему явно хотелось повидать Тоню.
      - Мама, что сказал Чертыханов, когда уходил? - Я ждал Прокофия с непонятным для меня радостным волнением и надеждой; он был необходим мне: когда он бывал рядом, как-то само собой становилось легче и надежней жить на земле...
      - Он сказал, что непременно вернется, - отозвалась мать. - Вернется, раз так сказал... - В это время на кухне тяжело затопали. Мать насторожилась. - Слышишь? Он...
      Дверь широко растворилась, и порог перешагнул ефрейтор Чертыханов в расстегнутой шинели; пилотка чудом держалась на затылке. На обе руки до самых плеч были нанизаны круги колбасы. Он увидел меня, губы его раздвинула шалая и счастливая ухмылка.
      - Здравия желаю, товарищ лейтенант! - гаркнул он оглушительно и хотел отдать честь - кинуть за ухо лопатистую свою ладонь, но помешали колбасные круги.
      - Что это такое? - Я испытывал ощущение, будто мы и не расставались с ним, будто он отлучался на некоторое время по заданию и вот вернулся.
      - Колбаса, товарищ лейтенант. Разрешите объяснить?
      - Ну?..
      - Возвращаюсь сюда проходными дворами, гляжу - хоть и темно, - какие-то люди бегут и тащат что-то в мешках и в охапках, торопятся. Мужчины там, бабенки и ребятишки. Я сразу догадался: дело нечисто. "Стой, кто такие, чего несете?!" Вы ведь знаете, как я могу крикнуть - милиция разбежится от страха, не то что бабы. Они побросали все, что несли, и наутек... Гляжу, а это колбаса. Наверно, продуктовую палатку разворовали или склад. А может, при налете бомба угодила в гастроном. Ну, подобрал немного, не кидать же...
      - Не врешь?
      - Честное благородное слово, товарищ лейтенант. - Чертыханов свалил колбасу на диван и железными руками сдавил мне плечи. Мы поцеловались. Затем, легонько оттолкнув меня, он ткнулся большой лобастой головой в дверцу буфета и заплакал; спина его вздрагивала рывками. Мы с Тропининым переглянулись.
      - Что с тобой? - спросил я. Чертыханов плакал взахлеб, шумно отдуваясь.
      - Не знаю, - прохрипел он, не отрываясь от буфета. - Сам не знаю. Не обращайте внимания. Обрадовался очень... - Наконец он обернулся к нам. Широкое, с картошистым носом лицо его было омыто обильными слезами. - Я ведь, грешным делом, думал, что навсегда простился с вами, похоронил вас... Плохи были ваши дела: продырявили вас насквозь... А вы живы и здоровы, оказывается... Как не заплакать! - Он вытер платком глаза и щеки, снял шинель, пилотку, пригладил волосы и, достав из бездонного, точно колодец, кармана бутылку водки, аккуратно обтер ее платком и бережно поставил на стол. - Вот за чем отлучался. Пол-Москвы обегал. Все-таки достал. Достал родимую...
      - Чертыханов вступает в свои права, - с усмешкой заметил я. Расскажи-ка, Прокофий, как дошел ты до жизни такой - до госпиталя?
      - Одну минуточку, товарищ лейтенант, сейчас все доложу, как по нотам... - Чертыханов был радостно возбужден. Стараясь не топать каблуками, он принялся с особой тщательностью накрывать на стол: потребовал от матери свежую скатерть, большими кусками нарезал колбасу, ножом открыл "бычки в томате", раскромсал буханку хлеба. Мать пыталась помочь ему, но он безоговорочно отстранил ее.
      - Поберегите здоровье, мамаша, управлюсь сам... - Он легко и нежно прикоснулся ладонью к донышку бутылки и, когда пробка выскочила из горлышка, разлил водку. - Извините, одна рюмка калибром побольше и не так изящна, я ее оставлю для себя... Прошу к столу... Разрешите сесть, товарищ лейтенант? Ну, за победу, товарищи командиры!..
      Тропинин взглянул на него, как на чудака, криво и с горечью усмехнулся.
      - Петля на шее, а вы - за победу.
      - Позвольте, товарищ лейтенант, сперва выпить, потом я вам отвечу, если разрешите. - Ловким взмахом он плеснул в рот водку, глотнул, не моргнув, и улыбнулся от наслаждения. - Насчет петли это вы, товарищ лейтенант, не от трусости сказали. Нет. По всему видать, вы не из робких. Но - сгоряча. И от горя... Ясно, что никто им шею не подставит для петли. Шалишь, брат! Конечно, не велико удовольствие сидеть за столом и бражничать, когда под окошком разгуливают вражеские танки. Под ложечкой сосет. Но, по моим понятиям, здесь, у Москвы, мы и должны прищучить немца. Это уж будьте уверены, товарищ лейтенант.
      Мать, подойдя к нам, осторожно, хотя и решительно хлопнула по уголку стола ладонью.
      - Немцу в Москве не бывать! - заявила она воинственно.
      Прокофий оживленно воскликнул:
      - Верно, мамаша! Золотые ваши слова: не бывать!
      Я с любопытством оглядел мать, так неожиданно расхрабрившуюся.
      - Ты, что ли, остановишь?
      Она улыбнулась застенчиво:
      - А бог-то? Он за нас, сынок. Да и вы... вон какие...
      Тропинин пристально взглянул на Чертыханова - от того веяло спокойствием, как будто война с немцами уже решена в нашу пользу.
      - Что ж, за победу так за победу, - сказал Тропинин и выпил.
      - Так вот, товарищ лейтенант, как я докатился до госпиталя, - заговорил Чертыханов. - И на этот раз судьба сыграла со мной шуточку. Никак она не может выставить меня перед людьми в геройской красе. Стыдится, видать... У героев на войне даже ранения соответственные: в грудь, в голову, в плечо... А меня ранило, извините, в задницу, как последнего трусишку... Под Ельней пришлось залечь - пулеметным огнем положил нас, подлец! Голову-то я спрятал, а зад не успел. И прострочили мне его в четырех местах, как по нотам. Две недели валялся, точно колода... Зато сзади у меня теперь задубело, что чугун... - Он покрутил лобастой головой и заржал, смущенно озираясь на мою мать. - Извините, мамаша, не сам выбирал место для ранений. - Он налил по второй.
      Суровые солдатские марши, гремевшие по радио, внезапно заглохли, будто звук обрубили на самом призывном взлете. Завыли сирены. Мать перекрестилась. Она побледнела и в одну минуту осунулась.
      - Опять летят! Опять кого-нибудь похоронят. - Мать стала торопливо одеваться. - Бегите скорей в убежище, ребята. Сынок... Это недалеко, в соседнем доме, в подвале.
      Никто из нас не тронулся с места: то ли стеснялись выказать друг перед другом слабость, то ли в самом деле наступило полное равнодушие к опасностям.
      - Нет, мамаша, - сказал Чертыханов. - У нас еще водка не допита, она, милая, куда сильнее немецких налетов.
      - Мама, тебя проводить? - спросил я.
      Мама присела на краешек дивана, с жалостью оглядела нас.
      - Зачем мне идти? Беречь себя? Погибать - так уже вместе...
      В эту минуту в комнату шумно ворвалась Тоня - пальто нараспашку, непокрытые волосы растрепаны.
      - Едва успела добежать до ворот, - сказала она, кидая на диван сумку.
      Тропинин встал, незаметным и привычным движением одернул гимнастерку, потемневшими глазами, не мигая, следил за Тоней.
      - Сядьте, Володя, - сказала она. Тропинин послушно сел. - Здравствуй, Прокофий. - Поцеловала меня. - Здравствуй, мой хороший. Я сейчас к вам подойду, ребята... Мама, согрей воды, надо халат выстирать... - Вынула из сумки белый халат, унесла в кухню и вскоре вернулась к столу. - Налей мне водки, Прокофий, - попросила она. - Устала ужасно! Опять раненых привезли. Машин двенадцать. Носили, носили - руки отнялись совсем... - Она отпила водки, закашлялась. Тропинин зло взглянул на захмелевшего и оттого еще более безмятежного Чертыханова.
      - Вот вам и победа!..
      Прокофий прищурился на Тропинина.
      - На войне не без издержек. Подумаешь - двенадцать машин. Еще будет сто, пятьсот, тысяча. Ну и что? Руки в небо, ворота настежь - заходите, господа немцы, в столицу? Так, что ли?
      - Не очень-то крепкие запоры на наших воротах!
      В словах Тропинина явственно сквозила нотка обреченности. Меня это задело. Я встал.
      - Лейтенант Тропинин, - проговорил я раздельно. Тропинин тоже поднялся, пристально и безбоязненно взглянул на меня. Мы были разъединены столом. Ваши высказывания нам всем не нравятся. Мысли ваши о неизбежной сдаче Москвы врагу держите при себе, если они вам дороги. Нам они чужды. Запомните это, пожалуйста. А в случае чего - не пощадим. Так и знайте.
      - Не пугайте! - И без того светлые глаза Тропинина побелели от гнева. На войне, кроме смерти, ничего не страшно. А смерть над крышами висит, в окна стучится. И я не верю, что вы думаете иначе, чем я.
      - Откуда вам знать мои мысли! - крикнул я. - Вы меня своим единомышленником не считайте. Не выйдет!
      Тоня остановила нас:
      - Перестаньте! Что вы, право? До того ли сейчас... - Она тронула Тропинина за локоть, и лейтенант медленно опустился на стул.
      - Извините, Тоня, - тихо сказал он и улыбнулся своей печальной и горькой улыбкой. - Я не искал ссоры...
      Тоня постаралась увести нас от внезапно вспыхнувшего спора. Она увидела круги колбасы на диване и спросила Прокофия?
      - Твоя работа?
      - Моя, Тоня, - коротко ответил он. - Но по-честному.
      Тоня допила оставшуюся в рюмке водку, поморщилась, зажмурив глаза, и сказала с неожиданным озлоблением:
      - Никогда не думала, что в Москве, кроме людей хороших, работящих, ютится и нечисть... Как только наступает ночь, какие-то мрачные, молчаливые личности выползают, как тараканы из щелей, бочком крадутся по переулкам, проходными дворами, что-то вынюхивают, шныряют возле магазинов, складов, что-то несут в свои норы. Запасаются!..
      Чертыханов беспечно успокоил ее:
      - Не расстраивайся, Тоня. Есть такие, мягко сказать, паразиты, для которых бедствие народа, что называется, лафа - можно погреть руки, поживиться. Их надо спокойно и безжалостно уничтожать, как по нотам.
      По радио объявили отбой. Мать распрямилась, как бы освободившись от тяжкого душевного бремени, и опять перекрестилась.
      - Слава богу, отогнали!..
      Тропинин, не отрываясь, следил за Тоней смятенным и каким-то умоляющим взглядом. Она обернулась ко мне.
      - Митя, ты хочешь повидаться с Саней Кочевым? Я выйду, позвоню ему в редакцию, скажу, что ты дома. Володя, проводите меня.
      Тропинин мгновенно встал и попросил меня:
      - Позвольте мне прийти к вам завтра? Если ничего не случится за ночь...
      - Конечно, - сказал я. - Заходите, когда захочется. Не сердитесь на нас за прямоту...
      - Ну что вы...
      Тоня и Тропинин ушли. Чертыханов проводил их до двери, вернулся к столу и, обращаясь к матери, сказал со сдержанным восторгом:
      - Вот она, мамаша, любовь-то: если у человека осталась хоть минута жизни, - и ту ему хочется отдать любви. Без любви люди зачахнут, без нее и атака не атака, и смерть не смерть, и жизнь не жизнь. - Затем, придвинувшись ко мне, он понизил голос: - Я только что пил за победу, а у самого в душе так и жжет, так жжет - терпения нет, выть хочется: а вдруг фашист и в самом деле лапу наложит на Москву? До передовой осталось меньше сотни километров. А, товарищ лейтенант? Что будет с Москвой-то?
      С тех пор, как я узнал Чертыханова, я впервые увидел в его небольших серых, всегда лукавых, с сатанинской искрой глазах тоску, неосознанную, инстинктивную, как у зверя перед бедой. Пальцы его стиснули мой локоть.
      - Что будет с Москвой?
      Я и сам не знал, что с ней будет, сам искал ответ на этот раздирающий душу вопрос.
      - Сдавали же ее в тысяча восемьсот двенадцатом году. И ничего по-прежнему стоит на месте...
      Чертыханов откачнулся от меня и сморщил лицо, как будто я причинил ему боль.
      - Не то говорите, товарищ лейтенант. Совсем не то. Тогда было одно время, сейчас - другое. Советский Союз без Москвы - что человек без сердца. Да!.. А жить без сердца невозможно. - Он встал и затопал по комнате.
      Я попробовал его утешить:
      - Из Сибири войска идут. Эшелон за эшелоном. Целые корпуса. Отстоим.
      - Это - другое дело! - быстро отозвался он и тут же с несвойственной для него застенчивостью попросил, заглядывая мне в лицо: - Товарищ лейтенант, возьмите меня к себе. Меня четыре дня назад должны были выписать из госпиталя, но я упросил кое-кого, чтобы задержали, пока вы не выздоровеете. Пожалуйста, товарищ лейтенант. Я хорошо буду себя вести, честное благородное слово!
      - Возьму. - Он знал, что я люблю его, он знал, что необходим мне, как самая надежная опора.
      - Спасибо. - Чертыханов вскочил. - Разрешите уйти, товарищ лейтенант, пока вы не раздумали. Мне пора. - Он поспешно оделся, кинул за ухо ладонь, на прощание обнял мать и не вышел, а как-то выломился из комнаты, оглушительно бухая каблуками.
      - Ну и бес парень, - сказала мать. - Ты с ним не расставайся, сынок, из огня вынет.
      Оставшись в одиночестве, я задумался о завтрашнем дне. Мне было непонятно, зачем я, строевой командир хоть с небольшим, но боевым опытом, понадобился генералу Сергееву. Стоять на перекрестках с фонариком и проверять документы? Не лучше ли было бы дать мне роту и послать навстречу наступающему противнику?
      Тоня вернулась с Саней Кочевым. Я его едва узнал. В шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом в новенькой кобуре на боку, со шпалой в петлицах, он, чуть запрокинув голову, смотрел на меня пристально и растерянно - меня он, должно быть, тоже не узнавал. И только когда улыбнулся устало и по-доброму, в нем проглянул прежний Санька Кочевой, с которым восемь лет назад случай свел нас еще подростками. Веселой и бурной встречи не получилось: время и события были настолько серьезны и грозны, что радость как-то сама собой глохла в душе. Мы крепко обнялись. Мать и Тоня всплакнули, глядя на нас.
      - Я не раздеваюсь, Митяй, - сказал Саня. - Заехал буквально на минуту, чтобы только взглянуть на тебя. Сергей Петрович мне все рассказал. И про тебя, и про Никиту, и про Нину. Жив буду, обязательно напишу про всех вас. Он неожиданно взъерошил мне волосы. - Помнишь, как ты никого не пропускал впереди себя в класс, в общежитие: считал высшей для себя честью войти первым.
      - Хорошо бы, Саня, эту мою привычку сохранить до конца войны, - сказал я. - Может случиться, что в Берлин войду первым.
      Руки Кочевого с тонкими и длинными пальцами торопливо и обеспокоенно расстегнули полевую сумку. Он вынул карту и развернул ее на коленях.
      - Погляди. - Саня пальцем обвел большой полукруг с западной стороны Москвы. - Немцы подступили к городу почти вплотную... - прошептал он чуть слышно. - А ты говоришь Берлин.
      - Когда мы будем стоять у Берлина, - сказал я упрямо, - тогда о нем и говорить нечего, он будет лежать у наших ног. А я хочу говорить о нем сегодня, сейчас, когда фашисты подкатились к Москве! И я хочу крикнуть им в лицо: разобьем вас, сволочи, захватим ваше проклятое логово! Мы его сотрем с лица земли! Камня на камне не оставим! - Я и в самом деле начал кричать, захлебываясь собственным криком, от бессилия и ненависти - немцы под Москвой...
      Тоня подошла ко мне и погладила по щеке.
      - Сядь, выпей воды. А хочешь - водки. - Она вылила в стопку остаток из бутылки. Я выпил.
      Саня стоял надо мной, высокий, в ремнях, и улыбался черными, без блеска глазами. Он любил меня, понимал и жалел. Вдруг, садясь, он рывком придвинулся ко мне вплотную и поведал, точно строжайшую тайну. В глазах его стоял испуг.
      - Митяй, очнись. - Он опять кивнул на карту. - Взгляни сюда. Вот здесь, под Вязьмой, окружены четыре наши армии: Девятнадцатая генерала Лукина, Двадцатая генерала Ершакова, Двадцать четвертая генерала Ракутина, Тридцать вторая генерала Вишневского и Особая группа генерала Болдина. Это все на пятачке в пятьдесят километров в длину и тридцать в глубину. Там идут сражения днем и ночью. Я едва вырвался оттуда - помогла счастливая случайность. Над Москвой нависла смертельная угроза. Осознай это, Митяй!..
      Сообщение Кочевого меня потрясло. Хмель, бродивший в голове, улетучился.
      - Я все понял, Саня... Что делать мне, Дмитрию Ракитину, при создавшихся обстоятельствах? Дали бы мне сейчас роту, пускай не роту взвод, я пошел бы туда и встал бы, преградив путь вражеской колонне, движущейся к Москве, - задержал бы хоть на один час...
      - Я поехал, Митяй, - услышал я голос Кочевого. - Скоро зайду, если уцелею.
      Я проводил Кочевого до машины. Черная эмка, хлопнув, дверцами, тихо тронулась по булыжной мостовой, выезжая на затемненную Таганскую площадь.
      4
      Днем Москва показалась мне еще более суровой в своей настороженности, еще более мужественной в своей решимости выстоять перед надвигающейся угрозой...
      По улицам на большой скорости неслись грузовики с бойцами в кузовах, гремели скатами и колесами орудий на перекрестках, на выбоинах. Шагали не совсем четким строем рабочие с винтовками за плечами и с гранатами у пояса. Они пели: "Выходила на берег Катюша..." Один парень даже дерзко присвистывал. На этих примолкших и затаенных улицах песня звучала демонстративно, наперекор опасностям...
      У генерала Сергеева все решилось просто и быстро. Майор Самарин, с которым я познакомился при выходе из госпиталя, ввел меня в огромный и пустынный кабинет, увешанный картами. За массивным столом сидел Сергеев и что-то писал. Вот он приподнял голову, и я встретился с его глазами, утомленными и обеспокоенными, веки опухли и побагровели от бессонницы и напряжения. Казалось, он мучительно боролся с усталостью и сном. Не слушая моего доклада, он молча кивнул на кресло. Я сел.
      Майор, ожидая распоряжений, остановился поодаль. Сросшиеся на переносице мохнатые брови придавали его лицу строгость и непроницаемость.
      Окончив писать, генерал с треском оторвал листок от блокнота и подал его майору Самарину.
      - Прикажите срочно перепечатать.
      Майор вышел. Генерал, чуть приподнявшись, протянул мне руку через массивный стол.
      - Здравствуйте. Сидите, сидите... Мне рекомендовал вас дивизионный комиссар Дубровин. Он сказал, что в окружении вы вели себя достойно и решительно. Я беру вас для выполнения важного задания. Москва перестала быть мирным городом. Москва - предстоящая линия нашей обороны. Улицы Москвы в скором времени могут стать местом боев.
      У меня похолодела спина и дрогнул подбородок, я придавил его кулаком. Генерал заметил мое движение.
      - Ну, ну, не стоит отчаиваться. - Он ободряюще кивнул мне и улыбнулся устало. - Я сказал: не станут, а могут стать...
      Вернулся майор и опять остановился у стола с правой стороны. Генерал мельком взглянул на мои петлицы.
      - А звание у вас того... невелико. Надо повысить... Считайте, что вы капитан. Товарищ майор, заготовьте приказ. Направьте капитана Ракитина в батальон майора Федулова. - Генерал сказал мне: - В этом батальоне триста человек или немногим больше. Примите его и сразу же, не теряя времени, возьмитесь за дисциплину. Это - главное. Люди пораспустились от сидячей жизни. Русский солдат не любит сидеть без дела. Инструкции и распоряжения получите на месте. - И он, опять чуть приподнявшись, протянул через стол руку. - Связь будете держать с майором Самариным.
      - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу, сказал я. Генерал кивнул. - В госпитале на излечении находится ефрейтор Чертыханов. Разрешите взять его в батальон?
      Зазвонил телефон. Генерал поднял трубку и, прежде чем отозваться, сказал мне:
      - Берите. Майор Самарин поможет вам.
      - Благодарю вас, - сказал я. - Разрешите идти?
      - Идите. Желаю удачи, капитан. Действуйте смелее, а по необходимости беспощадно.
      5
      Школа, в которой разместился батальон, встретила меня нежилой, сумрачной немотой. Гулко хлопнула дверь, гулко разнеслись мои шаги по коридору. В классах нижнего этажа на партах и прямо на полу дремали красноармейцы. На меня они не обратили никакого внимания. Я заглянул в директорский кабинет. Молоденький белобрысый боец, небрежно закинув ногу на стол, по телефону морочил голову какой-то девчонке, то воркуя, то игриво восклицая:
      - Меня зовут Спартак. Был такой герой в Древнем Риме. Гладиатор. Какой я? Ничего, хорош сам собой. Ах, что вы говорите! Не пугайтесь. Война любви не помеха. Приходите на Таганскую площадь. А вы какая? Обрисуйте себя в общих чертах. Контурно.
      В конце коридора на подоконнике сидел не кто иной, как лейтенант Тропинин, и читал газету. Увидев меня, встал и встряхнул накинутую на плечи шинель. Заметив "шпалы" на моих петлицах, усмехнулся:
      - Еще два-три таких посещения, и вы станете полковником.
      - Все может быть, - ответил я сухо. - Где же батальон, чем он занимается?
      - Батальон? - спросил Тропинин с печальной иронией. - Одни отдыхают после обеда. Другие веселятся, сражаются в карты. - В это время с верхнего этажа скатился, прыгая по ступенькам лестницы, дружный и трескучий взрывами - смех, затем послышались звуки фокстрота - завели патефон. Слышите? Подобрали где-то патефон и крутят с утра до вечера... Ну, а третьи просто бродят по городу, тоскуя от безделья.
      - Где найти майора Федулова?
      - Сейчас за ним пошлю. - Пройдя к директорскому кабинету, Тропинин приоткрыл дверь и приказал бойцу, который все еще кокетничал по телефону, позвать командира батальона. Боец выбежал из школы. - Майор получил письмо, ему сообщили, что убит его друг... Выпил немного... Не понимаю! Там идет бой, фронт задыхается без людей, а нам позволяют бездарно тратить время. Здоровые молодые люди!..
      - Всех бросим туда - что останется про запас? - спросил я. - Не спешите, и до нас дойдет очередь...
      Сзади хлопнула дверь. Вошли двое. Боец вполголоса сказал, поворачивая майора в нашу сторону:
      - Там они, товарищ майор.
      Громадный и медлительный, без головного убора, майор Федулов шел по коридору, слегка покачиваясь и как-то странно отфыркиваясь. Когда он приблизился, я заметил, что волосы его были мокры и прядями свисали на лоб: должно быть, боец, чтобы выстудить хмель, поливал голову майора холодной водой.
      - Здравия желаю, товарищ капитан, - сказал майор Федулов, виновато ухмыляясь. - Прибыли мне на смену? Давно пора, а то тут с ума сойдешь... Хотя и не москвич, а считаю ее, матушку, своей единственной, родимой... - Он потер ладонью широкое лицо. - Как ты думаешь, капитан, захватят они ее? Раздавят?
      - С такими, как вы, захватят, - сказал я жестко. - Непременно. Таких раздавят.
      Это разозлило Федулова, он вдруг закричал срывающимся голосом, грубо и с угрозой:
      - Меня раздавят?! Меня! А чем я хуже вас? Чем? Нет, братец, меня раздавить не просто. Я не козявка, я солдат! - Дрожащими пальцами он расстегнул шинель, откинул левую полу. Пламенно сверкнули два ордена Красного Знамени. Он ударил себя в грудь. - Этим орденом за Финляндию наградили, а этим - за Минск, Ельню! Себя не жалел. И фашистов не жалел. Понял? Оскорбил ты меня, капитан.
      - Где ваши люди? - спросил я, когда майор успокоился и утих, сокрушенно и с огорчением покачивая головой. Он простодушно рассмеялся и вяло махнул рукой.
      - Черт их знает где! С девчонками романы крутят. Спартак, обеги дома, прикажи ребятам собраться во дворе...
      Белобрысый боец кинулся выполнять приказание. Я спросил майора:
      - А если сейчас, немедленно нужно будет решать боевую задачу, что вы станете делать?
      - Не тревожьтесь, задачу решим. Я только и делаю, что жду боевой задачи. - Майор начал приходить в себя. - Эх, капитан... фронты лопаются, как орехи, а тут - батальон... Лейтенант, - обратился он к Тропинину, проследи, пожалуйста... Хотя постой, я сам. Проветриться не мешает... Комиссар здесь?
      - Нет, - ответил Тропинин. - Сказал, что поехал домой и в случае чего явится по звонку.
      - Позвони ему, попроси немедленно прибыть...
      Майор ушел, а Тропинин скрылся в директорском кабинете. Я долго смотрел в окно, раздумывая о создавшемся в батальоне положении и о своей новой роли, неясной и загадочной. Я был убежден, что бойцам, предоставленным самим себе, не так уж радостно чувствовать свободу перед лицом смертельной угрозы и их легко будет привести в норму...
      Вскоре майор Федулов пригласил меня во двор.
      - Прошу вас, капитан, на смотр войскам. - Он совсем протрезвел, вел себя как-то не по росту суетливо и от этого казался еще более жалким, виноватым и несчастным.
      Батальон был выстроен на спортивной площадке повзводно. Это были молодые и здоровые ребята с автоматами поперек груди. На меня смотрели выжидательно.
      - Товарищи бойцы и командиры! - откашлявшись, обратился к ним майор Федулов. - Вот и пришла пора распрощаться мне с вами. Так и не дождались золотого времечка - побывать совместно в деле. Представляю вам нового командира капитана Ракитина.
      Кто-то из бойцов спросил:
      - А вы куда же, товарищ майор?
      Федулов встрепенулся, приосанился и ответил громко и хрипло:
      - Куда пошлют. Передовая теперь рядом. На нее путь всегда открыт. Может, там и встретимся.
      Я попросил проверить списки. В строю не оказалось двадцати шести человек. Майор Федулов успокоил меня.
      - Они где-нибудь поблизости. Подойдут. - Он все время ощущал какую-то неловкость, должно быть, оттого, что я встретил его в нетрезвом виде.
      Я медленно прошел вдоль строя, пристально и с беспокойством вглядываясь в лица бойцов, пытаясь угадать, что это за люди, с кем придется, быть может, завтра идти в бой. Вернувшись на прежнее место, я скомандовал:
      - Коммунистов попрошу подойти ко мне.
      Строй не дрогнул. От него отделились лишь трое: два командира и пожилой красноармеец с рыжей широкой бородой.
      - Лейтенант Кащанов, командир второго взвода, - представился один, узкоплечий, с большим кривоватым носом на узком лице. Второй, приземистый, скуластый, с тонкими, неистово светящимися полосками глаз, тоже назвал себя:
      - Лейтенант Самерханов, командир первого взвода.
      Я подошел к бойцу с рыжей бородой; он стоял как-то неловко, в громадных ботинках, в обмотках, увесистые руки высовывались из рукавов и казались чересчур длинными. Бойцы, поглядывая на него, тихо посмеивались.
      - А вы кто? - спросил я.
      - Так что рядовой Никифор Полатин, - ответил он спокойно. - Ездовой я и санитар.
      "Да, не слишком крепка партийная прослойка, - подумал я не без горечи. - Надо что-то предпринимать, пока не поздно".
      Затем скомандовал:
      - Комсомольцы, три шага вперед! - И чуть не вскрикнул от радостного изумления: весь батальон отпечатал трижды - раз, два, три! Я обернулся к Федулову. Майор улыбнулся:
      - Батальон сплошь комсомольский.
      Настроение мое поднялось мгновенно.
      - А фронтовики среди вас есть? - спросил я.
      - Есть. Есть!.. - послышалось несколько голосов.
      - Два шага вперед! - скомандовал я, едва сдерживая радость.
      Выступило больше ста человек. Я подошел к первому; это был невысокий, неказистый с виду человек, в шинели с завернутыми рукавами - они были ему длинны.
      - Как фамилия? - спросил я.
      - Лемехов Иван. Бронебойщик.
      - Где воевал?
      - От границы шел. Ранило под Рославлем.
      - В боях участвовал?
      Лемехов даже рассмеялся: вопрос показался ему наивным.
      - А как же! Два танка на счету имею.
      Следующий на мой вопрос ответил мрачновато:
      - Сержант Мартынов. Разведчик. Был ранен под Минском.
      Бойцы, один за другим, откликались.
      Я обошел всех фронтовиков, каждому посмотрел в глаза. Ох, повидали виды ребята!..
      Только сейчас я обратил внимание на то, как плохо были одеты люди: поношенные, выгоревшие шинели, ботинки со стоптанными каблуками, обмотки, и спросил:
      - Претензии есть?
      Подтянулся и с тревогой посмотрел на бойцов майор Федулов. Но строй молчал.
      - Есть! - Никифор Полатин поднял руку. - Товарищ капитан, можно задать вопрос?
      - Задавайте.
      - Долго нам еще находиться тут?
      - Нет, не долго, - ответил я, убежденный в том, что при создавшемся положении нас со дня на день бросят на фронт.
      - Медикаментов нет, перевязочных средств тоже нет, учтите, товарищ капитан, - сказал Полатин.
      - Патронов маловато! По одному запасному диску.
      - Противотанковых гранат совсем нет!..
      - Передайте командованию, что сидеть на месте дольше нет никакой возможности!
      Требования сыпались одно за другим со всех концов. И когда установилась тишина, я сказал, обращаясь к батальону:
      - На Западном направлении немецко-фашистские войска вновь прорвали нашу оборону. Наши войска отступили. Не исключено, что линия обороны пройдет по самому сердцу нашей столицы. Батальон должен быть готов каждую минуту к выполнению боевых действий. С этого момента самовольная отлучка из расположения батальона будет рассматриваться как дезертирство. А время сейчас слишком суровое, чтобы можно было щадить дезертиров. Всем бойцам и командирам, кто самовольно или с согласия командира поселился на квартирах, немедленно вернуться в расположение, то есть сюда, в школу. Командиров взводов прошу проследить за выполнением.
      Во время моей речи во двор входили бойцы, спрашивали у майора разрешения и вставали в строй...
      Прибежал и Чертыханов с вещевым мешком за плечами, запыхавшийся, распаренный, - видимо, сильно торопился. Он бодрым, строевым шагом подошел к нам.
      - Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану. - И, повернувшись ко мне, крикнул: - Товарищ капитан, ефрейтор Чертыханов после излечения в госпитале прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей боевой службы! Разрешите встать в строй?
      - Вставайте, - сказал я.
      Бойцы, с интересом наблюдая за плутовской рожей Чертыханова, за старательными, истовыми его движениями, ухмылялись, перешептываясь. Прокофий отодвинулся на левый фланг первого взвода и замер, уставившись на меня, точно демонстрировал бойцам наглядный урок, как надо относиться к командиру, а во взгляде его я уловил хитрый намек: пускай, мол, учатся, с каким усердием и прилежностью надо нести службу.
      - Кто хорошо знает расположение города? - спросил я. Оказалось, что половина бойцов не знала Москвы. Я приказал разбить каждый взвод на группы и к каждой группе прикрепить москвичей, чтобы они могли по карте ознакомить бойцов с основными городскими районами.
      Наконец появился комиссар. Стройный, легкий на ногу, он шел по двору, как бы пританцовывая. Это был порывистый молодой человек в длинной, до щиколоток, шинели с ярко начищенными пуговицами, словно были вкраплены в серую материю горящие угольки. По-девичьи нежное, моложавое лицо его было бледным, губы маленького рта выглядели излишне пунцовыми. Взмах руки к козырьку был сделан четко, с этаким вывертом, рассчитанным на эффект.
      - Старший политрук Браслетов, - представился он. Рука притронулась к моей ладони и сейчас же выскользнула.
      Я приказал батальону разойтись, и бойцы побежали по квартирам ближайших опустевших домов за вещами, чтобы перебраться в школу.
      Браслетов отвел меня в глубь двора. Мы остановились между двумя столбами, где когда-то была натянута волейбольная сетка.
      - Последнюю сводку слыхали, капитан? - спросил меня Браслетов почему-то шепотом.
      - Да.
      - Что вы скажете об этом? Что будет дальше? - Он зябко поежился и потер руки, ища у меня сочувствия.
      Я поглядел на его маленький женственный рот, на тонкие дуги бровей и ответил почти небрежно:
      - На фронте достаточно войск, чтобы задержать противника. Меня тревожит положение в батальоне, товарищ старший политрук.
      Судя по всему, капризный и тщеславный Браслетов, должно быть, не терпел замечаний и сейчас оскорбленно вспыхнул, щеки покрылись розовыми пятнами.
      - Что вы имеете в виду? - спросил он.
      - Командир пал духом, вы по целым дням пропадаете бог знает где. Люди предоставлены самим себе. И это в такой-то момент! Восемь человек до сих пор не явились. Где они? Дезертировали? Их не видят в батальоне четвертый день.
      - Подумаешь! - воскликнул он решительно. - Армии гибнут, а вы - сбежало восемь человек. Ну и черт с ними, коль сбежали! Такие в трудную минуту не надежда.
      - Что вы болтаете? - сказал я, оглядывая его. - Комиссар называется!..
      Браслетов побледнел до прозрачности, еще ярче обозначились дуги бровей под козырьком фуражки.
      - Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! - Побледневшие губы его трепетали, белая полоска подворотничка врезалась в шею. - Я вам... Я вам не подчиненный...
      - Нельзя ли без истерик, комиссар? - попросил я и пошел к зданию школы. Браслетов молча следовал за мной.
      В кабинете директора - "нашем штабе" - майор Федулов собирал в чемодан свои пожитки. Он тихонько и бездумно посвистывал. Вздернутый нос, расплюснутый на конце, покраснел, глаза обновленно поблескивали, - Федулов, видимо, только что выпил, и опьянение было еще свежим и веселым.
      - Ну, капитан, желаю тебе удачи от всей души, честное слово, заговорил Федулов. - Канцелярии при мне нет, печати тоже. Один список личного состава и аттестат на питание. Питаемся мы в ближайшем подразделении ПВО. А то и так, по случаю...
      - Не явилось восемь человек, вы знаете об этом? - спросил я.
      - Знаю. - Майор улыбнулся примирительно и по-свойски. - Придут. Вот пронюхают, что новый командир прибыл, и заявятся, как миленькие. Они по девкам разошлись, это я знаю точно. И Спартак вот знает. Ты, Спартак, за ними сходи, позови... Ну прощайте, ребята. - Майор Федулов вышел из комнаты. Я видел в окно, как он медленно, чуть покачиваясь, пересек двор, волоча огромный пустой чемодан. "Что с ним произойдет дальше? - спросил я себя. Человек он храбрый, обязательно попадет на фронт и однажды, подвыпив, выскочит впереди бойцов, поведет их в атаку, безрассудно, не страшась за свою жизнь и за жизнь других, и вражеская пуля уложит его навсегда..."
      Сзади меня Браслетов произнес дрожащим от волнения голосом:
      - Жена у меня родила. Девочку. Сегодня привез домой. У жены, кажется, грудница началась. Мучается, бедняжка, молока нет...
      Я обернулся к нему.
      - Обязанности есть обязанности. Начнутся бои, нужно будет организовать оборону, а вы, вместо того чтобы руководить боем, побежите по своим личным делам...
      - Не утрируйте! - крикнул он. - Я сказал все это не для того, чтобы вы издевались над моим горем. Теперь я знаю, что не найду у вас сочувствия.
      - Жене вашей я глубоко сочувствую, - сказал я, - вам - нет.
      6
      Взвод лейтенанта Кащанова располагался на втором этаже в двух классных комнатах. Из одной донесся, когда мы поднялись на этаж, всполошный вспышками - шум, сквозь него пробивался мальчишеский, с визгом со всхлипами, плач. Чертыханов пробежал вперед и растворил перед нами дверь. Шум сразу стих, прервались и всхлипывания. Бойцы столпились возле парт, сдвинутых к одной стене. Лейтенант Кащанов встал и загородил собой красноармейца.
      - Взвод занимается изучением расположения города, - доложил он.
      Чертыханов взглядом показал мне на бойца, стоявшего за спиной Кащанова. Я тронул лейтенанта за плечо, он сделал шаг в сторону, и передо мной очутился боец, молоденький и хрупкий, с неоформившимися плечами и тонкой шеей; волосы у него мягкие и белые, нос в веснушках, на губе нежный цыплячий пушок. Я видел его впервые, в строю его не было. Он изредка сдержанно всхлипывал и размазывал по щекам слезы.
      - Как ваша фамилия? - спросил я.
      - Куделин, - прошептал боец.
      - А зовут как?
      - Петя... Петр Куделин.
      - Сядь, Петя, - сказал я.
      Куделин привычно сел за парту, из-за которой, должно быть, недавно встал: надо было идти на фронт. Я присел рядом.
      - Почему ты плачешь?
      - Так, ничего, - ответил он, не поднимая глаз.
      - А все-таки?..
      Лейтенант Кащанов опустился на соседнюю парту и обернулся к нам.
      - Он бегал к себе домой. Прибежал, а дома нет - одни развалины.
      - Кто оставался дома, Петя? - спросил я. - Родители погибли?
      Петя Куделин пошевелил дрожащими губами:
      - Родители умерли, когда я был маленьким. Я с бабушкой рос... Старенькая она была. Сперва ходила в убежище, а потом перестала. Дом деревянный... Бомба угодила прямо в середину, разворотила все... Пожарные бревна растаскивали...
      - Бабушку нашли? - спросил Чертыханов.
      - Нет еще, - ответил Петя. - Я не стал дожидаться: а вдруг ее раздавило совсем? Я боюсь... Глядеть на нее боюсь. Я мертвецов боюсь.
      - Это бывает, Петя, - сказал Чертыханов, утешая. - Привыкнешь. На войне насмотришься. Ничего страшного в этом нет. Те же люди, только не дышат. Вот и все.
      Куделин с испугом отодвинулся от ефрейтора, поглядел на него изумленно и с замешательством: как это он так безбоязненно об этом говорит, по-детски, всей ладошкой, стер со щек слезы. Я взглядом пригрозил Чертыханову, но тот, пожав плечами, сказал:
      - А что? Он не маленький.
      Я заметил, как разволновался и побледнел Браслетов, слушая Куделина, ему как будто стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки.
      - Где ты живешь? - спросил он. - Где твой дом?
      - Недалеко отсюда, - сказал Петя. - У Павелецкого вокзала. В переулке у Коровьего вала.
      Браслетов распрямился, страх округлил его глаза.
      - Я на минуту отлучусь, позвоню. Это рядом с Серпуховской! - шепнул он мне и метнулся из класса.
      Петя Куделин сидел, понурив голову, жалел бабушку и думал, должно быть, о своей сиротской доле, об одиночестве, а слезы, накапливаясь на ресницах, отрывались и падали на парту, и он растирал их локтем.
      Я положил руку на узенькие его плечи.
      - Война, Петя. Бабушку теперь не вернешь. Теперь семья твоя здесь, среди нас. Скорее становись солдатом. Не сегодня-завтра вступим в бой...
      Куделин угрюмо молчал, шмыгал носом и изредка кивал головой, белой, с вихром на макушке.
      - Назначьте Куделина командиром группы, лейтенант, - сказал я командиру взвода Кащанову. - Москву он знает и в случае чего провести людей к назначенному пункту сумеет. Сумеешь?
      - Да, - сказал Куделин, вздохнул и пошевелил плечами, как бы сбрасывая с себя, со своей души обременительный груз. Он даже с интересом взглянул в сумеречный угол класса, где Чертыханов, собрав вокруг себя бойцов, что-то рассказывал приглушенным, с хрипотцой голосом. Там уже возникал сдержанный хохоток.
      Вернулся Браслетов с порозовевшими, в пятнах щеками, усталый и расслабленный, точно перенесший изнурительную болезнь. Он вытирал платком горячий лоб и шею.
      - Все в порядке пока, - негромко произнес он, приблизившись к нам. Бомба разорвалась совсем рядом, выбило стекла. Я сказал, чтобы Соня вообще переселилась в бомбоубежище.
      Сумерки, серые и сырые, медленно вливались через потемневшие широкие окна класса. В наступившей тишине, в полумгле было слышно, как ветер со свистом обшаривал углы здания, глухо стучал в стекла каплями дождя, и от этого тревога охватывала ощутимо и властно, с обжигающей силой. Бойцы замолчали. Чертыханов сидел позади меня, и я слышал его шумное дыхание. Чувство отгороженности от мира в четырех стенах было мучительно тягостным. Я попросил опустить на окна шторы из темной и плотной бумаги. Зажгли свет. Бойцы сразу оживились, кто-то робко засмеялся.
      Перегнувшись через парту, Чертыханов шепнул мне:
      - Может, маму навестите, товарищ капитан? Она, я знаю, надет вас. Вот уж рада будет.
      Комиссар Браслетов моментально и с горячностью откликнулся на предложение Чертыханова.
      - Надо бы сходить попрощаться... Пройдемся вместе, если хотите. Жена моя будет рада видеть вас, честное слово...
      Мне тоже не терпелось вырваться отсюда. Меня потянуло взглянуть еще раз на Москву, захотелось пройти по ее пустым и темным улицам с немыми окнами домов, прислушаться...
      - Сейчас я позвоню майору Самарину, спрошу, - сказал я, вставая. Глаза Браслетова благодарно заблестели. Он спустился вместе со мной в директорскую, где был телефон, нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и от волнения машинально тер платком блестящий козырек своей фуражки.
      Майор Самарин сказал, что все пока для нас без изменений, но что мы, как всегда, должны быть готовы к возможным неожиданностям. Он разрешил мне ненадолго отлучиться. При этом вздохнул укоризненно:
      - Ох уж мне эти москвичи - дом тянет, как магнит...
      7
      Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:
      - Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней...
      - В какое метро она пошла? - спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. - А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас.
      - Не одна пошла - всей квартирой, - отозвалась тетя Клава из полутемной кухни; она появилась в передней с чайником в руках. - А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась...
      Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах - парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу - пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:
      - Что, молодые люди, проворонили державу?
      - Почему вы так решили? - сказал Чертыханов хмуро.
      - Где мне самому решать такие проблемы! - с наигранным испугом воскликнул он. - Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением... Этим и спасаемся от налетов...
      Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.
      Петр Филиппович, закинув бледные руки - обтянутые кожицей костяшки - за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.
      - Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека - и под землю. Как пещерного предка - в пещеру!
      - Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! - прохрипел Чертыханов, задыхаясь. - Это же закругленный контрик, вражеский агент!
      - Нет, товарищ боец, ошиблись. - Петр Филиппович тоненько засмеялся, мотая головой, блестя стеклами пенсне. - Я не контрик и не агент. Я старый московский обыватель, который любит порассуждать. Мы много самообольщались. И я, поверьте, самообольщался. Но немцы одним июньским утром хмель из головы вышибли, я протрезвел, как, впрочем, протрезвели и вы, молодые люди.
      - Что же дальше? - спросил я, внимательно выслушав его. - Вывод какой? Пропала Советская власть, да?
      Петр Филиппович резко откинул голову, как от удара в подбородок. Некоторое время разглядывал меня с надменной улыбкой, затем качнулся ко мне.
      - Вот этот молодец с автоматом, - он взмахнул рукой на Чертыханова, обвинил меня в том, что я вражеский агент, я не обиделся на него: это так же нелепо, как если бы он назвал меня, ну, скажем, марсианином. Он, как всякий страдающий отсутствием интеллекта, прямолинеен. Но вы меня оскорбили, уважаемый. Разве я сказал, что Советская власть погибнет? Подумаешь, немцы со своим сумасшедшим фюрером! Весь мир опрокинется - и тогда выстоим! Это заявляю вам я, старый русский офицер.
      - Остановитесь, Петр Филиппович, - простонал Браслетов. - Пожалуйста... Голова кругом идет...
      Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:
      - И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе - подала...
      - Спасибо, Клавдия Никифоровна, - с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества, придумывать горькие, обвинительные речи. Но вскоре он снова выбежал к нам и крикнул, картинно выбросив сухонькую руку, точно кидал перчатку, вызывая на поединок:
      - Можете на меня донести - не боюсь! - Он резко повернулся, скрываясь в дверях; широкая толстовка вздулась на спине, как от ветра. Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.
      - А он у вас псих...
      - Что делать? - Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. - Не выдержит она... Где ее искать теперь?..
      Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо - дочка. Я тронул его за плечо.
      - Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки... - И спросил у тети Клавы: - В какое метро она ушла?
      - К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.
      - Найдем, товарищ комиссар, - сказал Чертыханов уверенно. - Из-под земли достанем.
      - Вы так думаете? - Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.
      - Как по нотам. Зря времени терять не следует... - Чертыханов простился с тетей Клавой: - Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. - Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: - Гнилого интеллигента!.. - "Старый русский офицер" сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.
      Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки... Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги - вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: "Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой..."
      - А ведь могут взорвать, а? - Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял, остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. - Для этих зверей нет ничего святого... Как вы думаете?
      - Могут, конечно, - сказал я. - Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто - взорвать и затопить метро.
      - А почему нет? - допытывался Браслетов. - Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.
      Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: "Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!"
      Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул - взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.
      - Здесь ее нет, - сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. - Внизу, наверно.
      - Сойдем вниз, - сказал я.
      Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, - жизнь оставалась где-то далеко, наверху.
      Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.
      - Не притомились, товарищ капитан? - заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. - Наверно, таким путем вводили грешников в ад...
      - Шагай, шагай, - сказал я. - После поговоришь...
      Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах - людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в "скакалки". Под топчанами - узлы, обувь, кошелки с едой... Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.
      Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды - десятки метров земляного пласта...
      Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение - пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:
      - Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.
      - Вы ее сразу узнаете, - быстро отозвался Браслетов. - Она черненькая такая, привлекательная, с ребеночком...
      - Найдем, раз привлекательная, - заверил Прокофий. - Следуйте за мной. - Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: "Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу...", "Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду...", "Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы...", "Посторонись, детка, вот сюда, к стенке...", "Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало..."
      - Стойте, ефрейтор! - крикнул Браслетов. - Вот она.
      На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.
      - Соня, - тихо позвал Браслетов.
      Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму - два темных полумесяца.
      - Коля, - произнесла она слабым голосом и без особой радости. - Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? - Он молча кивнул. - Здесь спокойнее. Только тесно. И - точно в склепе... Я все время сплю.
      - А Машенька, как она?
      - Тоже спит.
      - Грудь болит?
      - Уже легче...
      Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал:
      - Бедненькая моя, заброшенная, несчастная... Одна ты теперь останешься...
      - Почему одна? Вон сколько людей... Не стони, - попросила она мягко.
      Браслетов, вспомнив о нас, оглянулся и развел руками, как бы извиняясь за то, что не может принять своих друзей как следует и знакомство с женой происходит в неподходящей обстановке.
      - Соня, я не один. Тебя пришли навестить капитан Ракитин, командир нашего батальона, и ефрейтор Чертыханов. Очень хорошие люди. Вот они...
      Женщина приподнялась на локте, бескровные губы раздвинулись в улыбке, она кивнула. Чертыханов размашисто кинул руку за ухо, крикнул так, что все находящиеся рядом с испугом оглянулись:
      - Здравия желаю! - И, не зная, что еще сказать, прибавил наугад: - Если в чем нуждаетесь, скажите - мигом все доставим.
      Усталые веки ее приподнялись, распахнув глаза, излишне большие на этом юном и тонком лице.
      - Спасибо, - прошептала она, смущенная тем, что обращает на себя внимание. - Мне ничего не нужно...
      - Она у меня скромница, - добавил Браслетов польщенно и тут же прошептал жене: - Может быть, и в самом деле тебе принести что-нибудь?
      - Я же сказала, что у меня все есть.
      - Да, да, - поспешно согласился он. - Это я так, на всякий случай...
      В это время по всему подземелью внезапным порывом вихря пронесся ропот, глухой стук. Люди начали вскакивать со своих мест. Они, замерев, заколдованно смотрели себе под ноги. По цементному полу, омывая ножки топчанов, текла вода. Я заметил, как глаза людей наливались темной жутью, лица дичали, все более теряя осмысленное выражение. Женский сверлящий душу крик раздробил спрессованную томительную тишину, ударил по натянутым нервам.
      - Вода! Спасайтесь! Люди добрые!
      В другом конце помещения мужской голос надсадно рявкнул:
      - Метро взорвали! Реку прорвало!
      И уже несколько голосов сумасшедше, щемяще завопило:
      - Спасайтесь!
      Тоскливо, умоляюще и внятно попросил кто-то:
      - Помогите!..
      Точно всесильная волна смыла людей с топчанов, со скамеек, с чемоданов и потащила к выходу. Слышались редкие вскрики, старушечьи стоны, робкие призывы о помощи и детский плач. Люди вскакивали на топчаны, срывались и падали, опрокидывая их...
      Браслетов метался, не зная, что предпринять, как уберечь жену и дочку от опасности.
      - Вставай, Сонечка, спасаться надо! - тормошил он жену, руки и губы его дрожали. - Вставай, говорю!
      Она встала, тоненькая, испуганная и беспомощная, прижимая к груди ребенка, растерянно смотрела на происходящее; ребенок плакал, но голос его тонул в общем гуле.
      Я знаю, что может наделать паника, если ее впустить в свое сердце; она в одно мгновение может превратить человека в животное, она может раздавить, искалечить. Я рванул Браслетова за плечо.
      - Оставь ее, отойди! - крикнул я и оттеснил женщину к стене, заслонил спиной. Чертыханов тотчас встал слева от меня. Браслетова я держал за рукав справа. К нам подползла какая-то старушка и вцепилась обеими руками в сапог Чертыханова.
      - Милый сыночек, заслони... - Он отодвинул ее к стене.
      А люди все напирали, лезли, падали; кто был помоложе и посильнее, вставал, кто послабее, - оставался лежать, согнувшись, прикрыв голову руками.
      Вход был наглухо закупорен образовавшейся пробкой, отчаянной, непробивной.
      Мимо нас, прорубая себе дорогу локтями, кулаками, коленями, пер здоровенный детина в расстегнутом драповом пальто, мордастый, с железным, навечно спрессованным ежиком волос, с черными дырами вместо глаз - шагал через топчаны, по ногам, по чемоданам, по спинам.
      - Немцы тоннель взорвали! - дико орал он, ничего не видя перед собой. Зальет все! Ловушку устроили!
      Я узнал этого человека - это он пытался зарезать овцу.
      - Прокофий, дай ему в морду! - крикнул я, указывая на орущего мужчину. - Скорей!
      Чертыханов отделился от стены - рука его будто вдвое удлинилась, схватил мужчину за отворот пальто и ударил кулаком в лицо. Мужчина захлебнулся, непонимающе уставился на Прокофия.
      - Заткни глотку, зверь, - сказал Чертыханов и ударил его еще раз. Тот сел и - от внезапности, от растерянности, от удара - очумело замигал.
      Красноармеец с подвязанной рукой - видимо, раненный - размахивал костылем и кричал:
      - Стойте, товарищи! Стойте! Остановитесь!..
      Я выхватил из кобуры пистолет и выстрелил вверх. Вслед за мной Чертыханов, сняв с плеча автомат, дал очередь. Брызнула с потолка цементная крошка. Толпа на какую-то секунду смолкла и застыла. И тогда Прокофий крикнул:
      - Что вы делаете?! Сами себя убиваете! Тоннель не взорван! Воды нет! Потопа не ожидается!
      Люди, оглянувшись, увидели стоящего на топчане вооруженного красноармейца. Исподволь, как бы издалека к ним стало возвращаться сознание.
      - Ребятишки бегали за водой и краны не закрыли, - громко объяснил Прокофий. - Вон она течет! Глядите!
      Из кранов с шипением хлестала вода, медленно растекалась по полу. Люди оцепенело, завороженно смотрели, как течет вода, и ни один не сдвинулся, чтобы остановить ее, - страх парализовал волю. И тогда маленькая девочка в красных лыжных штанах, приподняв носки, на каблучках, чтобы не зачерпнуть в туфельки воды, прошла по луже и закрыла оба крана. Она внимательно посмотрела на людей и улыбнулась...
      Послышались тихие стоны, надсадно плакал ребенок - так плачут дети от боли...
      Сверху спустились санитары с носилками. Они уносили пострадавших... Люди возвращались на свои места, несчастные и потерянные от сознания своей слабости, от необходимости скрываться под землей. Искали и разбирали свои вещи, утешали ребятишек, ощупывая их, не ушиблись ли...
      Нам надо было уходить, и я сказал об этом Браслетову. Он едва-едва овладевал собой, пряча от нас глаза и старательно вытирая платком вспотевший лоб.
      - Спасибо вам, капитан, - проговорил он тихо. - Если бы не вы, я, наверное, лишился бы жены. Нервы подводят, черт бы их побрал!..
      Жена его сидела на топчане, покачивала на руках дочку. Паника, видимо, потрясла ее: она едва дышала, измученная до отчаяния.
      - Нам придется скоро выступать, Сонечка, - негромко, как бы по секрету сказал Браслетов. - Может случиться, что мы расстанемся надолго... Как ты справишься тут одна, без меня?.. Ума не приложу, как тебе помочь...
      Женщина распрямилась, глаза ее округлились, рот сжался, а ноздри затрепетали. В ней вдруг проглянула душа стойкая и гордая.
      - Зачем ты ноешь? - сказала она окрепшим голосом. - Что ты все причитаешь? Не нужна нам твоя особая помощь. Мы будем жить, как все. Запомни только, Коля: нам будет намного легче жить, если мы, я и Машенька, будем знать, что ты выполняешь свой долг честно, как мужчина. - Она глубоко и трудно вздохнула, уронив взгляд, щеки заалели - должно быть, стыдилась высказывать мужу горькие слова при посторонних. Потом она добавила более мягко:
      - Не тревожься за нас, Коля. Мы не пропадем. Мы выживем, честное слово. - Она обязана была приободрить мужа на прощание.
      Уходя, я пожал ей руку, маленькую и сильную.
      - Мы вас подождем у выхода, - сказал я Браслетову. - Не задерживайтесь.
      На Таганскую площадь мы возвращались почти бегом. По мосту ветер проносился со свистом, как бритвой резал глаза. Браслетов, замкнутый и разозленный, шагал, чуть подавшись вперед, подняв воротник шинели. Прокофий следовал сзади него, часто и рывком встряхивая автомат за плечом.
      Возле каждого дома стояли молчаливые женщины, вышедшие на ночное дежурство.
      А ветер мел, кружил в воздухе черные хлопья сгоревших, когда-то нужных книг.
      8
      Мы вернулись в батальон к семи часам. Было темно и сыро, ветер приносил реденькие дождевые капли, беспорядочно рассеивал их, и булыжная мостовая на Большой Коммунистической улице отсвечивала, как чешуйчатый бок огромной рыбины... Сырость проникала под шинель. Даже Чертыханов примолк: посещение метро произвело на него тяжкое впечатление...
      Лейтенант Тропинин встретил нас на улице. У ворот стоял грузовик, а сзади него - черная эмка.
      - Вас ждет майор Самарин, - доложил Тропинин; лучик карманного фонаря на секунду скользнул по моему лицу, по глазам. - Что-нибудь случилось, товарищ капитан? Я еще не видел вас в таком настроении...
      - Все в порядке, лейтенант, - сказал я.
      Чуть заикаясь от волнения, Браслетов спросил:
      - По какому вопросу прибыл майор?
      - Он мне не докладывал, - ответил Тропинин, направляясь в ворота и не оборачиваясь. Браслетов испуганно замедлил шаги.
      В штабе у стола сидел майор Самарин в шинели, но без фуражки, рассматривал карту, поблескивая стеклышками пенсне. Он устало поднялся нам навстречу.
      - Хорошо, что вы быстро вернулись. Для вас есть срочное задание, капитан.
      - Я слушаю.
      - Отберите группу надежных ребят, садитесь в машину и поезжайте по направлению на Подольск, затем на Малоярославец. Проверьте лично: заминированы ли мосты, железнодорожные переезды, виадуки и готово ли все к взрыву. И вообще посмотрите, что делается на дорогах. На каком расстоянии от Москвы находится противник. Генералу Сергееву необходима точная информация. К двадцати четырем часам вы обязаны быть здесь. Я буду звонить. Выполняйте незамедлительно.
      Лейтенант Тропинин незаметно вышел из штаба отбирать "надежных ребят". И когда я провожал майора до машины, они уже весело взбирались в кузов грузовика - наступила пора действий.
      Я вскочил на подножку, обернулся к комиссару, стоявшему поодаль на тротуаре, безмолвному и безучастному. Должно быть, прощальный разговор с женой озадачил его, и, возможно, - бывает так - он увидел ее такой твердой и резкой впервые, она как бы повзрослела, выросла у него на глазах.
      - Из батальона никого не отпускать, всем быть наготове, - сказал я Браслетову.
      Машина рванулась с места. И через несколько минут мы уже выбрались из огромного, окутанного мглой, затаившегося во тьме города. На шоссе темнота перед нами сдвинулась плотнее - встала глухой стеной, и шофер, гоня машину, чутьем угадывал дорогу...
      Мосты и переезды, где мы останавливались, были заминированы, возле них дежурили красноармейцы, готовые при возможном приближении противника в любую минуту поднять все это в воздух.
      Возле речки Тисуль, на спуске, нас задержали. Внизу на мосту и по обеим сторонам от него - вдоль берега - копошились люди. Изредка то в одном, то в другом месте вспыхивал огонек карманного фонаря и тотчас гас. К нам из-под горы подбежал, шурша сырой плащ-палаткой, надетой поверх ватника, военный.
      - Кто такие? - открывая дверцу кабины, спросил он как бы тоже отсыревшим, сиплым голосом. Это был командир саперной роты. Я объяснил. И он тут же обиженно пожаловался: приказ о минировании переправы через реку Тисуль и ее берегов получен в самый последний момент, и приходится все делать в темноте, наспех, с риском для жизни; уже подорвался один сапер и один боец из отступающих.
      В это время слева от моста гулко хлестнула мина и раздался короткий, предсмертно-пронзительный крик. Затем прозвучал выстрел.
      - Вот опять, - простонал командир роты. - Еще один взлетел. Прямо беда!..
      Вывернулся из темноты запыхавшийся, перепуганный сапер, крикнул дрожащим голосом:
      - Боец подорвался, товарищ лейтенант. Опять целая толпа накатилась. Я их гоню на мост, а они прямиком - в воду и на тот берег, в лес...
      - Видите? - проговорил командир роты.
      Я приказал лейтенанту Кащанову взять бойцов и расставить их вдоль берега - если не удастся остановить отходящих, то хотя бы направить их на мост.
      Красноармейцы выпрыгивали из кузова, бежали под гору, пропадая во тьме за рекой.
      Мимо нашей машины безмолвными тенями замелькали группы отступающих. Они огибали нас и шли дальше, скрываясь в лесной темени. Все это молча, сосредоточенно, с упорным стремлением уйти. Задержать их, если бы мы задались такой целью, было невозможно: осенняя темнота делала их невидимыми.
      Через некоторое время к мосту подошла колонна наших танков. Я насчитал двенадцать машин. Должно быть, те самые, которые мы обогнали по дороге сюда. Они перебрались на тот берег и двинулись, не останавливаясь, вперед... Кое-кто из отступающих бойцов забирался на броню и уезжал в темноту заслонять образовавшуюся в обороне брешь...
      Мы вернулись в батальон в первом часу ночи. В школе никто не спал. Чувствовалась тревожная настороженность и ожидание чего-то значительного, что должно скоро наступить.
      Браслетов бросился ко мне, как только я вошел в штаб.
      - Два раза звонил майор Самарин, справлялся, прибыла ли ваша группа. Видимо, ему очень нужны ваши сведения. Есть хотите? Прокофий, принеси комбату что-нибудь...
      Из коридора доносился еле ощутимый, но очень вкусный запах жареного мяса и подгоревшего масла.
      - Не отказался бы, - ответил я.
      Прокофий выбежал из комнаты.
      Зазвонил телефон. Браслетов испуганно отшатнулся от стола.
      - Вот, началось, - прошептал он одними губами. - Я чувствовал...
      Я взял трубку. Вызывал майор Самарин.
      - Вернулись? - заговорил он. - Я думал, что-то случилось...
      - Все в порядке, товарищ майор, - ответил я. - Разрешите доложить...
      - Да. Я слушаю вас.
      Я подробно рассказал ему о том, что видел на дороге.
      - Танки, говорите? - обрадованно спросил он. - Это хорошо. Очень кстати. Сейчас я запишу и немедленно доложу генералу Сергееву. А вы, в свою очередь, заготовьте письменное донесение на его имя. Я скоро к вам прибуду. Вас, товарищ капитан, прошу никуда не отлучаться. Батальон должен быть готов к выполнению задания.
      - Слушаюсь, - ответил я. - Буду вас ждать. Батальон готов выступить в любую минуту. - Положив трубку, я вздохнул с облегчением, прошелся по комнате, расправляя плечи. - Итак, товарищи, сегодняшняя ночь обещает что-то новое в нашей жизни...
      В комнате вдруг стало тихо, все замолчали. Слышалась отдаленная пальба зениток по самолетам, в окне тонко вызванивало стекло.
      Мы ждали Самарина с возраставшим нетерпением.
      Браслетов нервно сплетал и расплетал тонкие пальцы, хрустя суставами; он точно прислушивался к тому, что происходило в его душе. Неожиданно и резко поднялся.
      - Пойду к бойцам, - сказал он. В нем как бы просыпалась решимость. Подготовить надо... Самарин, я полагаю, не для праздной беседы прибудет...
      Майора Самарина я встретил в воротах. Вместе с ним прибыло еще двое: один в гражданской одежде, второй в военной, капитан войск НКВД. Пожимая мне руку, те двое не назвали себя. Они стремительно прошли вслед за майором в школу. Я провел их в штабную комнату.
      - Пригласите комиссара и начальника штаба, - приказал майор Самарин.
      Я кивнул Чертыханову, и тот мгновенно выбежал из комнаты. Человек в штатском не разделся, лишь снял фуражку и пригладил ладонью реденькие, коротко остриженные на вдавленных висках седые волосы; лицо у него было суховатое и бледное, с желтизной, губы тонкие, взгляд небольших глаз неспокойный и проницательный.
      Когда Браслетов и Тропинин вошли и представились, человек в штатском приказал:
      - Заприте дверь. Садитесь... - Осматривая нас, он медленно переводил взгляд с одного на другого, как бы прощупывал, докапываясь до сердцевины. Вражеская армия подступила к Москве, - заговорил он четко и сухо. - Нас разделяет последняя оборонительная полоса. Враг рассчитывает взломать ее и ворваться в город. Он не пожалеет для этого ни средств, ни сил. В создавшемся чрезвычайно критическом положении мы, несмотря ни на что, обязаны сохранить хладнокровие и здравый рассудок. С Дальнего Востока и из Сибири подходят свежие силы, эшелон за эшелоном. Мы будем сражаться насмерть. Враг в Москву не пройдет. В связи с создавшимся положением жители Москвы обязаны подчиняться железным законам, которые диктуют нам время и обстоятельства, сохранять строжайший порядок. Уже сейчас в городе замечаются отдельные случаи ограбления касс, магазинов, продовольственных складов, ювелирных мастерских и так далее. Зашевелились долго таившиеся враждебные элементы. Замечается самовольное оставление служебных постов и учреждений. Паника, вызванная приближением вражеских войск, бывает страшнее и опаснее самих вражеских войск. Мы должны пресечь ее в самом зародыше.
      Человек в штатском обернулся к капитану войск НКВД. Капитан тотчас развернул на столе карту Москвы. Она была разбита на квадраты, обведенные разноцветными карандашами.
      - Смотрите, - сказал штатский, обращаясь ко мне.
      Он указал пальцем на обширный район, включающий в себя Красную Пресню, часть Садового кольца от площади Восстания до площади Маяковского, а также кварталы от улицы Герцена по Тверскому бульвару до площади Пушкина, обе Бронные с примыкающими к ним переулками.
      - С этого момента, - продолжал штатский, - и до особого распоряжения вам принадлежит полная власть в указанном мною районе, и вся ответственность за порядок и дисциплину лежит на вас, товарищ капитан. Выдайте капитану Ракитину постановление Государственного комитета обороны, подписанное товарищем Сталиным, и удостоверение.
      Капитан войск НКВД вынул из портфеля напечатанное типографским способом постановление на одном листочке.
      - Ознакомьтесь, - сказал человек в штатском.
      Я стал читать. От тех страшных в своей беспощадной силе слов, которые я про себя произносил, у меня дрогнули руки. И человек в штатском, заметив это, негромко стукнул ладонью по столу.
      - Будьте стойки, капитан. Война разоблачает карьериста, шкурника, труса и паникера. Никакой пощады паникерам, лазутчикам, грабителям и подстрекателям к беспорядкам. Вам ясна задача, товарищ капитан?
      - Так точно, ясна, товарищ... - Я не знал ни фамилии, ни звания этого человека. - Задание Государственного комитета обороны будет выполнено.
      Штатский одобрительно кивнул, но выражение лица, строгое и суховатое, не изменилось. Капитан войск НКВД подсунул мне книгу с разграфленными листами.
      - Распишитесь. Вот здесь и вот здесь...
      Я расписался.
      - Перенесите на свою карту район ваших действий, - сказал майор Самарин. - Постановление прочтите всему батальону, после чего немедленно приступайте к выполнению задания.
      - Слушаюсь, - сказал я.
      Майор улыбнулся и мягко, но настоятельно попросил:
      - Пожалуйста, отличайте обыкновенных граждан от злостных нарушителей порядка. Комиссар, вы меня поняли?
      - Так точно, понял! - откликнулся Браслетов, вскакивая.
      - О месте вашего нового штаба немедленно сообщите мне, - сказал майор Самарин.
      Человек в штатском провел ладонью по узкому усталому лицу, с минуту посидел с закрытыми глазами, затем рывком встал.
      - Желаю удачи, капитан, - сказал он резко и двинулся к двери, больше не взглянув на меня; на ходу надел фуражку. - Куда теперь? - вполголоса спросил он у майора.
      - В Сокольники, - тихо ответил Самарин.
      Я хотел проводить их до машины, но штатский остановил меня.
      - Занимайтесь своими делами.
      Мы остались втроем. Лейтенант Тропинин, склонившись над картой, изучал район будущих действий.
      - Ничего себе, миссия... - проворчал он, покачав головой. - Трудно придется, товарищ капитан. Мы едва ли охватим такой район.
      Браслетов, распрямившись, сказал спокойно и убежденно:
      - Причем тут "едва ли", товарищ лейтенант? Приказано охватить - значит, должны.
      - Понятно, товарищ комиссар, - отозвался Тропинин и искоса, с иронией взглянул на расхрабрившегося Браслетова. - Я думаю, товарищ капитан, штаб батальона следует перевести вот сюда, на Малую Бронную, в помещение Пробирной палаты. Это почти в центре нашего района, и помещение подходящее.
      - Помещение хорошее, это верно, - подтвердил Браслетов. - Я его знаю.
      Я взглянул на карту и согласился с Тропининым.
      - Пусть будет так. На месте решим окончательно. Соберите бойцов в коридоре. Срочно.
      Батальон был выстроен в три длинных шеренги. Тусклая лампочка горела в дальнем конце. Я вынул из кармана листок с постановлением Государственного комитета обороны. Чертыханов светил мне фонариком. Я стал читать:
      - "В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный комитет обороны постановил:
      Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г.Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным Московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
      Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта города Москвы, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милиции и добровольческие рабочие отряды.
      Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте..."
      Бойцы внимательно выслушали постановление. Никто не проронил ни слова. Я сказал:
      - Командиры взводов получат инструкции и указания на месте.
      По команде лейтенанта Тропинина бойцы, позвякивая оружием и котелками, выбегали во двор, спешно строились для марша.
      Глубокой осенней ночью - в час пятнадцать минут - батальон покинул свое пристанище - школу близ Таганской площади.
      9
      - Пройдем по бульварному кольцу, - сказал Тропинин, когда мы вышли на площадь. - Этот путь короче и спокойней.
      - Ведите, - сказал я.
      Батальон повзводно строем спустился по Радищевской к Яузским воротам и повернул направо на бульвар. Миновали Покровские ворота, кинотеатр "Колизей"...
      Четыре года я ходил этим путем от Таганки на Чистые Пруды в школу киноактеров; она помещалась в здании "Колизея". Мог ли я предполагать тогда, что через несколько месяцев поведу здесь вооруженных людей - охранять порядок в столице, которая вот-вот перейдет на осадное положение?.. Мне показалось, что с того времени прошли не месяцы, а долгие годы. Вода в пруду выглядела черной и застывшей. А совсем недавно здесь раздавалось зазывное бренчание гитар, и мы - я и Нина - катались на пруду в лодке, и ревновали друг друга, и мечтали о совместной жизни, пытались угадать свое будущее... Все это теперь отодвинулось далеко-далеко, откуда его не вернуть.
      Мы пересекли улицу Кирова и вступили в новый бульвар. Здесь было совсем темно - тучи сомкнулись.
      Браслетов шел рядом со мной.
      - Как вы думаете, капитан, - спросил он, - долго нам придется решать эту задачу?
      - Вы же слышали: до особого распоряжения. Что вас тревожит?
      - Да так... - Он шел легкой походкой, глядя в глубину аллеи, где двигался батальон. - Интересно был батальон как батальон. Боевая единица, а теперь блюстители порядка. Ну, а потом? - спросил Браслетов. - Куда нас пошлют потом? Как вы думаете?
      Я ответил, скрывая раздражение:
      - Если немцы прорвутся в город, будем сражаться в городе. Если потребуемся на фронте, пошлют на фронт.
      Браслетов приостановился.
      - Вы все-таки думаете, что немцы Москву захватят?
      - Я думаю о том, как лучше выполнить порученное нам задание, - ответил я.
      Он как будто не заметил моего раздражения, неотвязно допытывался:
      - Но если мы батальон охраны внутреннего порядка, то зачем же нас посылать на фронт, не понимаю?
      - Воевать!
      Браслетов отшатнулся от меня.
      - Что вы кричите?
      - Ефрейтор Чертыханов, пройдите вперед, - сказал я Прокофию.
      - Слушаюсь! - Чертыханов протрусил под горку, догоняя колонну.
      Я обернулся к Браслетову:
      - Потому что мне надоели ваши вопросы!
      Браслетов приостановился, огорченно, с недоумением пожал плечами.
      - Что тут такого?.. - промолвил он невнятно. - Я не один, у меня семья, и я хочу знать, что нас ждет впереди. Это вполне законно.
      - Смерть от вражеской пули - вот что нас ждет впереди! - крикнул я. Это вас устраивает? Над вашей трусостью смеются все бойцы. Вы совсем забыли, что вы комиссар. Вы отдаете себе отчет в том, какое это звание и к чему оно обязывает? Комиссар!.. Вы думаете, я не хочу жить? Чертыханов не хочет жить? Тропинин, Петя Куделин, Мартынов? Они хотят жить, может быть, сильнее, чем вы. Жена приказала вам мужественно выполнять свой воинский долг. Выполняйте!
      Браслетов закрыл ладонью глаза.
      - Вы правы, - прошептал он. - Вы совершенно правы. Я должен сделать над собой усилие...
      Тропинин остановил колонну перед зданием Пробирной палаты. Взбежав по ступеням, он постучал в массивную дверь. Отчетливо и трескуче разнеслись удары по пустынному ущелью улицы. Постучал еще раз... Никто не отозвался.
      - Что будем делать, товарищ капитан? - спросил Тропинин. - У кого ключи - неизвестно.
      - Если надо, взломаем двери, - ответил за меня Браслетов.
      - Двери крепкие, дубовые, и сломать их нелегко, - сказал я. - Да и не следует. Надо поискать дворника.
      Чертыханов обежал соседние дворы и вернулся разозленный.
      - Черта с два найдешь теперь дворников! - проворчал он. - Позвольте я торкнусь, товарищ лейтенант.
      Он бухнул в дверь прикладом автомата. Потом еще раз, посильнее. Удары гремели где-то в глубине помещения. Бойцы развеселились. Из рядов неслись ободряющие, насмешливые подсказки.
      - Эй, Чертыхан! - кричали ему. - Топор дать?
      - Бревно притащим и тараном высадим дверь!
      - Лучше прикатить осадную пушку!
      - Рвани "лимонку" для начала, и все тут!
      - Тихо, вы! - Чертыханов приложил ухо к двери и прислушался. - Там кто-то есть. Я так и знал! Нюхом чуял...
      Загремел ключ в скважине, и было слышно, как открылась внутренняя дверь.
      - Кто тут? - старческим голосом спросили из-за двери.
      - Открывайте! - крикнул Чертыханов. - Свои.
      - Никого и ничего, здесь нету, все уехали, все увезли. Пусто!..
      - Нам ничего не надо! - крикнул Чертыханов, нагибаясь к скважине. - Нам нужно войти в помещение. Понятно?
      - В помещение? - удивленно переспросил человек за дверью. - Это зачем же? Кто вы такие?
      - Бойцы и командиры Красной Армии, - отрекомендовался Чертыханов. - Мы по военной надобности. А ты кто такой?
      - Сторож я.
      - Ну вот и открывай! - Чертыханов от нетерпения повысил голос. - За невыполнение приказа знаешь что бывает?
      - Не грози, видали мы таких... - Сторож за дверью поколебался: отпирать или стоять на своем. - Сейчас подойду к окошку, взгляну, какие вы командиры. В прошлую ночь тоже стучали, и тоже говорили, что командиры, и тоже грозили... - Сторож, ворча, шаркая подошвами, отошел от двери.
      Пока Чертыханов вел переговоры со сторожем, мы с Браслетовым прошлись вдоль улицы и заглянули в несколько дворов. В них, как и во дворе на Большой Серпуховской, тоже снаряжались тележки и детские колясочки. И тут дежурили молчаливые женщины, закутанные в платки...
      Вдоль улицы тихо прохаживались три девушки в пальтишках, перепоясанных солдатскими ремнями; за ремни были засунуты брезентовые рукавицы, на боку противогазы. По их беспечно веселому поведению можно было догадаться, что они не сознавали, какая угроза нависла над ними. На мой вопрос, что они тут делают, одна из них, в пилотке со звездочкой, ответила бойко:
      - Дежурим на крыше. Спустились погулять. Скучно там...
      - Зачем вам такие громадные рукавицы? - спросил Браслетов.
      - Для зажигалок, чтобы не обжечь руки, - ответила девушка в пилотке. Сколько мы их поскидали!.. Не сосчитать... А вы тут расположились? Будем соседями...
      Сторож, заглянув в окошко, убедился, должно быть, что столько военных людей с оружием не могут быть грабителями, и отпер дверь. Это был щуплый старикашка с сухоньким, морщинистым лицом, украшенным седыми усами скобкой с прокуренными кончиками: на ногах подшитые шаркающие валенки, на плечи накинут полушубок с отполированными временем полами.
      В небольшом зале сразу сделалось тесно и шумно. Полукругом тянулись загородки - низ деревянный, верх из стекла, с окошечками - как в сберкассах, за ними пустые столы с чернильницами из черной пластмассы. На одном стоял телефонный аппарат. Я поднял трубку - телефон работал - и сейчас же доложил майору Самарину о своем новом местонахождении.
      Бойцы, разойдясь по этажу незнакомого помещения, облюбовали для себя несколько комнат, где и расположились. Подниматься выше второго этажа я запретил.
      Я собрал командиров взводов. Мы разбили район на три сектора, а каждый сектор на несколько участков. Взводы разделились на группы по пять-шесть человек, для них выделили кварталы для наблюдения и контроля.
      - Объясните бойцам, - сказал я, - чтобы они отличали злостных правонарушителей, всяческого рода грабителей, хапуг, бездельников и настоящих агентов фашизма от обыкновенных обывателей, которые поддались панике. Этих не задерживайте, по дороге они одумаются... Оружие применять лишь в самых крайних случаях. Задержанных доставлять сюда. Лейтенант Тропинин, вы осмотрели двор?
      - Так точно, - ответил тот. - Двор глухой, одни ворота на запоре, не открываются вовсе...
      Я разрешил бойцам отдохнуть часа полтора с таким расчетом, чтобы в четыре тридцать они были на своих участках.
      - Может быть, вы тоже отдохнете, товарищ капитан? - спросил Чертыханов.
      - Нет. Не могу. Нельзя.
      Я долго рассматривал карту, знакомые улицы, переулки, площади, которые для меня приобретали сейчас иной, непривычный смысл.
      10
      "Рассвет над Москвой занимался медленно, неохотно, точно ему мучительно трудно было начинать новый день, полный забот, несчастий, горестных раздумий, смертей и слез. Опять земля вокруг города забьется в огне и судорогах от бомбовых ударов, опять, подбираясь к окраинам, сминая юные, беззащитные березки, рванутся вражеские танки, и молодой боец - москвич или сибиряк - встанет им навстречу. Лютая ненависть, жажда жизни толкнут его вперед, и он взлетит вместе с железной рычащей горой, и захлебнется кровью сердце матери в этот миг. Поднимутся ввысь самолеты с черно-желтыми крестами на плоскостях, кружась над городом, выслеживая цели, и бомбы сожгут любовно свитые гнезда, и страх и смерть погонят отчаявшихся людей по улицам и дорогам в поисках спасения... Тяжело и мрачно занимался осенний день четверг 16 октября 1941 года...
      В восточной стороне серая полоса над крышами светлела, лениво расплываясь по небу зеленой лужей. Сквозь неяркую зелень скудно просачивались розоватые зоревые краски. Внизу, в теснине улиц, ночная вязкая мгла держалась еще долго; блеклый, нищенски бедный на цвета рассвет, с трудом одолевая ее, обозначил робкое, чуть заметное движение людей.
      Из ворот осторожно выкатывались тележки и коляски. Их подталкивали люди - по двое, по четверо, целыми семьями. Они выезжали из переулков на главную магистраль - Садовое кольцо - и двигались к вокзалам, к шоссе, ведущим из города на восток, одетые и оснащенные для дальней дороги в неизвестность...
      Утром в штаб батальона были доставлены первые задержанные. Петя Куделин выдвинул винтовкой к стеклянной перегородке высокого, плечистого парня, обсыпанного с головы до ног чем-то белым; волосы его, брови, ресницы казались седыми. Парень нагнулся, заглянул в окошечко, и я увидел его широкий подбородок, ощетиненный жесткими, давно не бритыми волосами.
      - Товарищ капитан, - доложил Петя Куделин торопливо, неустойчивым от волнения голосом, - этот гражданин вместе с другими такими же взломал дверь в магазине на улице Красная Пресня. Я сам видел, как он ломом срывал замок. А потом вышел из магазина с мешком муки на горбу. Тут мы его и схватили... Толпу мы разогнали, магазин снова заперли, у двери я оставил бойца для охраны. - И добавил тише: - Маленько постреляли вверх, товарищ капитан. Для острастки...
      Я утаил улыбку: Пете наверняка захотелось пострелять не столько по необходимости, сколько от нетерпеливого желания "пальнуть".
      - Хорошо, Петя, молодец! - похвалил я.
      - Разрешите идти?
      - Иди. Не очень нажимай на стрельбу... Понял?
      - Понял, товарищ капитан, - ответил он. - Что делается на улице! Вы бы взглянули...
      Куделин убежал к своей группе... Разговаривать через окошечко было неудобно, и я вышел из-за стеклянной загородки в зал. Задержанный парень отряхивался, сбивая с рукавов, с плеч синего бостонового костюма мучную пыль.
      - Почему не на фронте? - спросил я, глядя в его густо припудренное мукой небритое лицо.
      - У меня бронь, - ответил он хмуро.
      - Почему же не на работе?
      - Я три недели вкалывал без выходных, и вот дали.
      - Где вы работаете?
      Парень помедлил, исподлобья глядя на меня.
      - На заводе... имени Карла Либкнехта.
      - Но ведь завод эвакуирован, - сказал я наугад, не зная, есть ли такой завод вообще.
      - Я был болен, - пролепетал задержанный невнятно. - Скоро должен уехать...
      Я понял, что он врет.
      - Вам дали выходной для того, чтобы вы взламывали магазин? Войска на фронте истекают кровью, а вы здесь бесчинствуете и других подбиваете.
      - Люди сами сбежались... Все равно немцам все достанется...
      Я почувствовал, как от лица у меня отлила кровь. Я мог застрелить его тут же!.. Усилием воли я подавил в себе ярость, отвернулся и сказал как можно спокойнее:
      - Часовой, проведите гражданина во двор.
      Прокофий Чертыханов все это время разговаривал с тщедушным человечком в длинном, почти до пят пальто. Сквозь пальто проступали лопатки на сгорбленной спине; лысоватая голова не покрыта - шапку мял в руках, над ушами седыми клоками торчали волосы, впалые щеки перечеркнуты морщинами, и весь он напоминал старого раскрылившегося грача. В углу были свалены его чемоданы. Человечек в чем-то убеждал Прокофия, сильно размахивая руками. Я слышал, как Чертыханов, нагнувшись к нему, спросил:
      - Сколько дадите?
      Задержанный приподнял палец и ответил таинственным голосом:
      - О! Столько, что вы всю жизнь можете потом только прирабатывать, но не работать...
      Чертыханов восторженно свистнул, хитро подмигнул старику и зацокал языком от соблазнительного будущего.
      - Благодать-то какая! Не работать... Как жаль, что не я здесь начальник. - Он кивнул на меня. - Вот кому предложите...
      - А вы шепните ему, - попросил старик. - Он не просчитается.
      - Одну минуту, сейчас шепну. - Чертыханов приблизился ко мне и сказал: - Товарищ капитан, взгляните на себя в зеркало: вы совсем позеленели. Разве можно доводить себя до таких крайностей? Теперь они один за другим пойдут - где вы напасетесь нервов на всех...
      - Обидно, Прокофий, - сказал я. - Помнишь, как мы под настилом в грязи валялись, а по настилу, по нашим спинам разгуливали немецкие солдаты, проезжали повозки? Ради чего мы лежали там, ну, ради чего?
      - Что было, то прошло, - сказал Прокофий. - А мы живы... Вот и еще один. - Чертыханов указал на человечка с седыми клоками над ушами. - И на него нервы надо? Как бы не так!.. Эй, гражданин! - позвал он. - Подойдите к капитану.
      Старик, взмахнув длинными полами пальто, словно крыльями, подбежал ко мне и выжидательно заглянул в лицо.
      - За что его забрали? - спросил я.
      - За чемоданы. - Чертыханов кивнул на горку чемоданов в углу.
      - Что в них?
      - Шут их знает. - Подойдя к чемоданам, он взял верхний, кинул его на стол и хотел открыть. Старик положил на крышку руку с ревматически скрюченными пальцами и многозначительно посмотрел на Прокофия.
      - Вы предупредили капитана?
      - Все в порядке, гражданин...
      - Кто вы такой? - спросил я у задержанного.
      - Кто я такой? - воскликнул он и покрутил лысоватой головой. Наверное, не фашистский агент и не шпион! Обыкновенный часовщик. Вы видите мою спину? Я никогда не разгибал ее - сижу у рабочего стола и стараюсь, чтобы у всех людей было точное время...
      Чертыханов раскрыл чемодан, и я сощурился от внезапного яркого блеска. Вначале мне показалось, что чемодан доверху набит скрученной медной проволокой. Но, приглядевшись внимательнее, я различил нечто иное: золотую оправу для очков.
      - Откуда это у вас? Вы же часовых дел мастер!
      Человечек с неподдельным удивлением пожал плечами.
      - Вы меня спрашиваете серьезно? Так я вам отвечу: это не мой чемодан. И я совершенно не понимаю, кому понадобилось это утильсырье! Такое время... Он отвернулся брезгливо и демонстративно.
      Второй чемодан был заперт.
      - Дайте ключ, - попросил я у владельца чемоданов.
      - Откуда у меня ключи? - спросил он все с тем же оттенком брезгливости и безразличия. - Может быть, и тут такое же барахло, а мне отвечать.
      - Взломайте, - сказал я.
      Никогда в своей жизни я не видел в одной куче, вблизи, столько золота и драгоценностей, читал лишь в сказках и видел в кино: в тайных пещерах разбойников и в царских кладовых хранились такие сокровища. Тут были браслеты с камнями, названий которых я не знал, золотые кубки, блюдца, золотые монеты царской чеканки с профилем Николая Второго, небольшие золотые слитки, статуэтки - толстенький кудрявый ангелочек, стреляющий из лука, и золотой козлик с острыми рогами, оправленный в золото веер из тонких зеленых пластин. Сквозь золотую желтизну проглядывали, то жарко вспыхивая, то мягко зеленея, то искрясь, дорогие камни...
      Все, кто был в этот момент в помещении, вплоть до часового, окружили стол, заахали, пораженные сказочным зрелищем: они, как и я, впервые видели золото в таком обилии...
      Лейтенант Тропинин заглянул через головы бойцов в чемодан и произнес со сдержанной иронией:
      - Как это вам, гражданин, удалось собрать такой ворох добра? С виду вы не похожи на Остапа Бендера. До чего ж обманчива внешность!
      Маленький человечек презрительным взглядом окинул чемодан с золотом.
      - Да, здесь более ценные вещи, чем те проволочки для очков. Тоже мне богатство - оправа для очков! Польстились! Но при чем тут я? Я и сам впервые вижу столько всего в одном паршивом чемодане. Идиоты! Не могли рассовать по частям. По карманам. - Он подергал меня за рукав. - Ну не идиоты, а?..
      - Идиоты, - согласился я.
      В двух остальных чемоданах были упакованы малахитовые плитки, отрезы парчи, шелка и черно-бурые лисы. Отрезы были переложены бумажными американскими долларами.
      - Ну не идиоты? - сокрушался старик искренне. - Положили доллары в чемодан, как старые газеты. Как будто нельзя было сунуть в карман или спрятать в бюстгальтер!..
      - А говорили, что вы не агент, - сказал я, оглядев задержанного. - Кто же вы после этого? Стране не хватает средств на производство танков, самолетов для армии, а вы пытались скрыться с таким богатством. Выходит, вы - хотите или не хотите - помогаете фашистам захватить Москву.
      Старик возмущенно взмахнул руками.
      - Послушайте, товарищи, что он говорит, какие смешные слова! Это я, старый рабочий человек, сильно обожаю Гитлера и его фашистскую свору! Я ему помогаю!.. - Он опять подергал меня за рукав и понизил голос: - Когда вы будете составлять ваши бумаги, не забудьте записать, что я от всего этого отказываюсь. Это не мое.
      - Во двор, - распорядился Тропинин, и Чертыханов, как старый приятель, учтиво обернулся к старику:
      - Идемте, папаша, провожу. Лично никогда еще не встречал такого богатого человека.
      - Бывшего богатого, - с грустной улыбкой поправил его старик.
      Привели крикливую женщину в телогрейке и в сапогах, здоровую и краснощекую, с двумя свиными окороками под мышками. Она визгливо кричала, надвигаясь на бойца и топая ногами, грозила. Тропинин отправил ее во двор.
      Я написал донесение о первых шагах нашей деятельности, об отобранном золоте и драгоценностях и со связным мотоциклистом послал майору Самарину. Не прошло и часа, как к нашему штабу подкатила легковая машина. Из нее вместе с Самариным вышли двое военных и один гражданский. Они осмотрели ценности, опечатали чемоданы и, поблагодарив меня, точно это был мой подарок, за ценный и своевременный вклад в государственную казну, уехали.
      - Помощь нужна? - спросил майор Самарин перед уходом.
      - Пока справляемся.
      Вернулся с обхода комиссар Браслетов. Он привел с собой двух субъектов с одичалыми глазами. Один из них оказался директором хлебопекарни; он, составив себе командировку, пытался бежать, нагрузив автомашину продовольствием и ценными вещами. Второй - кассир с завода; этот, получив в банке деньги для выдачи зарплаты рабочим, присвоил их себе и намеревался скрыться.
      - У меня все документы в порядке! Вот они! - Директор, человек лет сорока, в пальто с каракулевым воротником, в светло-желтых полуботинках и новеньких калошах, рыхлый, с одутловатым лицом, возмущался и кричал, багровея от натуги:
      - Пропуск на машину есть! Что вам еще нужно? Это самоуправство!
      - Документы у вас в порядке, это верно, - сказал Браслетов. - И пропуск есть. А совесть партийная ваша не в порядке. Документы останутся у нас, мы проверим, кто разрешил вам бросить производство в такой момент. А машину вашу и продовольствие используем для нужд армии. Проведите бывшего директора хлебопекарни туда, где ему и положено быть. - Директора увели во двор. - А вы, - обратился Браслетов к кассиру, высокому, с длинной верблюжьей шеей и выступающим на ней кадыком человеку, - вы пойдете на завод - вас отведут туда под конвоем - и, как положено, выдадите рабочим зарплату.
      - Будет сделано, как велите, - поспешно и с готовностью отозвался кассир.
      - Он пойдет со мной, - сказал я. - Товарищ комиссар, - спросил я у Браслетова, - вы не будете возражать, если я на некоторое время отлучусь хочу взглянуть, что происходит в городе?
      - Обязательно посмотрите, капитан, - отозвался Браслетов. - Это нужно видеть.
      - Я с вами, - сказал лейтенант Тропинин. - Из взвода Кащанова нет донесений.
      Кроме Чертыханова, я взял с собой сержанта Мартынова, которому приказал следить за кассиром, и вышел из штаба.
      11
      На Садовом кольце развернулась перед нами картина бегства - бегства трусов, шкурников и отчаявшихся, напуганных людей. Точно грозовым и живительным ветром продувало город. Наблюдать эту картину было печально и стыдно. Люди двигались молча, в жуткой тишине. Слышались лишь скрип несмазанных колес и нетерпеливые гудки автомобилей. Глухой, как бы подземный, гул колыхал улицу.
      Среди толпы двигалась косматая, с широченным крупом лошадь. На повозке гора разных вещей: швейная машина, корзинки, полосатые тюки с постелями, корыто, трюмо, картины - все, что попалось под руку в момент спешки и беспамятства. А сверху узлов лежала, распластавшись, полная женщина, руками и ногами придерживая плохо связанную поклажу; ветер закинул женщине юбку на спину, открыв для всеобщего обозрения широкие бедра, обтянутые трикотажными рейтузами салатного цвета. Но женщина этого не замечала. Одна картина свалилась с повозки на мостовую, и стекло треснуло. Ее хозяйка, взглянув на меня, попросила:
      - Подайте, пожалуйста...
      Я подал ей картину в раме из позолоченного багета - дешевую репродукцию с "Богатырей" Васнецова; древние воины сидели на могучих конях, взирая на необыкновенное зрелище.
      Военный грузовик с пушкой на прицепе и с бойцами в кузове на большом ходу буфером задел повозку и опрокинул ее. Послышался треск дерева, звон стекла, скрежет железа и пронзительный женский визг. Вещи - осколками, щепками - рассыпались по мостовой: по ним, по "Богатырям" шагали люди. Куски зеркала отражали низкое, хмурое небо, голубые и студеные просветы между тучами...
      Лейтенант Тропинин смотрел на эту процессию с горьким состраданием.
      - Знаете, почему уходят люди? Думаете, все они трусы? Нет. Они потеряли веру в самих себя. А потерянная или поколебленная вера восстанавливается мучительно трудно. С болью, с душевной драмой...
      - Чепуху вы говорите, - сказал я. - Народ, потерявший веру в себя, в назначение свое, обречен на гибель. И если бы это было так на самом деле, немцы уже маршировали бы по этой улице. - Я взглянул на Тропинина. - Вы сами, лейтенант, верите?
      - При чем тут я? - Он зябко поежился, уклоняясь от ответа.
      - А может быть, у Чертыханова спросить? Может быть, он потерял веру?
      Тропинин усмехнулся.
      - Этот человек, не сомневаюсь, лекцию прочитает. Образцовый советский боец...
      Чертыханов задержал трех женщин, уныло толкающих перед собой детскую колясочку, видно, бабушку, дочь и внучку.
      - Извиняюсь, тетя, - заговорил он учтиво, обращаясь к самой старшей, а перед молодой даже шаркнул сапогом, - куда вы направляетесь?
      - Как куда? Немцы-то у Дорогомиловской заставы, говорят.
      - От немцев скрываетесь! - Чертыханов рассмеялся и осуждающе покачал большой лобастой головой. - Извиняюсь за грубость и солдатскую прямоту, но вы дура-баба. Другого определения вам нет. Разве сможете вы убежать от немцев со своей колясочкой? У немца, гражданка, машины, танки, самоходки; куда вы от них скроетесь? Настигнет, как по нотам!.. Ну выйдете вы из города, а дальше что? Ночь наступит, холод, дождь, а у вас внучка, такая хорошенькая куколка... - Прокофий потрепал девочку по щеке. - Что будете делать? Ночевать проситься начнете - чертогов вам там не припасли. И вас не впустят - не вы одни идете, вон какая туча прет!.. На поезд не рассчитывайте - вагоны переполнены, войска перевозят... А на какие средства будете существовать? Не золото небось везете в колясочке-то...
      - Да уж какое золото... - Женщина, вздохнув, растерянно посмотрела на Чертыханова, на его лицо, широковатое, с картошистым носом и маленькими, участливо и лукаво сверкающими умными глазами: то ли правду говорит, то ли врет?
      - Вот и поворачивайте назад, пока не поздно. Немцы в Москву не пройдут. Это я вам заявляю категорически, как свой своим.
      - Не пройдут? - с сомнением спросила женщина и вопросительно взглянула на меня.
      - Он не врет, мать, - сказал я.
      Сзади женщин приостановилась молодая пара - тоже с колясочкой - и прислушивалась к разговору: жена худенькая, бледная, болезненного вида, муж здоровый, ухоженный, в пальто хорошего покроя, в шляпе, вокруг шеи - мягкий, пушистый зеленый шарф, конец шарфа перекинут через плечо.
      Мать девочки, потупившись, тихо произнесла:
      - Может быть, вернемся, мама...
      Девочка вдруг захныкала:
      - Бабушка, я хочу домой!.. - Огромная людская толпа ее, должно быть, пугала.
      Чертыханов шагнул к молодой паре.
      - А вы, молодой человек? Не стыдно расписываться перед женой в собственном малодушии? Эх, люди!..
      Жена сказала несмело, оправдывая мужа:
      - У него бронь на руках...
      - Себя можно забронировать, - сказал Чертыханов наставительно. - А совесть? Разве совесть забронируешь?
      Молодой человек молчал, понурив голову.
      Мы отодвинулись, чтобы не смущать их своим присутствием. Но Чертыханов исподтишка следил за ними.
      - Глядите, товарищ капитан! - негромко воскликнул он, дергая меня за локоть. - Повернули! Повернули и уходят... Вот это агитация!
      Неожиданно слева донеслись до нас отрывочные выстрелы. Мы с Тропининым переглянулись: что это могло означать?
      - Идите в первый взвод, - сказал я Тропинину. - А я пойду взгляну, что там происходит...
      - Моя помощь не понадобится? - спросил он.
      - Нас вон сколько!
      Я оглянулся - позади стояли Чертыханов с автоматом поперек груди и сержант Мартынов, который вел кассира; Прокофий нес увесистый портфель с деньгами... Мы направились вдоль улицы в сторону Спиридоновки.
      В узком проезде между баррикад бойцы группы Пети Куделина задержали легковую автомашину. Вокруг нее бурлила толпа, в которой уже суетился милиционер. Рядом стоял седой, изысканно одетый человек - хозяин задержанного автомобиля. Впереди, рядом с шофером, сидела молодая женщина в пальто из серого каракуля, с девочкой лет пяти на коленях.
      - Ты стрелял? - спросил я Куделина.
      - Я, товарищ капитан. - Петя кивнул на милиционера. - И он тоже.
      - Я же запретил тебе стрелять.
      - А что было делать, товарищ капитан? Прут прямо на людей, слов не понимают. - Он указал на седого мужчину.
      Милиционер, коренастый толстячок с круглым свежим девичьим лицом, спрятал наган в кобуру и рукавом шинели вытер вспотевший лоб.
      - Смотри, какой затор устроил! Черт с ними, пускай выкатываются скорее. - Он с отвращением махнул рукой на машину. - Без них легче дышать будет!.. - Затем указал на проезжую часть улицы. - Вон ведь что делают...
      Военные грузовики разворотили край баррикады - мешки с песком разорвались и рассыпались - и по тротуару объезжали легковую машину.
      - У них документы в порядке, - пояснил мне милиционер, кивнув на хозяина автомобиля. - Это инженер с завода.
      - Позвольте. - Инженер, надменно поджав губы, вскинул седую холеную голову, как бы показывая всем свой красивый профиль; черные, в мохнатых ресницах глаза сощурились.
      Документы были оформлены наспех, подписи сделаны одной рукой, неразборчиво, печать, как бы сдвинувшись немного, смазалась... Было совершенно очевидно, что главный инженер энского завода самовольно оставил место службы... Я уже в десятый раз повторил один и тот же вопрос:
      - Почему уезжаете? На заводе вам нечего делать?
      Он едва удостоил ответом:
      - Я уже объяснял: завод в основном эвакуирован в Челябинскую область. Его нужно строить заново, и я обязан быть там. - Он говорил отрывисто и высокомерно: было видно, привык командовать людьми.
      - Почему же вы направляетесь в Горький? - спросил я.
      Главный инженер еще выше вскинул голову. Он врал и заносчивостью своей пытался прикрыть и боязнь за свою судьбу, и растерянность, и тайную надежду на лучший исход.
      - Мне необходимо заехать в Горький по делам завода. А вообще отчет давать я вам не обязан. Документы у вас в руках...
      - Извините, - сказал я главному инженеру. - Мы вас все-таки задержим. До выяснения всех обстоятельств.
      Милиционер взмолился:
      - Товарищ капитан, делайте с ним что хотите, только освободите проезд.
      Я отвел Куделина в сторонку.
      - Этого человека отведите в штаб к комиссару Браслетову. Женщину с ребенком отвезете домой, вещи отдадите, но проверьте, нет ли там чего такого...
      - Понимаю, товарищ капитан, - ответил Куделин. - Сделаем, как надо.
      Главный инженер не протестовал, не возмущался, не кричал, он проследовал впереди Пети Куделина, все так же высокомерно и гордо неся свою седую красивую голову.
      12
      Кассир - фамилия его была Кондратьев - привел нас к заводу. Это был небольшой заводик в глухом переулке на Красной Пресне. Раньше он выпускал примусы, керогазы и прочие предметы домашнего быта. Теперь здесь собирали автоматы и гранаты-"лимонки".
      Возле проходной скопилось человек триста, а то и больше, в основном женщины; среди них веселыми стайками - мальчишки. Толпа увеличивалась, словно разбухая, ходила ходуном, взволнованная, возбужденная. Смысла происходящего я пока не улавливал. Протолкался в самую гущу, прислушался.
      Ворота были закрыты. В проходной стоял человек, немолодой, грузноватый, в синем сатиновом халате, замасленном спереди; седеющая, с залысинами голова не покрыта. Успокаивая людей, он кричал охрипшим, сорванным голосом:
      - Товарищи, разойдитесь по-доброму! Не милицию же вызывать... Завод временно закрыт, ни один человек не пройдет!..
      Народ заволновался еще больше, послышались злые выкрики:
      - Безобразие! Вызывай милицию!
      - Директора позови нам!
      - Нет директора, - сказал человек в синем халате. - Выехал из города! По важному заданию.
      - Позови главного инженера!
      - Инженер тоже выехал.
      - Давай нам секретаря райкома!
      - Где я вам его возьму?
      - Позови, вызови, пускай приедет! - настаивали люди.
      Я спросил у женщины, стоявшей рядом со мной, кто этот человек в сатиновом халате. Оглядев меня, она ответила с жалобным недоумением:
      - Начальник цеха, Василий Иванович Сычев... Пришли на работу, а ворота на запоре. Что делается, что делается...
      Сычев крикнул охрипшим голосом, обращаясь к работницам:
      - Не стойте зря. Завод работать не будет!.. Сейчас вам всем выдадут талоны на муку - получите на складе. И зарплату на месяц вперед. Скоро кассир приедет. И расходитесь. Выезжайте из города. Не нынче-завтра здесь бои начнутся... Перебьют всех!..
      Толпа ахнула и примолкла, пораженная страшным известием. Стоявшая рядом женщина перекрестилась и заплакала. Ребятишки прекратили возню между собой и тоже испуганно уставились на Сычева.
      Молодая женщина в вылинявшей синей косынке и стеганке, напористо, властно потеснив ряды, придвинулась вплотную к начальнику цеха; щеки свежие, с ямками, сочный рот приоткрыт в улыбке, глаза серые, лихие, с искрой.
      - Не надо нам твоей муки, Василий Иванович! - заявила она громко, с веселым вызовом. - Пеки пироги сам! И денег не надо! Работать хотим! Наши мужики на фронте за Москву бьются, а мы на склад за мукой побежим да из Москвы вон?! Не будет этого, Василий Иванович! Открывай ворота! А то смахнем их одним махом! И тебя вместе с ними!
      Сычев отстранил от себя женщину, попросил встревоженно:
      - Варвара, не бунтуй. Приказа не знаешь?
      - Плевали мы на ваш приказ! - крикнула она и повернулась к собравшимся, как бы приглашая их присоединиться к ее словам. И женщины охотно отозвались, плотнее обступая Сычева.
      - Неверный приказ!
      - Кто дал такое распоряжение?..
      - Позвони в райком, Баканину!
      На помощь Сычеву подошла женщина-вахтер в стеганой телогрейке и таких же стеганых ватных брюках, заправленных в мужские сапоги.
      - Зря вы, бабы, на него наскакиваете, - заговорила она, глядя на Варвару. - Разве он виноват, разве от него все это зависит?..
      - А ты помалкивай! - прикрикнула на нее Варвара. - Без тебя разберемся! Иди в свою будку и сиди...
      Я вспомнил москвичей, молчаливой, траурной процессией двигающихся вдоль Садового кольца, и подумал, что, возможно, многие из них вот так же, придя утром к своему заводу, к фабрике и учреждению, увидели их наглухо запертыми, чужими и неприступными, и какие-то люди, вроде Сычева, предложили им вместо работы талоны на муку, зарплату на месяц вперед и попросили покинуть город...
      Я подошел к Сычеву. За мной Чертыханов и Мартынов провели Кондратьева.
      - Что тут происходит? - спросил я начальника цеха и показал ему мандат Государственного комитета обороны. - Кто дал приказ закрыть завод?
      - Директор. А ему - свыше. Пойди теперь разберись... - Сычев растерянно пожал плечами. - А я что могу?
      - Василий Иванович, вы остались за старшего? - Сычев кивнул непокрытой головой. - Так вот: завод должен работать. Впустите рабочих, они лучше знают, что им сейчас делать. Это хозяева страны. А зарплату, какая им положена, выдайте...
      - Кассир в банк поехал, - сказал Сычев. - Еще вчера. Не могу дождаться. - Чертыханов и Мартынов расступились, и Сычев, увидев Кондратьева, воскликнул обеспокоенно и радостно: - Гурьян Савельевич, где ты пропал? Что случилось? Мы уж думали, не угодил ли под бомбежку. Хотели на розыски людей посылать... А ты жив-здоров, оказывается. Деньги привез?
      Кондратьев потупил взгляд, покаянно вздохнул.
      - Привез. - Кондратьев покосился на портфель, который по-хозяйски крепко держал в руках Чертыханов.
      Сычев тоже взглянул на Прокофия, затем недоуменно - на меня.
      - Как он к вам угодил?
      Я объяснил. Сычев, ужасаясь, не веря, отступил от меня, протестующе махнул рукой.
      - Не может быть! Как же так, Гурьян Савельевич!
      - Сам не знаю, как вышло...
      Сычев сокрушенно покачал головой.
      - Ведь не задержи тебя, улизнул бы под шумок-то... Война, мол, все спишет, любую пакость... О людях и забыл небось. А у них - детишки... Вот, объясняйся с рабочими.
      - Не казни душу, Василий Иванович, - простонал Кондратьев. - Лучше убей... - Он съежился, будто стал меньше ростом, и невольно отодвинулся за спину рослого Мартынова.
      - Выдавайте-ка его нам, - потребовала Варвара. - Мы с ним расправимся по-своему, он у нас получит все сполна - с премиальными!
      Кольцо вокруг нас угрожающе сомкнулось, и Кондратьев прошептал Мартынову умоляюще:
      - Заслони, ради бога... - Жалкий, потерянный, он бормотал что-то невнятное, должно быть, читал молитву, готовясь принять расправу.
      - Ты чего прячешься за чужую спину, герой! - с издевательской насмешкой пропела Варвара Кондратьеву. - Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! - Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! - Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: - Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..
      Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.
      - Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба - огонь, - не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.
      Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.
      - Вставай на колени, жулик, проси прощения.
      Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:
      - Простите, люди добрые...
      Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.
      - И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору...
      - Нечего ему делать в остроге! - крикнула Варвара с диковатым смешком. - Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?
      Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты, Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.
      - Куда уполз, крыса!
      Я остановил ее.
      - Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.
      Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.
      - Пожалел! Гляди на него! - Она ударила ладонью о ладонь. - Руки о такую мразь марать противно!.. - И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: - Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев. а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон - считанные минуты? Нам одним выполнять лозунг "Все для фронта!"? Нам одним собирать автоматы, "лимонки" и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? - Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. - Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?
      Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.
      - Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, - сказал я. - Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь... Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике...
      - Почему же их не задерживают? - спросил старик в очках. Расстреливать на месте, и все тут!
      - Вы смогли бы расстреливать, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.
      Старик недоуменно развел руками.
      - Какой из меня стрелок...
      - Вот видите... - Я повернулся к Варваре. - Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..
      Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.
      - Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец - сам черт не страшен!.. Оружие дайте - вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?
      Ее оживленно поддержали подростки:
      - Дали бы патронов, автоматы у нас свои...
      Чертыханов проворчал хмуро:
      - Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.
      - Оружие вам не понадобится, товарищи, - сказал я. - Немцы в Москву не пройдут!
      - Как же не пройдут, если там оружия не хватает! - снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.
      - А сибиряки уже прибыли или нет? - спросил старик в очках. - Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно...
      Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.
      - Здравствуйте, товарищи! - сказал он, подходя к народу.
      - Что же это делается, товарищ Баканин? - раздалось из толпы. Работать хотим, а нас не пускают...
      В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.
      Баканин, обращаясь ко мне, сказал:
      - На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. - И, повернувшись к шоферу, крикнул:
      - Сейчас в райком!
      13
      Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.
      Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки - на запад, к линии фронта... Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:
      - Новая марка - Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..
      Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.
      - Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, - проворчал он, шагая сзади меня. - Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз - а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал... А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?
      - От потери оптимизма, Прокофий, - сказал я.
      Чертыханов приостановился.
      - Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак - вот вопрос... Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.
      В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира... Чертыханов кому-то сказал негромко:
      - Дайте человеку поспать.
      Я сознавал, что мне надо проснуться - война не отводит времени для сна, - но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.
      Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово "Нина". Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: "Нина!" Я вскинул голову.
      В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.
      - Товарищ капитан, Нина пришла.
      - Нина? - Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.
      - Жена ваша, - произнес он тихо. - Да оглянитесь же сюда!..
      Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина - тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.
      - Нина, - произнес я беззвучно, одними губами.
      Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание...
      Чертыханов опять толкнул меня в плечо.
      - Товарищ капитан!..
      Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль... Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.
      В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон - такой интенсивной черноты была его густая борода.
      - Я надеюсь, товарищ командир, - заговорил он бархатным, устоявшимся басом, - меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.
      Я вопросительно посмотрел на Браслетова.
      - Я этому гражданину объяснил, товарищ капитан, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств. У него обнаружены редкие книги, оригиналы каких-то старинных рукописей и писем...
      Человек профессорской наружности резко обернулся к Браслетову.
      - По-вашему, обыкновенные граждане не могут иметь экземпляры редких книг, рукописей, картин?
      - Могут, конечно, - сказал Браслетов. - Но зачем все это именно вам? Вы не научный работник, не литературовед, вы завхоз института... Во всем этом надо разобраться. Поэтому мы вас и задержали. Наведем справки, выясним... Проведите гражданина во двор. - И когда человека увели, Браслетов пояснил: Очевидно, во время эвакуации литературных ценностей часть их он присвоил себе. Я в этом уверен. - Браслетов, вдруг прервавшись, с изумлением посмотрел на меня, затем на Нину, и тонкие дуги его бровей взмахнули под козырек фуражки. - Простите, не имею чести знать.
      - Нина, жена.
      - Где же вы ее прятали?
      - Она сама пряталась, - сказал я, смеясь. - В тылу. Только не в нашем, а в немецком. Успела побывать у фашистов в плену. Чудом спаслась... Еще большим чудом очутилась здесь!
      Мне стало вдруг до бесшабашности весело и легко, и все - люди, находившиеся в помещении, их жалобы и угрозы, улицы, заполненные беженцами, несметные фашистские орды, нависшие над столицей, дни, полные тревог и забот, - все это вдруг отхлынуло от меня, все это заслонила собой Нина.
      - Дима, на нас смотрят, - прошептала она.
      В зале все притихли. Бойцы несколько смущенно улыбались, наблюдая за мной: они ни разу не видели меня в таком необычном состоянии. Задержанные их все приводили и приводили, - примолкнув, с удивлением смотрели на Нину, которой удалось вырваться из фашистского плена.
      Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:
      - Идите туда. - Он кивнул на стеклянную перегородку. - Мы тут разберемся...
      Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал рунами, видимо, что-то доказывал инженеру.
      - Как ты меня нашла? - спросил я Нину.
      - Тоня привела.
      - Где она?
      - На крыльце с лейтенантом разговаривает. - Нина смотрела во двор, не поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. Ты был ранен?
      - Да.
      - Я так и думала: с тобой что-то случилось... - Она осторожно погладила мою руку. - Война только началась, а ты уже был ранен... А впереди еще так много всего... тяжелого, страшного... Иногда отчаяние берет: вынесем ли... Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет...
      - А я все время думал о тебе, - сказал я. - И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.
      - Не настоял, потому что знал: не пошла бы.
      Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.
      - Что это за люди? - спросила она.
      Я ответил, помедлив, - мне не хотелось говорить о них:
      - Люди... Не очень высокого достоинства...
      - За что вы их задержали? Что будете с ними делать?
      - Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, - сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. - Это необходимо, Нина.
      - Я знаю.
      - Когда ты приехала в Москву?
      - Сегодня утром.
      - Что с тобой было?
      - Не спрашивай, Дима. - Нина порывисто сжала мою руку. - Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. - Она отступила от окна. - Я пойду, Дима...
      - Я тебя провожу.
      Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.
      - Я ненадолго, скоро вернусь, - сказал я Тропинину. - Постарайтесь по документам проверить задержанных.
      14
      Чертыханов и Тоня шли по улице впереди меня и Нины.
      - Сколько времени ты пробудешь в Москве? - спросил я.
      - Не знаю. А ты?
      - Тоже не знаю.
      - Когда мы увидимся?
      - Завтра. Обязательно завтра.
      Нина остановилась и, чуть запрокинув голову, посмотрела мне в лицо.
      - Я ужасно соскучилась, Дима, сил моих нет! - Глаза ее влажно блеснули. Я осторожно обнял ее и поцеловал. Мы стояли, обнявшись, долго, безмолвно, несчастные и счастливые одновременно. Над нами нависали осенние тучи, исхлестанные фиолетовыми, как бы упруго звенящими струями, нас окружала тяжелая, каменная тишина, а темнота, казалось, была живая, шатающаяся от зарев. В висках у меня сильными толчками билась кровь...
      В это время на Большой Бронной раздались крики: "Стой, стой!", одиночные выстрелы, затем последовал взрыв.
      Чертыханов подбежал ко мне.
      - Товарищ капитан, это наши!
      Я посмотрел на Нину и Тоню.
      - Одни доберетесь?
      - Конечно, - ответила Тоня. - О нас не тревожься.
      - Тогда уходите! - До завтра, Нина!..
      Мы побежали к тому двору, откуда слышалась стрельба. Из ворот выкатилась грузовая машина. Она на секунду плеснула нам в глаза вспышкой фар, ослепила.
      - Стой! - заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. - Стой, говорят!
      Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.
      - Уйдет! - крикнул я.
      - Не уйдет. - Чертыханов упал на одно колено и выпустил вслед удалявшейся машине одну очередь, затем вторую. Слышно было, как лопнули баллоны, мотор тяжко взревел и обода колес застучали по булыжнику...
      Из машины выпрыгнуло четыре человека: двое из кабины и двое из кузова. Один из них, приостановившись на секунду, размахнулся и швырнул в нашу сторону гранату. Я едва успел крикнуть: "Ложись!" Граната взорвалась на тротуаре, возле окна полуподвала. Но человек, кинувший гранату, споткнулся: Чертыханов успел выстрелить в него.
      К нам присоединилось двое бойцов - Петя Куделин и второй, видимо, раненный: он морщился и тихо вскрикивал от боли...
      - До батальона дойдешь? - спросил я красноармейца. Тот кивнул. - Тогда иди. Там перевяжут.
      Чертыханов влетел во двор, где скрылись бежавшие. Я поспешил за ним. Во дворе было темно и тихо. Прокофий скомандовал кому-то:
      - Стой! Стрелять буду! - и выстрелил.
      Завернув за угол сарая, я увидел прямо перед собой человека с круглым лицом, с железным, спрессованным навечно ежиком волос; он стоял, прислонившись спиной к стене, на меня глядели черные дыры вместо глаз. Он медленно занес руку, должно быть, с гранатой-"лимонкой", Чертыханов успел прикладом ударить по его руке, "лимонка" шлепнулась к ногам, и Прокофий сильным пинком отбросил ее; она ударилась в дровяной сарайчик и взорвалась. И где-то в глубине следующего двора раздался испуганный крик: "Немцы! Немцы в Москве!"
      Здоровенный детина с черными дырами вместо глаз привычно выхватил из кармана нож и рванулся ко мне. И тогда я выстрелил в него в упор. Человек протяжно и глухо застонал и грохнулся на землю.
      - Готов, - отметил Чертыханов.
      - Возьми у него документы, - сказал я.
      Чертыханов наклонился над убитым.
      - Документов целый воз!..
      Подошел Петя Куделин, горячий от возбуждения и в то же время огорченный.
      - Сбежал, товарищ капитан. Все дворы проходные, разве найдешь... Не подоспей вы - все удрали бы.
      - Никуда бы они не удрали, Петя, - успокоил я его. - Не мы, так другие схватили бы...
      Мы вернулись к грузовику. Чертыханов влез в кузов и развязал брезент, прикрывавший груз. Я встал на скат и тоже заглянул через борт. В кузове аккуратно были уложены штуки мануфактуры, шерстяных и шелковых тканей, банки с консервами, мешки с мукой и сахаром, плетеные корзины с водкой и коньяком. А на самом дне - два мешка с тяжелыми четырехугольными предметами. Прокофий развязал мешок, вытащил один такой предмет и сказал:
      - А напоследок - деньги, товарищ капитан. - Еще раз посветил фонариком и уточнил: - Тридцатки. Только из-под печатной машины. И во втором мешке тоже деньги, но, должно быть, сотенные: пачки-то побольше и потяжелее... Вот это хапанули! Вот это работа, товарищ капитан!..
      - Ладно, - сказал я, спрыгивая с колеса. - Завяжи мешки так, как было. Дай мне фонарь.
      Я осветил скаты. Они были прострелены в нескольких местах и изрублены ободами.
      - Не дотянем, товарищ капитан, - сказал Чертыханов. - Разве на таких колесах доедешь?..
      - На первой скорости доберемся, - ответил я. - Садись, Петя...
      Чертыханов, свесившись через борт, заглянул ко мне в кабину.
      - Товарищ капитан, давайте по пачечке захватим деньжишек-то, а? Все равно ведь несчитанные. Хоть гульнем напоследок вдоволь, как по нотам. Лицо его висело передо мной - лбом книзу - желтое, как фонарь. Он, прищурясь, смотрел на меня, ожидая, что я отвечу.
      - Бери, если хочешь, - небрежно сказал я. - Хочешь пачку, хочешь две. Пожалуйста.
      Желтый фонарь качнулся, взлетая вверх.
      - Н-да, - проворчал Чертыханов. - Огорошили вы меня своим великодушием. Лучше бы накричали...
      Я рассмеялся.
      - Мрачно шутишь, Прокофий.
      Чертыханов опять свесился ко мне.
      - Вот ведь что удивительно, товарищ капитан: сижу я на деньгах - на миллионах! - от которых столько подлостей и преступлений произошло на земле и из-за которых, в сущности, эти вот бандюги носом в мусорную яму ткнулись, и мне хоть бы что. Сижу, как на мешке с картошкой. А вы только представьте: окончится война, вернусь домой, на свою калужскую землю, где теперь хозяйничают немцы, и знаю наперед: ни наркома из меня не выйдет, ни генерала, ни профессора. Буду выращивать хлеб, буду копеечку к копеечке приклеивать да подсчитывать, и жена появится - надо бога молить, чтобы кроткая попалась, не жадная, - сетовать буду: не хватает деньжишек. А ведь семейка образуется, детишки пойдут, их всех одеть надо, обуть, накормить. И буду я зимними долгими вечерами рассказывать им, детишкам, что, мол, сидел верхом на миллионах и ни одной что ни на есть завалящей бумажонки не присвоил, - не до того было. Да, жизнь... Трогать будем или ребят позовем? Перетаскаем все на руках?..
      Я завел мотор, включил скорость, машина содрогнулась и стронулась с места, мотор надсадно выл, обода, пересчитывая булыжник, гремели и подскакивали, сотрясая машину.
      К штабу мы тащились с полчаса. Чертыханов не выдержал тряски и соскочил на мостовую, зашагал вровень с кабиной.
      - Ну ее к черту! Такая езда все кишки перепутает, как по нотам, ни один доктор не разберет, где начало, а где конец...
      Я завернул за угол, на свою улицу. Прокофий забежал вперед машины и взмахнул автоматом. Я тут же выключил скорость.
      - Ценный груз доставлен по назначению! - сказал Чертыханов, подойдя ко мне.
      Я отсоединил зажигание и выпрыгнул из кабины. В радиаторе клокотала вода, из-под капота валил пар. Я приказал Чертыханову и Пете Куделину забрать из кузова мешки с деньгами и поставить еще одного часового: вдоль тротуара стояло уже до десятка машин и легковых и грузовых с грузом, укрытым брезентом: все они были надежно подготовлены для дальних перегонов...
      15
      В зале возле стеклянной перегородки стоял Браслетов и с необычным для него оживлением рассказывал о чем-то. Лицо его пылало, на переносье и на лбу вспыхивали капельки пота, даже мягкие завитки волос у висков были влажными, глаза блестели, выражая и удивление, и пережитый страх, и торжество. Он бросился ко мне, когда я вошел, и сжал мне руки выше локтей.
      - Что сейчас произошло, капитан! - заговорил он, захлебываясь, глотая концы слов. Бойцы, находившиеся здесь, и задержанные внимательно слушали. Мы обходили квартал на Красной Пресне: я, сержант Мартынов, красноармейцы Середа и Седловатых... Поначалу все было тихо, мирно. Во дворы заглянем глухо, темно, одни дежурные у подъездов да на крышах девчушки, ожидающие налетов, чтобы тушить "зажигалки". И вдруг... - Браслетов даже присел, как бы от неожиданности. - В одном из переулков к нам подбегает женщина, очень встревоженная, на рукаве - повязка. Видать, дежурная. И говорит: "Вот в том пустом доме, что на днях разбомбили, в слуховом окне мелькают огоньки". "Какие огоньки?" - спрашиваем. "Какие? Сигнальные, - говорит. - В прошлую ночь тоже дежурила и тоже видела эти огоньки". Но тогда она подумала, что это ей просто показалось... Мы поспешили за женщиной. Она провела нас по переулку к тому дому. За ним начинался пустырь, а дальше шли корпуса фабрики... Ждем. И вдруг... - Браслетов опять присел, глаза округлились, он оглянулся, точно его подслушивали, и произнес почти шепотом: - И вдруг действительно зажглись огни, мигали фонарем: три раза коротких, один продолжительный и опять два отрывистых, точно высвечивали по азбуке Морзе... Огонь помигал, помигал и погас. Потом, через некоторое время, опять... Честное слово! Вот сержант Мартынов не даст соврать... - Браслетов повернулся к Мартынову.
      Сержант, облокотившись на загородку, жевал булку с колбасой.
      - Верно, товарищ капитан, - подтвердил он скупо и без особого интереса.
      - Ну, а дальше, товарищ комиссар? - спросил Чертыханов, который любил рассказы о приключениях. Войдя, он швырнул на пол мешок с деньгами и уселся на него.
      - Дальше было вот как, - еще более загораясь и волнуясь, заговорил Браслетов. - Я скомандовал: "За мной, ребята, только тихо. Мы его сейчас схватим..." Женщина подвела нас к дому, указала вход на второй этаж, на третий, а с третьего на чердак... Оказывается, днем она уже обследовала дом... То, что померещилось ночью, не давало покоя и днем. Ну, так... Браслетов смахнул со лба пот. - На чердак так на чердак!.. Полезли. Мартынов впереди, я за ним, а Середа и Седловатых за мной... Страшно было, капитан, честно говорю, сердце билось где-то возле самого горла, вот-вот выскочит наружу. Но лезу, сержант Мартынов не даст соврать... Потом Мартынов приостановился, схватил меня за плечо и потянул к себе. Я поднялся двумя ступеньками выше и встал вровень с ним. На чердаке что-то попискивало часто и ядовито, пронзительно. Послышались неразборчивые и отрывистые слова. Ничего не разобрать!.. Радио искажало голос... Вдруг мы отчетливо услышали, как один из находившихся на чердаке - а их было не меньше трех - сказал открыто и нагло: "Москва охвачена паникой, люди уходят из города. Сейчас самый удобный момент для захвата большевистской столицы. Ее можно взять голыми руками. Одним воздушным десантом, небольшим!.. Во что бы то ни стало прорывайтесь к городу, удачнее момент трудно придумать... Перехожу на прием". Слабый, искаженный голос опять что-то ответил... Я толкнул Мартынова локтем в бок: пошли... Он осторожно влез наверх, я за ним, потом Середа и Седловатых. Неизвестные были так увлечены своим занятием, что не заметили нас в темноте. А шум заглушала работа радиоаппаратуры... Я опять толкаю Мартынова: давай! Он как рявкнет своим нежнейшим голоском: "Руки вверх!" Те шарахнулись в стороны, в темноту. Но не растерялись, нет... О добровольной сдаче в плен не могло быть и речи, какое там! Схватились за оружие и давай палить. Нещадно! Двоих мы уложили на месте, третий пытался выскочить в слуховое окно. Еще секунда - и гоняйся за ним по крышам... Но Седловатых опередил его: ударил автоматом по башке. Свалил! Этого мы захватили живьем...
      - Где он? - спросил я.
      - Во дворе, - ответил Браслетов. - А передатчик с нами. - Он указал на рацию, стоявшую в углу.
      Я отметил, что Браслетов - новый Браслетов - побеждал в себе самого себя, прежнего, и что победа эта воодушевляла и преображала его.
      - Поздравляю вас с первым боем!
      Он немного смутился, вытер лоб платком.
      - Какой же это бой...
      - Там, где стреляют по врагу, - бой, товарищ комиссар, - сказал я.
      Мы зашли за перегородку. Тропинин положил передо мной и Браслетовым пачку документов.
      - Я проверил, товарищ капитан. У большинства из задержанных документы и пропуска оказались поддельными. Им никто не давал разрешения на выезд. Они бросили занимаемые посты, производство самовольно, показывая этим самым дурной пример для других... А в общем, все они жулики, трусы и стяжатели, мелкие или крупные. Есть и провокаторы. Есть среди них и такие, у которых не оказалось документов...
      Прежде чем разбираться в документах каждого, я попросил Тропинина:
      - Позвоните майору Самарину, пусть пришлет людей, чтобы забрать мешки с деньгами...
      16
      Ночью был налет вражеской авиации, самый продолжительный и самый тяжелый. В районе Красной Пресни было разрушено четыре дома... Взвод лейтенанта Кащанова до самого рассвета тушил загоревшиеся здания, откапывал и вытаскивал из-под обломков, из подвалов, из заваленных убежищ женщин, ребятишек. Тут же оказывали первую помощь, отправляли в госпитали. Бойцы вернулись на Малую Бронную усталые, измазанные сажей, измученные страданиями людей, сразу же, как подкошенные, повалились спать...
      Майор Самарин позвонил, когда на дворе было еще сумеречно: заметно ли с наступлением дня движение людей из города, многих ли нарушителей порядка, провокаторов и "прочей нечисти" мы еще задержали и многих ли расстреляли? Да, расстреляли!..
      Я доложил, что задержанных около трехсот человек. Но что за день их наверняка прибавится, хотя паника, охватившая людей, идет на убыль. И что убито в перестрелках одиннадцать человек.
      - Всего одиннадцать? И в перестрелках? - Вопрос прозвучал настолько резко и возмущенно, что я не узнал майора, всегда такого доброго, рассудительного и чуть-чуть усталого. Его как будто подменили. Он спрашивал меня об этом уже третий раз, и с каждым разом голос его делался все нетерпеливей и повелительней. - Товарищ капитан, приберегите ваш гуманизм для более подходящего времени. Для мирного! Зачем вы держите этих людей? Для коллекции? Вы читали приказ? Так выполняйте!..
      - Слушаюсь, товарищ майор! - ответил я и медленно положил трубку.
      И комиссар и начальник штаба смотрели на меня испуганно и вопросительно. Браслетов мгновенно побледнел. Я сказал ему нарочито спокойно и даже небрежно:
      - Николай Николаевич, отберите несколько человек. Надежных, с крепкими нервами.
      Он побледнел еще больше, лоб покрылся испариной, пальцы, перебиравшие бумажки на столе, задрожали.
      - Сейчас отберу, - ответил он, поняв, зачем мне нужны были надежные бойцы. - Сейчас, сейчас, - повторил он и вышел из-за перегородки в зал.
      - Товарищ лейтенант, - обратился я к Тропинину, - проследите, чтобы все было так, как надо. Полный боекомплект.
      Тропинин выпрямился, нервным, торопливым жестом расправил гимнастерку под ремнем, огромные бледно-синие глаза его взглянули на меня смятенно, с нескрываемым ужасом и болью. Не проронив ни слова, он удалился вслед за Браслетовым.
      Я отодвинулся к окну.
      Во дворе, в зеленоватых вязких сумерках, люди зябко жались друг к другу. Они выглядели сейчас трусливыми и жалкими и вызывали во мне новый прилив злости и отвращения.
      В тот час, когда землю отцов постигает смертельное бедствие и эта земля может исчезнуть в огне, в крови, в страданиях, а будущим поколениям угрожает рабство, на защиту Отечества встают стеной ее сыны, плечом к плечу. А все эти люди поступили как предатели перед обществом, перед бойцами, поливающими кровью московскую землю; для предателей же война не знает пощады!.. И еще: быть справедливым и беспощадным намного тяжелее, чем быть добреньким, покладистым и всепрощающим...
      Лейтенант Тропинин, подойдя ко мне, произнес холодно, чуть запинаясь:
      - Группа бойцов подготовлена и ждет ваших распоряжений.
      В зале вдоль стены были выстроены красноармейцы - человек двенадцать. Я приблизился к Прокофию Чертыханову, первому в строю.
      - Ефрейтор Чертыханов, - сказал я, и Прокофий, вскинув подбородок, вытянулся - весь внимание. - Вы готовы расстрелять труса, предателя, бандита и стяжателя, который своими действиями помогает врагу овладеть столицей нашей Родины Москвой?
      - Так точно! - ответил Чертыханов, и глаза его как будто сразу запали внутрь, в них проглянула вдруг - в глубине, за решимостью - глубочайшая человеческая скорбь. И я кивнул ему, как бы напоминая, что он сейчас дает тон всем остальным. Он понял меня, встрепенулся, напрягаясь, отчеканил громко: - Готов, товарищ капитан!
      Я остановился перед сержантом Мартыновым.
      - Сержант Мартынов... - и повторил свой вопрос.
      - Так точно, готов! - ответил сержант.
      - Красноармеец Куделин?..
      - Так точно, готов!
      - Красноармеец Гудима!..
      - Так точно, готов!..
      Я прошел вдоль строя и каждому задал свой вопрос, затем скомандовал:
      - За мной!
      Мы прошли во двор. Люди, находившиеся здесь, зашевелились, выжидательно глядели на нас, медлительно приближающихся к ним, молчаливых, вооруженных и неумолимых. Все они разом шатнулись и стали пятиться к кирпичной стене, будто догадываясь, что сейчас я прикажу им встать именно к этой стене.
      Низкое небо скупо роняло тусклый свет, и лица людей казались серыми, вылинявшими от бессонницы, от студеной ночной сырости и тревоги.
      Окинув взглядом толпу, я чуть не вскрикнул от изумления и ужаса: рядом с крикливой женщиной, задержанной с двумя окороками, стояла Ирина Тайнинская, съежившаяся, озябшая, жалкая. Ирина прошептала что-то беззвучно и тряхнула головой, должно быть, не верила, что перед ней нахожусь я...
      А перед моим мысленным взором в одно мгновение пронеслись воспоминания, связанные с этой женщиной: радость, отчаяние и жгучая, нестерпимая душевная боль.
      "Как она очутилась здесь, - поражался я, - где ее муж?" Я перевел взгляд. Конечно же! Сзади Ирины находился Анатолий Сердобинский. Он тоже глядел на меня жадно, смятенно и с недоумением.
      Чертыханов вдруг грубо сдавил мне локоть.
      - Смышляев! - прошептал он, задрожав от охватившего его волнения. Товарищ капитан, Смышляев!
      - Где?
      Чертыханов, рванувшись с места, оторвал от стены человека. Да, это был Смышляев: бесцветные глаза убийцы, вороночка на подбородке, точно сделанная хорошо отточенным карандашом, - предатель, выдавший немцам Ивана Заголихина, Нину, Никиту Доброва. А сколько он предал после, каких людей обрек на смерть!
      Смышляев молча и угрюмо смотрел на меня, не мигая.
      - Где он взят? - спросил я.
      Браслетов ответил:
      - На чердаке. Это он передавал информацию немцам. Ранил красноармейца Седловатых. - Комиссар кивнул на Смышляева. - Вы его знаете?
      - Был командиром взвода в моей роте, - сказал я. - Перебежал к фашистам... Вот как они тебя использовали... - Я с глухой злобой оглядывал Смышляева: был он в куцем пиджачке, в сапожках с коротенькими голенищами, в кепочке, насунутой на самые брови; бледные губы кривились в улыбке.
      - Расстрелять, - приказал я удивительно спокойно, как будто речь шла о чем-то обычном и естественном.
      Чертыханов толкнул Смышляева дулом автомата в плечо.
      - Иди.
      Смышляев небрежно сплюнул, пытаясь скрыть свой страх и выказать презрение к нам и к смерти.
      - Все равно песенка ваша спета, - сказал он и, насвистывая, пошел впереди Чертыханова.
      Прокофий завел Смышляева за угол здания. Прошло несколько секунд, показавшихся всем изнуряюще длинными. Глухо прозвучала в рассветном сыром сумраке короткая автоматная очередь.
      Толпа ахнула и притихла.
      Чертыханов возвращался тяжелым - как под грузом - шагом, хмурый и спокойно мудрый, привычным рывком плеча поправляя автомат; молча встал в строй.
      Лейтенант Тропинин принес список: двадцать шесть человек, самовольно оставивших свои посты. Выкрикивая имена этих людей, Тропинин отводил их от толпы в сторону.
      Затем он прочитал постановление Государственного комитета обороны. Когда дошел до пункта, где было сказано: "Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте..." - я едва заметно кивнул, и бойцы щелкнули затворами автоматов.
      - Вы будете расстреляны, как прямые пособники врага... Армия истекает кровью, а вы думаете о своей шкуре, о наживе! Вам не будет пощады!..
      Напряжение бойцов достигло предела. У Пети Куделина высохли губы, и он, облизывая их языком, все время сглатывал слюну. Браслетов отступил за мою спину, и я слышал, как он, сняв фуражку, вытер платком лоб.
      Ирина Тайнинская, закрыв глаза, ткнулась виском в сырую стену из красного кирпича.
      - Как попала сюда эта женщина? - спросил я, указав на Ирину.
      Она не пошевелилась: должно быть, не слышала моего вопроса.
      Лейтенант Тропинин выступил вперед.
      - С мужем, товарищ капитан.
      - Что за "подвиг" он совершил?
      - Его, по-моему, захватили с чулками...
      - С чем?
      Лейтенант полистал толстую, бухгалтерского образца книгу.
      - Участие в разграблении галантерейной палатки. У этого гражданина, фамилия его Сердобинский, обнаружили узел с дамскими чулками, - доложил Тропинин, захлопывая книгу.
      Я с изумлением посмотрел на Сердобинского: зачем ему понадобилось столько чулок? В такой-то момент! Все это смахивало на нелепый анекдот...
      Сердобинский упорно искал моего взгляда. Автоматы, направленные ему в лицо, лишили его дара речи.
      - Принесите узел с чулками, - попросил я.
      Один из бойцов притащил в охапке огромный белый сверток. Он бросил его на землю у моих ног; из свертка вывалились связки чулок. Я поднял растрепанную связку и подошел к Сердобинскому.
      - Тебе нужны чулки? На, возьми. Бери, бери, не бойся...
      Сердобинский обеими руками отталкивал от себя чулки. Не брал. Тогда Чертыханов, направив на него автомат, прикрикнул:
      - Бери, коль приказывают!..
      И Сердобинский стал хватать у меня из рук чулки и торопливо засовывать себе за пазуху, в карманы, не сознавая того, что делает. И говорил, говорил при этом, жалко, просительно улыбаясь.
      Кто-то из бойцов, стоящих сзади меня, тихо засмеялся.
      - А теперь выходи, - сказал я Сердобинскому.
      Он замер, спиной прижавшись к стене.
      - Нет, - проговорил он, ужасаясь. - Нет!.. Я не выйду. Не выйду!
      - Выходи, - повторил я.
      - Не выйду! Что ты хочешь со мной сделать? - Он схватился за локоть Ирины. - Скажи ему, чтобы он меня не трогал!..
      - Вышвырните его, - приказал я бойцам.
      - Ты мне мстишь! - выкрикнул Сердобинский истерично. - Простить не можешь Ирины!
      Чертыханов с Мартыновым, подойдя, взяли его за плечи и вытащили из толпы, поставили на ноги.
      - Иди, - сказал Чертыханов зло.
      - Идти? Куда мне идти? - Сердобинский, недоуменно мигая, вертел головой, спрашивая то Чертыханова, то Мартынова: - Куда мне идти? Что вы хотите со мной сделать?..
      - Туда иди. - Прокофий махнул рукой в сторону ворот. - Иди, говорят тебе. Пока жив! - И подтолкнул его прикладом автомата. - Пошел!..
      Сердобинский, испуганно оборачиваясь, сделал сперва несколько неуверенных шагов, как бы крадучись, на полусогнутых ногах. Затем припустился к воротам. Из карманов его свисали и болтались длинные желтые ленты шелковых чулок.
      Я обернулся к остальным.
      - Вон отсюда! - крикнул я. - Чтоб духу вашего здесь не было. Вон!
      И люди, будто листья, подхваченные ветром, вскочили и кинулись со двора.
      Первым, запрокинув голову, выставив острый кадык на длинной верблюжьей шее, рысил кассир Кондратьев.
      У железных решетчатых ворот остановились, молчаливо, с ожесточением отталкивая друг друга и пробиваясь на волю.
      Чертыханов с осуждением покачал головой.
      - До чего же неорганизованный народец, как овцы! - Подумав немного, добавил: - Впрочем, когда смерть подойдет вплотную и положит костлявую руку на плечо, тут не только побежишь - полетишь. Крыльев нет, а взлетишь, как по нотам. Товарищ капитан, разрешите навести порядок?..
      Сержант Мартынов сердито спросил часовщика, который с тихой улыбкой наблюдал за давкой у ворот.
      - А ты почему не бежишь? Ишь прогуливается, храбрец какой...
      - Я не храбрец, - сказал человек в длинном пальто. - Не буду хвастаться. Я старик и потому кое-что вижу больше и глубже другого... Я понял, что этот молодой капитан - человек мужественный. А мужественный человек никогда не бывает жестоким. - И тихо поплелся к выходу.
      Группа задержанных, в которой находился и главный инженер, тоже двинулась к воротам, но я их остановил.
      - А вы будете переданы в распоряжение военного трибунала.
      Подойдя к Ирине Тайнинской, я тихонько притронулся к ее плечу.
      - Почему не уходишь? Чего ждешь?
      Ирина посмотрела мне в глаза.
      - Лучше бы ты меня пристрелил. - Она с усилием отделилась от стены и медленно пошла к воротам, туго прижимая к бокам локти. Чулок, лежавший на ее пути, она отшвырнула ногой.
      Я стоял посреди двора и с грустью смотрел вслед Ирине. Мне казалось, что вместе с ней отодвигалась, уходила - все дальше и дальше - пылкая и влюбленная моя юность.
      17
      Майор Самарин разрешил мне отлучиться из батальона по срочному и неотложному делу, приказав к шестнадцати часам быть на месте. Чертыханов, отыскав автомобиль, доложил:
      - В полной исправности и с шофером! Но только грузовик, товарищ капитан. Вам для какой надобности машина: перевезти что-нибудь или прокатиться желаете? Если прокатиться, то мы легковую живо спроворим.
      - Ладно, поедем на грузовике.
      Я сказал Браслетову и Тропинину:
      - Вернусь к четырем часам. Действуйте в зависимости от обстановки.
      Мы проехали по Пушкинскому бульвару, завернули на улицу Горького и остановились возле дома, где жила Нина. Я взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру.
      Нина ждала меня, одетая по-домашнему в ситцевый, яркой расцветки халат, перетянутый в талии узким поясом, свежая, еще немного сонная, как в ласковое утро мирного времени. В полутемной передней мы постояли немного, обнявшись, безмолвно, едва дыша. От запаха ее кожи и волос у меня опять сладко закружилась голова.
      Она указала на столик у зеркала, где стояла фарфоровая собака с красным высунутым языком, - мой подарок Нине в день ее рождения.
      - Ты не забыл этого пса? Как поставил его на это место, так и стоит вот уже два года... Есть хочешь? Я приготовила тебе завтрак, не думай, пожалуйста, что я незаботливая хозяйка...
      Мы прошли в столовую, огромную и пустую. Стол, сверкавший свежей скатертью, был накрыт на двоих.
      - Я сейчас сварю тебе кофе, - сказала Нина. - Посиди на диване или пройди к папе.
      - Он разве дома? - спросил я.
      - Нет, конечно. Улетел по делам на Урал.
      - Ты его еще не видала?
      - Нет. И едва ли скоро увижу... Что ты на меня все смотришь? Пожалуйста, не смотри так... Краснеть заставляешь... - Она и в самом деле внезапно и жарко заалела, от опущенных ресниц на лицо легли едва уловимые тени, а ладони невольно заслонили горло - знакомый жест, выражавший ее отчаянную застенчивость.
      - Не надо кофе, Нина. Оденься поскорее, мы должны ехать.
      - Куда, Дима?
      - Потом узнаешь.
      - Хорошо. Я сейчас. - Она ушла в спальню и через несколько минут явилась одетая, строгая и сдержанная. - Мы можем ехать.
      Спустившись к машине, я велел Чертыханову сесть с шофером, а мы с Ниной влезли в кузов, встали, держась руками за крышу кабины. Нина не допытывалась, куда я ее везу, лишь внимательно поглядывала на меня.
      - Наш сын должен носить мою фамилию, - сказал я.
      Сощурившись от встречного ветра, Нина улыбнулась и чуть-чуть ближе пододвинулась ко мне.
      Грузовик летел вдоль улицы Горького. Движение людей из города заметно сократилось... По Садовому кольцу шли войска, целые соединения, прибывшие из Сибири, с Дальнего Востока, из забайкальских степей. Нестройными колоннами шагали бойцы, с изумлением озираясь на каменные и молчаливые строения столицы; лошади, звонко цокая подковами по асфальту, тащили пушки, повозки, кухни; медленно пробирались машины с боеприпасами. Рота за ротой, полк за полком... Я знал, что каждую дивизию, новую часть, прибывшую из глубины России к фронту, проводили по улицам Москвы - пусть москвичи знают, что у нас есть свежие боевые силы, способные остановить вражеские армии.
      Шофер, немолодой уже человек с небритыми впалыми щеками и угрюмым взглядом, подвез нас к первому попавшемуся загсу. Я выпрыгнул из кузова и помог Нине сойти. В помещение вошли все четверо.
      Загс был закрыт. На замке висела, как брелок, большая сургучная печать. Мы с Ниной переглянулись, я уловил в глазах ее разочарование. Чертыханов, как бы в отместку за такой прием, два раза стукнул кулаком в дверь.
      - Удрали, черти! Мы сами виноваты, товарищ капитан: всяких задерживали, а вот эти бюрократы не попались. Мы бы попридержали их для такого случая... Но ничего, не огорчайтесь, не один загс в Москве.
      Мы опять забрались в кузов. Машина помчалась по пустым улицам и переулкам. Студеный ветер бил в лицо, свистел в ушах, срывал с ресниц Нины слезы.
      - Тебе холодно? - спросил я ее.
      - Нет, что ты!
      Мы заезжали еще в три загса. Они тоже были закрыты. Нина совсем приуныла. Она озябла, но в кабину перейти не соглашалась. Я торопил шофера.
      Наконец нам повезло. На Красной Пресне в большом здании райкома и исполкома мы отыскали дверь с табличкой "Загс". В комнате полная женщина в распахнутом пальто укладывала в ящики толстые книги, картотеки, ловко забивая ящики гвоздями.
      - Эй, тетя, оторвитесь-ка на минуту от ваших гробов! - сказал Чертыханов, подойдя к ней. - Успеете еще заколотить.
      Женщина бросила на ящик молоток, обернулась к нему.
      - Ну? - Шерстяной платок сполз ей на плечи, открыв растрепавшиеся волосы с прямым пробором, щеки женщины пылали от работы.
      - Поженить надо людей, - объяснил Прокофий, кивнув на меня и Нину. Занесите их в книгу, документ выдайте.
      Женщина села на ящик, усмехнулась, оглядывая нас.
      - Ну и времечко выбрали для женитьбы...
      - Для женитьбы Михаил Иванович Калинин расписания не устанавливал, ответил Чертыханов. - Кто когда захочет, тот тогда и женится, как по нотам. Ваше дело, тетя, скрепить государственной печатью их брачные узы.
      - Не могу я этого сделать, дорогие товарищи, - сказала женщина. - Нет у меня печати, нет книг, нет брачных свидетельств.
      - Как это так нет! - Чертыханов возвысил голос. - А в этих гробах что хранится? Вытаскивайте живее и пишите, нам ждать некогда. - Для острастки он положил автомат на край стола. Женщина небрежно отодвинула автомат.
      - Ты этой игрушкой не балуйся, она ведь, кажется, стреляет...
      - Стреляет, тетя, как по нотам.
      - Вот и убери. Нет у меня ничего для такого случая. Все вывезено еще неделю назад.
      - Куда вывезено?
      - В тыл. Подальше от немцев. Зачем вы их сюда подпустили? - Она с насмешкой взглянула сперва на Чертыханова, потом на меня. - Воевать надо, а не жениться.
      Нина тихонько рассмеялась, а Чертыханов сказал вкрадчивым голосом, в котором таилась угроза:
      - Вы бы, гражданка, остереглись делать такие свои выводы, а то ведь мы можем про свою гуманность забыть.
      - Не грози. - Лицо женщины потеплело. - Ты, видно, только с бабами и горазд воевать.
      Чертыханов пошевелил белесыми бровями и наморщил картошистый нос.
      - Я еще раз вежливо прошу вас: вытаскивайте ваши книги и давайте нам документ.
      - Что ты так страдаешь, - сказала женщина Прокофию. - Не ты ведь женишься...
      Чертыханов присвистнул.
      - Я буду жениться, милая моя женщина, когда фашистов в землю вколотим. Наша Нина - девушка редчайшей красоты. Но со мной рядом, - вы уж извините, Нина, - будет стоять особа распрекрасная. Я даже имя ее знаю - Победа. Вот тогда и попробуйте не зарегистрировать нас!..
      Женщина с веселым сокрушением покачала головой.
      - Где только учатся люди так болтать языком... А с виду никак не подумаешь...
      - Виды часто обманчивы, - ответил Прокофий. - Иной с виду-то герой, картинка, а поскреби его - трусом окажется, паникером, а то и провокатором. Мы ведь и в самом деле спешим, тетя. Обстряпайте нам это дельце, распишите их, и расстанемся по-хорошему. Это командир наш...
      - Не могу, ребята, - сказала женщина. - Честное слово, не могу. И рада бы вам помочь. Ничего здесь нет... Ну потерпите немного, если любите друг друга, то расписаться всегда успеете. Да я и не регистрирую браки-то...
      - Э, дорогая, так не пойдет, - сказал Чертыханов. - Где еще есть поблизости такой же бюрократический приют?
      Мне надоело слушать спор Чертыханова с женщиной, не улыбалось и новое кружение по городу в поисках загса, а Нина готова была просто расплакаться. Я сказал Прокофию:
      - Задержи, пожалуйста, эту гражданку здесь на некоторое время. Пойдем, Нина.
      Мы поднялись на четвертый этаж, где помещался райком партии. Секретарь райкома стоял в своем кабинете за столом в пальто и в фуражке, широкий подбородок, обросший щетиной, казался тяжеловатым. Перед ним, по другую сторону стола, сидели двое посетителей. Секретарь кричал в телефонную трубку, резко взмахивая кулаком.
      - Чего вы на них глядите! Призовите к порядку!
      Секретарь швырнул трубку и устало рухнул на стул. Он снял фуражку и провел обеими ладонями по лысеющему лбу, по глазам. Затем с удивлением взглянул на нас, неожиданно и непрошено явившихся к нему.
      - В чем дело, товарищи?
      Я придвинулся к столу и сказал:
      - Мы хотим пожениться.
      Брови секретаря медленно поползли вверх.
      - Жениться? - Он недоуменно посмотрел на посетителей, сидящих напротив него, как бы призывая их в свидетели. - Ну и женитесь на здоровье. При чем тут я? Не я же регистрирую браки.
      - Знаю, что не вы, - сказал я. - Мы побывали в четырех загсах. Они закрыты. В вашем сидит женщина, но она не хочет нами заняться.
      - А что у вас за спешка? - спросил секретарь. - Что это - неотложное мероприятие?
      - Да, неотложное. Я ухожу на фронт. И вообще нам это необходимо. Поймите нас хорошо.
      Секретарь поскреб подбородок.
      - Да, причина подходящая... - Затем он снял трубку и набрал номер. Марья Сергеевна, это Баканин говорит. У тебя были капитан с девушкой? Ну?.. - Послушал немного, положил трубку и опять сказал: - Н-да... Неважные ваши дела, ребята... - Он взглянул на меня, потом на Нину. Она стояла у двери, взволнованная, ожидающая, смелая и несчастная. - Я прошу вас, сказал он посетителям, - подождите меня там... Такое дело...
      Посетители молча встали и вышли.
      - Как ваша фамилия, капитан? Мы, по-моему, с вами встречались?
      - Так точно, товарищ Баканин. У ворот завода на Красной Пресне. А фамилия моя - Ракитин Дмитрий Александрович. - Я подал ему мандат Государственного комитета обороны. Секретарь одобрительно кивнул, улыбнулся и отошел к Нине. - А ваша?
      - Сокол Нина Дмитриевна.
      - Какую вы берете фамилию?
      - Его. Ракитина.
      - Очень хорошо. Подождите меня здесь. - Он вышел и вскоре вернулся, сказал мне: - А знаешь, капитан, твои ребята помогли нам: порядок хоть и с трудом, но наладили. Говорят, вы задержали главного инженера Озеранского.
      - Да. Мы направили его в военный трибунал, - сказал я.
      - Правильно, - одобрил Баканин. - Сукиным сыном оказался... Как выявляет людей лихое время! Многих ли вы еще задержали?..
      Пока я кратко докладывал ему о действиях батальона, вошла девушка с листком бумаги в руках. Она подала этот листок секретарю.
      На листке крупными типографскими буквами было написано: "ВСЕСОЮЗНАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ (большевиков)". А чуть ниже было напечатано на машинке: "Брачное свидетельство". Баканин подписал этот лист.
      Мы приблизились к нему. Он оглядел нас, стоящих перед ним плечом к плечу. Выражение его лица было торжественное и печальное.
      - Не знаю, верно ли я поступаю юридически или нет, но по-человечески, по-граждански, по-отечески я объявляю вас мужем и женой. Будьте живы и здоровы. Будьте счастливы и будьте преданны до конца нашей матери Родине... - Он поцеловал сначала Нину, потом меня. - Желаю вам удачи, дорогие мои. Вручаю вам документ, временный, конечно, который вы можете потом обменять на другой. До свиданья.
      Мы взяли самый дорогой для нас документ, поблагодарили секретаря и вышли - муж и жена.
      А в это время по радио звучал голос Левитана, объявлявший о новом налете вражеской авиации на нашу столицу.
      18
      Майор Самарин прибыл в батальон ровно в четыре часа. Вместе с ним явились еще двое - капитан и молчаливый человек в штатском костюме. Они зашли за стеклянную перегородку и сели за стол. Пригласили и нас троих: меня, Браслетова и Тропинина. Майор Самарин взглянул на меня сквозь четырехугольное пенсне и улыбнулся.
      - Досталось вам, капитан, за эти дни?
      - Не жалуюсь, товарищ майор, - ответил я. - На фронте сейчас достается больше.
      Капитан проговорил отрывисто:
      - Вы задержали группу преступников и провокаторов? Где они находятся и скольких из них вы пустили в расход?
      - Одного. Предателя. Под Смоленском он был у меня в роте, дезертировал и перебежал к немцам.
      - Остальные где?
      - Часть из них передана в военный трибунал.
      - Ну, а остальные? - крикнул капитан.
      - Остальных я отпустил, - сказал я как можно спокойнее.
      - Отпустил! Добреньким хочешь быть! - Капитан выругался. - А кто вам разрешил отпускать? Их надо было всех к стенке. Вы на это имели право.
      - Мы не каратели, а солдаты, - ответил я, сдерживая внутреннюю дрожь. Если вам необходимо расстреливать, то задерживайте людей сами и ставьте их к стенке. Я этого делать не стану.
      Капитан сел, трудно, с хрипом дыша.
      - Вы так говорите, будто я не человек, а кровожадный зверь...
      Человек в штатском прервал его:
      - Подождите, капитан. - Он грузно повернулся ко мне: - С задачей, которая была поставлена перед вашим батальоном, товарищ капитан, вы справились. Мне поручено объявить вам, командирам и бойцам благодарность. Я встал, поднялись и Тропинин с Браслетовым. - Сообщите об этом всему батальону.
      - Слушаюсь.
      - Срок ваших полномочий истекает завтра в восемь часов, - сказал человек в штатском. - А до этого времени продолжайте нести службу. - Он поднялся и двинулся к выходу, не попрощавшись, тучный, медлительный, с доброй спиной.
      После его ухода я рассказал Самарину о том, как мы с Ниной искали загс, и показал наше удивительное брачное свидетельство. Он прочитал и с грустью покачал головой:
      - Ах, время, время... Ну, поздравляю вас.
      - Спасибо.
      Майор нахмурил брови, точно припомнил что-то важное.
      - Я только сейчас понял, почему вы мне об этом говорите. - Он наклонился к моему уху и, понизив голос, сказал: - Разрешаю вам отлучиться из батальона на всю ночь. Думаю, ничего такого не произойдет. Только оставьте телефон и точный адрес.
      - Спасибо, - прошептал я.
      Майор Самарин обеими руками сдавил мне плечи.
      - Я вам завтра позвоню. - И вышел следом за человеком в гражданской одежде.
      19
      Я попросил Чертыханова достать для меня цветов.
      Браслетов с удивлением обошел вокруг меня, точно я лишился здравого рассудка.
      - Цветов? Какие же теперь цветы - вторая половина октября?.. И зачем они вам понадобились?
      Чертыханов ответил, не задумываясь:
      - Достанем, товарищ капитан. Разрешите выполнять?
      Через час Прокофий стоял передо мной, прижимая к груди большой букет; шалая, торжествующая улыбка блуждала по его скуластому лицу - так он ухмылялся всегда, если ему удавалось что-нибудь "спроворить".
      - Где добыл? - спросил я.
      Чертыханов отчеканил с таким усердием, точно принес не букет цветов, а пленил вражеского генерала:
      - В Ботаническом саду, товарищ капитан!
      - Надеюсь, вы не совершили вооруженный налет на этот сад?
      - Никак нет. Сторож добровольно срезал с грядок последние. Мы в долгу не остались: подарили ему пять пачек папирос и бутылочку. Он сказал, что за такой подарок мы можем не только цветы - любое редкое дерево вырыть и увезти. Все равно, говорит, сгорят в огне войны. Я, конечно, провел с ним разъяснительную беседу на тему: беречь каждое дерево до победы...
      Чертыханов передал мне букет. Это были тучные махровые астры, белые, сиреневые, багровые, хризантемы и даже несколько гладиолусов с яркими лепестками.
      Бойцы, подойдя к букету, наклонялись и вдыхали едва уловимый, грустный осенний запах. Цветы рядом с автоматами, винтовками выглядели странно, но притягательно прекрасно: они напоминали о минувших мирных вечерах, о палисадниках, о городских парках с музыкой и танцами...
      - Вас проводить, товарищ капитан? - спросил меня Чертыханов.
      - Не надо. - В случае чего ты знаешь, где я буду.
      - Так точно, знаю.
      Я прошел по Малой Бронной на Пушкинский бульвар. Низкое московское небо сочилось мокрой, удушливо-горькой пылью. Едва различимыми пятнами недвижно стояли над крышами аэростаты. Кое-где трепетали лучи прожекторов; лучи тут же гасли, будто увязали в тучах. Глухая темнота и тишина обнимали город. Лишь где-то там, за Киевским вокзалом, красновато тлел горизонт от пожаров, и оттуда невнятными звуковыми толчками докатывался гул.
      Цветы мои отяжелели от влаги и казались совсем черными во мраке, выделялись лишь тусклые кружочки белых астр. На лепестках поблескивали капельки... На середине бульвара меня остановила музыка: во втором этаже дома кто-то играл на рояле; мне представился седой профессор, отрешенный от житейской суеты, от событий, от опасностей. Он играл Рахманинова. Звуки вырывались в приоткрытое окно, летели в ночь, в ненастную темень, утверждая торжество жизни над смертью... Из глубины комнаты, как будто бы из далекой мглы, робко пробивался слабо колеблющийся свет, как от пламени свечи.
      Сзади меня, чуть поодаль, остановился человек. Он шел за мной, стараясь не стучать каблуками. Я знал, что это был Чертыханов.
      - Что тебе надо? - спросил я его.
      Чертыханов выступил из-за дерева.
      - Велено вас сопровождать, товарищ капитан.
      - Кем велено?
      - Комиссар Браслетов приказал.
      - Врешь ведь.
      - Вот те крест, товарищ капитан!
      Я улыбнулся: никто ему не приказывал, конечно, просто он не терпел, когда меня не было рядом и не с кем было разглагольствовать.
      - По-твоему, я один дороги не найду?
      - Может, и не найдете, вишь, темнотища навалилась... Опять же я вам не мешаю.
      - Чего же ты крадешься за деревьями? Выходи.
      - Боюсь, рассердитесь... - Чертыханов подошел, автомат поперек груди, пилоточка на затылке, лицо, омытое водяной пылью, лоснилось; он указал на окно, откуда неслись бурные и отчетливые аккорды.
      - Видать, золотой характер у человека: заслонился от войны своей музыкой, и живет, и счастлив небось...
      Перед домом задержались еще двое, - должно быть, патруль, - и один из них крикнул:
      - Эй, гражданин, вы с ума сошли! Сейчас же закройте окно!
      Музыка тотчас оборвалась, и свет погас. Стало тихо и настороженно. Патруль не спеша двинулся в сторону Никитских ворот. А мы зашагали вдоль бульвара. Бульвар казался пустым и мокрым. Изредка к ногам шлепались сырые, набрякшие влагой листья. При выходе на площадь патрульные, тихо окликнув нас, посветили в глаза фонарями, проверили документы, и опять кругом стало темно и глухо.
      - Ай-ай-яй, - проговорил Чертыханов, сокрушаясь. - Как будто вымер город. Как будто и жизни в нем совсем нет.
      - А знаешь, что собирается сделать Гитлер с нашей Москвой?
      Прокофий приостановился.
      - Что?
      - Вот что: "Проведены необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа..." Понятно? Это из его приказа.
      - Эх, паразит! - изумленно воскликнул Прокофий. - Как замахнулся... А ведь, пусти его в Москву, он и вправду приведет в исполнение свой приговор. Как по нотам. У него рука не дрогнет. Ну и злодей!.. - Чертыханов, приподняв голову, окинул взглядом памятник Пушкину; поэт одиноко стоял в сыром осеннем сумраке, склонив непокрытую голову, и думал грустную думу о судьбе Отечества, которому нанесен страшный удар в самую грудь.
      - Вот, Александр Сергеевич, - произнес он, обращаясь к памятнику, какие дела случаются на свете... Думал ли ты, что такая беда захлестнет нашу белокаменную?.. Как там у него сказано, товарищ капитан: "Иль мало нас?.." Не помню...
      Я прочитал:
      Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
      От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
      От потрясенного Кремля
      До стен недвижного Китая.
      Стальной щетиною сверкая,
      Не встанет русская земля?..
      - Встала, Александр Сергеевич, - сказал Чертыханов негромко. Поднялась во весь рост!..
      У входа в дом Нины мы с Чертыхановым расстались.
      - Возвращайся, - сказал я. - Постарайся выспаться получше, завтра может быть много дел...
      - Слушаюсь, - сказал Чертыханов и в сотый раз сегодня кинул за ухо ладонь. - Насчет поспать можете не тревожиться: такой приказ для солдата отрада... - Он поправил на груди автомат, повернулся и зашагал в темноту улицы.
      20
      На лестнице было сумрачно. Лампочки, обмазанные синей краской, источали тщедушный свет. Держась за перила, я осторожно нащупывал ступеньки ногами, как слепой... Женщина, дежурившая у подъезда, увидела цветы, догадалась, должно быть, что иду к Нине.
      - Ниночка два раза выходила смотреть вас.
      Я отпер дверь своим ключом. Днем, передавая его мне, Нина сказала: "Теперь здесь твой дом..."
      Раздеваясь в передней, я услышал гул голосов, доносившийся из кабинета. У меня больно и радостно сдавило сердце, когда среди этих голосов я различил сдержанный и чуть насмешливый басок Никиты Доброва...
      Нина неслышными шагами вышла мне навстречу. Она была в длинном белом платье, в котором встречала вместе со мной Новый год. Волосы, завитые иа концах, касались плеч; на волосах, как на черной полировке, играли слабые блики света.
      - Как долго тебя не было! - сказала она с облегченным вздохом. Думала, совсем не придешь, думала, что-нибудь случилось и тебе срочно пришлось уехать... Ой, цветы! - Она поцеловала меня. - Спасибо. Пойдем скорее. Знаешь, кто здесь? Никита!
      - Слышу, - сказал я. - Когда он приехал?
      - Сегодня. - Нина пытливо, с затаенным испугом взглянула на меня. - Ты надолго?
      - Пока до утра. А там, может быть, еще выкроим время...
      Мы вошли в кабинет, и я сразу же очутился в объятиях Никиты. Он тискал меня своими железными руками, оглушительно хлопал по лопаткам, по плечам.
      - Здравствуй! Шив? И я живой, Димка! Отремонтировали так, что еще на три войны хватит!..
      - Одну-то вынеси сперва.
      Никита как будто раздался вширь, волосы с густой сединой подчеркивали резкие черты молодого лица, блеск синих глаз. Он с любовным удивлением оглядывал меня веселым взглядом.
      - Ах ты, капитан Ракитин! - Он обернулся к Сане Кочевому, как бы приглашая его к торжеству встречи. Кочевой, застенчиво улыбаясь, присоединился к нам. Мы положили руки на плечи друг другу.
      - Вот и собрались, - приговаривал Никита, - вот мы и встретились! И где? На свадьбе Ракитина!.. Разве это не удивительно? Через вражеское кольцо окружения прорвались, сквозь смерть прошли! Жизнь победила! Ты слышишь, Нина? Тоня, Лена, идите к нам!
      В первый момент я никого, кроме Никиты и Сани, в комнате не заметил и сейчас, оглянувшись, увидел сестру свою Тоню и Лену Стогову, жену Сани Кочевого. Лена сидела в углу, в кресле, возле книжных полок. Нижнюю часть лица она загородила книгой, над книгой светились ее глаза, строгие, внимательные, выжидающие, а выше, над белым лбом, как бы курились тихим дымком тонкие волосы. Я бросился к ней.
      - Лена! Командир! - Когда мы учились, Лена была старостой нашей группы, и мы звали ее "командиром".
      Она опустила книгу на колени и улыбнулась.
      - Здравствуй, Дима...
      Я хотел приподнять ее с кресла, но она, внезапно покраснев, тихонько отстранилась. Тогда я наклонился и поцеловал ее в щеку.
      - Тебе идет военная форма, - сказала она, оглядев меня. - И Сане идет. Вообще самая красивая одежда сейчас - военная. Когда я вижу молодого человека в гражданском, у меня сразу возникают какие-то нехорошие подозрения...
      Никита Добров воскликнул с наигранной обидой и упреком:
      - Таким образом, сударыня, моя форма наводит вас на подозрения, которые для меня не совсем лестны... Впрочем, мне это знакомо: ты всегда меня осуждала и держала их сторону. Они ведь дрались из-за тебя, как мне известно...
      Лена немного грустно и смущенно рассмеялась, взглянув на Нину.
      - Так уж и дрались... - Хотя отлично знала сама, что мы дрались. - Но ты, Никита, в любой форме хорош. Настоящий воин, - сказала она.
      - Вот за это спасибо. Лена всегда щедра была на похвалу. Похвалить человека никогда нелишне.
      Я окинул друзей внимательным взглядом: Саня Кочевой, как всегда в минуты возбуждения и взволнованности, шагал от стены до стены, рывком головы откидывал назад волосы, часто и тревожно - без причины - поглядывал на часы, сверкал фарфоровой чистотой белков: Никита тихо покуривал, и сквозь редкий дымок просвечивался насмешливый и хитроватый блеск его глаз; Нина стояла возле пианино, и белое платье ее на фоне черной полировки ослепляло; Лена сидела в кресле и, заслонив нижнюю часть лица книгой, с любопытством следила за нами, уже другими, совсем взрослыми, непохожими на тех подростков с хохолками на макушке, какими мы были в школе ФЗУ; Тоня настороженно молчала, словно чутко прислушивалась к самой себе. Я оглядел их всех и подумал о том, что время, события, жизнь связали нас в один узел, который бессильна разрубить даже смерть. За плечами у нас не такая уж длинная череда лет - на пальцах можно пересчитать, - а воспоминания, чувство преданности друг другу теснили грудь.
      Перед моими глазами явственно пронеслось недавнее прошлое: суматоха общежития, черный хлеб и сладкий кипяток в жестяных кружках; субботники по выгрузке угля для заводской ТЭЦ; лыжные вылазки; первый поцелуй Лены Стоговой в зимний вечер на лесной заснеженной поляне, фиолетовой и будто выпуклой от лунного сияния; знакомство с Ниной Сокол; стремление в Испанию для защиты республики от фашизма; первая роль в кино; страдания, причиненные мне Ириной Тайнинской, мучительные размышления над своей судьбой, над жизненным призванием... И вместе со всем этим тревожило сердце ни на минуту не остывающее чувство ожидания чего-то неиспытанного и ужасного, что может сломать наши замыслы, испепелить самую жизнь. Это "что-то" двигалось неотвратимо, и История предопределила встречу с этим неотвратимым именно моему поколению. И вот оно, мое поколение, сшиблось с бедой грудь в грудь.
      Представились ночи и дни в смоленских лесах, переправа через Днепр, прорыв из вражеского кольца... Сколько наших сложили свои головы... Капитан Суворов, Сычугов, Чернов, Хохолков, похожий на Есенина пулеметчик Суздальцев, Ворожейкин...
      Я позабыл, где нахожусь. Меня как будто окружили со всех сторон мои товарищи, я видел набегающие на нас серо-зеленые мундиры фашистов, я видел их открытые, орущие рты и стрелял в эти рты из клокочущего пулемета...
      Серо-зеленые мундиры вдруг заслонились белым облаком - ко мне подошла Нина. Руки мои дрожали, спину обсыпали колючие мурашки, как во время боя... Нина коснулась пальцами моей щеки.
      - Что с тобой? Ты так побледнел. Рука не болит?.. Мы тебя ждем.
      Двери в столовую были раскрыты. Наше появление Никита и Саня встретили аплодисментами и тут же заставили поцеловаться.
      Богатство стола меня поразило: шеренгой стояли бутылки с вином и коньяками, снежной изморозью отливали бутылки с шампанским...
      - Откуда это у тебя?
      Нина удивилась:
      - Как откуда? Все твое. Днем приезжал Чертыханов с двумя бойцами. Они привезли и сказали, что от тебя.
      Я понял: Прокофий "спроворил" из реквизированной машины и приволок сюда.
      - Ах, бестия! - воскликнул я. - Ну, погоди, сукин сын, я с тобой поговорю...
      А Никита, выстрелив пробкой в потолок, разливая по бокалам пенящееся вино, весело похвалил:
      - Молодец, Чертыхан, понимающий солдат! Дай ему бог здоровья... - Он встал и, обращаясь к Нине и ко мне, проговорил, прикрывая торжественность момента и значительность речи шутливым тоном: - Ну, дети, возьмитесь за ручки. Так... Идти вам рука об руку, дорогие мои, долго, до самого жизненного финиша. Запаситесь терпением и любовью друг к другу до конца пути... - Постепенно шутливость его исчезла. - Мы знаем, какие беды и какие опасности ждут вашу любовь впереди. Но пусть она живет! Должна жить во что бы то ни стало, не страшась ни злости врагов, ни огня взрывов, ни самой смерти! Любовь должна выстоять! - Никита крикнул, ожесточаясь: - Фашизм будет уничтожен! Любовь должна жить вечно! - И, может быть, в этот момент перед его взором возник страшный миг расстрела, тесные объятия могилы, он ощутил вновь тот жгучий порыв к жизни, и от ярости и напряжения на глазах у него выступили слезы; взмахнув рукой, Никита сильно стиснул кулак - тонкий бокал хрустнул, и на стол, на тарелки плеснулось вино. Как бы опомнившись, он разжал пальцы. Тоня осторожно сняла осколки и вытерла его ладонь салфеткой. Никита виновато улыбнулся.
      - Извините... - Ему налили в другой бокал. - Что вы примолкли? Выпьем за молодых!
      Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол - сверкнули звонкие брызги.
      - Веселиться хочу! - крикнула она. - Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!
      Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.
      - Голубушка моя, Нина! - Притопнув ногой, она скомандовала: - Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!
      Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.
      После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп... Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью... Нам не хотелось об этом думать.
      - Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? - кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. - Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..
      - Тонул, да не утонул! - крикнул я в ответ. - Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..
      - Саня, иди играй! - потребовала Тоня. - Плясовую!
      Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.
      В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: "Воздушная тревога!" Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:
      - Презираем! Тоня, выключи радио!
      - Презираем! Презираем! - откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.
      Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.
      Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.
      - Это мне, - сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест - руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. - Тебя, Саня.
      - Сейчас буду, - сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: - Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать... - Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:
      - Подожди минуту. - Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне... Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.
      Никита фыркнул:
      - Какую ты несешь чушь!
      Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:
      - Вот уж действительно нашел о чем просить...
      Я настаивал:
      - Вы должны ответить мне.
      - О чем ты просишь? - Саня возмущенно развел руками. - Противно слушать!
      Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:
      - Ладно, рожайте сына, позаботимся...
      Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:
      - Не смейте говорить так! - Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. - Я не хочу слышать об этом. - Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. - Молчи!
      Кочевой обнял меня.
      - Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь...
      Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.
      - А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день... - Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. - Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу... Просил одну особу осчастливить...
      - Перестань, Никита, - попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. - Пойдем домой. Пора...
      - Через минуту нас здесь не будет, - ответил Никита, вставая с дивана.
      21
      - Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? - спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.
      - Позвонят, или придет Чертыханов, - сказал я.
      - Хорошо бы не позвонили.
      - Не думай об этом.
      - Ладно, не буду. - Нина встрепенулась весело. - Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным...
      Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:
      - Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту...
      - Выпьем, - сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.
      - Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?
      - Я их отпустил.
      - Просто отпустил, и все?
      - Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.
      Нина молча и вопросительно взглянула на меня.
      - Как она туда попала?
      - С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..
      - Это все Сердобинский, - сказала Нина. - Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее... Ну и что же дальше? - Нина чуть ближе придвинулась ко мне. - Налей мне еще, - попросила она.
      - По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.
      - Нет.
      Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.
      - Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо...
      Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.
      Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание... Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца...
      На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:
      - Дима, ты где?
      - Я здесь.
      - Почему так темно? Я долго спала?
      - Не очень.
      - И ты скучал в одиночестве? Иди сюда...
      Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.
      - Стреляли? - равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.
      - Зенитки били несколько раз, - ответил я.
      В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.
      Фонарь за окном медленно погас...
      Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, - она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца - пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье... Война всегда против счастья.
      Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности... Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.
      - Тебе что-то приснилось? - спросил я.
      - Да. - Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.
      Я приподнялся, опираясь на локоть.
      - Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?
      - Австриец, - поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. - Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего... Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая... Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной... Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: "Скорьей!" И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь... Остановилась, прислушалась... Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах... Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела... В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют... Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала...
      Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.
      - Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы... вместе встать перед фашистами... Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом... мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи... - Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.
      - Что же ты плачешь? - спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.
      - Да, - сказала Нина; всхлипнув. - Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой... Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу... Ем брюкву и плачу... - Нина внезапно и коротко рассмеялась. - Вот чудачка!
      - Что было дальше?
      - Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. "Не бойся, не бойся, девонька", - услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу... И я пробралась.
      Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный - то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск...
      Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.
      Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.
      Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.
      - Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.
      - Что-нибудь случилось? - спросил я, готовый ко всему неожиданному.
      Чертыханов помотал головой.
      - Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.
      - Спасибо.
      - Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить...
      - Заходи.
      Чертыханов неуверенно топтался на месте.
      - Больно строго вы смотрите, боязно заходить.
      - Разве ты в чем-нибудь виноват?
      - Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. - Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. - Разрешите раздеться?
      - Раздевайся и проходи. - Я приложил палец к губам, призывая к тишине.
      Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, - уверен был, что сейчас и ему перепадет...
      - Где достал все это, сознавайся? - шепотом спросил я. - Разве это твое, что ты так распоряжаешься?
      - Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться. Ведь свадьба, товарищ капитан. Неужели не понравилось? А я старался... Чертыханов хитро косил на меня насмешливым глазом.
      Я рассмеялся:
      - Жулик ты, Прокофий. Хотя Никита Добров и сказал, что ты молодец.
      Чертыханов приосанился и отметил с важностью:
      - Никита - парень с головой, он понимает толк в жизни. Он попрактичнее вас будет, товарищ капитан...
      - Ладно, садись, выпьем...
      - С большой охотой, товарищ капитан, а то в горле хрипы какие-то появились, промочить надо...
      - Наливай.
      Чертыханов наполнил рюмки, привстал и отчеканил:
      - С законным браком вас!
      Я погрозил ему, показывая на дверь в спальню, и он, поперхнувшись, пригнулся и прошептал:
      - За долгую совместную жизнь... - Выпил одним глотком, покрутил головой, чуть морщась. - Эх, хорошо!.. Нет, товарищ капитан, Чертыханов и в самом деле молодец! Мы за эту влагу рисковали головой.
      - Ешь, после хвалиться будешь, - сказал я. - Что в батальоне?
      - В батальоне, товарищ капитан, тихо и мирно. Ни звонков, ни приказов. Забыли про нас. Мы свое дело завершили, теперь начальство все свои заботы по другим рельсам направило, другие дыры образовались - их надо затыкать. - Он причмокивал, закусывая. Щеки его сразу сделались тугими и порозовели. - А я, товарищ капитан, вашего приказания насчет сна не выполнил. Ходил с ребятами в ночной обход. Вернулись ни с чем. Не задержали никого, не постреляли даже, не то что в прошлые ночи. Бойцы наши сейчас отсыпаются, а я вздремнул немного и сюда... Разрешите еще одну? - Он выпил и опять, морщась, покачал головой. Я отнял у него бутылку, и Прокофий недоуменно и с мольбой уставился на меня, точно я совершил что-то непозволительное. - Товарищ капитан, разве вы не знаете, что бог любил троицу? - Я налил ему третью рюмку. - Спасибо за гуманность. Эту рюмку я приберегу до вашей жены. Выйдет к нам, и тогда...
      - Дима! - послышался голос Нины.
      Я быстро прошел в спальню. Нина сидела на кровати. Восхищение мое медленно сменилось тоской, мне стало страшно: скоро, очень скоро наступит момент, который разъединит нас надолго, быть может, навсегда. Я ощутил, как кровь медленно отлила от лица, и Нина спросила, испуганно расширив глаза:
      - Ты побледнел оттого, что подумал о нашей разлуке?
      - Да.
      - Зачем? Ведь мы вместе. Мы всегда будем вместе... пока... пока живем на земле...
      Я никогда не верил в слияние душ, не понимал, как можно быть вместе, находясь на расстоянии, и еще крепче прижал ее к себе.
      - Кто там пришел? - спросила Нина, осторожно освобождаясь.
      - Прокофий.
      - За тобой? - испугалась она.
      - Пришел поздравить...
      - Я сейчас выйду к вам.
      Чертыханов недвижно сидел, облокотясь о стол и положив на ладонь тяжеловатый свой подбородок; его глаза, утратившие обычную хитроватую ухмылку, смотрели в одну точку, не мигая.
      - Ты, кажется, загрустил?
      - Думаю, товарищ капитан. - Вопреки своему обыкновению он не встал. Из такого-то дома, теплого, чистого, просторного, от жены - да в осеннюю стужу, в дождь, в огонь, под пули... Ох, неохота, товарищ капитан! Выть впору, как неохота. А надо. Вот как надо. - Он провел ребром ладони по горлу. - Позарез надо.
      - Надо, Прокофий, - сказал я, садясь напротив него.
      Прокофий гулко вздохнул.
      - Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
      В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
      - Позвольте вас поздравить с законным браком.
      - Спасибо, Прокофий. - Нина поцеловала его.
      - Вам спасибо. За такой поцелуй можно идти на смерть, как по нотам! Позвольте выпить за ваше здоровье! - Выпив рюмку, он звучно чмокнул донышко. - Вот теперь хватит. В самый раз. Теперь, товарищ капитан, приказы исполнять намного будет способнее.
      Некоторое время мы молчали. Минута расставания подступила вплотную, к самому горлу. Мне страшно было смотреть Нине в глаза. Смятение мое выдавала рука, лежавшая на столе: пальцы непроизвольно выбивали дробь. Нина прикрыла их своей узенькой рукой.
      - Не надо, - сказала она тихо и встала; выйдя в кабинет, позвала Чертыханова. Они о чем-то пошептались там, должно быть, она просила Прокофия о том, чтобы он за мной "присматривал". Я слышал, как Чертыханов пробасил:
      - Будьте уверены...
      Они вышли. Нина была немного озабоченная и строгая. У Прокофия был беспечный вид подвыпившего человека.
      - Я сейчас пойду по своим делам, а затем приду к вам в батальон, сказала Нина.
      - Но ты можешь нас не застать.
      - Застану, - уверенно ответила она. - Я только уберу немного со стола.
      - Подожди. - Я усадил ее рядом с собой. И замолчал, подыскивая нужные слова.
      Чтобы не стеснять нас своим присутствием, Чертыханов, взяв стопку тарелок, ушел на кухню.
      - Как бы тебе объяснить, Нина, - проговорил я. - Ты теперь не свободна принимать решения самостоятельно. Пойми меня правильно... Ты теперь не одна... Ты обязана думать о нем, который у нас будет... Ты обязана его оберегать... И понимаешь... - Я запнулся, и она, не раздумывая, подсказала:
      - Тебе бы не хотелось, чтобы я вернулась опять туда, в леса?
      - Да, - сознался я. - И здесь для тебя хватит работы...
      Нина нахмурила брови, отняла у меня руку и положила ее на горло.
      - Хорошо, Дима, я подумаю. Я скажу тебе о своем решении, когда приду к тебе в батальон.
      - Ты только не думай, пожалуйста, что я чего-то испугался или еще там что...
      - Нет, нет, - поспешно отозвалась Нина. - Я ничего такого не думаю.
      22
      Браслетов неожиданно и по-дружески обнял меня.
      - А ведь сдружились мы с тобой, Ракитин! - воскликнул он, впервые переходя на "ты". - Я схожусь с людьми медленно и нелегко - сомнения грызут душу: все думается, что человек не такой, каким хочет казаться, что внутри он совсем иной... А ты такой, какой есть, без хитрой подоплеки. И знаешь, чем ты меня сразил: у тебя тоже есть жена, но ты ни слова о ней не сказал. А я распинался перед тобой - противно вспоминать...
      Я прервал его:
      - Не надо об этом, Николай Николаевич. Мы друг друга поняли?
      - Вполне.
      - Вот и хорошо. Главное - понять друг друга и поверить.
      Браслетов становился все более уверенным в своих поступках и все более чувствовал себя хозяином в батальоне. Красивое, нежных девичьих линий лицо его немного огрубело, на нем заметно проступали - как бы вновь прорезывались - волевые черты, которые безошибочно формируются опасностью.
      - Прощание с Москвой не страшит, - как бы вслух подумал он, пошевелив круто изогнутой бровью. - Беспокоит другое: не вернуться бы нам в нее, пятясь задом.
      Я рассмеялся:
      - Откуда такие мрачные мысли, Николай Николаевич! Загадывать, что с нами будет впереди, занятие бесполезное. Уверен в одном: придется тяжело. До невозможности. А если случится полегче, то это будет для нас вроде приятного сюрприза.
      Браслетов тоже рассмеялся, беспечно и как будто с облегчением.
      - Ты прав. Привык я к тебе, честное слово! Как будто знаю тебя давно-давно...
      - И я привык к тебе, - сказал я. - За первые наши беседы - они были резковаты большей частью по моей вине - приношу извинения. Совершенно искренне...
      Браслетов отступил от меня на несколько шагов, точно испугавшись чего-то.
      - Нет, нет, - запротестовал он. - Даже вспоминать об этом не надо.
      - Согласен. Не будем вспоминать. Садись, обсудим положение. Необходима особая бдительность на марше: не привести бы к фронту вместо батальона роту.
      - Нам опасаться нечего. Бойцы один к одному, - возразил Браслетов. Но замечание мое вселило в него невольное беспокойство. Он встал. - Пойду соберу своих ребят, проведу с ними беседу...
      - Потом ты можешь навестить жену и дочку, - сказал я.
      Комиссар вдруг заволновался, хотя всячески старался скрыть это волнение.
      - Если не возражаешь, я схожу на часок. Извини меня...
      Когда комиссар ушел, я позвонил Нине. Никто не отозвался. На душе было неспокойно, сердце болело, я просто чувствовал это физически.
      За стеклянной перегородкой появился лейтенант Тропинин, сдержанный, подчеркнуто аккуратный, с четкими движениями.
      - Машин на ходу оказалось три, - доложил он. - Остальные не пригодны. Бензин слили в эти три полуторки. Но шоферов только два.
      - Ладно, что-нибудь придумаем, - сказал я. - Спросите, нет ли среди наших бойцов водителей. Продовольствия хватит на сколько суток?
      - Думаю, суток на двое. С натяжкой, - ответил Тропинин. - Какое направление возьмем, чтобы разработать маршрут движения?
      - Подольск, Серпухов, возможно, Тула.
      - На какой час назначите выступление?
      - На шесть часов завтра, - сказал я. - Соберите командиров взводов.
      Тропинин привел лейтенанта Кащанова, лейтенанта Самерханова и младшего лейтенанта Олеховского. Они молча сели на диван, ожидая, что я им скажу.
      - Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? - спросил я. - Душа на фронт, к месту сражений, не просится?
      Командиры заулыбались.
      - На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, - отозвался Кащанов. - А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал...
      - Да и весело, - сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.
      - В каком смысле весело? - спросил я его.
      - Людей интересных задерживали... Биографии интересные...
      - Он главным образом девушек задерживал, - пояснил младший лейтенант Олеховский. - Или они его задерживали - не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.
      Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:
      - Зачем смеешься? Разве это плохо - зажигалки тушить?
      - Сядь, тебя разыгрывают, - спокойно сказал Тропинин. - Тушил так тушил. Это похвально.
      - А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?
      - Успокойся, - сказал я. - Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой - сто с лишним километров... На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.
      - Будет исполнено, товарищ капитан, - сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. - Бойцы знают, что им предстоит большой поход.
      Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.
      - Я сейчас уйду, - сказал я ему. - Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?
      - Так точно, понял. - Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.
      Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах - Садовом и Бульварном - держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу...
      Я шагал по знакомым, исхоженным мной улицам осажденной Москвы и с прощальной печалью оглядывался вокруг.
      Чертыханов, шагая сзади меня, не тревожил вопросами - он понимал мое состояние.
      Дома я застал мать в слезах.
      - Наказал же меня бог непутевой девкой! - прокричала она, когда я вошел. - Что она делает, Митя!.. Скажи ты ей.
      - А что, мама?
      - На войну уходит, - сказала она, кивая на перегородку, за которой находилась Тоня. - Зачем мне жить, если вас не станет рядом? Ты уйдешь, она уйдет - что мне делать на свете?
      Мать показалась мне маленькой, беспомощной, поникшей от горя. Выступающие лопатки вздрагивали, по морщинкам на щеках ползли слезы. Я вытирал их платком, а они все текли и текли...
      - Не надо, мама, - проговорил я. - Никуда она не пойдет.
      Из другой комнаты вышла Тоня, одетая в черный костюм, высокая, стройная и сильная, огромные зеленые глаза в тяжелых веках смотрели озабоченно, точно она решала глубокую жизненную задачу, но еще не решила окончательно.
      - Почему ты считаешь, что я не пойду? - спросила она. - Пойду. Я была в военкомате; меня могут направить в школу военных летчиков.
      Мать резко обернулась к ней, взмахнула маленькими кулачками.
      - Без тебя там не обойдутся! Летчица. Не согласная я!
      Я улыбнулся: мать не умела ругать нас, никогда не ругала, не могла настоять на своем, и сейчас она, наскакивая на Тоню, выглядела немного смешной, забавной и жалкой.
      - Не согласная - и все тут! И ты должна мне подчиниться. Я мать! Я не велю!
      - Перестань, мама, - спокойно сказала Тоня, отстраняя ее от себя. Чего раскричалась? Если я решусь, то никакие твои слезы не помогут. Перестань плакать. Перестань сейчас же. Сын уходит - ты его не останавливаешь?
      Мать сказала строго, почти торжественно:
      - Он сын. Разве я могу его удерживать? Мне не дано таких прав. Если матери будут удерживать своих сыновей, - кто на защиту нашу встанет? Ты, может? Такие, как ты?! Я тебя не пущу, Антонина, так и знай.
      Мать для устрашения шаркнула ногой в подшитом валенке. Тоня упрямо повторила:
      - Решусь - слезы твои и угрозы не помогут.
      Мать снова шаркнула подшитым валенком.
      - Ну и ступай! - крикнула она. - Хоть сейчас. И знай: нет у тебя матери, а я буду знать, что дочери у меня нет. Нету! Отказываюсь от тебя.
      Тоня взглянула на нее громадными зелеными глазами, печально усмехнулась:
      - Чего наговорила - и сама не знаешь. Отказываюсь... Умрешь ведь, если откажешься, старенькая... - Она попыталась обнять ее, но мать отстранилась, отмахиваясь:
      - И умру. Лучше умереть, чем жить одной...
      - Я тебе умру! - пригрозила сестра, сдавливая ее в объятиях.
      - Пусти! - крикнула мать. - Пусти, говорю... Ох, косточки мои! простонала она, сдаваясь.
      Через минуту мы сидели втроем на диване; Чертыханов, чтобы не мешать нам, незаметно вышел на крылечко. Мать облегченно вздохнула и улыбнулась светло-светло, как солнце, ощутила возле себя тепло наших плеч, рук.
      - Никуда она от тебя не уйдет, мама, - сказал я.
      Тоня промолчала, и мать толкнула ее локтем:
      - Слышишь, что тебе приказывают?
      - Слышу, мама, - отозвалась сестра, замкнуто глядя в одну точку. Володя Тропинин ничего тебе не передавал для меня?
      - Нет.
      Мать встрепенулась.
      - Печку надо затопить, холодно что-то... И чаю согреть. - Своей суетливостью она старалась отдалить минуту расставания со мной...
      За окном зашумел дождь, глухо застучал в стекло, вызывая невольную дрожь. Тоня зябко повела плечами и пододвинулась ко мне.
      - Он не сказал, что придет сюда?
      - Кто?
      - Володя Тропинин.
      - Нет.
      - А ты не напомнил, что ему надо прийти сюда? Не пригласил?
      - Он тебе нужен?
      - Не знаю. Он очень несчастен.
      - С чего ты взяла? Он признавался в этом?
      - Он никогда не признается, - сказала Тоня. - Он не умеет жаловаться. Но я знаю, вижу: он носит в душе большое горе.
      Я вспомнил горькую усмешку Тропинина, его всегда печальные глаза и согласился:
      - Может быть...
      Мы долго сидели молча, изредка обмениваясь краткими замечаниями. Моя мысль всякую минуту возвращалась к Нине: где она, что делает, сможем ли мы повидаться перед отходом?.. Едва я успел подумать об этом, как форточка с шумом раскрылась, в комнату ворвались капли дождя - это, рывком распахнув дверь, вбежала Нина, необыкновенно оживленная, легкая, какая-то вся праздничная. Она поцеловала мать.
      - Здравствуйте, мама! Ах, я готова повторять слово "мама" тысячу раз: мама, мама, мама!.. С самого детства не произносила его... Здравствуй, сестричка!.. - И Тоню она поцеловала. - Здравствуй, мой муж, самый красивый, самый щедрый, самый мужественный!
      Я с изумлением следил за ней. Сзади нее, у двери, стоял и затаенно ухмылялся Прокофий Чертыханов.
      - Что ты на меня так глядишь? - спросила Нина. - Не узнаешь? Это я, твоя жена. Нина... Знаешь, где я сейчас была, с кем разговаривала? - Я пожал плечами. - С майором Самариным.
      - Зачем тебе это понадобилось? - В первую минуту я подумал о том, что она просила его не отправлять меня на фронт.
      - Он приказал тебе зачислить меня в твой батальон.
      - Ты с ума сошла!
      - Не хочу больше расставаться с тобой, - заявила Нина решительно. Никогда.
      - И не страшно тебе? - встревоженно спросила мать.
      - Нет, - сказала Нина. - Страшнее того, что было, не будет.
      - Я не возьму тебя, - сказал я. - И не рассчитывай.
      - Прикажут - возьмешь.
      - Где ты нашла майора Самарина?
      - Я позвонила ему, и он меня принял.
      - Кто тебе дал номер телефона? Чертыханов? - Я теперь только понял, о чем они говорили сегодня утром. - Ну не мерзавец ли ты, Чертыханов, после этого? Везде ты суешь свой нос!
      - Меня спросили - я ответил, - сказал Чертыханов. - Консультация.
      Я сел возле Нины.
      - Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
      - Ты не будешь дрожать, - ответила Нина. - Мне здесь не легче, одной-то... Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко...
      Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
      - Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
      - Садитесь, - сказал я, указывая на стул возле стола.
      Тропинин не проронил больше ни слова. Он безотрывно смотрел на Тоню, изредка застенчиво и грустно улыбаясь.
      Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
      - Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить - спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: - Останься живым, Володя. Вернись...
      Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
      - Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь... Спасибо... - Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
      Глава вторая
      1
      Теперь, когда наступили минуты душевного затишья, прожитые сутки показались нам изнурительно длинными. Это спокойствие было для нас коротким, но сладким отдыхом на крутой, каменистой и дальней дороге: тяжкая ноша сброшена к ногам, и ты, облегченно вздохнув и растянувшись на лужайке, можешь наблюдать, как по голубой пустыне неба бредут караваны белых облаков с округлыми боками.
      Больше всего на свете я люблю облака, тугие, высушенные ветрами до кипенной, скрипучей белизны облака в высоком небе, охваченном голубым пламенем. Они недвижно стоят, не заслоняя солнца, на далеком горизонте, подобные величавым утесам, или проплывают, выгнув крутую и могучую грудь, куда-то в бесконечность, одинокие, бесприютные и гордые... Я люблю наблюдать, как облака темнеют, наливаясь фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино... Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.
      ...Мы сидели в нашем "аквариуме" на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.
      Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.
      За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил жену и сейчас наверняка давал ей, более мужественной и стойкой, чем он сам, наставления, как жить, как вести себя...
      Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.
      Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.
      Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет... В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.
      Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:
      - Ты, Петя, еще чудачок... Заладил одно: автомат, пулемет, танки... Самое главное оружие у бойца на войне - ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат - безоружен. Да...
      Петя давился от смеха:
      - Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?
      - Нет, Петя, немца надо встречать пулей, гранатой, а то и штыком. Ничего этого под рукой нет - зубами грызи... Но ложка должна быть за голенищем правого сапога. Без нее ноги протянешь еще раньше, чем враг в атаку пойдет... Вот она у меня какая, деревянная, чтоб легче носить было, и глубоконькая: иной должен три раза черпать, а я один раз - и сыт, как по нотам...
      В это время сильно хлопнула входная дверь, затем кто-то спросил отрывисто:
      - Где тут капитан Ракитин?
      В окошечке перед нами возникло длинное, налитое багровостью лицо, точно кто-то однажды сжал ладонями виски, слегка выдавив выпуклые, бледно-голубые, с веселой сумасшедшинкой зрачков глаза.
      - Ничего себе, устроились... Как же к вам пролезть?
      - Вот здесь дверца, товарищ старший лейтенант, - подсказал Петя Куделин.
      Дверца распахнулась с таким треском, что верхняя, стеклянная ее часть хрустнула и осколок звякнул об пол...
      Перед нами предстал человек в распахнутой шинели, помятой пилотке, сползшей на правое ухо; на гимнастерке свежо сверкал орден Красного Знамени.
      Я догадался, что это был Чигинцев, и встал ему навстречу. Он тоже понял, что я командир батальона, и по-приятельски кивнул мне.
      - Привет, капитан! - И протянул мне руку. Я молча смотрел на него некоторое время, затем поправил:
      - Товарищ капитан...
      Он чуть удивленно откинул голову и подмигнул мне:
      - Обожаете чинопочитание?..
      - Я обожаю прежде всего дисциплину, - сказал я как можно спокойнее. - А драпать нам уже некуда: все резервы для драпа израсходованы. Мы, как вам известно, принадлежим армии, которая требует от нас не только дисциплины и отваги, но и самой жизни...
      Старший лейтенант опять по-чумному тряхнул головой и повел глазами на Браслетова, потом на Тропинина, потом на меня и внезапно захлопал в ладоши:
      - Браво, капитан! Я давно не слышал лекций о советском патриотизме. И не надеялся, что услышу в такой обстановке... - Он качнулся ко мне и проговорил отчетливо и враждебно: - Мы потому стоим у Москвы, что слишком много читали друг другу лекций по всякому поводу и без повода! Я наслушался их. Полон вот так, по самое горло, еще одна лекция - и захлебнусь!
      Я чуть отодвинул его от себя:
      - На первый случай я вас предупреждаю.
      - А на второй? - спросил он со скрытой издевкой, подчеркивая этим, что он не страшится на этом свете ни черта, ни дьявола.
      - Там видно будет, - ответил я.
      - Вы воевали... товарищ капитан?
      - В данном случае это не имеет ровно никакого значения.
      - Я сразу определил, что порох вы нюхали в детстве, стреляя из пугача, - сказал Чигинцев. - Вот и задаетесь. А попадете туда, откуда живыми не выходят - а если случится такое чудо, то и тогда не выходят, а выползают на брюхе, - тогда по-другому запоете... Почеловечней.
      - Не запою по-другому и тогда, - ответил я. Старший лейтенант со своей болтливостью надоедал. - Рота ваша готова к маршу?
      - А как же, конечно! Ладно, не будем ссориться, - сказал он, широко и по-свойски улыбаясь. - Дайте закурить.
      - Лейтенант Тропинин, помогите старшему лейтенанту построить роту, мы с комиссаром выйдем, проверим... Выполняйте, - сказал я Чигинцеву.
      Старший лейтенант ухмыльнулся, медленна растягивая верхнюю губу и утрируя каждое движение, кинул руку к пилотке, круто и шумно повернулся. В кармане шинели что-то металлически тонко звякнуло, и меня осенила догадка. Я крикнул:
      - Стойте! - Чигинцев обернулся, на лице его на мгновение появилось выражение крайнего изумления и недовольства. - Обезоружьте его.
      - Что?! Меня! - Он громко засмеялся, бледно-голубые глаза с сумасшедшими точками зрачков нетрезво запрыгали. - Вы рехнулись? Да я вас всех!..
      - Сдайте оружие, - повторил я.
      Дрожащей рукой, путаясь в шинели, Чигинцев искал кобуру, чтобы выхватить пистолет. Тропинин предупредил его со сдержанной яростью:
      - Еще одно движение - и я буду стрелять.
      Увидев перед собой вооруженных Тропинина и Браслетова, Чигинцев прошептал с изумлением:
      - Что вы, товарищи? Что случилось? Вы в своем уме?..
      Тропинин обезоружил Чигинцева, отобранный пистолет сунул себе в карман.
      - Теперь обыщите, - приказал я.
      Тогда Чигинцев вскинулся, рассвирепев:
      - Вы командиры или разбойники! - Большой, сильный, он отбросил от себя Браслетова и Тропинина. Но подоспевший Чертыханов, сдавив Чигинцеву сзади локти, ловко и быстро укротил его.
      Тропинин из карманов шинели Чигинцева вынимал золотые безделушки: часы, портсигар, браслет, перстень...
      Чигинцев побледнел, он с испугом глядел на горку желтого, сверкающего металла, казалось, искренне недоумевая, как могло все это скопиться в его карманах.
      - Садитесь, - сказал я ему. Он присел к столу и рукавом отодвинул золото подальше от себя. - У кого забрали?
      - Не знаю, - ответил Чигинцев. - Честное слово, не знаю.
      Лейтенант Тропинин с осуждением усмехнулся ему в лицо:
      - Не устоял, герой. Вот вам и чинопочитание... Оказывается, таким, как ты, палка нужна. И потяжелее...
      Чигинцев пролепетал едва внятно:
      - Как все это очутилось в карманах, не знаю. - Он опять с испугом покосился на золото. - Может быть, ребята понасовали...
      - Выходит, ребята ваши такие же, как вы, стяжатели, - заметил Браслетов. Чигинцев болезненно поморщился, но не ответил.
      - Знаете, товарищ старший лейтенант, что могло с вами случиться, если бы все эти безделушки остались при вас? - сказал я. Чигинцев поднял на меня взгляд. - Вы превратились бы из боевого командира в труса или вообще дезертировали бы из армии...
      - С чего вы это взяли?
      - Вам нужно было бы сберечь ваши драгоценности. Да, да... Они жгли бы ваше сердце, путали мысли...
      Чигинцев сидел, зажав в коленях ладони, слушал, покусывая верхнюю губу. Он, кажется, только сейчас начал осознавать, что с ним происходит.
      Я повернулся к Браслетову и Тропинину.
      - Что будем делать?
      Комиссар нетерпеливо вскочил и заявил, как всегда в решительную минуту побледнев:
      - В трибунал, товарищ капитан. Это - явное мародерство. - Он кивнул на горку золота.
      Чигинцев засмеялся, как забавной шутке: сумасшедшие зрачки его накаленно и весело заблестели: он не верил, что с ним разговаривают серьезно.
      - Да вы идиоты! За что в трибунал? За такую ерунду? Подумаешь, преступление!..
      - Это не ерунда, - сказал Браслетов. - Вам было приказано бороться с паникерами, диверсантами, вражескими лазутчиками, а вы воспользовались своими правами и пустились в грабеж...
      Чигинцев вскочил, оскорбленный:
      - Я прошу выбирать выражения! Где грабеж? Какой?
      - А что же это? Вы задерживали людей - пусть нарушителей порядка, даже врагов, - отбирали у них ценности и присваивали. Как это называется? Грабеж. А для грабителей одно направление - трибунал.
      - Я воевал от самой границы... - заговорил Чигинцев, приближаясь к Браслетову. - Вы хоть в малой мере представляете, что это значит? Из окружения с боем выходил. Раненый был, а боя не покинул. Теперь вы меня хотите в трибунал за эти жестянки? Да пропади они пропадом! Вышвырните их на помойку!..
      - А почему вы их сами не вышвырнули? - спросил Браслетов. - Почему в карманах хранили?
      - А черт их знает почему. - Чигинцев провел ладонью по усталому лицу. Ну ладно, в трибунал так в трибунал. Не страшно. Пошлют в лагерь лес валить... Жаль, если расстреляют. - Он горько усмехнулся, взглянув на Браслетова. - Ну, вы, мыслитель, Спиноза! Враг у Москвы стоит, с ним сражаться надо, а меня, боевого командира, под расстрел. Анекдот военного времени!
      Чигинцев знал, что такое трибунал, и я был уверен, что сейчас он, испугавшись, начнет умолять нас о пощаде. Но Чигинцев не только не упрашивал, он демонстративно осуждал нас, смотрел, весело улыбаясь, как на чудаков, совершающих нечто, противное здравому смыслу. Поведение его явно возмущало Браслетова.
      - Вы где выходили из окружения? - спросил я.
      Чигинцев привстал, ответил, волнуясь:
      - Севернее Смоленска. Шли на Ярцево... Генерал Блохин выводил нас. Вы не знаете о выходе этой группы? Большая группа.
      Я сказал лейтенанту Тропинину:
      - Верните ему оружие.
      Браслетов, удивляясь, протестующе привстал.
      - Как?!
      - Ничего, отдайте...
      Тропинин положил перед Чигинцевым пистолет. Старший лейтенант встал, вложил пистолет в кобуру, вопросительно взглянул на меня.
      - Пройдите сюда, - сказал я, открывая дверь в маленькую комнатку, где стояла железная кровать без матраса. - Ложитесь и усните. Сорока минут хватит?
      - Вполне. Спасибо. - Чигинцев бросил шинель под голову, лег на голые доски лицом к стене.
      Я вернулся к столу. Мы некоторое время молчали. Комиссар Браслетов произнес со скрытым насмешливым осуждением:
      - Пожалели, капитан...
      - Пожалел, ребята, - сознался я. - Война только началась, а он уже кое-что повидал. Земля уже приняла его кровь. Это намного важнее того, что он сделал по своей глупости, а может, по пьянке... Лейтенант, перепишите все эти жестянки, потом позвоните Самарину, пусть пришлет человека, сдадим ему.
      - А вы не допускаете, что, попав на фронт, Чигинцев может совершить что-нибудь и покрупнее этого? - спросил Браслетов.
      - Нет. Если бы он мог, то уже, наверное, совершил бы. У него для этого было достаточно времени.
      Тропинин подставил фуражку, ссыпал в нее золото и перенес его на свой стол.
      2
      Вдоль всей Малой Бронной расположились роты нашего батальона. Бойцы в ожидании марша толпились возле кухонь, бродили, заглядывая во дворы, сидели прямо на тротуарах и напевали негромко и протяжно.
      - Когда выступаем, товарищ капитан?
      - В какую сторону двинемся?
      - Москва долго держать не станет, - ответил я. - И в какую сторону двинемся, тоже скоро узнаем. Но предварительно могу сказать: пойдем навстречу немцам, не иначе, ребята. Готовьтесь...
      Бойцы рассмеялись. Они подбирали разбросанные шинели и, не торопясь, одевались.
      Мы вышли из сквера. На углу переулка Чертыханов осторожно дотронулся до моего локтя, я обернулся, и он кивнул в сторону конной повозки, стоявшей возле окон полуподвального помещения. Лошадь подбирала с тротуара остатки сена. У повозки хлопотали двое: пожилой боец с рыжей окладистой бородой, но без усов и тоненькая женщина в шинели, в сапогах и пилоточке на черных, блестящих волосах.
      - Узнаете? - спросил Чертыханов негромко, словно боялся, что нас услышат.
      Это была Нина. Она показалась мне в эту минуту трогательно смешной: шинель, туго перетянутая в талии ремнем, встала на спине горбом, длинные рукава аккуратно завернуты, и нежные руки выглядели в них по-детски жалкими. Она укладывала в повозку коробки с медикаментами, мешки, сумки; занятая делом, она не заметила нас, лишь замерла на миг, будто внезапно задумалась о чем-то важном. Мы прошли дальше.
      Браслетов с искренним изумлением, совсем не по-военному всплеснул руками:
      - Поражаете вы меня, капитан! Как будто у вас и сердце не дрогнуло при виде жены, как будто вам не захотелось кинуться к ней. Нет, не кинулись. Как же, выдержка! - Я промолчал. Браслетов спросил мягче: - Дмитрий Александрович, вам не страшно брать ее с собой?
      - Страшно, Николай Николаевич, - ответил я, не оборачиваясь.
      - Я бы этого не сделал, - сказал Браслетов. - Ни за что. Мужества не хватило бы, сознаюсь откровенно. Моя Соня - и вдруг в шинели, в сапогах...
      - Простите, Николай Николаевич, но именно ваша Соня и надела бы все это, если бы не ребенок.
      Браслетов приостановился:
      - Вы так думаете?
      - Уверен.
      К нам подбежал лейтенант Кащанов. Он доложил, что рота к маршу готова, командиры взводов на месте, отсутствующих нет.
      Мы пошли вдоль Малой Бронной в сторону Садового кольца, где располагалась рота лейтенанта Кащанова. Но на пути меня перехватил связной, сказал, что прибыл майор Самарин и просит срочно явиться в штаб.
      В Пробирной палате, в нашем "аквариуме", за моим столом сидел Самарин, с ним, как и в первую ночь, когда мы получали задание, находился человек в штатском. Майор Самарин встал мне навстречу. От его широкой и немного грузной, затянутой в ремни фигуры, от гладко выбритого, без единой кровинки лица, от утомленных, увеличенных стеклами пенсне глаз веяло покоем, мудростью и добротой.
      - Вот и настала пора расставания с вами, капитан, - сказал Самарин. Мало пришлось поработать вместе. Садитесь. - Он достал из планшета карту и разложил ее на столе. - Вы направляетесь в распоряжение командующего армией генерал-лейтенанта Ардынова как отдельный батальон. Помощь эта для него мизерная. Но на войне один батальон при определенных условиях и в критическую минуту может сыграть большую роль. Такие случаи бывали...
      - Где нам искать эту армию, ее штаб? - спросил я.
      Майор накрыл карту ладонью, широкой и белой.
      - Армия ведет бои на подступах к Серпухову.
      Мне почудилось, что я ослышался.
      - К Серпухову?
      - Конечно. Чему вы удивляетесь? - Майор внимательно взглянул на меня сквозь стекла пенсне и еще раз показал на карте приблизительное место боевых действий армии. - Вот здесь... Вражеские войска уже подступают к Тарусе. Серпухов под непосредственной угрозой захвата. Войска все время в движении, а связь оставляет желать лучшего. Штаб армии не иголка, найдете. На месте разберетесь быстрее... - Майор вопросительно взглянул на молчаливо сидевшего штатского, и тот вынул из портфеля пакет с пятью сургучными печатями. Лично вручите этот пакет командующему, - сказал штатский. - Распишитесь...
      Я спрятал пакет в планшет. Затем сдал золото, отобранное у Чигинцева.
      Майор Самарин предупредил меня:
      - Имейте в виду, капитан, дорога к фронту будет нелегкой.
      - Легких дорог на войне мне еще не встречалось, - ответил я.
      - С самого начала, с первого шага установите строжайшую дисциплину, чтобы люди не отбивались в пути. Да, да. Не удивляйтесь, пожалуйста, у нас уже есть на этот счет печальный опыт...
      - Понимаю, - сказал я. - За своих людей я ручаюсь.
      - Постарайтесь не задерживаться в пути. Легче всего перебросить бы вас на автомашинах, но такой возможности пока нет...
      - Понимаю, - повторил я.
      Майор отвел меня к окну.
      - Положение наше чрезвычайно критическое, капитан. На том участке фронта, куда вы направляетесь, войска отступают, и остановить врага пока не удается. Так что вы попадете в самое пекло. Говорю вам об этом заранее. Самарин осторожно положил на плечо мне руку, посмотрел в глаза и сказал, понизив голос: - Сегодня утром у меня была ваша жена... Решительная и смелая женщина. Заявила сразу: если я не дам разрешения, то она пойдет с батальоном без всякого разрешения. Вы ее берете?
      - Беру.
      Майор еще раз внимательно взглянул на меня и молча одобрительно кивнул головой. Он надел шинель, фуражку, застегнул ремни. Прощаясь, приложил руку к козырьку.
      - Счастливого пути, капитан.
      - Благодарю вас.
      Провожая его до машины, я подумал о том, что он в боевой обстановке останется таким же бестрепетным, добрым и непреклонным.
      - Желаю удачи, капитан Ракитин, - сказал он. - Рассчитываю услышать о вас, о боевых делах вашего батальона добрые вести...
      Я на минуту задержал его.
      - Товарищ майор, к нам приходят люди и просят зачислить их в батальон. Что с ними делать?
      Майор Самарин взглянул мне в глаза сквозь свои четырехугольные стекла, подумал некоторое время.
      - Зачисляйте, - ответил он.
      С этого момента батальон получил полную самостоятельность.
      3
      На войне быстро привыкают к новым местам - так привыкли и мы к нашей Пробирной палате с ее "аквариумом" и к обеим Бронным улицам и переулкам, вливающимся в них, - и так же быстро и легко расстаются с тем, к чему привыкли, и даже не задумываются, хочется расставаться или нет, знают лишь одно: надо. А это "надо" властно диктует свою волю всем твоим поступкам...
      Мы выступили утром, уже при свете - задержали школьники-десятиклассники, группа в восемнадцать человек, совсем еще мальчики, едва оперившиеся птенцы; среди них была девчушка с веселыми, отчаянными глазами и чуть привздернутым носиком, беленькая и привлекательная.
      - Почему вы не пошли в военкомат? - спросил я старшего, крупного и широкоплечего парня с рыжеватым пушком на верхней губе.
      - Военкомат отправил бы нас куда-нибудь на формирование или в военные школы, а мы хотим на фронт, - ответил старший. - Мы приняли такое решение на комсомольском собрании класса.
      Девчушка, шагнув вперед, объяснила:
      - Мы уже к Мавзолею Ленина ходили, клятву дали защищать Москву. Мы пришли со знаменем. Мы встали на колено, как гвардейцы, и сказали: "Клянемся вам, товарищ Ленин, что будем защищать Родину, Москву до последнего дыхания".
      Я пристально вгляделся в юные лица и увидел то, чего не заметил сразу: нет, это были уже не школьники, а бойцы, быть может, самые юные в нашей армии, но бойцы. Живая, горячая, вечно пульсирующая кровь Родины.
      - Зачислить, - сказал я Тропинину.
      Батальон растянулся вдоль Садового кольца на целый километр. День выдался серенький и безрадостный; тучи, рыхлые, неповоротливые, тяжко давили, точно ложились на плечи бойцов, связывая движения, стесняя души.
      Я шел во главе колонны со старшим лейтенантом Чигинцевым. Он все время озирался по сторонам на ряды аккуратно уложенных мешков с песком, на бетонные конусы надолб, на шеренги стальных ежей, сваренных из двутавровых балок.
      - Это же баррикады! Глядите, кругом баррикады...
      - В Москве построено три оборонительных пояса, - пояснил я. - Первый идет по Окружной железной дороге, второй - по Садовому кольцу, то есть вот здесь, где мы сейчас проходим, а третий - ближе к центру, по Бульварному кольцу.
      Чигинцев как-то сразу сник и приуныл.
      - Неужели командование не надеется защитить Москву? - спросил он угрюмо.
      Чертыханов, идущий сзади нас, осторожно заметил ему:
      - Командование, может, и надеется, товарищ старший лейтенант, но война... Для нее законов не писано... - И добавил для себя: - Хотя законы и у войны есть, да никто их не соблюдает...
      Мы вступили на Крымский мост - в узкий промежуток между оборонительных сооружений. Здесь дежурили красноармейцы с пушками и пулеметами. Этим людям предстояло оборонять переправу через Москву-реку, как недавно наша рота обороняла переправу через Днепр, и в последний момент, когда силы иссякнут, мост этот должны будут взорвать - один из тысяч мостов на наших реках, больших и малых, собственными руками сооруженных, а сейчас собственными руками разрушенных.
      Отсюда хорошо был виден Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Сколько раз мы - я и Нина - подплывали к его причалу на речном пароходике, взбегали по гранитной лестнице наверх и терялись в шумных и веселых толпах.
      Деревья в парке оголились и почернели, на дорожках желтели листья: их некому было выметать. В отдалении замерло "чертово колесо". Оно точно надолго уснуло, выгнув горбатую спину, одинокое и заброшенное. И мне вспомнилось, как Нина сжимала мне пальцы, когда колесо возносило нас ввысь, но не взвизгивала от замирания сердца, как другие девчонки, - стыдилась показать свою слабость... Мне захотелось сейчас сказать ей об этом, но она была далеко - хвост колонны терялся где-то там, на Смоленской...
      На Серпуховке мы свернули вправо, к Даниловской площади, чтобы выйти на Подольское шоссе.
      Чигинцев, равняя свой шаг, с моим, заговорил глухим голосом, не глядя на меня:
      - Извините, товарищ капитан, за то, что обидел вас утром... Сказал, что не воевали вы.
      Я рассмеялся:
      - Подумаешь, обида: воевал, не воевал!.. Война только началась. Кто не воевал - вон как наш комиссар, - тот воевать обязательно будет, придет очередь, а кто воевал - тот снова пойдет в бой. Мы с вами идем по второму разу. А случится - и по третьему и по четвертому...
      Чигинцев поспешно сказал:
      - На меня можете положиться, товарищ капитан.
      Чигинцев был выше меня ростом, и я взглянул на него снизу вверх.
      - Знаете, как ответил бы вам офицер... ну, скажем, армии фельдмаршала Кутузова? Он бы сказал вам что-нибудь вроде этого: пусть на вас положится наше любимое Отечество, ибо железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов: она есть надежная стена Родины, о которую все разбивается... Это, кажется, Кутузова слова...
      Чигинцев прищурил свои выпуклые глаза.
      - В общем-то верно. Одним словом, извините, товарищ капитан, и спасибо. За все.
      Мы вышли из города, миновали окружную железную дорогу. Небо на некоторое время очистилось от туч. Они медленно разошлись в стороны, как льдины на воде. В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь - непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
      Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
      Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель - а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту...
      Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши "ястребки" и отогнали их.
      А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
      - Присвоить ей звание Героя Советского Союза! - крикнул кто-то. - За храбрость!
      В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
      - Ничего, залечим ей раны!
      Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
      Я сказал Чигинцеву:
      - Прикажите запевать.
      Он не понял:
      - Что?
      - Запевать прикажите, - повторил я.
      Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
      - Нашли время... и место. - Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
      - Запевай!
      Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
      - Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
      Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
      - Запевай!
      Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: "Видали?"
      Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: "И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!"
      Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
      4
      Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов...
      Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.
      По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы. Несмотря на усталость и лишения, эти люди чувствовали себя счастливыми: оторвавшись от родных гнезд раньше других, они успели прийти в Подмосковье, к самой столице - в безопасность. Другие, такие же, как они, были настигнуты в пути немецкими войсками, и им выпала лихая судьба вернуться по домам, в оккупацию, в неволю...
      Беженцы торопились. Печать торопливости и тревоги лежала на лицах, ощущалась во всех действиях людей.
      В дороге их обстреливали с самолетов. Раненых они оставляли в попутных деревнях, убитых хоронили на первых попавшихся погостах, а то и прямо в чужом и пустынном поле... Утомленные лошади едва везли подводы со скарбом, с женщинами, ребятишками. Если падала лошадь, впрягались в повозки люди. По опушкам вдоль дороги старики, подростки и девчонки гнали скот, целые стада колхозных коров, свиней, овец...
      Беженцев обгоняли грузовики с ранеными бойцами, а к фронту, гремя на выбоинах, мчались машины с боеприпасами. Шоферы нещадно матерились, если беженцы со своими возами забивали проезжую часть и приостанавливали движение.
      Бойцы нашего батальона, видя этих людей, с таким упорством уходящих на восток, понимали, какая страшная, дьявольски беспощадная сила накатывалась на нас, подступая к самому сердцу страны...
      Батальон остановился. Ветер понес вдоль дороги дымок походных кухонь и вкусный запах горячей пищи. Бойцы, гремя котелками, выстраивались в длинные очереди, из-под полы светились фонарики; получив порцию, отодвигались в полумглу, садились прямо на дорогу, спустив ноги в кювет, ужинали...
      Я прошел к штабной машине, отыскал лейтенанта Тропинина, велел пригласить комиссара Браслетова, который двигался с третьей ротой, замыкая колонну.
      Мы залезли в кузов, накрылись брезентом, и Тропинин включил фонарик. Круглое световое пятно резко выступило на карте. Лейтенант докладывал свои соображения о дальнейшем движении батальона: двигаться проселочной дорогой параллельно основному шоссе, чтобы избежать налетов вражеской авиации. Использовать для марша ночное время.
      Доводы Тропинина показались мне убедительными.
      Командиры рот тоже согласились с предложением лейтенанта, и мы вскоре разошлись: надо было торопиться.
      Мы продвигались спешным маршем, в тревожных шорохах, в настороженной темени, дорога и ночью шила лихорадочной жизнью, учащенно пульсируя... В опустевшем прифронтовом Подольске, как только выбрались на крутую гору, грянула еще раз лихая и отчаянная песня бойцов первой роты. Удивленные патрульные, забежав вперед колонны, осветили меня и Чигинцева фонариками, и один из них, полный и мордастый, проговорил с насмешкой:
      - Помирать - так с песней, да?
      - Почему же помирать? - спросил я, отстраняя их с пути.
      За городом отчетливее стали заметны зарева пожаров. Они дрожали над землей, то затихая, то разгораясь вновь, накаляя небо до щемящей душу красноты.
      На ночлег остановились неподалеку от небольшой деревушки, в лесу. Бойцы, наскоро наломав еловых веток на подстилку, валились и засыпали. Чертыханов откуда-то притащил брезент, шуршал им, расстилая.
      - Ложитесь, товарищ капитан, - сказал он вполголоса. - А то не успеете отдохнуть. Дождь пойдет - не беда, есть чем укрыться.
      - Ты ложись, спи, а я отлучусь ненадолго.
      Прокофий тотчас вскочил и молча пошел впереди меня.
      - Вы плутать будете в темноте, а я знаю, где они находятся, - сказал он, отгадав мое намерение. - Идите за мной.
      Он вел меня по влажной пожухлой траве, огибая темные колючие ели, незаметные для глаза пни, спящих вповалку бойцов.
      - Осторожно, елка, глаза выколоть может, - предупреждал он негромко. Здесь пень, не споткнитесь. А это сонное царство - храпят богатыри, как по нотам...
      Два раза нас отрывисто и приглушенно окликали часовые:
      - Кто идет?
      - Свои, - так же отрывисто отзывался Чертыханов и, проходя мимо, напоминал: - Не усни смотри...
      Приостановившись возле белого ствола березы, он указал в темноту.
      - Видите повозку? - Я ничего не видел во тьме, как ни вглядывался. - А слышите, как лошадь сеном хрустит? Это их повозка. Я вас тут подожду...
      Распряженная лошадь жевала, похрустывая, сено. В повозке, закрытые брезентом, спали Нина и дядя Никифор. Солдат, запрокинувшись, прерывисто всхрапывал. Нина спала тихо, голова ее была накрыта полой шинели. Я притронулся к выбившейся прядке волос, влажной от росы. Я хотел уйти, чтобы не потревожить ее, но Нина, не отнимая от лица шинели, спросила тихо:
      - Дима, это ты?
      - Да. Я тебя разбудил?
      - Я сама проснулась, как только ты подошел. Сердце два раза стукнулось, точно в дверь... Мое сердце тебя узнает.
      Я рассмеялся:
      - Выдумщица ты!
      - Правда же! Ты сегодня утром подходил к нам, к нашей подводе, еще там, на Бронной?
      - Подходил.
      Нина осторожно, чтобы не разбудить солдата, выбралась из-под брезента и спрыгнула на землю.
      - Вот видишь! Сердце подсказало, что ты смотришь на меня. Я боялась обернуться, а вдруг тебя нет...
      Солдат повернулся в повозке и сонным голосом предупредил:
      - Нина, далеко не отходи - ночь...
      - Я здесь, Никифор Иванович, - отозвалась Нина.
      Мы отдалились от повозки на несколько шагов.
      - Ты устала? - спросил я.
      - Отчего мне уставать? - сказала она. - Захочется - иди пешком, надоест - садись на повозку... Раненых после налета перевязали, погрузили на попутные машины. Вот и все. А как ты, Дима?
      - Все пока хорошо. О тебе думаю. Иногда жалею, что взял с собой.
      - Что мне сделать такое, чтобы ты не думал обо мне, не беспокоился? Неужели тебе не хорошо оттого, что мы вместе? Война нас сблизила и обручила. Как же мы можем расстаться? Нас разлучит только смерть - твоя или моя!
      Она все говорила, перескакивая с одного на другое, торопливо, точно старалась победить в себе не то смущение, не то отчаянное душевное смятение.
      - Знаешь, теперь, когда прошлая жизнь осталась где-то позади, далеко-далеко, мне она стала казаться какой-то розовой, как весеннее утро без единого облачка. Обиды, которые тогда казались значительными и глубокими, теперь выглядят просто смешными и ничтожными.
      Я смотрел на ее сверкавшие во тьме зубы, держал ее руки в своих и радовался тому, что мы вместе.
      Нина спохватилась:
      - А где Чертыханов?
      - Где-то тут.
      Я взмахнул рукой в темноту. Нина тихонько свистнула. Чертыханов таким же свистом ответил ей.
      - Иди сюда! - позвала она.
      Чертыханов выступил из темноты.
      - Чего?
      - Забирай своего командира и уводи. Ему отдохнуть надо.
      Чертыханов тем же путем и с теми же односложными предупреждениями привел меня назад. Я лег на постель из еловых веток, от которых крепко пахло свежей смолой, хвоей. Чертыханов тотчас же уснул: дышал он глубоко, ровно и от усталости шумно, со сдержанным стоном. Я долго не мог заснуть, смотрел в черное небо с расплывавшимися красными лужами зарев и думал... Вспоминались солдаты и офицеры - герои книг, прочитанных мною совсем недавно, перед войной: Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон... Они, те герои, называли себя потерянным поколением. Мне нравилась их грусть, их сомнения, страдания, они рассуждали о бессмысленности войны, о загубленных молодых жизнях. Но как не похожа судьба тех людей на наши судьбы! На нашу долю выпала высочайшая задача: отстоять Отечество во что бы то ни стало, ценою жизни. Иначе рабство на многие годы, на столетия...
      Слева, километрах в трех от нас, над шоссейной дорогой пролетали вражеские самолеты. Они знали, что и ночью к фронту двигались подкрепления. Развесив зеленоватые фонари, страшные совиные глаза войны, выискивали цели и швыряли бомбы. Гул тупо и нехотя накатывался на рощи, трепал их и где-то вдалеке, в темных чащобах, глох...
      5
      На рассвете, отойдя от места ночлега километров на пять, бойцы первой роты встретились со странной колонной. Люди, в большинстве пожилые, были разномастно одеты в шинели, в телогрейки, в ватные пиджаки с меховыми воротниками, перепоясаны ремнями из серой парусины. Они сидели сбоку от дороги на земле, на пенечках, на вещмешках и что-то жевали перед тем, как тронуться в путь. Некоторые из них были с винтовками, возле других валялись связанные попарно противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Я догадался, что это ополченцы. Они устало улыбались нам, молодым и крепким.
      Прокофий Чертыханов, шагая мимо, отметил с беспощадной насмешкой:
      - Старая гвардия вооружена до зубов!
      Пробегая взглядом по лицам "старой гвардии", я увидел знакомые глаза, черные и горячие.
      Это был заслуженный артист республики Николай Сергеевич Столяров, наш учитель. Я никак не ожидал встретить его именно здесь.
      - Здравствуйте, Николай Сергеевич! - сказал я, подбежав к нему.
      Он чуть прищурился, не сразу узнавая меня.
      - Дима! Батюшки, вот так встреча! - Столяров поспешно встал, и мы обнялись.
      - Как вы сюда попали? - спросил я. - Куда вас направляют?
      - То есть как куда? В бой. Разве мы могли отстать, Дима? В моем отделении все люди достойные и уважаемые. - Глаза Столярова, сузившись, сверкнули прежним веселым озорством. - Вот этот отважный воин, что с гранатами у пояса, - кандидат биологических наук Лукашов Петр Степанович. Столяров театральным жестом указал на человека в ботинках и обмотках на худых икрах; кандидат сидел на пенечке, вздернув ввысь острые колени, и читал сложенную вчетверо газету, поднеся ее к самым очкам. - Рядом с ним преподаватель истории кино в Институте кинематографии товарищ Казанский. А тот, что чинит сапог своему другу, - заведующий мастерской по ремонту обуви. Есть у нас начальник главка, профессор есть, мастер пекарни и даже циркач, жонглер... И так во всем батальоне... - Николай Сергеевич чуть наклонился ко мне и проговорил, как по секрету: - Мы их, фашистов, обожди как расхлещем!
      Я взглянул вдоль дороги. Бойцы нашего батальона перемешались с ополченцами, обращались к ним почтительно: "папаша" или "дорогой товарищ". Курили, закусывали...
      Я был убежден, что эти большой духовной ценности люди пошли в бой честно, по приказу сердца, с единственной и великой целью - умереть, но не пропустить врага в Москву. Но сумеют ли они это сделать?
      - Месяц назад встретил Сергея Петровича Дубровина, - проговорил Столяров. - Он рассказал мне про тебя и про Нину...
      - Она со мной, - сказал я. - Мы ведь поженились.
      - Знаю. Так и должно было случиться. Хотел бы я на нее взглянуть!..
      - Она тоже будет рада повидать вас... Чертыханов! - позвал я. Прокофий вынырнул из-за дерева. - Сходи за Ниной.
      Но в это время по всей колонне понеслось зычно и пронзительно: "Воздух! Воздух!"
      - Рассредоточиться! - крикнул я. Команда полетела от взвода к взводу.
      Самолеты шли звеньями, низко, не спеша, с распластанными огромными крыльями. Грозный и мощный их рев, подобно водопаду, ниспадающему с кручи, придавливал к земле. Не стреляя, не бомбя, они, казалось, направлялись к дальним целям. Через минуту я догадался, что самолеты транспортные. Из раскрытых люков стали один за другим выпрыгивать люди с большими тюками за плечами. Они выпрыгивали из всех машин одновременно. Через секунду после прыжка тюки за их спинами как бы лопались, из них, подобно пламени, вырывалась белая струя; она расширялась, образуя сверкающий, как облако, купол.
      - Парашютисты! - опять понеслось по лесу. - Парашютисты!
      Я послал связных в роты с приказом: "Уничтожить парашютный десант противника, расстреливая его в воздухе. При приземлении не давать сосредоточиваться..."
      Выступив из-под навеса еловых ветвей, я увидел, как на меня падал парашютист: опускаясь, он палил из автомата. Я вскинул свой автомат и выстрелил. Немец, оборвав пальбу, повис на стропах и вскоре рухнул к нашим ногам, как мешок; парашют, колыхаясь, накрыл его, точно саван.
      По всему лесу трещали выстрелы, глухо лопались гранаты, слышались предсмертные крики. При каждом таком вскрике у меня щемило сердце, мне чудилось, что это кричит Нина, просит моей помощи и защиты, хотя я знал, что Нина отсюда далеко...
      Столяров был бледен от волнения, прислушивался к бою, сжимая в руках гранату. У ополченцев это была первая встреча с врагом.
      Парашютистов расстреливали и в воздухе, и при приземлении. Но самолеты подвозили и выбрасывали их вновь и вновь. Над вершинами деревьев дрожали, надутые воздухом, парашюты и, опускаясь, тонули в темной лесной чаще.
      Один десантник зацепился стропами за вершину сосны. Он попытался освободить себя от пояса и спрыгнуть на землю. Но, увидев Чертыханова, принялся строчить из автомата, пока не кончились патроны. Затем он швырнул вниз гранату, за ней другую. Гранат больше, видимо, не было.
      - Все! - сказал Чертыханов и подошел к сосне смело и неторопливо. Я подошел тоже.
      Немец висел, чуть покачиваясь на стропах, молодой парень в короткой парусиновой куртке, в каске, в ботинках с грубыми подошвами, прочно прибитыми гвоздями; на черной подошве гвозди выделялись отчетливо, крепкие и высветленные. "О нашу землю отточил!" - подумал я про эти гвозди.
      Десант был выброшен меньше чем за десять минут. Кругом по лесу, приглушенная ветвями деревьев, слышалась перестрелка. Рвались гранаты. Руководить боем в такой обстановке не было никакой возможности: каждый боец действовал по своему усмотрению.
      Человек шесть немцев - им удалось сгруппироваться, - опасливо оглядываясь, двигались в нашу сторону веером. Разрывные пули, впиваясь в стволы, щелкали, как удары бичей. Стреляли они редко: экономили патроны.
      Я сказал Чертыханову:
      - Возьми трех бойцов. Зайдите им в тыл...
      - Не давайте им подняться, - попросил Прокофий. Он толкнул в бок одного бойца, второго, молча приглашая их за собой, и поспешно отполз в сторону, в кусты.
      Мы огнем прижимали немцев к земле. Они так и не поднялись...
      Я обернулся назад, услышав бешеную стрельбу и треск разрывных пуль. Один из парашютистов, стреляя, приземлился прямо на дорогу. К нему трусили, спотыкаясь, ополченцы: Столяров, Лукашов, Казанский. Я приподнялся и крикнул им:
      - Стойте! Стойте! - Но они не услышали моего голоса, им, должно быть, хотелось взять немца живым.
      Десантник, приземляясь, упал на бок, парашют, надутый ветром, протащил его метра два и свернулся белой тряпкой. Немец вскочил на колени и выстрелил в подбегавших к нему ополченцев. Лукашова косо качнуло в сторону неверно переставляя длинные и худые, в обмотках, ноги, он сделал несколько шагов и ткнулся очками в пенек. Столяров как будто налетел с ходу грудью на какое-то препятствие и, всплеснув руками, опрокинулся навзничь. Казанский кинулся за ствол старого дуба, торопливо вынул из-за пазухи телогрейки бутылку с зажигательной смесью.
      Немец, отстегнув себя от парашюта, ошалело стрелял из автомата во все стороны наугад. Затем он прыгнул к тому же дубу, за которым стоял Казанский, прижался спиной к стволу, поспешно перезарядил автомат и стал стрелять через дорогу в лес короткими очередями.
      Казанский протянул руку из-за ствола и, подпрыгнув, ловко шлепнул бутылкой по железной каске немца. Жидкость воспламенилась мгновенно. Парашютист, охваченный огнем с головы до ног, закричал дико и страшно и побежал, ничего не видя, в лес, упал, вскочил и опять побежал, все время пронзительно вопя, пока кто-то из бойцов не добил его.
      Я увидел бегущую Нину. Запыхавшаяся, в расстегнутой шинели, она держала пилотку в руке, и волосы, растрепавшись, бились по плечам, как крылья черной птицы.
      - Такое сразу началось, Дима, я даже растерялась! - заговорила Нина, бросаясь ко мне. - Стрельба вспыхнула одновременно во всех местах. Я больше боялась своих, чем немцев: ополченцы кидали гранаты куда попало. Я видела, как три человека швырнули гранаты в одного парашютиста. Все три гранаты легли у его ног. Его разнесло на части... Мы с дядей Никифором скрывались под телегой. Я указывала, где приземлялся парашютист, и он спокойно стрелял в него из винтовки. Он ведь таежный охотник и стреляет очень метко!
      Она говорила все это торопливо, сбивчиво, излишне возбужденно. От возбуждения бледность со щек отхлынула, на них проступил живой румянец. Я смотрел на нее и чувствовал, как мысль вдруг очистилась от крови, от убийства, от человеческих болезненных криков, от вражды. Она стала чистой и ясной... Я всегда думал, что счастье есть нечто отвлеченное, зыбкое, неуловимое. Теперь я понял, что счастье у каждого человека свое, оно имеет определенную и прекрасную форму и прекрасную сущность. Счастье - иметь возле себя человека, которого с восторгом любишь, которого ценою своей жизни защищаешь и которым восхищаешься изо дня в день, находя в нем все новые и новые прекрасные черты.
      - Дима, почему ты молчишь? - с некоторым изумлением спросила Нина.
      Я как бы очнулся.
      - Николай Сергеевич убит, - сказал я.
      - Какой Николай Сергеевич?
      - Столяров. Наш учитель.
      Нина, прижав ладонь к щеке, в испуге отступила от меня.
      - Как? Не может быть!..
      В этом восклицании выразилось все: и наша преданность ему, и благодарность за то, чему он нас учил, и благоговение перед его смертью солдата.
      Столяров лежал на спине, раскинув свои чуткие и выразительные руки, сквозь несомкнутые веки еще блестели его глаза...
      Неподалеку бойцы нашего батальона и ополченцы рыли могилы для погибших.
      Для Нины это было так внезапно, ошеломляюще, что она, подходя к убитому, чуть не упала, споткнувшись на ровном месте. Она опустилась на колени и долго с удивлением и ужасом смотрела на желтое, недвижное и спокойное лицо, еще не веря, что Столяров мертв. Знакомые черты, такие прежде порывистые, меняющиеся каждую секунду, выражавшие тончайшие оттенки движения души, голос резкий, повелительный и проникновенный, взгляд глаз, грозный и насмешливый, ум глубокий и возвышенный - все, что вселяло в нас, учеников, радость осмысления жизни и творчества, ушло из жизни безвозвратно...
      Перестрелка в лесу давно утихла. Лишь изредка где-то далеко раздавался выстрел: там выслеживали парашютистов, одиноко бродивших среди деревьев с надеждой на спасение. Десант был уничтожен. Тридцать семь человек взято в плен. Но я знал, что было убито и ранено много и наших, особенно ополченцев.
      Ко мне подбежал Браслетов, порывисто, не скрывая бурной радости, обнял.
      - Живой, Дима? - крикнул он. - И я, видишь, уцелел! Ну, черт возьми, попали мы в переплет! Никак не ожидал!.. Знаешь, с меня фуражку сбили пулей. - Он снял с головы фуражку. - Смотри, дыра... - Верх фуражки прямо над звездой был пробит. - Стреляли, видимо, с земли. - Если бы взял на несколько сантиметров ниже... Но я в долгу не остался: двоих в воздухе срезал. С третьим столкнулся грудь в грудь. Выстрелить не успел, ударил автоматом. Немец свалился и потерял сознание. Хотел его пристрелить, но раздумал, обезоружил и связал руки стропом... Сейчас он пожалует сюда.
      Двое бойцов подвели пленного, молодого офицера с белесыми бровями на мертвенно-бледном лице. Он посмотрел на меня внимательно и дерзко. Я приказал развязать его.
      Освободив руки, немец пошевелил пальцами, сжимая их в кулаки и разжимая. Затем осторожно притронулся к виску - месту удара, - откуда сочилась кровь.
      По лесу, словно молчаливые тени, бродили наши бойцы. Они собирали оружие, вытаскивали из кобур парабеллумы. Некоторые разрывали парашюты на запасные портянки...
      - Как дела, лейтенант? - спросил я подошедшего к нам Тропинина.
      Лейтенант понял, о чем я спрашиваю.
      - Убито четырнадцать человек, товарищ капитан. - Он взглянул мне в глаза побелевшими от тоски глазами. - Погиб командир второй роты лейтенант Олеховский. Раненых - более двадцати.
      Я повернулся к парашютисту.
      - Лейтенант, допросите пленного, - сказал я.
      Тропинин стал разговаривать с парашютистом. Чужая речь, которой я наслышался, блуждая по смоленским лесам вокруг деревень, занятых немцами, и которую я возненавидел, кажется, на всю жизнь, резала слух остро и больно, вызывая желание зажать уши.
      Офицер удивленно улыбнулся, услышав родной язык; на вопросы отвечал охотно и спокойно, понимая, что для него все потеряно. Он объяснил, что точного числа людей в десанте не знает, но что было посажено в самолеты и выброшено не менее трехсот человек, пожалуй, даже больше. Задача десанта заключалась в следующем: выбросившись в районе Серпухова, перерезать дорогу Москва - Тула, захватить переправы через Оку, если окажется возможным, занять Серпухов или вызвать в городе панику, - таким образом, дать возможность войскам сделать стремительный рывок на Москву.
      - Вы были уверены, что такую задачу выполните? - спросил я.
      - Да, - ответил немец.
      - Такими силами?
      Парашютист, пожав плечами, взглянул на меня с некоторым изумлением, поражаясь моей наивности.
      - Конечно, - сказал он. - Мы знали, что после окружения ваших войск под Вязьмой Красная Армия перестала существовать. Ваши оставшиеся войска окончательно деморализованы и при появлении наших солдат или бегут, или сдаются в плен.
      - Какой нахал! - сказал пожилой ополченец.
      - Погодите. Дайте поговорить... Вы были сами убеждены, что Красная Армия уничтожена, а оставшиеся войска деморализованы?
      - Да, прежде всего сам, - ответил немец. - В этом не так трудно убедиться. Если наши войска за две недели прошли восемьсот километров, окружая большие скопления ваших войск, то Красная Армия бессильна против нашего железного натиска.
      - Вы уверены, что Германия победит Россию? - спросил я.
      Немец чуть улыбнулся.
      - Это неизбежно.
      - А то, что отряд ваш, который должен был захватить целый город, уничтожен полностью, - это вам о чем-нибудь говорит?
      - Чистая случайность, - ответил немец, не задумываясь.
      Лейтенант Тропинин и комиссар стали выяснять у пленного, с какого аэродрома они вылетели, намереваются ли немцы повторить высадку десанта. А я выбрался на дорогу, где остановились четыре грузовика с бойцами в кузовах.
      Из кабины передней машины выпрыгнул капитан, невысокий, щуплый. Он подбежал ко мне, спотыкаясь: длинные полы шинели захлестывали ему ноги.
      - В этом районе был выброшен немецкий воздушный десант, - сказал капитан. - Вы знаете об этом?
      - Воздушный десант уничтожен, - ответил я.
      - Как? - Капитан был до крайности удивлен и обрадован - он прибыл со своим отрядом на борьбу с десантом, а десанта уже и нет.
      - По стечению обстоятельств, - объяснил ему я, - десант был выброшен именно в том месте, где находились наш маршевый батальон и московские ополченцы. Поэтому он и был уничтожен.
      - Весь?
      - Не знаю. Лес большой, могли и скрыться...
      - И вы спокойно сидите! - крикнул капитан. - Враг у нас в тылу, а вы спокойно сидите?
      - Вот вы теперь с ним и боритесь, - сказал я. - Мы спешим к фронту.
      Лейтенант Тропинин, подойдя, доложил, что раненых двадцать восемь человек, из них много тяжелых, и что их надо немедленно отправить в госпиталь.
      Капитан встал, чтобы идти к машинам. Я задержал его, сказал как можно мягче, по-свойски:
      - У тебя четыре машины, выдели одну, чтобы отвезти раненых. Хотя бы до Подольска. Пока вы прочесываете местность, она вернется.
      - Конечно, отправлю, - охотно отозвался капитан. - Как же иначе! Не бросать же их здесь.
      - И имей в виду, что у нас тридцать семь пленных. Мы их тоже передаем вам. Среди них тоже есть раненые.
      - Пленных я немедленно отправлю в Москву, - сказал капитан, направляясь к машинам.
      Он подал бойцам, находящимся в кузовах, команду, и те, соскочив на землю, цепочкой пошли в лес, теряясь во мглистом и сыром лесном сумраке.
      Я сказал Тропинину, чтобы он готовил батальон к маршу, а Чертыханова попросил разыскать командира батальона ополченцев.
      Это был пожилой, грузный человек с черными крошечными усиками под носом; новую шинель перетягивали новые ремни.
      - Здравия желаю, товарищ майор, - сказал я, подходя к нему.
      - Здравствуйте, товарищ капитан! - ответил майор. - Спасибо вам, ребята! Если бы не вы, парашютисты перебили бы моих старичков, как цыплят. Он снял фуражку и вытер платком глубокие пролысины на лбу.
      - Могу я вас попросить, товарищ майор? - обратился я к нему. - Будете хоронить своих людей, захороните вместе и наших. Мы и так задержались в пути...
      - Да, да, конечно, - сказал майор поспешно. - Мы это сделаем. Еще раз спасибо, капитан, за выручку!..
      6
      Нина шагала рядом, и я все время чувствовал ее плечо. Изредка наши руки, встретившись как бы нечаянно, долго не размыкались. Ощутив ее тонкие, чуть вздрагивающие пальцы в своей ладони, улавливая во тьме ее улыбку, беспечную, влюбленную и безмолвную, я на какое-то мгновение забывал о том, что мы не одни, что сзади нас движется целая колонна людей, что мы приближаемся к фронту, что нам скоро предстоит вступить в бой. Я был рад, что она со мной сейчас...
      - Дима, ты меня любишь? - негромко спросила она.
      - Люблю.
      - Очень?
      - Очень.
      - Я тебе не кажусь сентиментальной?
      - Нисколько.
      - Я счастлива, Дима, - прошептала она, привычно равняя свой шаг с моим. - Знаешь, постоянного счастья не бывает... Не должно быть. Может быть постоянное спокойствие, а счастье - нет. Оно слишком прекрасно, чтобы все время было рядом с человеком. Оно изнурительно... Да, да! Счастье налетает порывами, как вихрь. Оно схватит человека за сердце и сожмет его крепко и сладко-сладко, так что задохнуться можно. Голова кружится, и хочется кричать от восторга!.. - Помолчав немного, она коснулась плечом моей руки выше локтя и спросила: - Я говорю чепуху?
      - Нет, отчего же? Продолжай, пока у нас есть время поговорить об этом...
      В Серпухов мы добрались только к утру: стокилометровый путь от Москвы изнурил бойцов, они двигались вяло, в угрюмом молчании...
      Городок был погружен во мрак. Сюда уже явственно докатывался недалекий гул сражений. С высоты были хорошо видны очаги пожарищ, подобные гигантским кострам, разбросанным по пойменной равнине, - горели села...
      Южнее Серпухова, над мостами через Оку, все ночи напролет, развесив зеленые фонари, кружились вражеские самолеты. Они прорывались сквозь плотный заградительный огонь зенитных батарей, беспорядочно кидали бомбы на переправы...
      Улицы города патрулировались усиленной охраной. Серпухов стоял на жизненно важных магистралях - железнодорожной и шоссейной, связывавших Москву с Тулой, с войсками, защищающими столицу от немецких армий, навалившихся на Москву с юга. Предстоял жаркий, кровопролитный бой...
      В расположение штаба армии - в деревню Батурино что неподалеку от Серпухова, колонну сопровождали патрульные.
      Нас встретил дежурный по штабу. Разминая мою руку в своих ладонях, он как будто всхлипнул от восторга и неожиданности.
      - Голубчики мои, родимые! - Он оглядывал колонну, растянувшуюся вдоль улицы; в рассветной мгле бойцов казалось вдвое больше. - Хорошо-то как... Вовремя-то как... - От него пахло свежей кожей ремней и табаком. - Сейчас доложу... - Дежурный пробежал мимо часового к крыльцу дома.
      Навстречу по ступенькам спускался высокий человек в длинной шинели и в фуражке. Я не различал лица этого человека, но по тому, как одна рука его была глубоко засунута в карман, как держался он, строго и прямо, я уловил что-то до радостного испуга знакомое.
      - Что за люди? - спросил знакомый голос.
      - Пополнение, товарищ дивизионный комиссар, - ответил взволнованный дежурный. - Отдельный стрелковый батальон.
      Это был Сергей Петрович Дубровин, я узнал его по голосу, четкому и сдержанному, с нотками нетерпения и тревоги.
      - Батальон? - переспросил он дежурного, и я понял, что армии нужны сейчас соединения и что батальон - сила совершенно мизерная в создавшемся критическом положении. Дубровин поспешно спустился с крыльца, часовой распахнул перед ним скрипучую калитку, и комиссар подошел к нам.
      Темнота уже посерела. За деревней небо отделилось от земли, обозначалась длинная световая полоса, постепенно расходясь все шире и все явственней. Она сверкала по-зимнему холодно и ясно и вызывала ознобную дрожь.
      - Дима, это ты? - спросил Дубровин, подойдя, спросил тихо и просто, точно видел меня вчера или знал точно, что увидит именно здесь, именно в этот час, и готов был к этой встрече. - Здравствуй!
      - Здравствуйте, Сергей Петрович!
      Красноармейцы, медленно подступив, охватили нас плотным кольцом. Петя Куделин смотрел на Дубровина, чуть приподняв голову и по-детски полуоткрыв рот, уважительно и с некоторой боязнью.
      Дубровин увидел стоящего рядом со мной Чертыханова, которого запомнил со времен прорыва из окружения, пожал ему руку.
      - Как живем, ефрейтор?
      Прокофий замер по стойке "смирно", с ладонью-лопатой за ухом.
      - Так что хорошо, товарищ дивизионный комиссар! Служим... как по нотам!..
      - Не уберег тогда своего командира... помнишь? - упрекнул Дубровин, скрывая добрую усмешку.
      - Не уберег, товарищ дивизионный комиссар. Виноват.
      - Он и себя не уберег, - сказал я. - Четыре раны получил сразу.
      Дубровин согнутым пальцем тронул русые усы.
      - Как себя чувствуешь?
      - Отлично.
      Сергей Петрович бросил взгляд через мое плечо, и в глазах его на секунду мелькнул испуг, он даже чуть отступил, не веря тому, что увидел.
      - Нина?.. - Она стояла за моей спиной, притихшая от усталости, грустно улыбалась. Сергей Петрович отстранил меня. - Как ты здесь очутилась? Зачем? - Он взял ее лицо в ладони и долго всматривался в глаза. - Девочка моя... Зачем ты ее взял? - спросил он меня.
      - Сама пошла, - ответил я.
      В это время с высокого берега Оки прилетели и один за другим разорвались на южной окраине два снаряда, как бы возвещая о начале нового боевого дня, о новых сражениях и новых испытаниях. Глухой гул прокатился по городу, сминая тишину. И красноармейцы, как по команде, повернули головы в сторону рокочущих разрывов. Шум, стоявший над колонной, смолк. Все насторожились, ожидая...
      Подошли Браслетов и Тропинин. Я представил их Дубровину.
      Сергей Петрович, пожимая руку Браслетову, кивнул на простреленную фуражку.
      - Немного промахнулись... Где это вас?..
      - Пустяки, товарищ дивизионный комиссар. - Браслетов проговорил это небрежно, как будто получал такие дыры от вражеских пуль ежечасно. - В перестрелке с парашютистами.
      Дубровин подозвал дежурного, распорядился, чтобы батальон разместили по избам - здесь и в ближайшей деревне. Затем пригласил меня и Браслетова.
      - Пройдемте ко мне. Я представлю вас командующему...
      В просторной избе перед огромной картой, висевшей на стене, стоял немолодой грузный человек в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, в брюках с яркими лампасами, на одной ноге - бурка, отделанная желтой кожей, вторая забинтована до колена. В руках он держал стакан чаю. Когда мы вошли, генерал как бы с усилием оторвал взгляд от карты и повернул к нам лицо, крупное, бугристое, с широким и мягким носом, с полными и добрыми губами; блеснули стекла большущих роговых очков.
      - Доброе утро, Василий Никитич, - сказал Дубровин. - Поспал ли?
      - Какое! Нога болела - мочи нет...
      - Может, тебе в госпитале полежать?.. Как бы хуже не стало. - Дубровин снял шинель и повесил ее у двери на гвоздь в косяке.
      Командующий улыбнулся.
      - Ишь чего захотел... Я лягу в госпиталь, а в это время немцы навалятся всей силой и сцапают меня, тепленького, в больничном халате. И увезут в Германию как живой трофей. Прошу тебя, Сергей Петрович, не настраивай меня на крамольные мысли о госпитале - не до них... - И они мирно и добродушно рассмеялись...
      Я с недоумением переглянулся с Браслетовым: мы были удивлены безмятежностью этих людей, как будто немцы не стояли в двадцати километрах отсюда, как будто не рвались к Серпухову, к Москве, и все у нас обстояло блестяще - опасаться было нечего...
      Командующий сел к столу, отодвинул поднос с недоеденным завтраком и взглянул наконец на нас; круглые глаза под мохнатыми и серыми, точно воробьи, бровями светились по-детски наивным любопытством.
      - Что за молодые люди?
      - Командир и комиссар отдельного стрелкового батальона, - пояснил Сергей Петрович. - Только что прибыли...
      - Откуда? - спросил командующий.
      - Из Москвы, - сказал я.
      - Батальон! - Командующий с веселым сокрушением покачал головой. - Ну и отвалила же нам столица для собственной защиты!
      - Ничего, Василий Никитич, - успокоил его Дубровин. - Основные подкрепления на подходе. В Загорске уже высадилась дивизия, прибывшая из забайкальских степей. В полном составе, свеженькая, боевая... Через два-три дня будет здесь.
      - Ты уверен? - спросил командующий.
      - Сам проверил сегодня ночью.
      Браслетов незаметно толкнул меня в бок локтем. Я шагнул к столу и обратился к командующему:
      - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите вручить пакет? - Командующий кивнул тяжелой головой. Я вынул из планшета пакет и передал генералу. Он привычным жестом набросил на нос очки, разорвал конверт и стал читать, шевеля полными губами и изредка поверх очков поглядывая на меня. Прочитав, отложил письмо.
      - Тут пишут, что батальон ваш не только отдельный, но и отборный, повышенной боевой стойкости. Так ли? - Командующий глядел на меня поверх очков.
      - Так точно! - сказал я.
      - И что любое задание командования вы выполните с честью...
      - Так точно! - повторил я. - Если останемся живы.
      - Известно. Мертвые для немцев не помеха...
      Дубровин, подойдя, обнял меня за плечи.
      - За командира я ручаюсь. Проверил в жизни и проверил в бою. Из окружения пробивались вместе. Под его командованием, кстати...
      - Знакомый, значит? - спросил командующий.
      - Вроде сына. - От этого неожиданного признания у меня кольнуло в сердце.
      Дубровин, проводив нас до порога, предупредил.
      - Имейте в виду, батальон может понадобиться в любой час. Будьте готовы... А пока пусть люди отдыхают... - И сказал мне вполголоса: - Я пришлю за тобой.
      7
      В палисаднике Прокофий Чертыханов, поджидая нас, угощал часового папиросами и, должно быть, поучал его, как жить и служить на войне - у красноармейца лицо было просветленным, и губы только что покинула улыбка.
      - Товарищ капитан, - доложил Чертыханов, - батальон расселили по избам. Первая и вторая роты здесь, в Батурине, третья рота в деревне Вишенка, что в полутора километрах отсюда. Выдержали легкую баталию с тыловиками за жилплощадь. Одержали верх.
      - Что это значит - "одержали верх"? - Я опасался, как бы бойцы, уставшие и голодные, при захвате "жилплощади" не применили оружие.
      - Ничего особенного, заставили малость потесниться, - объяснил Чертыханов. - Для вас, товарищ капитан, и для вас, товарищ старший политрук, отвоевали домик что надо - сам командующий позавидовал бы. Идемте проведу.
      Утренний свет уже завладел всем небом, молочно-блеклый, неживой, и облегченные от влаги тучи взвились, похожие на спрессованные снежные комья. Из-под них тянуло как-то наискось обжигающе студеным ветром. Но земля все еще оставалась сырой и скользкой от ночной непогоды...
      Чертыханов, покосившись на меня, уловил в моем взгляде вопрос, тут же разъяснил обстоятельно:
      - Медицинский персонал поселился в избе рядом с вашей. Дядя Никифор, как и полагается рачительному мужику, завел лошадь во двор, дал ей корма. А Нину отправил на печку греться. Она сейчас спит, наверно...
      "Пускай поспит, - подумал я, - устала за дорогу..." Никогда не была для меня горячая печь так заманчива, как в эту минуту; я вспомнил детство, зимние деревенские вечера, когда я, продрогший, возвращался "с улицы" и забирался на печь и мама укрывала меня теплым одеялом... Я зябко поежился ветер пробирался под шинель, ледяными мурашками скользил по спине...
      Батурино было густо заселено военными. Они двигались вдоль улиц небольшими группами и в одиночку, молча и настороженно, и это, казалось, бесцельное движение создавало впечатление беспорядка и растерянности, хотя на самом деле каждый выполнял свое, лишь одному ему известное дело... Возле изб, загромоздив проулки, стояли конные линейки, грузовики, артиллерийские упряжки, даже два танка новой конструкции уткнулись тупыми носами в березовые жерди ограды...
      Браслетов приутих, шагал, угнетенно о чем-то думая, и форсистую свою фуражку с дыркой повыше козырька надвинул на самые брови.
      - Нас могут сразу же бросить в бой, - проговорил он. - А у нас руки голые, что мы можем сделать?.. Еще день-два, и немцы подойдут к Серпухову двадцать километров для них не расстояние. Один бросок. Батальон надо вооружать...
      - Не отчаивайся, комиссар, - сказал я ободряюще, хотя сам отлично понимал, что с голыми руками соваться в бой бессмысленно.
      Навстречу нам шагали два командира порывисто - так ходят разгневанные или чем-то возмущенные люди; оскользаясь в грязи, чертыхались. Поравнявшись с нами, торопливо и небрежно козырнули два лейтенанта в новеньком обмундировании, свежие и, видимо, еще не обстрелянные. Задержавшись, они с неприязнью, чуть ли не с ненавистью посмотрели на Чертыханова.
      - Товарищ капитан, - обратился ко мне один из них, высокий и стройный, с талией, туго перетянутой ремнем. - Это ваш человек? - Он пренебрежительно кивнул на Прокофия, и верхняя губа его слегка покривилась.
      - Наш.
      - Вам известно, что он совершил?.. Он - а с ним было еще несколько бойцов - нахально выставил нас из помещения, куда мы были поставлены комендантом. Он нас обезоружил! Это - вопиющее хамство! Партизанщина. Мы будем жаловаться командующему!..
      Чертыханов взглянул на меня, точно спрашивая разрешения, и сказал укоризненно, глуховатым голосом:
      - Пистолет, товарищи лейтенанты, не детская побрякушка, и махать им перед лицом человека рискованно.
      Я знал, что Чертыханов никогда не нагрубит старшему начальнику ни с того ни с сего, наоборот, он постарается при случае услужить, потому что умен и потому что так воспитан.
      Я обернулся к Чертыханову.
      - Ефрейтор, объясните, что произошло.
      Прокофий пристукнул каблуками сапог.
      - Поначалу все было как надо, товарищ капитан, - сказал он. - Я вошел в избу - мне лейтенант Тропинин приказал, - гляжу, за столом сидят и завтракают вот эти товарищи лейтенанты. Я, как и положено: "Разрешите обратиться..." Потом говорю, мол, такое сложилось положение, нельзя ли вам, товарищи лейтенанты, малость потесниться. Я предупредил, что это ненадолго, самое большее на сутки. Они сказали, вот он, - Прокофий указал на лейтенанта с тонко перетянутой талией, - "Пошел вон!.." Я стерпел обиду и опять к ним вежливо: "Товарищи лейтенанты, еще раз прошу потесниться, здесь будет расположен штаб отдельного батальона, а вы займете маленькую комнату". Ответ был такой, товарищ капитан: "Плевали мы на ваш штаб! Ищите другое место. Толя, вышвырни его за дверь!.." Потом он - хвать меня за рукав и хотел за дверь, как по нотам... Вы, товарищ капитан, знаете, я при исполнении служебных обязанностей или в боевой обстановке хватать себя за рукав не позволю. Никому. Не стерплю. Тогда они вынули пистолеты и давай ими размахивать передо мной, давай кричать, грозить. И смех и грех, товарищ капитан! Один из них даже выстрелил в потолок для острастки. След от этого выстрела вы увидите в потолке над дверью... На выстрел прибежали наши - я их на крыльце оставил. Я сказал товарищам лейтенантам очень вежливо: "Хватит, поигрались игрушками, и будет. Кладите их на стол". К счастью, тут и товарищ Тропинин подоспел. Выселили. А оружие вернули. Вот идут жаловаться...
      - Счастливой вам дороги, - сказал я. - У командующего только и дела, что разбирать ваши жалобы. Сказать вам откровенно, ребята, нехорошо вы вступаете в войну, не по-солдатски как-то. Противник - слышите? - совсем рядом, не сегодня-завтра может нагрянуть сюда: его пока что не можем остановить. А вы со своими обидами носитесь. Раз-другой в бою побываете, и вся спесь с вас слетит, за это я ручаюсь. А если и там, - я взмахнул рукой в сторону Тарусы, откуда надвигался враг, - если там будете задаваться так же, то хорошего не ждите. Бойцы не терпят таких командиров. Считайте, что я сказал вам это по секрету. И по-дружески...
      Лейтенант с перетянутой талией высокомерно вытянулся, дерзко вскинул остренький мальчишеский подбородок.
      - Извините, товарищ капитан, но я вышел из того возраста, когда терпеливо и прилежно выслушивают нотации каждого встречного. Я их вдоволь наслушался от отца, он генерал-майор, командир дивизии. - Об отце лейтенант сказал явно для того, чтобы мы поняли, с кем имеем дело...
      - Выходит, мало он вам их читал, неглубоко, если вы ничего не осмыслили.
      Мы двинулись вдоль улицы, ушли уже далеко, а лейтенанты все еще топтались там, где мы их оставили, совещались.
      В небесной ледяной свежести томительно, с пронизывающим визгом рыскали вражеские эскадрильи - над переправой через Оку, над окраинами городка. Торопливо и отчетливо долбили небо выстрелы зениток. В блеклой, вылинявшей синеве вспыхивали, разбухая и блестя, облачка. Они тут же таяли. Глухие удары разорвавшихся бомб долетали сюда, расслабленные и протяжные...
      - Скоро штаб, товарищ капитан, вон за теми ветлами, видите? Чертыханов будто угадывал наше нетерпение и невольно возникшую тревогу, вызванную воем самолетов и рокотом бомб.
      Из-за темных и корявых стволов ветел, на голых ветвях которых стыли на ветру осиротелые грачиные гнезда, выступил лейтенант Тропинин. Он взглянул вдоль улицы и, увидев нас, направился навстречу. На ходу вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
      - Здесь доложить, товарищ капитан, или пройдем в помещение?
      Браслетов зябко поежился, поднял воротник шинели.
      - Я продрог, ребята, пройдемте в дом.
      В избе, в подтопке с открытой дверцей, пылали, стреляя искрами, дрова. Жаркие отблески огня трепетали, озаряя комнату красным накалом. Браслетов, не раздеваясь, присел к печке и сунул руки прямо в пламя, потирая ими и покрякивая от удовольствия. Я сбросил шинель на кровать, подошел к столу и сел. Угол над моей головой был убран иконами с почерневшими от времени, скорбными ликами святых. Перед главной иконой, что была установлена в центре, большой, обложенной тусклым позолоченным металлом, висела лампада из синего стекла, в ней плавал крохотный негасимый огонек, - должно быть, хозяйка беспрестанно молилась, заклиная бога, чтобы он не пустил вражьи силы в город, в село...
      Чертыханов, откинув ситцевую, в цветочках, захватанную руками занавеску, протиснулся в чулан, невнятным баском заговорил с кем-то, по всей видимости, с хозяйкой, и через минуту появился с чугуном горячей картошки.
      - Позавтракайте, товарищ капитан. - С гостеприимным щедрым размахом поставил чугун на стол. - Садитесь, товарищ комиссар. Товарищ лейтенант...
      Браслетов, отогревшись у огня, порозовел и развеселился. Он ополоснул лицо под умывальником, висевшим у двери над лоханью, причесался и тоже сел к столу. Чертыханов открыл финским ножом банки с консервами, рассыпал прямо на стол печенье, разломил на дольки плитку шоколада. В довершение всего извлек из мешка бутылку коньяка. Сухонькая старушка, появившись из-за ситцевой занавески, подала граненые стопки.
      Пока Чертыханов хлопотал, наводя на столе праздничную опрятность, мы с Браслетовым изучали то, что проделал за это время начальник штаба. Тропинин суховато и отчетливо докладывал, держа перед собой листки бумаги.
      - На данный момент личный состав батальона составляет шестьсот восемьдесят шесть человек, из этого числа командиров - девять. Не хватает для полного состава командиров взводов: семерых. Вооружение батальона следующее: автоматов - триста двадцать два, винтовок - двести девяносто три, станковых пулеметов - два, ручных - четыре, гранат - в среднем по три штуки на каждого, бутылок с зажигательной смесью - шесть ящиков по сорок штук в каждом.
      Браслетов рывком откинулся, ударившись затылком о стену.
      - В таких условиях воевать трудно!
      Тропинин внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Я лихорадочно соображал, что же надо предпринять, чтобы улучшить положение.
      - На войне, Николай Николаевич, ни удивляться, ни тем более ужасаться не полагается. Это непозволительно. По одной простой причине, что само слово "война" порождает ужас. А она уже идет... Дальше, товарищ лейтенант.
      Тропинин положил перед нами другой листок.
      - Это - назначение старшин в ротах. Подпишите. А это - донесение в штаб армии. Тоже подпишите. - Мы подписали документы. Затем я сказал Тропинину:
      - Напишите требование в штаб армии. Чтобы батальон считался полноценной боевой единицей, нам необходима батарея противотанковых орудий...
      - Не дадут, - сказал Тропинин, записывая в блокнот.
      - Необходим взвод связи... - продолжал диктовать я.
      - Не дадут, - повторил Тропинин.
      - Отделение санитаров вместе с фельдшером...
      - Не дадут.
      - Противотанковых ружей - шестьдесят...
      - Не дадут.
      - Станковых пулеметов - четыре...
      - Не дадут.
      - Ручных пулеметов - пять...
      Тропинин, записывая, качал головой.
      - Винтовок - сто семьдесят...
      - Могут дать, - сказал Тропинин. - Танков просить не станем, как вы считаете?
      - Не станем, - согласился Браслетов. - Ибо не дадут.
      - А знаешь, почему их нам не дадут? - спросил я.
      - Почему?
      - Потому что их пока еще мало. Оформите это поскорее и покрасивее, Володя, помужественнее. И отправьте на имя командующего, а копию - члену Военного совета Дубровину.
      - Слушаюсь, - сказал Тропинин. Он отступил в другой угол, пододвинул табуретку к подоконнику и стал писать, упираясь головой в раму.
      Широко растворив дверь, вошел хозяин - в руках охапка березовых поленьев до самого подбородка, свалил дрова у печки. Это был невысокий, жилистый старик в полушубке и в подшитых валенках с кожаными задниками, в шапке с торчащими в стороны наушниками, похожей на раздерганное грачиное гнездо. Он стащил ее с головы и поклонился.
      - Доброе утро, товарищи командиры. Приятного аппетита...
      - Садись, отец, закусим, - предложил Браслетов. - Как звать-то?
      - Тихон Андреевич. - Хозяин даже поперхнулся, приметив бутылку на столе, проглотил слюну. - Насчет закуски покорно благодарим, а если стаканчик поднесете - это с превеликим удовольствием. - Он поспешно разделся, подкинул дров в печку и, пригладив ладонями реденькие седые волосы над висками, присел к столу.
      Браслетов наполнил стопки, одну пододвинул хозяину. Тихон Андреевич бережно, двумя пальцами взял стакан, чтобы ни капельки не уронить. Провел рукой по усам, по щетинистому седому подбородку.
      - Сказали бы что-нибудь, Тихон Андреевич, со знакомством-то, - попросил Браслетов.
      - Не могу, - ответил старик. - Слова в горле застревают. Они рвутся на волю, когда радость. А тут... какая уж радость. От боли хочется волком выть. Болит. Вот здесь, в груди. Ну, будьте живы и здоровы... - Он выпил одним махом - умел, видно, опрокидывать стопки, - зажмурился, затряс головой и прохрипел: - Ух, пропасть, крепка!
      - Закусывай, отец, - угощал Браслетов; хмель уже кинул на его щеки румянец. - Вот консервы бери. Сазан.
      - Спасибо, - ответил старик. - Я по-своему... - Он потянулся к миске с солеными огурцами, принесенными хозяйкой из погреба. Огурец вкусно захрустел на его крепких зубах.
      Чертыханов, устроив для нас завтрак, скромно сидел на деревянной кровати, следил, как Тропинин оформлял документы, и изредка с завистью бросал выразительные взгляды в нашу сторону. Я мигнул Браслетову. Тот весело оживился.
      - Чертыхан! Где ты? Ишь тихоня... Примолк. Иди-ка сюда.
      Прокофий с готовностью сорвался с места. Браслетов протянул ему полстакана коньяка. Ефрейтор взглянул на меня, как бы спрашивая, можно ли ему выпить. Я кивнул. Но он вдруг отказался.
      - Воздержусь, товарищ капитан. - Взял из чугуна горячую картофелину и снова сел на кровать.
      После третьей стопки Тихон Андреевич, захмелев, помрачнел, брови нависли над глазницами, подбородок жесткой щеткой выдвинулся вперед.
      - Хорошо живете, как я наблюдаю... можно сказать, роскошно, проговорил он, хрипло прокашливаясь. - Застольные пиры справляете, а немец этим часом землю нашу отхватывает!
      И тут же на голос хозяина из-за ситцевой занавески вынырнула старуха. Замахнувшись на мужа рукой, строго сказала:
      - Хватит ему. Не наливайте больше. Его уже и так качнуло не туда. Беды не оберешься.
      - Скройся! - приказал Тихон Андреевич жене. - Что ты смыслишь в политике текущего момента? Что ты понимаешь в стратегии?..
      - Ну, понесло, - с состраданием произнесла старуха.
      - Ты хочешь жить под немцем? Может, тебе это любо? А мне нет. Я не хочу! - Старик ударил кулаком по столу так, что бутылка, подпрыгнув, повалилась набок. - Им где полагается быть? В сражениях!.. Их отцы-матери послали сражаться. А они - ты видишь? - как сражаются! Вино да закуски. Да горячая печка. А считаются на фронтах. Мы с тобой троих проводили... Если и они, сукины дети, так же вот в теплых избах отсиживаются да угощаются, узнаю - шкуру спущу с подлецов! Кто же остановит немца? Мы с тобой?
      Старуха юркнула в чулан - от греха подальше. Тихон Андреевич расходился не на шутку. Возмущение и бессилие оттого, что враг наступал и его никак не остановить, должно быть, больно стучало в грудь.
      - Уходите из избы, - сказал он нам. - Нет у меня для вас пристани. Выкатывайтесь!
      Он шагнул к столу и широким взмахом руки с ожесточением смел со стола банки, тарелки, бутылки и чугун с картошкой, - все это с треском и звоном посыпалось на пол.
      - Вон из моего дома!
      Тропинин писал, не обращая внимания на хриплый, прерывающийся кашлем крик хозяина, Чертыханов, прикрыв рот, усмехался. Браслетов, привстав, поправил кобуру на поясе.
      - Ты чего на нас орешь, эй, гражданин? Кто ты такой в конце-то концов?
      Тихон Андреевич крутанулся к нему волчком.
      - Кто я такой? Советский человек. Житель этого села... А кто ты, не знаю. - Он ногой толкнул дверь, растворив ее настежь; холод ворвался в избу, седыми клубами покатился по полу. - И знать вас не хочу. Убирайтесь!
      Спорить со стариком сейчас было бы глупо и бесполезно: он все равно ничего не понял бы. Я подмигнул комиссару и кивком показал на выход. Потом встал, ударившись головой об икону, вылез из-за стола и сорвал с гвоздя шинель. Тропинин подал мне листки на подпись, и мы вышли. Тихон Андреевич недвижно стоял посреди избы, величественный и непреклонный в гневе и в то же время несчастный в своем бессилии.
      Мы сбежали с крыльца и на минуту задержались у палисадника. Застегивая шинель, затягивая ее ремнем, Браслетов вдруг смешно развел руками.
      - Это называется, угостили старичка. На свою голову. Ну, старик... Точно с цепи сорвался... Пойду во вторую роту, там политрука нет. Хочу поговорить с одним студентом. Секретарем комсомольской организации был в институте.
      - До вечера, Николай Николаевич, - сказал я и направился к соседнему дому.
      В проулке дядя Никифор, пылая рыжей бородой, смазывал колеса телеги; края телеги были заделаны свежим тесом, и вся она была старательно, по-хозяйски сбита, скреплена.
      - Как дела, дядя Никифор?
      Никифор сунул помазок в ведерко.
      - Помаленьку, - отозвался он скупо. - Вот тележку отремонтировал. Не люблю, когда колеса скрипят... Раненых придется переправлять. Чтобы поудобнее лежать было, да и поместить можно побольше.
      - Недолгий срок прослужит ваша тележка, - сказал я. - На сани придется менять. Облака в небе снежные...
      - Поглядим, сынок. - Дядя Никифор стал снимать заднее колесо. - Найдем и сани, коли что... - Он показал в улыбке крупные, желтоватые зубы. - Спит жена-то ваша. В баню с хозяйкой сходила, погрелась, теперь спит. - Он усмехнулся и покрутил головой. - Занятная девчушка... Иной раз обсмеешься на нее - больно трогательная. Чересчур. Когда подумаешь, что творится на земле, в груди тоска ворочается, словно еж колючий. А она - веселая. Все подбадривает. Худенькая, а проворная. Иной раз над узелком каким бьешься, пропади он пропадом! - а она схватит своими пальчиками, пальчики-то тоненькие, вот-вот сломаются, - и узла нет. Когда вели бой с десантами, так она лежала рядом со мной под телегой и стреляла. Да как! Честно говорю. Смелая... Она мне все рассказала про себя... Вот она, жизнь-то какая... Молоденькая совсем, а уж столько вынесла - и в плену побывала, и в окружении... Ах, русская женщина, русская женщина!
      Мне льстило, что старый сибиряк хорошо отзывается о Нине. Я сказал, как бы советуясь с ним:
      - Все думаю, дядя Никифор, не зря ли взял ее с собой?
      Никифор забил чеку в ось, крутанул колесо, чтобы смазка разошлась по всей ступице, и повернул ко мне рыжую, как лисий хвост, бороду.
      - Зачем зря? У вас не семеро по лавкам; снялись, собрались - да и в поход. А уж раненых она обхаживает, я приметил, что тебе мать...
      В тесной избенке было сумеречно и тихо, пахло дымком березовых поленьев и пареной капустой. Хозяйка выглянула из чулана, улыбнувшись, молча поклонилась мне. Нина спала на печи, занимавшей треть избенки, накрытая шинелью, волосы густыми прядями расползлись по цветистой подушке, от жары щеки расцвели алым румянцем. Она повернулась на бок и, не открывая глаз, спросила негромко:
      - Дима, это ты? Озяб? Хочешь погреться? Иди сюда...
      - Я здесь посижу. Ты спи.
      - Еще полчасика хоть...
      Я снял фуражку, расстегнул шинель и, не раздеваясь, сел на лавку, облокотившись на щелястый, давно не скобленный подоконник. Я глядел сквозь маленькое оконце на улицу села. Оно жило суматошной, горячечной прифронтовой жизнью: торопливо, вразнобой проходили повзводно красноармейцы; месили колесами грязь артиллерийские упряжки; выли моторами буксующие грузовики, проносились с неистовым треском мотоциклы, а то вдруг диким галопом мчался на взмыленной лошади всадник...
      Постепенно движение на улице стало сливаться и отодвигаться во мглу все дальше, дальше. Я уснул. Спать было неловко, я это чувствовал во сне, раненая рука занемела, в боку тупо ныло, но я никак не мог очнуться, чтобы устроиться поудобнее. Наконец я повалился на лавку, лег во всю ее длину и, заснул как-то глухо и темно.
      Топот ног и голоса донеслись сначала как бы издалека, несмело, путано, затем стали приближаться, становясь все явственней и настойчивей.
      - Товарищ капитан!
      Я услышал голос Чертыханова и тут же встал, - мне достаточно было, чтобы он меня позвал. В избе было по-прежнему мглисто и дымно, устоявшийся запах перепревших щей не рассеивался, этим запахом, кажется, были пропитаны и стены, и лавки, и сама печь. Чертыханов и Тропинин сдержанно улыбались, наблюдая, как я приходил в себя после сна.
      - Принимайте пополнение, - сказал лейтенант Тропинин. - Кое-что подкинули нам. Все, что мы просили, только в меньших размерах. Отделение связи, пять санитаров с фельдшером, шесть командиров...
      - Между прочим, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, самодовольно ухмыляясь, - двое из них - наши знакомые, те, что в потолок стреляли...
      Тропинин взглянул в записную книжечку.
      - Винтовок столько, сколько просили, противотанковых ружей - тридцать, новые, еще не очищенные от заводской смазки, пулеметов станковых - два, ручных - шестнадцать - больше, чем мы просили, тоже новые... В общем, это вполне прилично... А вместо дивизиона - две противотанковые пушки. Это просто богатство!
      Душа моя невольно оживилась, наполняясь веселой уверенностью и спокойствием. Я затянул шинель ремнем, поправил кобуру. Выходя из избы, взглянул на печь. Нины там уже не было...
      В штабе, когда я вошел, вновь прибывшие в батальон командиры встали. Два лейтенанта, с которыми утром в этом же доме произошел неприятный инцидент, были ошеломлены встречей: они не знали, что жизнь часто преподносит людям и не такие сюрпризы. Высокий, с туго перетянутой талией лейтенант назвался Прозоровским; второй, коренастый, - Абаниным. Чтобы освободить их от неловкости и от извинений, я улыбнулся и по-приятельски похлопал каждого по плечу, как бы говоря этим, что все недавно происшедшее с ними мизерно в сравнении с тем, что ждало впереди, и они облегченно вздохнули.
      - Товарищ лейтенант, - попросил я Тропинина, - Прозоровского направьте к Кащанову во вторую роту, Абанина в третью - к Рогову. А вы, товарищ старший лейтенант... - обратился я к третьему командиру.
      - Астапов, - подсказал он.
      - Возьмите на себя первую роту. Вас познакомит с ней старший лейтенант Чигинцев. Воевали?
      - Пришлось, - ответил Астапов спокойно, даже неохотно. - Под Оршей был ранен. До госпиталя - я в Орехово-Зуеве лечился - добирался сам... Откровенно говоря, не думал, что придется еще раз идти в бой, - надеялся, что остановим и разобьем. Ошибся немного: тут еще непочатый край работы.
      Видно было, что человек этот неглупый, работящий, честных и устоявшихся правил, от него веяло спокойствием и надежностью, - такие в бою незаменимы.
      Потом подрысил на лошади и наскоро забежал в избу - познакомиться командир приданной нам батареи старший лейтенант Скнига, большой, шумный и веселый человек в стеганой куртке и в перчатках с раструбами до локтей; сняв перчатки и сунув их под мышку, расхаживал по избе; от громких и увесистых шагов зыбился пол и звонко дребезжала посуда в шкафу за перегородкой. Объяснялся без хвастовства, со смехом. Воевал. Немцев не боится, лупил их почем зря. Заверил, что за его артиллеристов можно ручаться, как за себя. Покорил нас своей уверенностью и добродушием. Выпил залпом стакан водки. Чертыханов обожал такие натуры и охотно угостил его, - ушел, широко растворив дверь, махнув на прощание перчаткой.
      На пороге Скнига столкнулся с красноармейцем. Пропустив старшего лейтенанта, красноармеец вступил в избу и, приглядываясь, спросил, кто здесь капитан Ракитин, - он не различал в полумраке знаков различия. Я подошел к нему. Боец сказал, чтобы я вместе с женой явился к члену Военного совета дивизионному комиссару Дубровину. Слова "с вашей женой" прозвучали незнакомо и непривычно, и командиры с изумлением переглянулись, как бы спрашивая друг друга не ослышались ли?
      Чертыханов, поспешно накинув на плечи шинель, выбежал раньше меня, чтобы предупредить Нину.
      8
      Дубровин ждал нас в том пятистенном доме, к которому мы подходили на рассвете. Посыльный провел меня и Нину в помещение, а Чертыханов остался у крыльца с часовым.
      В комнате низко над столом висела лампа под металлическим кружком-абажуром. Сергей Петрович в накинутой на плечи шинели сидел у краешка стола и сосредоточенно писал. Он знал, что вошли мы, сказал, не отрывая взгляда от бумаги:
      - Я сейчас, ребята.
      Седина покрыла его голову изморозью, вспыхивала на кончиках волос от висков до самой негустой пряди, упавшей на лоб. Даже на усы, русые, шелковистые, лег предзимний серебристый иней. Седина наводила на мысль о годах, оставленных далеко позади, и придавала облику его озабоченность и печаль... Исписанный листок он вырвал из блокнота, сложил вчетверо и подал посыльному.
      - Срочно в политотдел.
      Красноармеец схватил листок, повернулся и выбежал из избы.
      Дубровин встал, встряхнув плечами, сбросил шинель на лавку, привычно скользнул пальцами по ремню, расправляя гимнастерку, и шагнул к нам, высокий, по-юношески стройный; от сузившихся в улыбке глаз резко побежали к вискам морщинки-лучики.
      - Дайте-ка я сперва взгляну на вас... - Он усадил нас рядышком, сам сел напротив, погладил Нину по щеке, большим пальцем провел по ее брови, длинной, с загнутым концом к виску, - привычный жест, подчеркивающий его душевное расположение, доверие и нежность.
      - Свадьбу справить не удалось?
      - Что вы! - воскликнул я с внезапным возбуждением, точно снова на один миг очутился в квартире Нины, среди друзей. - Еще как гульнули! К нашему счастью, в Москве оказались и Никита Добров и Саня Кочевой с Леной...
      - Да, да! - вспомнил Сергей Петрович. - У меня недавно был Саня, он говорил об этом... В следующий раз приедет, я пошлю его в твой батальон, пускай напишет о тебе. Он хорошо стал писать.
      - Обо мне писать нечего, - сказал я. - Кроме того, что мы поженились, других героических поступков пока не совершили...
      Сегодня не совершили, завтра совершите.
      - Завтра? - спросила Нина со скрытым беспокойством. Сергей Петрович уловил в ее голосе волнение. Он, сведя брови, провел согнутым пальцем по усам, точно жалел, что сказал об этом раньше, чем нужно было сказать, и что этим немного омрачил встречу. Успокаивая, он еще раз погладил Нину по щеке.
      - Расскажите, что с вами произошло за это время... Ты долго лежал в госпитале, Дима?
      - Почти месяц. Шестнадцать мелких осколков вынули.
      - Отдохнуть не дали?
      - Какое там!..
      Широко растворив дверь, вошла женщина с подносом в руках; поднос был накрыт белой тканью. Женщина поздоровалась с нами, поставила поднос на лавку, потом подошла к столу, собрала в стопку разложенные на нем бумаги и перенесла на подоконник. Разостлав на столе чистую скатерть, она расставила тарелки с едой, рюмки, бутылку вина, хлеб.
      - Пожалуйста, Сергей Петрович.
      - Зачем вы ходите раздетой, Даша, простудитесь...
      - Ничего, тут недалеко... - Женщина ушла.
      - Отметим нашу встречу. - Дубровин оживился. - Дима, продвигайся в дальний угол...
      - Я был уверен, Сергей Петрович, что встречу вас, - сказал я. - У меня все время было такое предчувствие.
      - Предчувствия такого у меня не было. Но думал я обо всех вас часто... - Дубровин налил в рюмки вина. - Желаю вам жизни долгой, дружной, счастливой. Уж больно вы хорошие люди, чтобы не жить вам вместе. И долго... Ты что загрустила, Нина?
      - Война ведь, Сергей Петрович. - Глаза ее наполнились дрожащей рябью слез.
      - Разве ты не веришь в удачу?
      - Удачи достаются всегда почему-то другим.
      - Она у меня фаталистка.
      Нина резко повернулась ко мне, почти крикнула:
      - Если бы у меня были запасные такие, как ты, - тогда другое дело. А ты у меня один.
      - У меня тоже запасных нет... - Волнение вдруг стиснуло мне горло.
      Сергей Петрович, кажется, пожалел о том, что заговорил о счастье, - сам понимал: время неподходящее.
      - Что это вы, друзья, Нина? Как это на тебя не похоже...
      - Николая Сергеевича Столярова убили, - проговорила Нина, печально качнув головой.
      - Что? - Сергей Петрович, привстав, встряхнул ее за плечи. - Что ты сказала? Где убили? Когда?..
      - Вчера. Я сначала не поверила своим глазам: лежит на земле, не дышит...
      - Это правда, Дима?.. Случайно при бомбежке или в бою? Как он попал в бой?..
      Сергей Петрович отодвинул наполненную вином рюмку и надолго замолчал. Потом встал и принялся ходить по комнате, крепко скрестив на груди руки. Остановился лицом к окну. Слышно было, как в стекла ударялись капли дождя. Он незаметно дотронулся до щеки, должно быть, смахнул слезу.
      - Старый друг, - произнес он, не оборачиваясь. - Всю гражданскую войну прошли вместе. Ни одна пуля даже не царапнула. Молодые были, задорные... Он взглянул на часы и сказал мне: - Пошли Чертыханова за комиссаром. Скоро приедет командующий.
      Я выбежал, не одеваясь, на крыльцо. Чертыханов, увидев меня, кинул в грязь окурок и схватил автомат, висевший на столбике изгороди.
      - Найди комиссара, - сказал я. - Только быстро.
      Чертыханов сорвался с места и побежал вдоль улицы, скользя и взмахивая рукой, чтобы не упасть...
      Я вернулся в избу. Нина сидела неподвижно, как бы оцепенев, глядела в одну точку немигающими, непроглядно потемневшими глазами.
      Сергей Петрович, просматривая бумаги, спросил, не глядя на меня:
      - У тебя ко мне какие-нибудь вопросы есть, просьбы? Я могу их разрешить у командующего... Между прочим, в письме, которое ты вручил генералу, сказано, что ваш батальон следует оставить в резерве, как наиболее боеспособную и оперативную часть... - Он не поднимал головы, должно быть, стеснялся или страшился взглянуть мне в глаза: а вдруг я буду просить у него содействия в чем-то таком, что пойдет вразрез с честностью и прямотой, какие давно установились в отношениях между нами. Я это понял, обиделся и проговорил с вызывающей резкостью:
      - Будет просьба. Одна. - Он отложил бумаги и обернулся ко мне. Бросить мой батальон на самый тяжелый участок фронта.
      - Закусил удила?
      - Да, закусил. И, пожалуйста, без жалости и без снисхождений.
      - Видела, Нина, как он голову вскинул, что тебе конь!
      В сенях хлопнула входная дверь, потом отворилась дверь и во вторую половину избы, и за перегородкой зазвучал приглушенный рокочущий голос.
      - Командующий вернулся, - отметил Дубровин и опять взглянул на часы.
      В это время вошел, задыхаясь от быстрой ходьбы, Браслетов.
      - Здравия желаю, товарищ дивизионный комиссар! - переводя дух, проговорил он.
      Дубровин пожал ему руку.
      - Подкрепления получили, комиссар?
      - Благодарю вас. Получил.
      - Это бывалые и грамотные ребята. Опытные политработники.
      - Я сразу понял, товарищ дивизионный комиссар. Я уже распределил их по ротам, познакомил с командирами.
      - Раздевайтесь, - сказал он Браслетову. - Пошли. А ты, Нина, посиди тут пока.
      У командующего мы пробыли совсем недолго. Медицинская сестра бинтовала ему ногу.
      - Заходите. Извините, что застали меня в таком виде... Я сейчас. - Лицо у него было рыхлым, серым, с мягкими и добрыми губами, которые расплылись в приветливой улыбке.
      - Как самочувствие, комбат?
      - Отличное, товарищ командующий!
      - А боевое состояние?
      - Готовность номер один.
      - Молодцы! - похвалил генерал. - Подкрепление, оружие получили?
      - Так точно. Благодарю вас.
      - Его надо благодарить. - Ардынов положил руку на колено Дубровину. Он постарался: как это так, его питомец выступит в бой недостаточно оснащенный огневой мощью!..
      - Ты преувеличиваешь, Василий Никитич. У нас тут все питомцы. Я бы каждому бойцу-пехотинцу придал в помощь по танку, если бы они у нас были.
      Ардынов вздохнул с завистью.
      - Хорошо бы... Ох, и лупили бы тогда немца почем зря!.. - Он почмокал губами от предвкушения такого золотого времечка.
      Сестра кончила перевязывать, сложила бинты и лекарства в сумку. Ардынов поблагодарил ее и встал.
      - Идите. Если будет сильно болеть, опять позову. - Он приблизился к карте, висевшей на стене. - Подойдите ближе. - Я заметил, взглянув на него, как он сразу переменился: бугристое лицо затвердело, губы подобрались, воробьи над глазами взмахнули крылышками, и рука властно легла на карту. Этой ночью перед рассветом вам подадут колонну грузовиков, - заговорил он. Какова численность батальона?
      - Шестьсот восемьдесят человек.
      - Ого! - Ардынов обернулся к Сергею Петровичу. - У нас в некоторых полках втрое меньше. Вам подадут грузовики и перебросят в район Тарусы. Здесь, на западной и северной окраинах, вы займете оборону. С вами будет взаимодействовать один из полков Шестой стрелковой дивизии. Дивизия прикрывает направление Таруса - Серпухов, Высокиничи - Серпухов. Командир ее - полковник Шестаков. Свяжитесь с ним... По прибытии на место немедленно выслать разведку с задачей выяснить, какие части наступают на этом направлении, численность, вооружение...
      Я понял, что здесь, вдали от переднего края, невозможно предусмотреть всего, с чем может встретиться батальон, какую создаст обстановку противник, - там, на месте, все намного сложней. Я спросил:
      - Товарищ генерал, объясните, пожалуйста, что происходит на всем московском фронте? Нам это чрезвычайно интересно и нужно знать.
      Ардынов, склонив голову и выпятив губы, посмотрел на меня поверх роговых очков то ли с недоверием, то ли с благодарностью за то, что я избавил его от дальнейших наставлений.
      - Обстановка вокруг Москвы неутешительная. - Генерал опять повернулся к карте. - Совсем неутешительная. Смотри сюда... На севере противник забрал Калинин. Волоколамск тоже в его руках. Здесь, на западе, подступил к Кубинке - полсотни километров от города! Чуть южнее - Наро-Фоминск... Что он будет делать дальше? Будет рваться на севере вот сюда, на Клин, потом на Дмитров, на Загорск. - Карандаш прополз по карте, описывая дугу вокруг Москвы. - А здесь, на юге, противник через Серпухов, через нас то есть, пройдет на Каширу, на Коломну, и где-то там, может быть, в Орехово-Зуеве, в Ногинске, кольцо вокруг Москвы замкнется. Таким образом, Тула будет изолирована, обескровлена, и у танкистов генерала Гудериана руки будут свободными. А вторая танковая армия, что завязла в районе Тулы, самая боеспособная во всей гитлеровской армии! Она немедленно устремится на северо-восток, знаешь куда? В Горький. Не дальше и не ближе... - Ардынов обернулся, и я опять увидел его утомленные, в набрякших веках глаза. - Твой батальон, капитан, посылаем на самый решающий участок. От него, можно сказать, зависит судьба нашей столицы. - Он невесело улыбнулся: - Значит, как ты должен действовать?
      - Умело, товарищ генерал, - ответил я, уловив шутку в его вопросе. Умереть, но не пропустить врага!
      - Молодец. Заповедям учить не надо...
      Ардынов вновь усмехнулся, колыхнулись его плечи, массивные и уже поникшие, давно растратившие молодую силу. Этот принужденный и горький смех словно подчеркивал критическое положение наших армий, сражающихся за Москву. Я понял, что люди, даже если их много, бессильны перед наступающим врагом, закованным в сталь, устилающим каждый метр земли минами. Стали должна противостоять только сталь, броне - броня. И успехи защитников Родины зависят не от них самих, готовых в любую минуту на самопожертвование, вернее, не только от них, а от кого-то другого, кто находится далеко от фронта, на востоке, в Сибири, на Урале. Победа зависит от того, насколько стремительно совершат марш заводы на новые места; от того, как скоро шахты дадут руду, сталевары сварят сталь, фабрики приготовят взрывчатку, как умело и без задержек железнодорожники пропустят по забитым путям составы к фронту... Время, время!..
      Я как бы очнулся, услышав густой голос генерала Ардынова.
      - У нас жарко, а в других местах, должно быть, еще жарче. - Он тяжело вздохнул и затосковал глазами. - Танковую бригаду, которая нам нужна позарез, приказано отдать: отсылаем ее под Истру. - Он нашел на карте город и задержал на нем палец. - Сюда. В чьей он полосе?.. Ну да, Шестнадцатая армия Рокоссовского стоит... - Ардынов помолчал немного, подумал, выпятив губы, потом, как бы вспомнив обо мне, сказал: - Что ж, капитан, с богом, как говаривали в старину...
      Сергей Петрович вышел нас проводить. Мы попрощались на крыльце, торопливо, на ходу, почти без слов. Он проговорил кратко, не скрывая охватившего его волнения:
      - Я должен знать все, что с вами произойдет. Береги Нину. - Он неожиданно погладил меня по щеке, скользнул большим пальцем по моей брови, как тогда в общежитии в первый день моего приезда на завод. Затем чуть подтолкнул. - Иди. - В темноте колко блеснули его остановившиеся глаза.
      Я сбежал по ступенькам крыльца, сдерживая отчаянный крик и закипавшие слезы, точно прощались мы навсегда... Было темно, бесприютно; ветер со свистом проносился вдоль улицы, холодным, мокрым языком лизал виски, щеки, и на какое-то мгновение я ощутил себя одиноким...
      - Вот и все, - заговорил Браслетов, когда я догнал его с Ниной. Впереди только расстояние в несколько километров... Меня, откровенно говоря, утомило ожидание чего-то огромного, сверхъестественного. Скорее бы хоть! А все это, я так думаю, гораздо проще, обычней...
      - Ты прав, - отозвался я. - Ничего интересного, кроме страха, стонов, крови и прочих прелестей, связанных с боем. Да ты завтра увидишь сам.
      Браслетов внимательно посмотрел на меня.
      - Ты не в настроении. Отчего?
      Я промолчал.
      Возле штаба батальона я задержался на минуту и сказал Нине:
      - Иди к себе. Я скоро приду.
      В избе находились все командиры рот - их собрал лейтенант Тропинин, зная, что я вернусь от командующего. Над столом, под самым потолком, горела семилинейная лампа, скупо роняя свет на середину избы, в углах затаилась слепая темень, а в этой тьме притихли командиры, ожидая, что я скажу.
      - Батальону поставлена задача выйти на рубеж обороны севернее и западнее города Тарусы. Завтра в шесть ноль-ноль батальон должен быть готов к отправке в район обороны. Машины будут поданы сюда. Остальное решим по прибытии на место. Разведку увеличить до двадцати человек. Подобрать крепких, отчаянных ребят... Командиром останется сержант Мартынов. Пусть он сам и подберет... Все, товарищи. Можете идти в подразделения и готовить людей к последнему переходу, вернее, переезду.
      Командиры, глухо переговариваясь, выходили из помещения. После них в избе сразу стало тихо, просторно и пусто. Мы остались одни: я, Браслетов, Тропинин и Чигинцев да в темном углу на корточках - Прокофий: по шумному, со всхрапами дыханию я догадался, что он спит. Я взглянул на Браслетова.
      - По-моему, друзья, все идет хорошо. Кончились наши мытарства...
      - Лучшего и желать нечего, - охотно согласился комиссар. - Могли прямо с марша, без передыху, кинуть в бой - с оружием ты или нет...
      9
      Батальон был готов к переброске в район обороны к шести утра. К этому времени рота, расквартированная в соседней деревне, прибыла в Батурино. Мы ждали автоколонну...
      Было еще темно, мутно и спросонок ознобно. Сочащаяся влага осела, прибитая косым, с завихрениями ветром. Ветер, как бы расчесывая, прореживал и сушил тучи, сквозь них несмело сеялся блеклый свет. Бойцы толпились у изб, хмурились, поеживаясь и позевывая...
      Грузовики опоздали на сорок минут, и подано их было вдвое меньше. Командир колонны старший лейтенант Гремячкин, злой, издерганный, уже немолодой человек, с лицом, испещренным морщинами, с выпирающими скулами, опередив мои вопросы, мрачно спросил:
      - Двумя рейсами не обойдемся?
      - Обойдемся, - ответил Тропинин.
      - Тогда устанавливайте очередность, - сказал Гремячкин. - Я не могу задерживаться.
      Я сказал Тропинину:
      - Грузите в машины разведчиков, первую роту и часть второй. Сопровождать колонну будешь ты и Чигинцев. Выгрузка в совхозе, не доезжая Тарусы. Там же командный пункт командира Шестой дивизии. Свяжись с ним. По прибытии выслать разведку в направлении юго-западней и западней Тарусы.
      - Когда машины могут вернуться назад? - спросил я начальника колонны, провожая первый эшелон глазами.
      - Часа через полтора. Не раньше. А то и позже. Им чего стоит добраться только до Серпухова! Там дорога мощеная, но вся в рытвинах - не очень-то разгонишься.
      - Это называется - срочная переброска войск, - сказал я с невеселой иронией. - Так мы к обеду едва-едва доберемся. Может быть, двинуться пешим маршем? За два часа мы сократим путь на десять километров, а то и больше. Как ты считаешь, комиссар?
      Браслетов свел брови - две круто выгнутые скобки, уронил взгляд на носки сапог, на скулах проступил румянец, губы подобрались в узелок, - такое выражение лица я замечал у него в минуты решимости.
      - Мы сократим путь на десять километров, а людей утомим маршем на целые сутки. - Он взглянул мне в глаза, все так же хмурясь. - А усталому бойцу всегда кажется, что противник сильнее его. Подождем колонну.
      Гремячкин не отрывал взгляда от поворота дороги, куда ушли машины, и страдальчески морщился.
      - Он правильно подсказывает: нечего ноги людям ломать, коли есть колеса.
      - Колеса! - крикнул я. - Зашились мы с вашими колесами! На полдня опаздываем. Через два часа нужно будет докладывать о выполнении приказа, а мы только с места стронулись!
      Начальник колонны скрипуче засмеялся и помотал головой.
      - Куда вы опоздаете, разрешите вас спросить?.. Удивительный народ! К дьяволу в пасть никогда не опоздаешь... Ты думаешь, у командования только и забот, что о вашем батальоне? Направление указали - ну и рой землю носом. Я тут давно и повидал кое-что... - Он раздраженно сплюнул и замолк, морщины на его лице скорбно застыли. Он думал, должно быть, о судьбе своей колонны, стоял, переминаясь с ноги на ногу на одном месте.
      Мы вернулись в штаб. Я достал карту, разложил ее перед собой на столе и всматривался в район Тарусы, в населенные пункты, окружавшие ее. Браслетов писал в блокноте, помечая каждую строчку цифрой. Хозяйка варила для нас картошку.
      Открылась дверь, и в избу вошел Тихон Андреевич. На овчинном воротнике его полушубка, на валенках застряли соломины и остья мякины. Раздеваясь, он сказал хозяйке:
      - Есть-то дашь, мать?
      Занавесочка колыхнулась, и из чулана высунулось сухонькое личико хозяйки.
      - Сейчас сварится. Умойся сперва... - И скрылась.
      Тихон Андреевич, приблизившись к столу, потоптался немного в неловкости, захватил в горсть негустую с проседью бородку.
      - Доброе утро, товарищи командиры, - проговорил он, прикрывая усами виноватую улыбку. - Покричал я вчерась... Не стерпел... Не обиделись на старика?
      Браслетов, стараясь казаться строгим, сказал:
      - Как это не обиделись, Тихон Андреевич? - Он закрыл блокнот. - Мы были оскорблены вашим поведением: вы точно на врагов кричали. Мы собирались сдать вас в комендатуру для выяснения личности. Да, да. Но пожалели. Годы ваши пожалели...
      Из чулана вынырнула старушка, мелко семеня и заплетаясь ногами в длинном сарафане, подлетела к нам, с неожиданной воинственностью ударила кулачком по столу.
      - Хорошенько его, злодея! Постыдите, пригрозите, чтобы в другой раз голос не подымал. Ишь разгорелся... - И тут же нырнула за занавеску.
      Тихон Андреевич, кроткий, застенчивый, сокрушенно, с раскаянием качал головой и вздыхал сдержанно. В этот момент они оба, и старик и старуха, открыли перед нами свои многолетние, несложные и в то же время неспокойные отношения: старик, приняв несколько чарок, становился буйным, выплескивал все, что накапливалось в душе, гремел, рушил, что попадалось под руку, и жена, как от грозы, бежала от него к соседям - от греха подальше; когда же в нем кончался хмельной кураж, старуха без пощады пилила его, трезвого, тихого, несчастного, неделю вымещала на нем все свои беды, напоминая ему все новые и новые подробности его буйства.
      - Вы шутите, конечно, ребята, - глухо проговорил Тихон Андреевич. - Я сам знаю, что виноват. Вы уж не обижайтесь... - Он сел рядом со мной, горестно положил перед собой руки с узлами на пальцах. - Жжет вот здесь, в груди, терпения нет. А от дум деваться некуда. Во дворе убираюсь, а сам думаю: зачем? Все равно немец придет - заберет, а избу спалит. Нам ночью-то видно, как горят села вокруг... Думал зарезать телку - есть некому. Кусок в горло не идет. Вот напасть на нас, ай-ай-ай! И сладу с ним никакого нет...
      Сколько раз слышал я эти слова, произносимые с изумлением и страхом: "Сладу с ним нет..." И всегда ощущал неловкость, словно был виноват в том, что с немцем нет сладу.
      Сидеть на одном месте было невмоготу. Я вылез из-за стола.
      - Подожди, позавтракаем, - сказал Браслетов. Хозяйка, вынырнув из чулана, известила скороговоркой:
      - Сварилась картошка-то. Сейчас подам.
      - Потом поем, - сказал я.
      Гремячкин, привалившись плечом к изгороди палисадника, глядел вдоль улицы и курил папиросу за папиросой, и морщины на его подвижном лице жили своей беспокойной жизнью, выдавая его волнение. Одна рука у Гремячкина была прижата к животу.
      - Так нервничаю, что разболелась язва, черт бы ее побрал. Давно не болела...
      Мы прошли до поворота дороги, взглянули в поле. Оно лежало голое и унылое, в осенней тоске. Проселком тащились конные упряжки. Вдалеке буксовала в грязи легковая машина.
      Бойцы, настроившиеся на поездку, томились ожиданием, бесцельно бродили меж дворов.
      - Скоро должны вернуться, - сказал Гремячкин, взглянув на часы. - Душой чую. - Он заметно повеселел - морщины на щеках расправились - и руку сунул в карман. - Я уже слышу, как они гудят...
      Вскоре действительно на улицу выкатился головной грузовик, за ним показался второй, третий, и начальник колонны, страдая от нетерпения, кинулся навстречу им, что-то крича и размахивая руками; колеса грузовика, ударившие по луже, окатили его грязью, и он, отряхивая комбинезон, побежал назад, ко мне.
      - Видал? - заговорил он, пританцовывая от возбуждения. - Явились! Целехонькие. Я ведь чего боялся, капитан? Налетов. Налетят, растреплют колонну, и загорать вам... Или пешком идти... - Понизив голос, придвинувшись ко мне, проговорил: - Врал я, будто вам некуда спешить. Утешал, а у самого душа в веревку свивалась от горя: по моей вине произошла задержка. Там такое творится... - Он откинулся, прикрыл глаза, и морщины снова страдальчески задвигались на его лице.
      Машины, гудя, распахивая скатами улицу, разворачивались и выстраивались в колонну. Шоферы открывали капоты и осматривали горячие моторы. Сержант в телогрейке, выпрыгнув из кабины головной машины, подбежал к нам.
      - Одна машина выбыла из строя, товарищ старший лейтенант. Оба ската лопнули.
      - Когда шли обратно или туда?
      - Туда.
      - Что предприняли?
      - Людей рассовали по другим машинам, - сказал сержант. - Шоферу отдали запасное колесо. Обратно ехали - он еще возился... В остальном все в порядке. - Вынул из кармана записку, подал мне. - От старшего лейтенанта.
      Пока я читал записку Чигинцева, начальник колонны спросил сержанта:
      - Дорога спокойна?
      - Пока спокойна. Туда ехали, было еще темно. Возвращались назад прошли три немецких самолета над головой. Довольно низко. Но не тронули...
      Чигинцев писал, что добрались благополучно, что там же, в совхозе, расположен командный пункт и штаб Шестой стрелковой дивизии, что Мартынов с разведчиками выслан по маршруту, намеченному ранее, и что с нетерпением ждет нашего прибытия.
      - Можно грузиться? - спросил я у начальника колонны.
      - Конечно же! Не мешкайте. Каждая минута на счету.
      Получив команду, бойцы хлынули к машинам.
      10
      Колонна грузовиков, свернув в переулок, стала спускаться с горы на пойменную равнину. Я сидел в кабине первой машины, внимательно глядел на дорогу, умощенную булыжником, выбитую скатами грузовиков, гусеницами танков, и машина наша сотрясалась на ухабах. Встречались подводы с ранеными бойцами, по сторонам от дороги виднелись автобусы, орудия, оборудованные для стрельбы прямой наводкой, зенитные установки.
      Больше всего я опасался налетов авиации. Небо было обложено облаками, но они, белые и слившиеся воедино, стояли высоко. А немцы наверняка могли просматривать пути, по которым двигались подкрепления к фронту... Мои предчувствия сбылись. Тройка самолетов, совершая "осмотр местности", подъездных путей, летела навстречу колонне. Самолеты стлались совсем низко и могли разглядеть людей в кузовах. Но не выстрелили, не сбросили бомбы - явно присматривались. Сзади послышались частые удары зениток.
      Я нажал кнопку сигнала, предупреждая о воздушной тревоге. Сигнал подхватили машина за машиной. Вся колонна стояла на дороге и беспрерывно гудела. Из кузовов, перекидываясь через борта, серыми мешками валились люди. Вскакивали и бросались, перемахивая через кюветы, в лесок, мелькали среди утопающих в лужах жиденьких березок и осин.
      Колонна машин, покинутая людьми, замерла на узкой дороге, стиснутой с обеих сторон почернелыми от сырости и общипанными ветром деревьями.
      Самолеты, не торопясь, выверив направление, зашли на цель. Со сверлящим душу визгом они падали один за другим на колонну и строчили из пулеметов. Я видел, как пули щелкали о круглый булыжник и высекали мелкие осколки.
      Поднявшись, самолеты замкнули над лесом круг и там, вдалеке, вновь выстроились в четкую очередь. Первая бомба упала рядом с дорогой, мощным фонтаном выбросив вверх мокрые комья земли и камней. Взрывная волна ударила по машине, толкнув ее наискось к кювету... Бомба, брошенная со второго самолеты, угодила прямо в кузов следующего грузовика. И мгновенно тяжелый ЗИС, с треском отделившись от булыжного настила, взлетел в воздух и, рассыпая щепки и осколки, рухнул на шоссе, перевернулся и медленно сполз в канаву.
      - Ловко сработано, - отметил Чертыханов, поднимаясь с земли и отряхивая колени от налипших мокрых листьев; вздрагивающие от волнения пальцы долго не могли достать из пачки папиросу. - Сейчас опять зайдут... Пока не расколошматят, не отступятся.
      И в этот момент произошло невероятное, чего я раньше не видал и едва ли когда увижу еще. Красноармейцы, разбежавшись по лесочку, стояли, хоронясь за стволами деревьев, или лежали, заслоняясь пнями либо бугорками, страдая от бессилия, с лютой злостью и тоской наблюдали, как немецкие летчики бесчинствовали над колонной, беспрепятственно и безнаказанно...
      Боец, стоявший неподалеку от нас, невысокий, неказистый с виду, в шинели с завернутыми рукавами - они были длинны ему, - еще при первом заходе самолетов приладил противотанковое ружье на крепкой березовой развилке. Длинный ствол чернел незахватанной вороненой сталью. Опустившись на колени, боец долго водил им, прицеливаясь, он так был поглощен этим, что взрыв машины не отвлек его от дела, от предчувствия удачи.
      Третий самолет, скользя вниз и завывая, уже выпустил бомбу - она летела наискосок к дороге - и сам некоторое мгновение продолжал скользить следом за ней. В это время боец выстрелил. Резко откинувшись от толчка, он сказал как бы с недоверием:
      - Попал. - В глазах его смешались и ожидание, и изумление, и испуг. Попал! - повторил он убежденно.
      Самолет вспыхнул, он успел выйти из пике и, охваченный пламенем, распуская черную траурную ленту копоти, некоторое время еще летел над колонной. Отвалив немного вправо, он, срезая вершины осин, упал на землю. Клубы дыма, черные, как ночь, всплыли над осинником, долго не рассасываясь, лишь разбухая, зловеще обнимали пространство.
      Бойцы, позабыв об опасности, перепрыгивая через лужи, бросились к месту падения самолета. Красноармеец, подстреливший самолет, еще не веря самому себе, с блуждающей улыбкой счастья и изумления тихо приставил ружье к березе, одернул шинель и тоже поспешил было туда же, но, отойдя несколько шагов, вернулся, взял ружье, вскинул его на плечо, как грабли или косу, и двинулся через дорогу.
      - Посмотрим, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, увлекая меня за собой.
      Самолет догорал, безобразно искореженный, черный, от него исходил смрад горелого металла, тлевшей одежды. Один летчик сидел в кабине, черный, обугленный, страшный, второй отполз на несколько метров от машины и ткнулся незрячими глазами в пень да так и остался лежать, вытянувшись во весь рост. Меховой комбинезон на нем курился в нескольких местах. Оставшиеся два немецких самолета спиралями поднимались все выше и выше над местом катастрофы и вскоре скрылись из вида совсем.
      Ко мне подбежал Браслетов. Он был взбудоражен, нетерпелив.
      - Кто подбил самолет? Кто стрелял? Ты знаешь?
      - Боец какой-то, - сказал я, отыскивая взглядом бойца-героя. Тот стоял в толпе, опираясь на свое ружье, и, морщась от запаха, от ужасного зрелища мертвых полуобгорелых летчиков, должно быть, уже позабыл о том, что совершил.
      - Я об этом напишу в газету, - сказал Браслетов. - Это подвиг, и пускай о нем узнает вся армия, фронт...
      Чертыханов протолкался сквозь толпу, схватил красноармейца за рукав и почти силой притащил к нам. Это был коренастый, с крепкими литыми плечами парень, белобровый, с улыбкой, способной словно обнять.
      Браслетов схватил его за расстегнутую шинель и чуть встряхнул.
      - Как твоя фамилия?
      - Лемехов Иван.
      - Откуда родом?
      - Из-под Сергача. Недалеко от нас река Пьяна протекает...
      - Кем ты был до войны?
      - Кем? В колхозе работал.
      - Как это было, расскажи... - Браслетов вынул записную книжечку и карандаш. Лемехов Иван пожал плечами.
      - Что, товарищ комиссар?
      - Как подбил самолет?
      - Не знаю. Честно говорю, не знаю. Чистая случайность...
      - Как тебе пришло в голову, именно тебе, выстрелить в самолет? настаивал Браслетов.
      - Как? Ружье новое, товарищ капитан. - Браслетов, склонив голову, писал, и Лемехов взглянул синими глазами на меня. - Дай, думаю, проверю, как оно бьет... Я и до ранения бронебойщиком был. Два подожженных танка имею на счету... А что, если по самолету пальнуть, пришла мне в голову такая догадка. Ну и пальнул. Попал. С первого выстрела попал... - Он оглянулся на закопченный остов самолета, на обугленные трупы летчиков, сморщил нос и отвернулся.
      Начальник колонны, дернув меня за рукав, сказал, опасливо поглядывая то на вереницу машин, то на небо:
      - Двигаться надо, капитан. А не то - жди нового налета... - Он снял приплюснутую фуражку и широко взмахнул ею. И тут же прерывисто засигналила машина, за ней вторая, а потом разноголосо загудела вся колонна. И бойцы, взглянув последний раз на догорающий самолет, неохотно потянулись к шоссе.
      Разбитую машину столкнули в канаву. Морщины на лице Гремячкина передернулись как от внезапной боли, когда грузовик с треском перевернулся вверх колесами. Начальник колонны не забыл напомнить шоферу с головной машины:
      - На обратном пути скаты снять!
      Через полчаса колонна благополучно прибыла в небольшой совхозный поселок. Гремячкин, едва лишь встали машины, подбежал и затормошил меня.
      - Нам задерживаться нельзя. Ни на секунду.
      - Мы вас и не задерживаем, - сказал я. - Можете ехать. Спасибо.
      Гремячкин стиснул мою ладонь, потряс ее и как будто отшвырнул от себя.
      - Желаю удачи!..
      Грузовики развернулись и ушли, в поселке сразу стало пусто и гулко.
      11
      Ко мне подбежал старший лейтенант Чигинцев.
      - Заждались, товарищ капитан. - Он сиял: оттого ли, что мы опять были все вместе, или оттого, что достигли наконец переднего края войны. Командир дивизии два раза спрашивал. Идемте, провожу к нему... - Мы прошли мимо кирпичного скотного двора. Чигинцев, отмеривая широкими шагами дорогу, докладывал: - Разведчиков выслал, бойцов накормил, командный пункт определил, не знаю, понравится ли вам...
      После того как мы миновали двор, я услышал позади себя голос, окликнувший меня. Нас догонял лейтенант Рогов.
      - ЧП, товарищ капитан, - проговорил он встревоженно. - Командир третьего взвода лейтенант Прозоровский пропал.
      - Как пропал? Где?
      - Он ехал в той машине, которую разбило бомбой. Но ребята говорят, что он чуть ли не первый выпрыгнул из кузова и побежал в лес. Все бойцы были распределены по другим машинам. Они прибыли, а Прозоровского нет.
      - Сбежал, - заметил Чигинцев спокойно, с внутренней презрительной усмешкой. Я вспомнил молодого человека в шинели, туго перетянутой ремнем, его заносчиво привздернутое лицо и улыбку, кривившую губы.
      - Все может быть, - сказал я. - Подберите на его место другого, из младших командиров. Потолковей, поопытней...
      - Уже назначили, - ответил Рогов.
      Командир дивизии, оборонявшей район Тарусы, располагался в небольшом кирпичном здании, где помещалось до этого какое-то учреждение, вовремя эвакуировавшееся в тыл.
      У входа Чигинцев задержал меня.
      - Я пойду в батальон, товарищ капитан. Мне тут делать нечего.
      В это время мимо нас, мимо часового пробежал человек в распахнутой шинели, с растрепанными листками в руках.
      - Людей накормить, - сказал я Чигинцеву. - Всем держаться наготове...
      Чигинцев ушел, а Чертыханов, как всегда, остался с часовым покурить.
      Когда я вошел, полковник Шестаков, поставив одну ногу на табуретку и опершись локтем на колено, кричал в телефонную трубку:
      - Что ты атакуешь меня звонками!.. Я тебе сказал: подвезут. Уже отправили. Не будет. Нет, не будет. Обходитесь тем, что есть!.. Где я их возьму? Сам, что ли, встану? Сменим. - Полковник увидел меня, сказал в трубку: - Подожди минуту. - Вопросительно взглянул на меня. Я представился. Он, отвернувшись, крикнул в трубку: - Замена прибыла. Жди. Все. - Полковник кинул трубку телефонисту, затем кивнул мне: - Извините, я сейчас... - Он выхватил из рук прошедшего впереди меня человека листки и нетерпеливо стал читать их, изредка покачивая не то одобрительно, не то возмущенно головой, при этом его жесткие и тучные, словно вздыбленные, волосы вздрагивали. - Это точно? - строго спросил полковник, просмотрев бумаги.
      - Точно, товарищ полковник.
      - Вы всегда говорите: точно. По сводкам у вас ловко получается. А столкнешься в бою с противником, и все ваши сводки летят вверх тормашками!..
      Наблюдая за командиром дивизии, я определил для себя, что человек этот воюет давно, потерял счет контратакам и схваткам, отчаянным и кровопролитным, и исход каждой схватки был одинаков - отступление; он отходил, оставляя населенные пункты, города, теряя людей и технику; бои с обязательным поражением ожесточили его до исступления, до обжигающей душу злобы на себя - не может организовать оборону так, чтобы соединение встало на пути противника, как скала, о которую разбились бы все вражеские накаты; на командиров, которые подчинены ему, - не выполняют в точности его замыслы, его волю; на командиров, которым подчинен он сам, - они только умеют требовать: "В течение ночи организовать наступление и ночным налетом взять населенный пункт... Он уже устал ненавидеть врага, который все жал и жал на него, и эта ненависть от времени спрессовалась и тяжким камнем давила на сердце. В глазах его, было время, плескался страх, метались взрывы ярости, негодования - все было испытано. Теперь серые глаза смотрели холодно и бестрепетно.
      Отпустив разведчика, полковник обернулся ко мне и, пожимая руку, провел к столу, усадил.
      - Хотите чаю с холодной котлетой? - спросил он. - Вкусно... - Я отказался. - Пожалеете, капитан... - Он налил из чайника желтоватого чаю, поставил на краешек стола накрытый газетой котелок с котлетами. Газету отшвырнул. Улыбаясь, еще раз вопросительно взглянул на меня. У меня засосало под ложечкой - я не ел со вчерашнего вечера. Полковник понял.
      - Я же говорил, пожалеете. - Он положил в стакан три кусочка сахара, залил их чаем и поставил передо мной котелок.
      Узнав о численности моего батальона, полковник удивленно присвистнул.
      - Богато живете. У меня в полках в два раза меньше людей. Во втором немногим больше трехсот человек.
      - На войне такое богатство временно, - сказал я.
      Глаза Шестакова, сузившись, потеплели.
      - Это верно. Один хороший бой - и ты банкрот... Вашему батальону сменять именно такой полк, самый потрепанный. Ох, досталось ему!.. Налить? Он налил мне еще стакан чаю. - Ешьте как следует. А вообще, капитан, положение мое незавидное: оружия не хватает, дороги раскисли, автомашины стоят, тягачей нет. Трудно доставлять в подразделения боеприпасы и питание. Лошадка выручает... Ругнешься иной раз, вроде сильней станешь. - Он встряхнул жесткими вздыбленными волосами с легкой сединой на висках и рассмеялся. Когда он смеялся, то становился моложе, добрей и как-то даже беспечней.
      Поблагодарив хозяина за угощение, я встал.
      - Когда смена?
      - Этой ночью. - Полковник тоже встал. - К утру полк должен быть отведен с занимаемых позиций. За его счет мы сократим и уплотним линию обороны дивизии. Противник, по сведениям разведки, - он вновь взял в руки лежащие на столе листки, встряхнул их и бросил на стол, - противник до полка пехоты с артиллерией, с минометами и с танками движется в направлении Тарусы. Подход к рубежу обороны возможен завтра. Связь со штабом дивизии телефонная и через посыльных...
      Я вернулся в батальон. Приближаясь к скотному двору, издали увидел непонятную картину: бойцы растаскивали стоявший рядом высокий омет соломы.
      - Что это они делают? - спросил я Чертыханова. Ефрейтор покрутил головой и горько усмехнулся.
      - Чудаки. Они рассчитывают на то, что им дадут понежиться на соломенных постелях. - Прошел несколько шагов, подумал и согласился. - Впрочем, для солдата, товарищ капитан, хоть час, да его. И с удобствами, как по нотам... Зайдем взглянуть?
      В длинном помещении было полутемно. Свет через небольшие окошечки проникал с трудом, сумеречный, скупой. Мимо, наталкиваясь на нас, пробегали бойцы с охапками соломы. Они устилали ею стойла, протянувшиеся вдоль стен, и располагались на отдых - и тихо, и мягко, и все вместе. То в одном углу, то в другом возникал взрывами смех и слышалась веселая возня крепких, накормленных и отдохнувших людей...
      Из противоположного конца двора меня позвал Браслетов:
      - Комбат, подойди сюда!..
      Я прошел по каменному, выбитому копытами настилу между клетушек, где когда-то спокойно стояли коровы с мечтательно-грустными глазами и жевали жвачку, а сейчас расположились бойцы.
      В последней клетушке находились двое незнакомых мне военных: один, чернявый, в очках, расспрашивал красноармейца Ивана Лемехова и что-то записывал в книжечку, второй перезаряжал фотоаппарат.
      - Корреспонденты, - шепнул мне Браслетов.
      Каким образом они узнали о сбитом самолете, неизвестно. Но спустя немногим больше часа были уже здесь. Выспросив все у Лемехова, они вывели его на улицу, велели взять в руки бронебойное ружье и несколько раз сфотографировали. Затем остановили попутный грузовик и укатили...
      - Лейтенант Прозоровский не вернулся? - спросил я у Браслетова.
      - Нет. - Он смятенно взглянул мне в лицо, точно сам сомневался в своем предположении. - А если он ушел? Сказать прямо, дезертировал? Может произойти такое?
      - Все может, Николай Николаевич, - сказал я. - И не такое случалось...
      Укрываясь от ветра, мы зашли во двор, в первом же стойле забрались на солому, и я рассказал ему о встрече с полковником Шестаковым.
      12
      Батальон был поднят по тревоге. Бойцы знали, что недолго придется нежиться им на пышных соломенных перинах, и расставались со своими временными пристанищами без грусти: удалось вздремнуть, и на том спасибо...
      По узенькому мостику мы перебрались на правый берег реки Тарусы и стали медленно подниматься в город. Улицы замерли непроницаемо-темные, глухие, и было невозможно определить, есть ли за черными, молчаливыми окнами жизнь или все жилища пусты, с погасшими очагами. Город оживляло лишь движение военных да тарахтенье тележных колес по булыжным мостовым.
      Осторожно шагая вдоль улицы, оглядывая неровные ряды низеньких домиков, я чутьем определил, что Таруса долго не продержится, и сказал об этом лейтенанту Тропинину, тот, не колеблясь, ответил:
      - Я подумал то же еще днем, когда осматривал оборонительный рубеж. И вообще город сам по себе ничего существенного не представляет...
      С командиром полка мы встретились на тихой улице, упирающейся в реку Тарусу. Берег реки был крутой и мохнатый от садов. Внизу за густой зарослью плескалась и приглушенно журчала вода.
      Командир полка вышел к нам через калитку, без фуражки, в накинутой на плечи шинели. Прощаясь, он сказал:
      - Хочу предупредить, товарищ капитан: вам придется стоять на самом уязвимом участке. - В голосе его чувствовалось облегчение: то предстоящее, что тяготило его и страшило, теперь свалилось с плеч - взвалено на плечи другого. - Вы обеспечиваете стык с соседом слева...
      К воротам, гремя колесами, подкатила повозка, запряженная парой лошадей. Лошади шумно, со всхрапом дышали, от потных боков исходило тепло...
      За городом, на голой высоте беспрепятственно дул ветер, нес сырые лесные запахи, вызывающие озноб. Впереди черной каменной стеной стояла осенняя темень. Вдали над Окой немецкие летчики разбросали "фонари". Ветер раскачивал их; качался и свет, как бы взмахивая зеленым крылом, и все, что виделось на земле, искажалось, то пропадая во тьме, то выплывая вновь.
      Мы стояли на дороге, уводящей в темноту, к лесу, откуда завтра должен был появиться противник. Мимо, окликая друг друга, двигались расплывчатыми, громоздкими тенями люди: одни расставались с обороной, другие, наши, занимали ее; у одних было настроение оживленное - конец томительному ожиданию встречи с врагом, - другие шли в угрюмом молчании, с затаенной досадой и завистью к тем, кто уходил, хотя знали, что уходят они не на легкую жизнь и не на отдых, не на безделье, и еще неизвестно, где будет тяжелей и опасней.
      Лейтенант Тропинин вздрогнул.
      - Холодно, черт! До костей пробирает... - Он поднял воротник шинели, острыми углами вздернулись плечи, а большие, близко посаженные глаза и во тьме выделялись белыми пятнами.
      - Володя, откуда вы так хорошо знаете немецкий язык? - спросил я Тропинина.
      Тропинин резко и удивленно обернулся ко мне.
      - Почему вам пришло в голову спросить меня об этом именно сейчас?
      - Не знаю. Так просто. Вспомнил, как вы разговаривали с пленным парашютистом.
      - В детстве я жил в Германии. Мой отец работал в нашем посольстве в Берлине. Еще до прихода Гитлера к власти... - Он помолчал, как бы вспоминая то далекое время, когда жил в Германии. - С немецкими ребятишками играл во дворе... Дружил. Одного звали Карл, другого - Гейнц. Хорошие были ребята... Теперь большие. Наверняка солдаты. И, быть может, где-нибудь здесь, под Москвой.
      "Да, жизнь, - подумал я не без горечи. - Какие невероятные изменения вносит она в судьбы людей! Какие повороты! Были мальчики, немецкие и русские, дружили, не задумываясь о том, что ожидало их впереди, с увлечением играли во дворе, смеялись и проказничали, незаметно перенимая язык друг друга... Жизнь сделала их солдатами, и легла между ними черная, как эта ночь, вражда..."
      Остаток ночи я провел в деревянном домике на окраине городка, пустом, брошенном хозяевами. Прокофий отыскал дрова и натопил печку. Сквозь дрему, тяжело и сладко давившую на глаза, я слышал приглушенные, бубнящие голоса связных и телефонистов, находившихся в первой большой комнате, и такие же приглушенные окрики Чертыханова, когда ребята начинали громко шуметь. Телефонная связь была налажена и с ротами и с дивизией, и телефонист уже раз сорок крикнул в трубку: "Я тюльпан!" Этот "тюльпан" врезался в мою память, думалось, на всю жизнь...
      К утру вернулся Браслетов. Он осматривал оборонительную линию, проверяя "моральное состояние наших войск", сел на диван у меня в ногах прямо в шинели; на сапогах до самых голенищ - шлепки грязи, лицо осунувшееся, с выступившей рыжеватой щетиной, глаза от бессонницы и утомления отодвинулись вглубь, в густую синеву. Был он до радостного оживления доволен осмотром передовой, сказал, что моральный дух бойцов на высоте, шутят, смеются значит, отдохнули!
      - "Встретим, спрашиваю, ребята?" "Встретим, товарищ комиссар!" отвечают. - Браслетов шумно похлопал меня по колену. - Так встретим, комбат, а?
      - Видно будет, - ответил я.
      Ввалился старший лейтенант Скнига, оглушил весь дом грохотом каблуков, громом своего голоса, взрывами хохота, втиснулся за перегородку ко мне.
      - Вставай, комбат! - Он стащил с меня шинель, которой я укрывался. Боевой день на пороге!..
      Я подмигнул ему и щелкнул пальцем по горлу.
      - Где успел?
      - Могу угостить. Для возвышения настроения! - Он заржал, обнажая оба ряда белых и плотных зубов.
      - Где ты пропадал? Где твои пушки?
      - Пушки в надежном месте - смотрят в лицо врагу! Пойдем, удостоверься.
      На улице молоденькие деревца с еще уцелевшими реденькими листиками трепал ветер, сгибая их в дугу, и тоненькие веточки почти касались мокрой земли. Небо не прояснялось ни ночью, ни днем, тучи, будто вспаханные ветром, лежали глубокими бороздами, где чернее, где светлее. Под ногами стыла студеная слякоть.
      "В такую пору только и сидеть в окопах", - с усмешкой подумал я.
      А окопы были вырыты наспех, с большими интервалами, стрелковые ячейки неглубокие, пулеметные гнезда тесные...
      Стало уже светло, насколько может быть светлым октябрьское утро с низким водянистым небом. Глухая и гнетущая стояла вокруг тишина. И в этой тишине крался, подступая все ближе и ближе, смутный шорох шагов большого людского скопища. Шорох этот доплывал, не касаясь слуха, угадывался чутьем... Вдали зябли, продуваемые серыми ветрами, черные перелески, таили в себе опасность.
      - Ты спрашивал, где мои пушки, - заговорил старший лейтенант Скнига. Прижав локтем перчатки и повернувшись спиной к ветру, он пытался прикурить. - С лупой в руках не отыщешь. Так мы прячемся. До момента... - И зашагал от дороги вправо, прямиком туда, где были замаскированы его пушки.
      Чертыханов, провожая его взглядом, отметил не без восхищения:
      - Лихой командир... Интересно, каким окажется в деле. Ребята, те, что необстрелянные, побаиваются немцев. Пока шли, веселые были, бодрые, шутили. А пришло время врагу в глаза взглянуть вблизи, и все шуточки погасли...
      - А ты не боишься, что ли? - спросил я.
      Прокофий тонко и хитро улыбнулся.
      - Я, товарищ капитан, когда остаюсь один, люблю размышлять. Мысли просто не дают покою, особенно когда тихо или когда на небе луна блещет. И когда я сыт...
      - По-моему, ты никогда не бываешь голоден.
      - У вас хороший глаз, товарищ капитан.
      - О чем же ты размышляешь? - спросил я.
      - Насчет страха вы спросили... Я, товарищ капитан, устал страшиться. Надоело. Даю вам честное, благородное слово. Надоело! Я перестал уважать себя... Теперь я решил окончательно и бесповоротно: пускай немцы меня страшатся, как по нотам! От этого мне стало как-то легче жить. Спокойнее. И потом... Я много думаю о Германии, о немцах... - Чертыханов не договорил того, что он думал о немцах, изменился в лице и шагнул вперед. Он приложил к глазам бинокль, который брал у меня и носил, перекинув ремень через шею, на груди.
      - Глядите, товарищ капитан, наши бегут. Вроде Петя Куделин... - Он передал мне бинокль. - Разведчики наши.
      От леса, слившегося в пасмурности дня в сплошную, низко висящую тучу, отделилась реденькая цепочка красноармейцев. Очутившись на открытой местности, пригибаясь, бочком, короткими перебежками они отходили в сторону города. Правее этой цепочки показалась вторая, более многочисленная. Она тоже отходила к городу. Задерживаясь, бойцы стреляли в сторону леса.
      Когда красноармейцы достигли середины поля, на опушку выдвинулись всадники. Они посылали длинные очереди из автоматов вслед уходящим. В бинокль я различал рослых лошадей рыжей и гнедой масти: это была первая весточка, извещавшая о приближении противника, - конный разъезд. Я заметил: один из всадников держал в руках карту.
      Я отправил связных сказать командирам рот, чтобы отступающие красноармейцы, не задерживаясь, проходили через линию обороны. Немцы не должны знать о нашем оборонительном рубеже.
      Посовещавшись, верховые, должно быть, решили продолжить преследование и первыми войти в город, неожиданно вставший на пути. Они оторвались от опушки и шагом двинулись по раскисшему полю - всадников сорок. Копыта лошадей вязли в рыхлых бороздах. Через некоторое время они нестройной вереницей выбрались на дорогу и порысили, раскидывая копытами грязь. Конные немцы на скаку изредка постреливали в сторону убегающих красноармейцев. Звуки выстрелов глохли, словно бы вязли в сырости. Мы различали лишь трепет пламени и дымки на концах автоматов.
      Первая цепочка бойцов миновала наши окопчики и устремилась к окраинным домикам.
      Я находился в деревянном сарайчике выходящего в поле сада. Чертыханов вырыл неглубокую траншею, отодрал тесину в стене и в образовавшуюся щель мне видна была дорога, по которой неуверенно рысили всадники.
      Мимо сарая, спотыкаясь, пробежал Петя Куделин. Отяжелевшие от влаги, заляпанные грязью полы шинели захлестывали ему ноги, и он чуть не падал. В одной руке держал автомат, в другой пилотку, на спине о его острые лопатки бился заплечный мешок с запасными дисками и коробкой консервов. На миг я увидел худенькое, залитое потом красное лицо, полуоткрытый рот, хватающий жадными глотками воздух. Я кивнул Чертыханову. Он выбежал из сарая и окликнул Куделина. Через минуту Петя, войдя в сарай, огляделся в сумраке, увидел меня, прошептал медленно, с облегчением:
      - Товарищ капитан!.. - Подкошенный усталостью, он сел на бревнышко и трясущимися пальцами расстегнул ворот гимнастерки, выглянул в щель. - Вот они... Гонялись за нами, как за зайцами.
      Всадники, осадив лошадей, двигались шагом сдержанно и настороженно: тишина таила опасность. Приблизившись к нам метров на пятьдесят, остановились, сгруппировались, оглядывая примолкший город. Двое выстрелили из автоматов. Несколько пуль пробило тесовую стенку нашего сарая. Им не ответили.
      - Ну, еще, еще поближе, - звал Чертыханов, гипнотизируя их веселым взглядом.
      Как бы повинуясь этому приказу, первые всадники тронули коней и продвинулись еще метров на пять. Я давно уже не видел немцев вблизи, и сейчас острое чувство волнения сдавило сердце: оно, как бы вырываясь из-под гнета, застучало крупными и редкими рывками, болью отдаваясь в груди. Щеки обожгла кровь, жар высушил рот... Я знал, что еще минута, и немцы увидят нас, повернут обратно. Я перепрыгнул через изгородь и издали, еще не добежав до пулеметного гнезда, закричал пулеметчику:
      - Огонь!
      Верховые заметили меня, и передний послал навстречу мне короткую очередь. Как бы отвечая на нее, четко отсчитывал выстрелы станковый пулемет. Вслед за ним, догоняя, опережая, застучали другие пулеметы, захлопали отрывисто винтовочные выстрелы. Завизжали, улетая, мины.
      Конная группа на какое-то мгновение застыла, и лошади, испуганно приседая, сбились в кучу. Но, очнувшись от неожиданности и замешательства, всадники рванули поводья и, заламывая шеи лошадям, поворачивали их в сторону леса. Одна лошадь взвилась на дыбы, протяжно заржала и рухнула, заваливаясь на бок и придавливая собой седока. У второй подкосились задние ноги, и она неловко села на репицу, упираясь передними копытами в землю. Два всадника при первых же выстрелах, взмахнув руками, сползли на дорогу. Опять прорезало воздух дикое, хватающее за душу пронзительное конское ржание.
      От близкого разрыва мины рыжий поджарый конь отпрянул в сторону и наметом пошел по дороге к нашим окопам. Седок, медленно соскальзывая, безжизненно повис, зацепившись ногой за стремя; он бился сбоку, касаясь руками и головой залитой водой колеи. Конь, храпя, проскочил мимо нас в город, звеня по булыжнику подковами...
      Всадники, рассыпавшись по полю, поскакали к лесу. Лошади без седоков бежали следом.
      Стрельба утихла. Лишь один минометчик все посылал и посылал мины вслед уже скрывшимся в лесу всадникам.
      Над полем, над темными рощами, над городом, куда скрылся конный разъезд, нависла настороженная тишина. Я вернулся в сарайчик. Петя Куделин что-то наспех ел из котелка.
      - Сиди, - сказал я, когда он при моем появлении попытался встать. - Где сержант Мартынов?
      Петя отставил котелок. Волнение его улеглось, жар, пунцовым пламенем обжигавший щеки, померк и серым пеплом обсыпал лицо, нос заострился, маленькая голова с хохолком на макушке поворачивалась на тонкой ребячьей шее чутко, как у птицы.
      - Нас разрубили надвое, товарищ капитан, - сказал Петя. - Мартынов с группой отошел в лес по одну сторону дороги, я остался во второй. Соединиться не смогли... Конники гнались за нами вот до сих пор...
      - Убитые есть? - спросил я.
      - Двое. И двое раненых. - Петя поспешно развязал мешок и вынул документы. - Все тут. - Он опять взял у меня карту и показал, неуверенно проводя пальцем с обгрызенным ногтем. - Вот по этой дороге идет колонна. Три танка с ними, товарищ капитан. И артиллерия. Колонна километра два длиной.
      - Когда она может быть здесь? - спросил я.
      - Не могу сказать, товарищ капитан. - признался Петя. - Как будут идти.
      В сарай вбежал комиссар.
      - Гляди, комбат, узнаешь? - Он развернул газету, показал мне снимок, отпечатанный плохо, расплывчато. - Лемехов Иван! Описано так, как было. В точности!.. Надо показать ему. Подбодрить перед боем...
      13
      После полудня немного посветлело, и дальние перелески обозначились резче, стали различимее - темная туча ветвей на белых подпорах стволов. Из-за лесной кромки всплыли самолеты - три тройки, прошли над нашими головами, и бойцы, сидя в окопчиках, молча следили за их беспрепятственным полетом. Самолеты с тяжелым ревом спешили на поддержку своим войскам, наступавшим на Серпухов. Через некоторое время, сбросив бомбы - звуки разрывов очередью неслись по равнине, по крутизне взбегали к нам, вызывая тоску и злобу, - самолеты возвращались назад, летели уже высоко и облегченно. Они давно скрылись за горизонтом, а рев их еще вихрился над полем вместе с ветром.
      Мы стояли у "амбразуры", как окрестил Чертыханов дыру в стене, и терпеливо смотрели на дорогу.
      - По моим прогнозам, товарищ капитан, сейчас должны появиться немцы, проговорил Чертыханов, в бинокль наблюдая за лесом. - У меня на спине между лопаток что-то заскребло. Это первый признак. Так и есть, - воскликнул Чертыханов, передавая мне бинокль. - Глядите...
      Как бы оправдывая прогнозы Чертыханова, из-за леса, с подирающим кожу свистом, прилетели и плюхнулись в грязь небольшие мины - немцы словно извещали о своем приближении. Затем показался первый танк. Выкатился из-под темной лесной тучи, из белой чащи берез, одинокий и маленький, и как будто растерялся, увидев открытое поле.
      - Что я говорил! - крикнул Чертыханов излишне возбужденно, прикрывая тревогу неуместной веселостью. - Как блин на сковородке - кушайте!.. - Он побледнел так, что резко обозначились вокруг носа бурые крапины веснушек. Проглотив подступившую слюну, он по привычке проверил автомат, сосчитал гранаты, валявшиеся у ног. - Вам бы уйти отсюда, товарищ капитан. Сарайчик этот от ветра может завалиться, не то что от снаряда. А пули прошьют его, как швейная машина сатиновую рубаху. Я присмотрел вам местечко, никакая бомба не возьмет...
      - Отстань! - Я наблюдал в бинокль за дорогой. За танком нестройной толпой шли солдаты в длинных шинелях. Вскоре показался и второй танк, затем третий... Не торопясь, устало брели солдаты.
      Телефонист вызывал командиров рот, передавал приказ: "Вез сигнала огня не открывать..."
      Танки осторожно приближались к городку. Поравнявшись с убитыми лошадьми и всадниками, головной танк обошел это место стороной, а солдаты на некоторое время склонились над убитыми, разглядывая их. Танк, выбравшись на дорогу, выстрелил несколько раз наугад. Из ствола пушки выметывалось пламя, отрывалось, летело немного вперед и падало на мокрую землю. Снаряды врезались в деревянные домишки сзади нас, рушили их, разбивая в щепки. Один дом загорелся, и дым понесло к нашим окопам.
      Первыми откликнулись на выстрелы наши минометы. Откликнулись дружно. Они густо устилали дорогу разрывами мин, земля на мгновение вздымалась и тут же сырыми комьями шлепалась в грязь. Немцы, шедшие за танками, рассыпались по полю, ныряя в борозды. Танк рванулся вперед, к тому месту, откуда минометы вели огонь. Развернувшись, он подставил под удар свой бок, и тут же артиллеристы старшего лейтенанта Скниги всадили в него несколько снарядов. Танк загорелся. Заволакиваясь черным дымом, он еще прошел вперед несколько метров, беспомощный и обреченный, затем стал. Танкисты вывалились через нижний люк на землю и поползли от горящей машины. Выбиваясь из сил, истекая кровью, они ползли обратно, откуда пришли, - на запад, на свою землю, хотя и сознавали, может быть, что слишком далеко ушли от своей земли и возврата уже нет: на пути разрывы мин, огонь...
      Танк содрогался и подпрыгивал: в нем рвались снаряды.
      Второй танк, а за ним и третий, зарываясь гусеницами в рыхлую пашню, уползли к лесу. Немцев, рассыпавшихся по полю, накрывали минами, и солдаты, паля из автоматов, короткими перебежками, то вскакивая, то снова падая в грязь, отступали. Стрельба оборвалась. И на лес, на поле, на окопы легла тяжелая тишина.
      - Сейчас начнет кидать гостинцы, - сказал Чертыханов и, отойдя от "амбразуры", сел на солому рядом со связными, сдержанно вздохнул. - Озверел небось. Как это так - дали по зубам... Непорядок!
      Связной третьей роты спросил со скрытым беспокойством:
      - Артиллерийский налет будет?
      - Минами засыплет, - объяснил Прокофий. - Немец мины обожает. Наверно, мин у него больше, чем снарядов. - Чертыханов потянулся за котелком, поставил его между ног рядом с гранатами. - Поесть надо немного, а то прихлопнут, и поесть не успеешь...
      Позвонил лейтенант Рогов и доложил, что минометчики истратили половину боекомплекта. Я сказал, чтобы мины экономили, потому что настоящий бой еще впереди. Приказал зарываться поглубже: скоро грянет огневой налет...
      Налет начался часа через полтора.
      Огонь опрокинулся внезапно, главным образом по обороне, примыкающей к дороге. Неистовый треск заглушил все звуки, все голоса. Черные ветвистые разрывы вскидывались то тут, то там, точно кто-то невидимый метался вдоль окопов, хватал в пригоршни землю и, забавляясь, подкидывал ее. Сразу воздух наполнился пронзительно кислым, вяжущим рот запахом сгоревшей взрывчатки, прокаленных и пропитанных дымом комьев земли.
      Одна мина угодила в наш сарай, сорвала с петель ворота, отхватила угол, отчего сарайчик сразу скособочился. Чертыханов перевязывал телефонисту руку. В здоровой руке тот по-прежнему держал трубку и повторял побледневшими губами: "Я тюльпан, я тюльпан..." Телефон молчал.
      - Разрыв где-нибудь рядом... - сказал телефонист. С трудом встал и направился к пробоине.
      Навстречу ему в пролом ступил боец, коренастый и неуклюжий, с хитрым лицом. За ним - лейтенант Прозоровский, потерянный и жалкий, в шинели без ремня.
      - Разрешите, товарищ капитан? - обратился ко мне боец. - Велели довести до вас. - Он кивнул на лейтенанта. - Для опознания.
      - Кто велел?
      - Капитан Стратонов. Веди, говорит, покажи, признают или нет.
      - Где вы его нашли?
      - Возле Серпухова где-то.
      Мины еще рвались. Одна упала вблизи, и все находившиеся в сарае люди попадали на солому лицом вниз. Упал и Прозоровский, закрыл голову руками, лежал долго, по спине пробегала дрожь, будто он плакал. Оторвал от соломы голову, и я встретился с ним глазами - в них, кажется, навсегда застыли страх, раскаяние и мальчишечья мольба о защите.
      - Если признаю, что тогда?
      - Оставь, говорит, у них, - ответил боец.
      - Ладно, оставляй. Это наш человек.
      Боец обрадовался:
      - Вот и хорошо. - Он улыбнулся и примирительно взглянул на Прозоровского. - Вот и конец нашим скитаниям... - Боец поспешно вынул из кармана документы лейтенанта. - Это все его... Я могу идти?
      - Да.
      - Позвольте спросить: а как ваша фамилия?
      - Капитан Ракитин, командир отдельного стрелкового батальона.
      - До свиданья, товарищ капитан. - Насторожился, прислушиваясь к полету мины и ее падению, и выбежал из сарая.
      Вернулся связист, бережно неся на белой лямке перевязанную руку. Схватив трубку и послушав, широко и по-детски радостно улыбнулся - услышал голос товарища. Ему впервые пришлось в боевой обстановке исправлять разрыв проводов. Я попросил соединить меня с дивизией. Он с тревогой и замешательством взглянул на меня.
      - С дивизией связи нет.
      Я написал полковнику Шестакову, что противник силой до полка движется на Тарусу, что первая его попытка проникнуть в город отражена, при этом подожжен один танк, что сейчас после непродолжительной огневой подготовки немец перешел в атаку более организованно, рассредоточив силы и охватывая город полукольцом, и хорошо было бы совершить артиллерийский налет на лес, где наблюдается скопление врага...
      Связной спрятал записку в карман гимнастерки и, озабоченно взглянув на поле, по которому широкой цепью, медленно, не стреляя, шли немцы, подтянул ремень, поправил пилотку, автомат, будто прощался с нами навсегда, шагнул к пролому, нагнулся, чтобы не задеть за свесившиеся доски, и исчез.
      - Скучный будет бой, - заметил Чертыханов. - Затяжной и тяжелый. Вижу по всему. Немцы берегут силы...
      Я кивнул Прозоровскому. Он подошел, опасливо поглядывая в амбразуру на приближающиеся цепи и удивляясь тому, что это никого как будто не волнует, все спокойны или хотят казаться спокойными.
      - Что с вами стряслось? - спросил я Прозоровского. - Где вы были?
      - Отстал.
      - Где отстали? Как?
      - Во время налета... Я выпрыгнул из машины и побежал... Далеко от дороги отбежал... - Замолчал, переминаясь с ноги на ногу, озираясь на бойцов, на Чертыханова и морщась, как от боли, - ему стыдно было признаться.
      - Ну?
      - Когда раздался взрыв бомбы, я упал... и потерял сознание...
      Чертыханов отвернулся, чтобы скрыть усмешку. Если бы Прозоровский там, в деревенской избе, не махал пистолетом перед лицом бойцов, если бы вел себя не так воинственно и заносчиво, если бы не похвалился тем, что отец у него командир дивизии, генерал-майор, то, возможно, он сейчас не был бы так жалок.
      - Пришел в себя - вокруг никого, - прошептал он.
      - Что дальше?
      - Пошел по лесу...
      - Куда?
      - Просто пошел... - Взглянув в "амбразуру", он невольно отступил в страхе: по полю, серые и расплывчатые в тусклом свете дня, двигались немецкие цепи, безмолвные и ужасающие в неотвратимой медлительности, как привидения. А из рощи уже выскочили танки. - Стреляйте! - закричал Прозоровский. - Почему вы не стреляете?
      - Рано. Боеприпасов мало, - сказал я. - Вы пошли не вперед, а обратно к Москве?
      - Что? - Лейтенант с трудом уяснил, о чем я его спрашиваю. - Да.
      - Ваш отец расстрелял бы вас за дезертирство. Я сделал бы то же самое... в другой обстановке. Вот ваши документы, оружие. И марш в роту!.. Связной, проведите лейтенанта к Астапову. - Я посмотрел на Прозоровского. В обморок падать не советую - в другой раз не встанете. Идите.
      Едва оторвав испуганный взгляд от приближающихся немецких цепей, Прозоровский сжался, став еще тоньше и выше, и пошел, чуть качаясь, за связным к выходу... Немного погодя где-то в стороне разорвалось несколько мин, и я видел в "амбразуру", как Прозоровский сунулся головой в кочку, приподнявшись, прополз несколько метров и опять уткнул голову в бугорок возле окопа. Связной стоял рядом и ждал, когда он очнется от страха.
      Я был уверен, что там, на дороге, лейтенант Прозоровский просто струсил. Он очень хотел жить, и страх за жизнь погнал его в лес, все дальше и дальше от дороги, страх кидал его на землю лицом в грязные кочки. Страх сломил его волю. Страх - унизительный и часто неизлечимый недуг...
      Вторая немецкая цепь, наступая вслед за первой, забирала левее, как будто знала, что там, в промежутке между нами и соседом, двери открыты настежь - проходите.
      Танки, точно сорвавшись с привязи, выкатились из леса и устремились к городу. Поравнялись с цепями, и солдаты, увлекаемые ими, побежали по полю, крича и стреляя.
      Вся линия обороны, наша и соседняя справа, ожила. Пулеметные очереди и ружейные выстрелы слились в единый и продолжительный гул. В этот гул неистовым хриплым лаем врывались минометные залпы.
      - Их надо положить, - сказал Чертыханов, находясь рядом со мной и наблюдая за боем.
      - Сейчас лягут. - Я был уверен, что немцы не выдержат такого длительного напряжения, устрашатся потерь, которые они несли все больше и больше - цепи редели на глазах. И когда бойцы стали кидать в наступавших гранаты, немцы залегли. Воздух рвался от пулеметных очередей, от треска мин, от рева машин.
      Танк, должно быть, приметил замаскированное противотанковое орудие. Оно палило по машине и не могло ее поразить. Разбрызгивая мокрую землю, танк устремился на пушку и всей тяжестью навалился на нее; бойцы успели разбежаться, в сторону покатилось лишь уцелевшее колесо. Затем танк, ведя огонь, пересек наш передний край. Возле нашего наблюдательного пункта развернулся, словно угадав, что мы находимся здесь, смахнул изгородь, выдрал с корнем яблоню и врезался в сарай. Затрещали доски, рухнула крыша, накрывая всех, кто в нем находился.
      Я ощутил удар в плечо - упала тесина. Оглянувшись, я увидел лицо Чертыханова, землисто-бурое, с оскаленными от злобы зубами. Он схватил две гранаты и бутылку с горючей жидкостью, перепрыгивая через обломки досок, погнался за танком. Вскоре раздались два сильных взрыва...
      Рядом с собой из-под обломков я услышал голос телефониста: "Я тюльпан, я тюльпан..." Я раскидал тесины. Телефонист лежал на животе и разговаривал по телефону. Увидев меня, улыбнулся.
      - Связь цела, товарищ капитан. - Из щеки его сочилась кровь.
      - Соедини меня с Роговым.
      Я предупредил командира роты, чтобы он следил за своим левым флангом. Лейтенант ответил кратко:
      - Вижу.
      Вернулся Чертыханов, до неузнаваемости осунувшийся, с ввалившимися глазами, как всегда после глубокого потрясения. Встал на прежнее место. В такие моменты он утрачивал разговорчивость, и на мой вопросительный взгляд он лишь утвердительно кивнул головой. Потом добавил:
      - Танкисты отстреливались. Пришлось применить ответные меры...
      Из-под груды теса, расшвыривая обломки, выбирались бойцы, уже шутили, осознав, что уцелели:
      - Вот это накрыло!
      - Материал налицо, строгай и сколачивай гробик...
      От сарая остались лишь две стены на покосившихся столбах - достаточно легкой взрывной волны, чтобы их унесло...
      Позвонил Рогов, доложил, что немцы, до двух отделений, просачиваются слева по кустарникам, что они нащупывают разрыв в обороне и могут проникнуть в тыл. По голосу я определил, что лейтенант встревожен, он понимал опасность: если немцы ударят с тыла - беда.
      Я срочно вызвал старшего лейтенанта Чигинцева. Тот прибежал, гремя прогибающимися под шагами тесинами, прыгнул ко мне в окопчик...
      - Жив! - Схватив мою ладонь, Чигинцев сильно сдавил ее, как будто мы не виделись с ним неделю. - Дает он нам жару! - Стащив с головы пилотку, он вытер ею мокрый лоб. - Я все время был у минометчиков. Хорошо работают ребята. Только сдерживать приходится, терпения не хватает. - Оглядел поваленный сарай. - Вот треску, наверно, было, когда он вломился! А если бы по центру пропахал? - От волнения Чигинцев говорил и говорил, пока я его не прервал.
      - Возьмите резервный взвод и выдвиньтесь на левый фланг, - сказал я. Там пусто, и немцы могут зайти нам в тыл.
      - Понял. - Чигинцев накинул на взлохмаченные волосы пилотку, выпрыгнул из окопчика и побежал к штабу, где находился резервный взвод.
      Третий танк застрял на дороге с перебитой гусеницей. Поворачивая башню, он вел огонь в направлении оставшегося противотанкового орудия, установленного правее от дороги. Артиллеристы отвечали огнем, видно было, как снаряды ложились рядом с танком, даже отмечались прямые попадания, но поджечь танк не могли...
      Это сделал бронебойщик Иван Лемехов. Я видел, как он полз, таща за собой ружье, влево вдоль окопов. Остановился, взглянул на танк и опять пополз, пока не нащупал у танка уязвимое место и не поразил его. Когда Лемехов убедился, что танк действительно горит, он так же ползком вернулся в свой окопчик.
      Начало смеркаться. Еще один военный день, наперекрест простреленный, оглушенный взрывами, обожженный огнем, умирал. Скупо и жалко сочащийся свет иссякал, и вечерние тени, подобно темным бинтам, плотно ложились на раны земли.
      Уже в полной темноте к сараю пришел лейтенант Тропинин. Он привел связного, которого я еще днем посылал в дивизию с донесением. Голова бойца была небрежно забинтована: пока шел сюда, попал под минометный обстрел. Морщась от боли, он обессиленно опустился на груду теса. Посидев так с закрытыми глазами, он повторил то, что сообщил Тропинину: батальону приказано отступать в направлении Серпухова.
      - Дорога, по которой мы прибыли сюда, захвачена противником, - добавил связной.
      - Письменного приказа об отступлении нет. Что ты думаешь по этому поводу, комиссар? - спросил я появившегося Браслетова.
      - Думаю, обстановка сложилась так, что тут не до письменных распоряжений, - сказал он. - Успели передать устно - и на том спасибо. А если задержимся здесь до утра, от нас останется мокрое место.
      14
      Батальон снялся незаметно и бесшумно.
      Ветер утих. Начался моросящий, едва слышный дождик. Захлюпали под ногами свежие лужи. Темнота обступила со всех сторон, липкая, плотная, стесняющая движения, и люди угадывались лишь по шуму шагов, по неясным очертаниям, по голосам.
      Внезапно темнота эта затрепетала, отшатнулась, оттесняемая огнем. Загорелись три дома, должно быть, подожженные немцами, пробравшимися в город. Бревна, высушенные временем, вспыхнули, как порох, пылали, рассыпая по черному небу искры, дружно, с веселой яростью - пожар некому было гасить. Пламя властно обнимало пространство все шире и шире, расстилая по земле колеблющиеся красноватые полосы, и в их неверном зловещем свете заметно было, как по полю бродили немецкие солдаты, отыскивая раненых и убитых.
      По улице, в развевающихся знаменах огня, проскакали всадники. Они направились прямо к нам.
      - Немцы! - заорало сразу несколько голосов. Кто-то выстрелил, кто-то побежал в тень домов...
      - Стойте! - крикнул Чертыханов. - Свои! - Он кинулся навстречу передней лошади, осадил, повиснув на ее морде. - Сержант Мартынов! Окаянная голова! Думал, сковырнули тебя, как по нотам... Слезай, конник! - Он подергал сержанта за сапог.
      - Отстань, - сказал Мартынов сердито, но в голосе его тоже слышалась радость оттого, что вернулся к своим цел и невредим. - Где комбат?
      - Вот он, не видишь?
      Мартынов слез с лошади и, подойдя ко мне, произнес скупо:
      - Разведка поставленную задачу выполнила... - Помолчал немного, вглядываясь в меня. - Группа Куделина не вернулась, товарищ капитан?
      - Вернулась.
      Мартынов облегченно вздохнул и улыбнулся.
      - Разрешите доложить о действиях разведки. Я коротко...
      Мимо нас, спускаясь вниз к реке Тарусе, двигались роты красноармейцев. Дорогу им освещало зарево. Тени от идущих были уродливо удлиненные, черные, тревожные... Мартынов, склонив голову, обмотанную нечистой марлевой повязкой, некоторое время смотрел на эту молчаливую процессию, отходящую на восток, спросил:
      - Приказ был?
      - Да.
      Браслетов попросил сержанта:
      - Ну расскажи, расскажи... Где лошадей взял?
      - В направлении на Серпухов движется немецкая Пятьдесят вторая пехотная дивизия. Наш батальон вел бой с первым батальоном Сто восемьдесят первого пехотного полка. С малой артиллерией, с минометами. Танков немного, мы насчитали три.
      - Они приказали долго жить, - вставил Чертыханов хвастливо. Перещелкали их, как орехи.
      Мартынов скептически усмехнулся.
      - Уж не ты ли щелкал?
      - Нет, тебя дожидался...
      - Ну, ну, сержант, - торопил Браслетов. - Что дальше?..
      - Мы напали на обоз полка, растрепали его, захватили пленных, документы... Вот они. - Мартынов подбежал к бойцу, стоящему поодаль, держа под уздцы лошадь, взял у него кожаную сумку, такую же сумку снял с себя и все это передал мне. - Пленных привезти не удалось. Они погибли в перестрелке от своих же. Штабную машину сожгли. Оружие и лошадей забрали... - Помолчал, на лицо его лег красный отблеск пожара, темень залила глазницы. - Трое убитых, четверо раненых, товарищ капитан. Одного тяжелораненого оставили в деревне Сьяново у женщины, приказали ухаживать за ним.
      - Устал, сержант? - спросил Браслетов.
      Полные, круто вывернутые губы Мартынова разомкнула улыбка.
      - На войне усталых не бывает, товарищ комиссар. Не должно быть.
      - На войне кто устал - тот пропал, - добавил Чертыханов. - Как по нотам...
      Старший лейтенант Скнига, спускаясь по улице, еще издали увидел силуэты лошадей, подбежал.
      - Чьи кони? - спросил он взволнованно-радостным голосом. - Чьи кони? Кто хозяин?.. - Он обошел лошадь, похлопывая и поглаживая ее. Затем бросился к нам. - Комбат, откуда такие прекрасные кони?
      - Разведчики привели, - сказал я. - Понравились?
      - Еще бы! Сильные, как гусеничные тракторы. У меня двух лошадей подбило. Не дашь?..
      - Надо подумать. - Я переглянулся с Браслетовым.
      - У меня пушку не на чем таскать, честное слово, - настаивал Скнига.
      - Зачем таскать твои пушки, они танки пропускают, - сказал я. - Нас чуть не раздавило в сарае. Вот Чертыханов свидетель...
      - Так точно, если бы не посторонились немного, - подтвердил Прокофий.
      - А два других! - воскликнул старший лейтенант. - Они бы наделали вам дел!..
      - Ладно, уговорил, - ответил я. - Дадим. Как ты считаешь, сержант, не жалко отдавать?
      - Чего их жалеть? - ответил Мартынов. - На немцев работали, теперь пускай на нас поработают.
      Старший лейтенант Скнига выбрал двух лошадей покрупнее и повел их по улице в темноту; лошади, храпя, испуганно косились на зарево, на мелькание черных теней, в их крупных влажных глазах зажигались и гасли красные звезды.
      - Сержант, - сказал я, обращаясь к Мартынову; он обернулся ко мне широкой выпуклой грудью в расстегнутой шинели - лицо хмурое, затвердевшее от лишений, опасностей и усталости. - Тебе придется выдвинуться вперед и прощупать, что там. Как бы не попасть нам в руки немцев. - Чертыханов посветил фонариком, я взглянул на часы. - В двадцать три часа ты должен вернуться с результатами... Двигаться в направлении на Серпухов между дорогой Серпухов - Таруса и левым берегом Оки. Проверьте, какие населенные пункты заняты противником. В бой не вступать.
      - Понятно, товарищ капитан. - Мартынов подергал Чертыханова за рукав, отвел в сторонку. - У тебя курить есть? Дай на дорогу.
      - Две пачки хватит? - Прокофий порылся в сумке от противогаза, достал папиросы. - А хлебнуть хочешь?
      - Сейчас не надо, - ответил Мартынов. - Оставь мне немного на потом. Если вернусь...
      - А куда ты денешься? Возьми хоть шоколаду.
      Мартынов отодвинулся к разведчикам, находившимся возле лошадей. Вскоре всадники проплыли в отблесках зарева и, обгоняя колонну, исчезли в сумраке...
      15
      По левому берегу Оки горели села, все ближе подступая к Серпухову. По этим горящим селам можно было определить, как далеко вперед забрались немцы и как отстали мы.
      В совхозе, где вчера располагался штаб дивизии и где оставался наш медпункт, было пусто и глухо.
      - Может быть, укроемся от дождя-то? - спросил Чертыханов. - Ночь длинная, накупаемся еще.
      - Посвети, - сказал я.
      Прокофий включил фонарик, и я взглянул на часы: стрелки показывали 22.15. Мартынов должен вернуться через 45 минут, если все у него пройдет удачно. Если же он не появится к этому времени, мы не станем медлить и выступим в назначенный срок, выслав вперед другую группу разведчиков. Я приказал командирам рот подготовиться к трудному ночному маршу и, возможно, к ночному бою.
      Чертыханов вгляделся во тьму.
      - Кого я вижу! - воскликнул он. - Дядя Никифор! Где твоя карета скорой помощи?..
      Никифор приблизился к нам, большой, неповоротливый, на косматом лице, как вода сквозь камышовые заросли, поблескивали глаза.
      - Карета при мне, в исправности, - ответил Никифор озабоченно. Раненых много, товарищ капитан. Двенадцать человек. Лошаденка слабая, не стронет с места, а стронет - упадет посреди дороги. Надо что-то придумать, товарищ капитан, а то не довезем. Часть я пересадил в повозку к разведчикам. Но все равно тех, что остались, лошадь не дотянет.
      Чертыханов переспросил:
      - Двенадцать человек за весь день?
      - Если бы... - Никифор, помолчав, сокрушенно вздохнул. - Днем отправили на двух машинах в Серпухов. Двадцать четыре человека. Одну Нина сопровождает, вторую - Катька, новенькая сестра. Обратную дорогу немец заслонил.
      Я почувствовал, как что-то тяжелое, все время мучительно давившее душу, отлегло, прикрыл глаза и улыбнулся: Нина вовремя вырвалась из западни и не испытает всех сложностей предстоящего перехода... Я сказал Никифору:
      - Разыщите телеги, сбрую, вернутся разведчики - возьмете у них лошадей. На гладкую дорогу не рассчитывайте.
      - Какая уж тут гладкая, - проворчал Никифор. - Темень, дождь... - Он не уходил, переминаясь с ноги на ногу. - Вернутся ли разведчики - вопрос, товарищ капитан. А тут неподалеку я отыскал конюшню, в ней четыре коня. Два жеребца, молодая кобылка и четвертая жеребая... Правда, сторож при них имеется, старик. Но мы с ним как-нибудь справимся... поладим. Тяжелую кобылу оставили бы...
      - Забирайте, - сказал я. Никифор от радости задохнулся.
      - Вот это дело! Это мы быстро... - Он побежал в темноту, в сторону конюшни, звучно шлепая по лужам.
      - Обрадовался, - сказал Чертыханов, усмехаясь. - Точно ему шапку золота насыпали... - Мокрое от дождя лицо его поблескивало.
      Разведчики в назначенное время не вернулись. Батальон выступил уплотненной колонной по проселочной дороге, пролегавшей вдоль левого берега Оки.
      Тучи, нависшие над низиной, были обильно пропитаны тревожной краснотой пожарищ. Они текли над головами, рыхлыми комьями с подкрашенными боками сваливались в черную бездну за рекой. Бойцы с молчаливой опаской озирались по сторонам, оскользаясь, плотнее жались друг к другу, понимали: если не вырвемся из ловушки ночью, утром нас могут прихлопнуть. Дождь не переставал сыпаться, мелкий и въедливый, намокшая одежда, отяжелев, давила книзу. Лужи, отражая зарева, казались зажженными изнутри. Лошади, похрапывая, огибали их стороной. Вода раскалывалась под копытами с резким звоном, шумно плескалась под колесами, и старший лейтенант Скнига, обернувшись к лошадям, взмахнул перчаткой.
      - Тихо, черти!..
      И вдруг одна из них заржала призывно и жалобно, и ржание это долго звучало в мокрой тиши над батальоном.
      - Не иначе, как родной дух учуяла, - отметил Чертыханов. - Должно, немцы близко...
      Старший лейтенант Скнига со своими артиллеристами, с оставшейся пушкой шел рядом со мной впереди колонны.
      - Ты промок, комбат? - спросил он меня.
      - Промок.
      - И я. До костей. Стеганка никуда не годится. Как льдом всего обложило. Заболею, наверно, - вдруг пожаловался он детски беспомощным голосом. Чертыханов гулко фыркнул. Я тоже рассмеялся.
      - Бой начнется - выздоровеешь.
      - Теперь я уж не боец. - Он горестно вздохнул. - Нет, не боец. Я себя изучил наизусть. Лекарство принять бы какое против простуды.
      За короткое время я узнал этого громадного и шумного человека и сейчас догадывался, к чему он клонит.
      - Налей-ка нам, Прокофий, - попросил я Чертыханова. Скнига с горячностью запротестовал:
      - Мне нельзя в такой момент. Ни в коем случае!
      Прокофий отвинтил пробку своей фляги. Старший лейтенант с большим принуждением взял стопку.
      - Может, действительно, поможет...
      - Плохой ты актер, Степан, - сказал я. - Пей. Будь здоров.
      Старший лейтенант, чуть запрокинув голову, плеснул в рот коньяк, громко крякнул, встряхнув плечами, обернулся к Чертыханову.
      - Прошу повторить! - И опять ощутимо разнесся пахучий аромат.
      - Полегчало? - спросил я Скнигу.
      - Порядок! Голова, как небо от туч, очистилась от мрачных мыслей...
      Слева от нас и чуть впереди, там, где розовым веером разметнулось зарево, рокотали разрывы, и неохотно, через отмеренные промежутки, взлетала ввысь ракета, одинокая, заблудившаяся в этом дождливом мраке, плавно описывала дугу и гасла, теряя искры.
      ...Родное мое Подмосковье! Звонкий белоствольный хоровод зеленых рощ и перелесков в тончайших запахах весеннего цветения. Медленное течение вод сквозь ладный строй бронзовых сосен, освещенных косыми лучами солнца. Ломкий и восторженный вскрик ветром мчащегося по склонам жеребенка. Жаркая метель листопада над чащами березняка и осинника. Протяжная и чуть грустная девичья песня, уносящаяся во все концы света на крыльях журавлиных клиньев, проплывающих в высоком и студеном небе. Краса моей стороны, Подмосковье, незатухающая боль души моей, прости! Вместо ясных утренних зорь стоят над тобой кровавые зарева пожарищ. Прости нас!
      Часа через полтора после того, как мы покинули совхоз и прошли километров шесть пути, нас встретили разведчики сержанта Мартынова. Я только что подумал о нем с тоскливым беспокойством: не случилось ли чего?.. Мартынов вел коня на поводу.
      - Это вы, товарищ капитан? - спросил он, придвинувшись ко мне вплотную, вглядываясь в лицо. Я обнял его, не скрывая радости. Присутствие этого скупого на слова парня вселяло в меня веру в лучший исход.
      - Ты ранен? - спросил я.
      - Здоров. - Мартынов был мокрый, полы шинели заткнуты за ремень. Повязка на голове тоже намокла от дождя и сползла на ухо. - В седле пассажир. Вернее, пассажирка.
      На лошади сидела темная, бесформенная и неподвижная фигура.
      - Кто это?
      - Сейчас доложу... - Мартынов, двигаясь рядом, держал лошадь под уздцы. Разведчики, не слезая с коней, ехали рядом. - Скоро нам попадется деревня Гуреево, - заговорил Мартынов. - Она пуста, немцы почему-то ее не заняли. А дальше село Волновое, стоит на большаке. От Гуреева до него километров шесть... Там полно немцев. Такое впечатление, товарищ капитан, будто немцы остановились тут лишь на ночлег, чтобы завтра двинуться дальше, на Серпухов... Я обошел пешком вокруг всего села, по огородам. Извозился, как черт! Женщину, что в седле, встретил на огороде. Ее зовут Дашей. Я ее взял специально, чтобы вы сами расспросили.
      Я поотстал, равняясь с всадницей. Лица ее я не видел: голова была замотана платками, с плеч свисал грубый брезентовый плащ, дождь стучал по нему, как по жести, струйками стекая под ноги лошади.
      - Добрый вечер, Даша! - Она оттянула ото рта платок, повернула голову, но ничего не сказала, лишь поглядела на меня сверху вниз. - Когда немцы заняли село?
      - Перед вечером уж. Только они расположились, стало темнеть.
      - Где расположились?
      - А в избах. Хозяевам велели уйти, особенно если с ребятишками, чтобы ночью не кричали да спать не мешали. Старух на печки позагоняли.
      - Куда же ушли хозяева?
      - Кто куда. Кто в хлев, кто в баню, кто в погреб.
      - Танков у немцев много?
      - Я видела четыре.
      - Где стоят?
      - Возле сельсовета. Там же и легковые машины, и грузовики, и мотоциклы... Сельсовет офицеры заняли, наверное, штабные. Телефонисты провода тянули туда...
      - Вы можете, Даша, начертить, как приблизительно расположено ваше село? В каком месте находится сельсовет, где стоят танки...
      Женщина, склонившись набок, протянула мне руки - ей, должно быть, надоело сидеть в седле. Чертыханов и Мартынов, опередив меня, осторожно сняли ее с лошади. Батальон на некоторое время приостановился. Мы накрылись брезентом. Чертыханов включил фонарь, я подставил планшет, и Даша, взяв мокрыми пальцами карандаш, начертила линии улиц, проулков, место расположения сельсовета. Мартынов указал, где находятся часовые, боевое охранение. Старший лейтенант Скнига предложил с веселым азартом:
      - Я выдвинусь со своей пушкой вперед и ударю по сельсовету. Для начала. Это будет весьма внушительно.
      - Прежде чем ударить, до него еще нужно добраться, - сказал я.
      - И доберусь и ударю! - повторил Скнига.
      - Спасибо, Даша, за помощь, - сказал я женщине и посветил ей в лицо фонариком. Она сощурилась от света, на бровях, на ресницах зажглись капельки дождя, блеснули в улыбке зубы, обозначилась ямка на тугой щеке. - Вас водрузить опять в седло? - спросил я шутливо.
      - Нет уж! - запротестовала она. - Ноги онемели от этого седла, сроду не ездила. Колени дождем исхлестало. Пешком пойду.
      Я послал связных за командирами рот.
      Сержант Мартынов повел роты в обход Гуреева. Мы перебрались вброд через овражек, наполненный водой, за оврагом начинался невысокий кустарник...
      Пожары утихали, прибитые дождем, зарева меркли, и небо наваливалось на плечи глухой и тяжелой чернотой. Земли не было видно, ноги утопали в хлюпающей от шагов грязи.
      Я повернулся и, двигаясь спиной вперед, взглянул на батальон. Его не было видно, пропадал в мокрой темени. Я был уверен, что про него сейчас никто, кроме нас самих, не знал, - где он, жив ли или уже смят врагом, как десятки таких же.
      - Атаковать будем с двух сторон, - сказал я. - Одной ротой, третьей, прямо в лоб. Двумя ротами, первой и второй, - слева, обложив село во всю его длину. Постараемся подобраться к селу как можно ближе... Разведчикам снять часовых. С первой ротой идет комиссар Браслетов, с третьей ротой старший лейтенант Чигинцев, я иду со второй ротой... Твоя пушка, - обратился к старшему лейтенанту Скниге, - движется вдоль села слева, остановишься напротив выезда. Это место тебе покажет Даша.
      Скнига приподнял руку, из раструба перчатки вылилась вода.
      - Готов!
      - Сразу же после сигнала - красная и зеленая ракета - ты откроешь огонь вдоль выезда, он ведет прямо к сельсовету. Но после того, как бойцы ворвутся в село, огонь прекратить, чтобы своих не задеть.
      - Понятно, - отозвался Скнига.
      - Подобрать опытных бойцов, - приказал я. - Вооружить их бутылками с зажигательной смесью и противотанковыми гранатами.
      - Разрешите, товарищ капитан, я подберу такую группу? - вызвался Чертыханов.
      - Разрешаю, - сказал я. - К Волновому подойдем приблизительно в час тридцать. Готовьтесь, товарищи...
      Командиры разошлись. Колонна, ворочаясь в темени, продолжала двигаться, невидимая, громоздкая и страшная.
      Отдавая распоряжения, какие положены в создавшейся обстановке, я несколько раз останавливался, чтобы передохнуть, унять охватившую меня дрожь, знакомую, радостную и тревожную, являвшуюся в моменты решений рискованных и опасных.
      Мы приближались к Волновому. Увел своих разведчиков сержант Мартынов, ушел вперед, в ночь, со своей группой бойцов ефрейтор Чертыханов. Расставаясь, он сказал неунывающим, лукавым голосом:
      - До скорой встречи, товарищ капитан!
      Сворачивая влево, повел свою роту в обход села лейтенант Рогов. Вместе с ним ушел комиссар Браслетов. Под ногами чавкала жижа, звучно, со всплесками, и в душу невольно закрадывалось опасение, что немцы обнаружат наше приближение; была надежда: шаги приглушались шумом дождя и расстоянием...
      - Здесь, - сказала Даша и остановилась. - Это дорога... - Она стала оглядываться, распознавая знакомые предметы. - Вон ветла стоит, видите? Она растет на дороге.
      Ни ветлы, ни дороги я не различал. Только оступившись в глубокую колею, налитую водой, понял, что перед нами действительно дорога. В той стороне, где лежало село, было темно и тихо, лишь черноту неба бесшумно прочертили трассирующие пули, скачками взбираясь все выше, выше, оставляя пунктирный ворсистый след.
      - До села отсюда далеко? - спросил я Дашу.
      - Около километра, - ответила она, подумав. - Нет, пожалуй, и того меньше.
      - Надо придвинуться как можно ближе, - сказал я Астапову, усилием воли усмиряя дрожь. - А то далеко придется бежать...
      - Да, далековато, - согласился командир роты.
      Мы прошли еще метров двести.
      Село уже угадывалось вблизи, немое, притаившееся. Уже слышался словно отсыревший, простуженный лай собак.
      - Дальше не пойду, - сказал старший лейтенант Скнига, вытирая перчаткой мокрое лицо; его артиллеристы уже разворачивали пушку. - Если понадобится подскочу ближе...
      Было ясно, что батальон подобрался к селу незамеченным. Я взглянул на светящиеся стрелки часов - два часа ночи. Немцы, с боями покрыв большое расстояние днем, устали от нелегкого марша, от непогоды. Они спали. И нам предстояло нагрянуть на них со всей силой, на какую мы были способны. Мы ждали сигнала.
      Ждали, как мне казалось, целую вечность с нетерпением, доводящим до отчаяния... "Мама, помоги!" - вдруг непрошено вырвалась мольба...
      Вскоре в селе, в правом его конце, хлопнули выстрелы - два одиночных и одна автоматная очередь. Взлетела красная ракета, озарила примолкнувшее во тьме село.
      Бойцы сразу же, не дожидаясь второй ракеты, кинулись в село. Спотыкались, падали, снова вскакивали...
      В небо взмыла и зеленая ракета.
      - Огонь! - рявкнул старший лейтенант Скнига. - Огонь!
      Юрким лисьим хвостом взмахнуло пламя на конце ствола. Еще залп, еще...
      Я тоже бежал к селу, перелез через изгородь и огородом, по тропе - к проулку, прислушиваясь к бою.
      Бой занялся сразу, как пожар, расплеснулся, охватывая все село. Винтовочные, автоматные и пулеметные выстрелы, стучавшие неумолчно, глушились взрывами гранат. Гранаты кидали беспорядочно, не жалея... Потом один за другим прогрохотали два взрыва огромной мощи, и потрясенное село будто на короткий миг отделилось от земли. И тут же, точно молния, ударившая снизу вверх, метнулся с вулканическим ревом огонь. Раздался еще один взрыв такой же силы и с такой же ослепительной вспышкой. Темнота металась, разрываемая в клочья.
      Связные, идущие впереди меня, отыскали калитку, и мы вышли в проулок.
      Я выглянул на улицу. По ней текло густой красной рекой пламя. Огонь вихрился, взвиваясь ввысь, и лизал нависшие тучи. В огне и в дыму перебегали, стреляя на ходу, бойцы. Метались немцы, полураздетые и ошалелые, некоторые отстреливались, отчаянно, наугад.
      Грохот взрывов и стрельба приближались к центру села, к сельсовету. Густая, едкая копоть, прибиваемая дождем, стлалась понизу, удушающей горечью теснила грудь.
      Около сельсовета догорали, исходя чадом, танки с лопнувшими от взрыва снарядов боками, с отброшенными башнями, с исковерканными орудиями. Дымились грузовики, в кузовах тлело какое-то имущество, прикрытое брезентом... Площадь полыхала огнем: были подожжены бензовозы, цистерны с горючим для танков. Горючее расплылось по земле, протекло в пруд и на воде пылало рыжими танцующими языками. Стены сельсовета потрескивали, готовые вот-вот заняться. А вокруг - на земле, на дорожке, на крыльце - валялись убитые немецкие офицеры и солдаты в расстегнутых кителях или в шинелях внакидку - во что успели одеться.
      Слева, в дальнем конце села, не утихала трескотня автоматов и пулеметов, - рота лейтенанта Рогова вела бой с боевым охранением, тесня его к Оке...
      На площадь к сельсовету прибежал лейтенант Прозоровский. Лицо искажено страхом, смешанным с неосознанным чувством радости, - побывал в бою и остался живым. Даже не ранен.
      - Товарищ капитан, - крикнул он, подбежав ко мне, - где артиллерия? Артиллерия нужна!.. Немцев не можем вышибить. В магазине засели. Командир роты послал за артиллерией!
      Из проулка на рысях к сельсовету подкатил старший лейтенант Скнига.
      - Нужна твоя помощь.
      - Всегда готов! - отозвался Скнига.
      - Веди, - сказал я Прозоровскому.
      Мы прошли мимо пылающей лужи; лошади, озираясь на огонь, пританцовывали и дрожали. Затем обогнули небольшой пруд. Отражая пламя, он, казалось, до краев был налит красной водой.
      Неподалеку от пруда из кирпичного здания магазина немцы вели огонь... Красноармейцы залегли, укрываясь за ближайшие избы.
      Нас встретил старший лейтенант Астапов и, кивнув на магазин, проговорил с удивлением:
      - Целое село захватили, а тут маленький орешек - и прыгаем вон сколько времени. - Он усмехнулся. - Знаете, что они нам только что кричали? "Рус, сдавайся!" Ну, не идиоты?..
      - Сейчас мы им покажем "Рус, сдавайся!", - весело сказал Скнига и, обратившись к артиллеристам, скомандовал: - Дайте-ка разочка три... Цельтесь по окнам.
      После третьего выстрела рухнул край крыши. Из окон повалили дым и пыль. Пулеметы смолкли, и к магазину побежал, размахивая пистолетом и крича, лейтенант Прозоровский. За ним, по привычке пригибаясь, кинулись красноармейцы.
      В черном провале показался немец с поднятыми руками, с непокрытой головой, в расстегнутой шинели. Переступил порог, подталкиваемый идущими сзади. Пленные столпились на открытой и широкой площадке крыльца, поддерживая раненых.
      Бой в селе закончился. Лишь слева, где наступала первая рота, грозно бил пулемет.
      По улицам, в зыбких тенях догорающих огней, от избы к избе перебегали красноармейцы, заглядывали в уцелевшие машины, осматривали убитых, вынимая из карманов документы.
      - Имейте в виду, старший лейтенант, это было только начало боя. Завтра начнется самый главный, - сказал я.
      - Само собой понятно, - отозвался Астапов. - Немцы не смирятся с таким поражением и с такой потерей. От села до Серпухова рукой подать. Понимаю, товарищ капитан.
      - Надо готовиться к обороне, - приказал я. - Часть людей пусть отдыхает, остальных заставьте работать.
      - Все сделаю, товарищ капитан.
      - Подсчитайте свои потери. Для раненых займите избу попросторней. И раненым немцам окажите помощь. Потом приходите в сельсовет.
      Я послал связных за командирами рот, за комиссаром, за Чигинцевым и Тропининым. Взглянув на часы, поразился: они показывали 3.30. Мне думалось, что бой длился какие-нибудь минуты. На самом деле он занял около двух часов... Я пошел мимо пруда к площади. Беспокойство мое все возрастало. Враг не простит нам такой дерзости и завтра постарается отыграться. А у нас боеприпасы на исходе, питания нет, люди устали от марша, от боев и от недосыпания. И где мы сейчас находимся - рядом свои или мы по-прежнему в окружении?
      Дождик все сыпался, мелкий и спорый, холодные струйки стекали по спине между лопатками, вызывая дрожь, сырая шинель давила на плечи.
      Услышав за спиной тяжелый, чавкающий топот, я обернулся: это был Чертыханов.
      - Товарищ капитан! - Лицо его расплылось в улыбке. - Ваше задание выполнено! - Грязный, мокрый, он едва держался на ногах от усталости, от напряжения и перенесенных опасностей, но старался казаться, как всегда, бодрым и неунывающим... Кроме своего автомата, на нем висело еще два немецких, по бокам - увесистые гранаты, в кармане - бутылка с горючей жидкостью. От встречи с Прокофием душа моя как будто оттаяла, стало теплее.
      - А мы, товарищ капитан, кое на что еще годимся, - немножко хвастливо сказал Чертыханов.
      Мы вышли на площадь. Горючее в пруду уже погасло, а на земле еще догорало небольшими островками. В воздухе черной метелью носилась копоть, мокрая, оседала на лица, на плечи.
      Я вошел в помещение сельсовета. Прокофий включил фонарь. Негустой и тонкий луч пробежал по лавкам, по столу, скользнул по углам. На полу лежали убитые немецкие офицеры, валялись полевые сумки, бумаги, карты, к порогу была отброшена рация. Чертыханов направил луч фонаря вверх, нашел лампу с разбитым стеклом и зажег ее. Фитилек горел тускло и неуверенно. При свете как бы ощутимее запахло дымом, кислым и приторным. Стекла вылетели вместе с рамами, стол расколот надвое, скамьи валялись вверх ножками, а из печки взрывной волной вырвало несколько кирпичей, они еще хранили тепло: печь на ночь натопили, грели чайник, он остался целым, полным теплого кофе...
      Бойцы вынесли из помещения убитых. Бумаги, сумки, карты собрали, и я ждал, когда прибудет лейтенант Тропинин, чтобы просмотреть документы.
      Первыми пришли командир третьей роты Кащанов и старший лейтенант Чигинцев. Потом появились Астапов и Скнига. Подъехал со своим обозом лейтенант Тропинин. Последними пришли лейтенант Рогов и комиссар Браслетов. За ними привели группу пленных.
      Я приказал разыскать сержанта Мартынова.
      Чертыханов нашел коробку со свечами и, расставив их на столе рядком, зажег. Стало светло.
      - Занавесьте окна, - сказал я. Их кое-как заткнули валявшимися на полу шинелями, мешками, заставили досками.
      - Бойцы наши вели себя геройски. Будем представлять к награде. Как ты считаешь, комбат? - спросил Браслетов.
      - Обязательно. Составь список. А когда будешь писать бумаги для награждения, не забудь учесть предыдущие бои: в лесу с парашютистами и под Тарусой.
      - Сделаю, - ответил Браслетов. Он взял со стола две свечи, поставил их на подоконник, аккуратно разложил лист бумаги, но писать не стал, с беспокойством потер лоб. - Список составить успеем... - Вернулся к столу, сел. - Как закрепиться здесь прочнее, вот о чем надо думать в первую очередь.
      В комнату, пригибаясь, чтобы не удариться головой о косяк двери, широко шагнул через порог сержант Мартынов. На голове белела свежая повязка.
      - Вот он, герой, - сказал я Браслетову. - С него и начинай список.
      - Не знаю, герой я или не герой, но в своем деле кое-что смыслю, ответил Мартынов. - Вызывали, товарищ капитан?
      - Что это, новая прибавилась? - спросил я, указывая на повязку.
      - Старую перевязали.
      - Отдыхать не придется, сержант, - сказал я ему.
      Туго сведя брови, Мартынов мрачно посмотрел на меня, на командиров, сидящих за столом, а в уголках его губ теплилась улыбка.
      - Во время боя вызывают не для того, чтобы предлагать отдых.
      - У нас нет связи со своими, - сказал я. - И далеко ли отсюда наши войска, не знаем. А нам во что бы то ни стало надо связаться с ближайшей от нас частью.
      - Когда нужно выехать? - спросил Мартынов.
      - Сейчас же.
      16
      Как выяснилось, ночным налетом наш батальон разгромил два батальона пехотного полка "Гауптман". По предварительным подсчетам, было убито более двухсот солдат и офицеров. Тридцать семь человек захвачено в плен. Среди пленных находился и командир первого батальона капитан Непелинг. Я приказал привести его. Я любил разговаривать с пленными. Мне хотелось разгадать тайны чужой души, такой жестокой и равнодушной к страданиям других.
      Немец смело вошел в комнату, высокий, худощавый, сильный; на удлиненном лице длинный, чуть искривленный нос, под белесыми бровями блестели небольшие черные глаза; левый глаз и щека заплыли синяком от удара каким-то предметом - очевидно, при взрыве гранаты; на костистых плечах болталась шинель внакидку, под шинелью белели нижняя рубашка и трикотажные кальсоны; продолговатые ступни ног стыли на холодном полу.
      Находившиеся в помещении бойцы и командиры заулыбались при виде командира батальона в столь некомандирской форме. Я кивнул Тропинину, чтобы он переводил.
      - Что за вид у вас? - спросил я немца строго, точно делал ему выговор.
      Капитан уловил мою иронию, губы его горько покривились от улыбки.
      - Вы неучтиво и не вовремя подняли меня с постели.
      - Разве вас так еще не подымали?
      - Никто и никогда, - заявил капитан, переступая босыми ногами.
      - Вы простудитесь, - сказал я с той же скрытой иронией. - Наденьте сапоги... Прокофий, принеси ему какие-нибудь...
      - Мои сапоги здесь. - Немец кивнул на перегородку. - Я спал там. Позвольте, я их найду... - Он скрылся за перегородкой, и, пока обувался и одевался, лейтенант Тропинин, просматривая бумаги, разложенные на столе, обратил наше внимание на одну из них.
      - Послушайте, что они пишут, - сказал он, смеясь. - Это наставление о том, как немцам держать себя в России. Слушайте... Пункт номер восемь: "Не разговаривайте, а действуйте. Русского вам никогда не "переговорить" и не убедить словами. Говорить он умеет лучше, чем вы, ибо он природный диалектик и унаследовал склонность к философствованию. Меньше слов и дебатов. Главное - действовать. Русскому импонирует только действие. Русские всегда хотят быть массой, которой управляют. Так они воспримут и приход немцев, ибо этот приход отвечает их желанию: "приходите и владейте нами".
      Слушая, мы улыбались, переглядываясь, а когда Тропинин прочитал последнюю фразу, разразился хохот.
      - Интересно, - спросил я, - что же дальше?..
      Тропинин пододвинулся поближе к свече.
      - "Поэтому у русских не должно создаваться впечатления, будто вы колеблетесь. Вы должны быть людьми дела. Тогда русский охотно подчинится вам. Не применяйте здесь никаких немецких масштабов и не вводите немецких обычаев, забудьте все немецкое, кроме самой Германии...
      Только наша воля должна быть решающей, однако эта воля должна быть направлена на выполнение больших задач. Только в таком случае она будет нравственна и в своей жестокости. Держитесь подальше от русских, они не немцы, а славяне. Не устраивайте попоек с русскими. Не вступайте в связи с женщинами подчиненных вам предприятий. Если вы опуститесь до их уровня, то потеряете свой авторитет в глазах русских.
      Остерегайтесь русской интеллигенции, как эмигрантской, так и новой, советской. Эта интеллигенция обманывает, она ни на что не способна, однако обладает особым обаянием и искусством влиять на характер немца. Этим свойством обладает и русский мужчина и еще в большей степени русская женщина... Не заражайтесь коммунистическим духом. Русская молодежь на протяжении двух десятилетий воспитывалась в коммунистическом духе. Ей незнакомо иное воспитание. Мы не хотим обращать русских на путь национал-социализма, мы хотим только сделать их орудием в наших руках. Вы должны покорить молодежь, указывая ей ее задачи, энергично взяться за нее и беспощадно наказывать, если она саботирует или не выполняет этих задач..."
      Капитан Непелинг появился из-за перегородки уже в кителе, в брюках и в сапогах, сразу стал с виду страшней и опасней - форма придала ему что-то хищное и беспощадное.
      - Вы знакомы с этой инструкцией? - Я показал ему брошюру.
      Он взял ее в руки, мельком взглянул и небрежно швырнул на стол.
      - Она рассчитана на ограниченных людей. Я не придаю этому значения. В этой инструкции, как и в других таких же, много вранья. Я в этом убедился, как только прибыл сюда.
      - Откуда прибыли? - спросил я. - Оттуда, где вас не смели тревожить по ночам?
      Немец пошевелил жесткими губами.
      - Да, я из рая. У нас, немецких офицеров, война разделена на два полюса - на рай и на ад. Рай - это западный фронт: Франция, Бельгия, Голландия. Ад - фронт восточный, Россия... Я попал в ад.
      - Если определять ад по Данте, - сказал я, - то вы - я имею в виду немецкие войска - находитесь лишь на первых кругах. У вас еще все впереди.
      Капитан Непелинг взглянул на Тропинина, попросил разрешения задать мне вопрос. Я кивнул.
      - Много ли ваших войск наступало на это село?
      - Батальон, - ответил я. - Неполного состава.
      Немец не поверил. Он обиженно и высокомерно вскинул подбородок.
      - Не может быть. Странно. Я думал больше... Черт бы ее побрал, нашу беспечность, великодушие и самонадеянность! Глупо попасть в плен, находясь у самой цели.
      - Вы имеете в виду Москву?
      - Конечно.
      - Вы уверены, что захватите ее?
      - Конечно.
      Командиры, сидящие за столом, заговорили все сразу, возмущенно, с ненавистью. А старший лейтенант Чигинцев, с презрением глядя на капитана в упор, выругался.
      - Эх, врезать бы ему с размаха... По-другому заговорил бы. Ишь как держится, форс показывает, ногу выставил. Паразит!..
      - Умерь свой пыл, старший лейтенант, - сказал я Чигинцеву.
      Капитан Непелинг немного испугался.
      - Господам офицерам не понравилось мое заявление. Это вполне естественно, это понятно. Но у войны свои законы, они диктуют свою волю, и этой воле, хотите вы или не хотите, придется подчиниться. Москва скоро будет в наших руках. Очень скоро. Еще одно усилие, один рывок. - Немец увлекался, забыв, где находится. - Наши войска накапливают большие силы. И всякое сопротивление с вашей стороны будет смято нашим железным тараном. Сопротивление бесполезно!..
      - Рус, сдавайся?! - весело воскликнул я, и все мы дружно рассмеялись, а немец, как бы протрезвев, осознав свое положение, замолчал, испуганно и отчужденно оглядывая нас.
      - Спросите, Володя, - обратился я к Тропинину, - где находятся сейчас другие подразделения и части дивизии. В каких населенных пунктах. Пусть он покажет на карте. И много ли у них танков.
      Тропинин перевел. Немец, чуть сощурив белесые ресницы, поджав губы, долго вглядывался в меня.
      - А если я не скажу, вы станете меня пытать? Но я слышал, что русские пленных не пытают.
      - Русские не пытают, - подтвердил я. - В отличие от вас, фашистов. Но все-таки: где и какие части расположены вокруг?
      Немец вдруг пристукнул каблуками.
      - Не могу сказать в точности. Войска наступали поспешно, и чувствовался беспорядок. По плану мы завтра должны были войти на дорогу Москва - Тула и овладеть городом Серпухов. - Он помолчал немного, оглядывая нас со снисходительной усмешкой. - Если тут действительно один батальон, то вы долго не удержитесь. Танков у нас в избытке...
      Нам стал надоедать этот хвастливый немец. Браслетов сказал, подымаясь из-за стола:
      - Хватит возиться с ним. Пусть уведут.
      Мы вышли на улицу. Дождь перестал, темнота заметно редела.
      Подъехали разведчики. Ввалившиеся бока лошадей были мокры, ноги забрызганы грязью, хвосты слиплись. Сержант Мартынов, сойдя на землю, бросил поводья Пете Куделину и подошел ко мне.
      - Задание выполнено, товарищ капитан, - сказал он кратко.
      - Кого ты видел?
      - До командира полка дошел. Он при мне связался с командиром дивизии. Я все объяснил. Приказано срочно переправить пленных и захваченные документы в дивизию.
      - А где связисты?
      - Скоро прибудут. Провод тянут... - Помолчав немного, сказал негромко и как бы смущенно: - Жена ваша вернулась с нами.
      - Нина?! - Я схватил его за отвороты шинели и даже встряхнул. - Где ты ее нашел?
      - Она искала наш батальон, справлялась в штабе дивизии. Когда услышала, что я и мои разведчики неподалеку, в полку, немедленно прибежала. Обрадовалась так, что даже расплакалась. Расцеловала всех...
      "Ведь мы можем отсюда и не выйти", - с тоской подумал я и спросил:
      - Зачем ты ее взял?
      - Попробуйте не взять! Вы ее больше знаете. Спрашивала про вас: живы ли, не ранены ли?.. Она молодец, в седле сидит крепко...
      - Где она сейчас?
      - К Никифору пошла. - Мартынов отвернул лицо, чтобы скрыть улыбку. Наверно, побоялась сразу показаться вам на глаза. Мы можем быть свободными пока?
      - Да, я позову, если понадобишься...
      Мартынов, тяжело переставляя ноги, подступил к Чертыханову и помахал разведчикам, подзывая их к себе.
      Санитары укладывали на повозки раненых. Нина меняла повязку на плече красноармейца, когда я подошел. Она заметила меня, но не обернулась. Только пальцы, разматывающие бинты, на секунду приостановились. Она знала, что я недоволен ее возвращением, что я наблюдаю за ней со скрытым беспокойством и осуждением.
      - Зачем ты приехала? - спросил я тихо.
      - Здесь мое подразделение, - ответила она. - Ты здесь. Я не хочу, чтобы меня считали дезертиром...
      Я отошел, бесполезно было что-либо говорить ей в этот момент: не согласится, не примет моих доводов, не отступится от своего решения. Было горько, страшно за нее и в то же время я ощутил, как в грудь хлынула теплота, до щемящей боли обожгла сердце: Нина опять со мной! Быть может, в самую тяжелую минуту жизни мы будем рядом. Она со мной, мой товарищ...
      Неподалеку от села в утренней сумеречной мгле взлетали неяркие ракеты. Они таяли в вышине, не осветив землю.
      17
      С рассветом остатки разбитых и бежавших в сторону Оки немецких батальонов, сгруппировавшись, предприняли атаку, чтобы вернуть село. Они даже зацепились за крайние дворы, но были отброшены и попыток наступать больше не делали.
      Наши роты легли в оборону. Бойцы, наскоро позавтракав, - повара сварили каши невпроворот, бухнули в нее мясные консервы, найденные в немецких машинах, - рыли за огородами траншеи, охватывая село полукругом. Опять окопы!.. Сколько таких окопов осталось позади. Лицо земли, сплошь испещренное шрамами. Вот и еще один шрам появится: неустанная, прилежная лопатка красноармейца перепашет и это место...
      Проходя вдоль улицы, Чертыханов считал уцелевшие машины: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать... В кабине одного грузовика сидел, уронив голову на руль, убитый шофер. Чертыханов вытащил его из кабины и положил на землю. Я сел за руль и нажал на стартер. Мотор заработал. Я проехал немного вдоль улицы и остановился.
      - Исправная машина, - сказал я Браслетову. - Мощная.
      - Их надо переправить к своим. - Браслетов обходил и осматривал каждый грузовик. - Это же целое состояние!
      - А как ты их переправишь? Кто поведет? По такой дороге - до первой канавы...
      - Пускай пришлют людей, тягачи, тракторы. - Браслетов все более возмущался, ему еще ни разу не приходилось видеть столько захваченных машин. - Не отдавать же их обратно немцам!
      - Отдадим, - сказал я.
      Браслетов остановился, недоуменно глядя на меня, дуги бровей приподнялись под козырек фуражки.
      Чертыханов проговорил, успокаивая его:
      - Не волнуйтесь, товарищ комиссар, положитесь на меня, я знаю, куда их отправить. Очень надежное место: машины, как и танки, отлично горят... Браслетов, круто повернувшись, так грозно взглянул на Чертыханова, что тот невольно приложил ладонь к пилотке. - Виноват, товарищ комиссар.
      С огорода по скользкой тропе от погребицы медленно двигалась пожилая женщина. За ней тащились, передвигая ноги в тяжелых высоких калошах, двое ребятишек. Женщина отворила калитку, обошла, крестясь и шевеля губами, убитого, валявшегося у забора, и еще издали взмолилась стонущим и протяжным голосом:
      - Сыночки, родимые... - Голова ее была замотана платком. Лицо казалось темным от невыплаканного горя. - Господи, беда-то какая!.. Не уходите от нас. Не бросайте. Грех вам будет, если покинете. - Она схватила рукав моей шинели. - Сыночки, родимые, не покидайте. Детишек не покидайте...
      Я представил на ее месте мою мать, и по сердцу остро, как лезвием, резанула боль. Мать вот так же умоляла бы не покидать.
      Чертыханов с усилием оторвал от меня женщину, обнял ее за плечи и, уговаривая, отвел к крылечку.
      Здесь меня нашел Петя Куделин. Еще не добежав до нас, он крикнул срывающимся тоненьким голосом:
      - Товарищ капитан! Скорее в штаб. Вас вызывают к телефону.
      Я взглянул на Браслетова.
      - Наверно, Ардынов.
      - Узнали наконец. Дошло.
      - Скажу наперед, что он мне заявит: "Держись, капитан, до последнего. Поможем".
      Браслетов развел руками.
      - А что ему еще остается?
      Мы поспешили к сельсовету. Я был рад тому, что весть о захвате Волнового долетела до штаба армии: там наверняка предпримут все, чтобы мы смогли удержать село за собой. Чем ближе подступал противник к Серпухову, тем ценнее и жизненно важнее становился каждый населенный пункт.
      Мы шагали вдоль улицы по мокрой траве. Еще курились, затухая, сожженные и подорванные грузовики, издавая острый и едкий запах.
      Из избы, мимо которой мы проходили, выметнулся здоровенного роста красноармеец в окровавленных бинтах. Махнул с крыльца через все ступеньки на дорожку. Его пытались удержать дядя Никифор и санитарка. Отбиваясь, он нес их на плечах.
      - Что с тобой? - спросил я.
      На меня глядели бешеные от ярости глаза.
      - Не хочу лежать с фашистами! - крикнул раненый боец. - Их надо зубами грызть, а их кладут рядом со мной. Лечат гадов! Не хочу дышать фашистским духом!
      Дядя Никифор обхватил раненого за талию.
      - Чего раскричался?.. Идем. Смотри, что наделал, дурак. Все повязки сорвал.
      Красноармеец, прикрыв глаза, вдруг повалился набок. По щеке из-под бинта поползла режущая глаз своей яркостью полоска крови.
      - Всех раненых вывезти, - сказал я санитару. - Немедленно. И своих и чужих.
      - Сначала своих, - поправил Браслетов.
      Дядя Никифор горестно взглянул на меня.
      - На чем? На себе не перетаскаешь. Есть тяжелые...
      - Заберите всех захваченных немецких лошадей, - сказал я. - Не хватит возьмите колхозных. Через два часа чтобы здесь ни одного раненого не осталось.
      Еще издали я увидел Тропинина. Он бежал к нам. Без шинели, без пилотки. Поскользнувшись, чуть не упал. Что-то кричал и взмахивал рукой. Я поспешил к нему навстречу, спросил не без тревоги:
      - Что случилось?
      Лейтенант едва переводил дух.
      - Что вы стоите? Вас ждет у телефона Сталин.
      - Сталин? - Я с испугом посмотрел на Тропинина: в себе ли он?
      - Да! Приказали немедленно разыскать. Скорее же!
      Пробегая мимо окон сельсовета, я услышал голос связиста, размеренный, со сдержанным волнением: "Я тюльпан, я тюльпан. Я вас хорошо слышу. Я тюльпан..." Увидев меня в двери, он проговорил, срываясь от радости на крик:
      - Пришел! Передаю...
      Я выхватил у него трубку.
      - Слушаю!
      Возле моего уха что-то тоненько потрескивало, попискивало, скреблось острыми коготками. "Это называется: "хорошо слышу", - подумал я, оглядываясь на связиста, который готов был совершить все, чтобы только разговор состоялся. Шум в трубке будто дышал, усиливаясь и затихая, в него вплетались какие-то выкрики, посторонние голоса. Потом издалека, пробивая глубину, донесся глухой невнятный вопрос:
      - Кто у телефона?
      - Капитан Ракитин, - ответил я.
      - Сейчас будете говорить. - Наступила пауза с теми же тоненькими и трескучими разрядами, словно вдоль всей телефонной линии сидели сверчки и неустанно пилили тишину. Затем сверчки замерли, стало тихо, и я услышал гулкие и всполошенные удары своего сердца.
      - С вами говорит Сталин, - донесся до меня знакомый и спокойный голос. - Поздравляю вас с победой, товарищ капитан.
      Я стоял. Стояли и все, кто находился в этот момент в помещении.
      - Служу Советскому Союзу! - проговорил я как можно тверже.
      - Вы правильно поступили, что атаковали превосходящего вас противника и выбили его из села. Так надо поступать всегда. Надо создавать врагу невыносимые условия на нашей земле! Сколько вам лет, капитан?
      - Двадцать четыре.
      - Я так и думал. - Помедлив, он спросил глуховатым голосом: - Сколько ты еще можешь продержаться, сынок?
      - До вечера, товарищ Сталин. Дольше не смогу.
      - Продержись до вечера. Тебе помогут. Желаю успеха.
      Голос умолк, и сейчас же по всей линии заскрипели сверчки. Некоторое время мы стояли, как бы внезапно оглушенные, не зная, как вести себя дальше.
      Я сел на лавку, снял фуражку и вытер платком вдруг вспотевший лоб.
      - Товарищи, - сказал я, оглядываясь вокруг, словно только что увидел находившихся в помещении командиров. - Товарищи, со мной разговаривал Сталин. Вы слышали? Я обещал ему продержаться до вечера... - Трубка в моей руке подрагивала, и телефонист нетерпеливо напомнил:
      - Слушайте, товарищ капитан. С вами говорят.
      Я приложил трубку к уху. Сквозь сверчковый скрип пробился голос генерала Ардынова:
      - В чем нуждаешься, капитан?
      - Людей мало! - крикнул я. - Нет боеприпасов! Помогите, товарищ генерал!
      В разговор ворвался громкий и властный голос:
      - Почему докладываете открытым текстом?!
      Ардынов помолчал, и мне в эту минуту подумалось, что он досадливо поморщился, серые воробьи бровей сердито нахохлились: сколько он ведет коротких, отрывочных телефонных разговоров, и ему со всех концов летят слова мольбы: "Нет людей, нет оружия, нет боеприпасов... Помогите!.."
      - Поможем! - крикнул Ардынов в ответ. - А вы держитесь! Стойте до последнего!
      - Есть держаться до последнего! - крикнул я, веселея. Передав трубку связисту, я переглянулся с комиссаром.
      - Что я говорил?! "Держись!" Что ж, будем стоять до последнего, сказал я.
      "Стоять до последнего!" Вот она, великая и трагическая формула, продиктованная отчаянными сражениями с превосходящими силами врага. Она родилась в горестные дни отхода и утвердилась как самая надежная защита жизни - другого пока ничего не дано. Теперь она уже вступила в свои права, стала всесильным законом. И этому закону были подчинены все - от красноармейца до командующего. Все выйдут из строя, останется один, последний, и этот последний обязан биться, пока он жив.
      - Объявить всему батальону, - сказал я Браслетову, - что нам звонил товарищ Сталин и приказал стоять насмерть! - А мне в эту минуту показалось, что я могу совершить невозможное.
      Лейтенант Тропинин, встав из-за стола, взглядом пригласил меня к карте, где была нанесена оборона села. Я склонился над нею.
      Прихватив автомат, комиссар сказал на ходу:
      - Пойду в роты. - На пороге задержался. - Хорошо бы ребятам дать по чарке. Продрогли, наверно...
      - Уже дали, - ответил Тропинин. - Я распорядился. По бутылке вина на каждого. У немцев захватили целую машину - где-нибудь склад растащили.
      На дворе прояснилось, облака посветлели. Студеный ветер с тонким свистом залетал в неплотно заткнутое окошко, выдувал тепло.
      Мимо окон сельсовета Нина вела раненого. Боец, бледный, обессиленный, тяжело опирался на ее плечи. Я выбежал ей навстречу. Нина приостановилась, увидев меня.
      - Со мной говорил Сталин, - сказал я; голос мой дрожал от сдерживаемого волнения. Раненый боец распрямился, стал тверже на ногах.
      - К нам в батальон звонил? - спросил он.
      - Да. Только что.
      Нина с грустью улыбнулась мне, смежив ресницы, поправила пилотку на волосах.
      - Стоять? - спросила она.
      - Да.
      В это время раздался грохот разрывов, близких и дальних. Они как будто ударялись мне в спину между лопаток и встряхивали.
      18
      Огневой налет длился полчаса. Он рушил и поджигал избы, калечил машины, снаряды с корнем вырывали деревца в садах. На улицу из окошек плескались ледяные брызги разбитых стекол.
      Затем немцы двинулись в атаку, шли к селу длинной извилистой цепью, нещадно паля из автоматов и неохотно крича; крик походил на протяжное улюлюканье. Потом они побежали по полю, приближаясь к огородам. Встреченные огнем, залегли. По ним редко, сберегая мины, хлестали из минометов, не давали встать.
      В сумрачном поле показались танки, четыре ползущих и стреляющих коробки. Немецкая цепь поднялась и снова рванулась к нашим окопам. Но опять залегла. Звонко рассыпались выстрелы, разрывные пули щелкали с веселым и погибельным треском.
      Танки наползали, стреляя.
      - Неужели пройдут, товарищ капитан? - проговорил Чертыханов, из-за угла следя за ними глубоко запавшими глазами. - Бутылок мало, ночью все истратили. Прорвутся в село и начнут разгуливать, как по нотам...
      Танки не прорвались. Один был подбит бронебойщиком Иваном Лемеховым, второй - артиллеристами Скниги. Два других развернулись и, вздымая пласты земли, ушли назад. Стрельба поутихла. Немцы зарывались в раскисшую землю, выжидали.
      В селе, понизу, подобно туману, стлался горький дым от подожженных изб. Метались женщины, вынося из огня скарб: они стонуще-тоскливо, пронзительно причитали, оплакивая беду.
      Чертыханов сдавил мне плечо.
      - Самолеты! Глядите.
      Взявшись невесть откуда, самолеты с угрожающим ревом пронеслись низко над селом. Они как бы присматривались к тому, что должны "обработать". Высмотрели. Зашли снова.
      - Сейчас начнут молотить, - сказал Чертыханов, запрокинув голову, следя за спускающимся самолетом. - Скатимся в погреб, товарищ капитан. Подальше от греха...
      Первая бомба, черная, свистящая, шла к земле медленно, не торопясь, в жуткой тишине. Мир как бы замер с застывшим в ужасе лицом, обнажив голову: она несла смерть. Бомба угодила в избу, в небольшую избу с тремя окошками на улицу, с крылечком, с калиточкой в огород. Она пробила крышу возле трубы, из которой тянулся утренний негустой дымок, и там, внутри человеческого гнезда, разорвалась. Точно щепочки, взлетели бревна стен, кирпичи, доски. Когда клубы пыли, дыма и копоти рассеялись, на месте избы зияла черная яма. Я зажмурился...
      - Уйдемте отсюда! - крикнул Чертыханов и с силой потащил меня за двор, к погребу. Ефрейтор прикладом сбил замок, приподнял крышку, и мы по лестнице спустились вниз, в темноту и сырость.
      - Сейчас зажгу свечу. - Прокофий чиркнул спичкой, вынул из сумки противогаза свечу и зажег. Люк оставили открытым.
      В погреб скатились один за другим связные, последним медленно сполз телефонист. Установив аппарат на кадку с капустой, он покрутил ручку, и в погребе зазвучали позывные.
      - Я тюльпан... Как меня слышите? - спокойно звал телефонист. Повернулся ко мне: - Связь есть. Спрашивают, кого бомбят. - И крикнул в трубку: Нас!.. Сколько самолетов?
      - Девять, - подсказал Чертыханов. - Пусть знают, как нам весело.
      Бомбы рвали землю на куски. Сотрясающие удары сыпались один за другим, и в погребе колебалось пламя свечки.
      - Вызови командира дивизии, - сказал я связисту.
      Боец долго объяснял, откуда вызывают, наконец передал мне трубку.
      - Начальник штаба на проводе, товарищ капитан...
      В это время протяжный, с треском, мощный гул лавой опрокинулся на погреб. Ветхое сооруженьице над погребом смахнуло, как перышко, крышку люка отшвырнуло, свечка погасла. Бомба разорвалась рядом. Телефон умер, как ни призывал его к жизни "тюльпан".
      - Обрыв, товарищ капитан, - сказал связист. - Пойду взгляну, недалеко, наверно. - И, взяв автомат, поежился, точно предстояло нырнуть в ледяную воду.
      Бойцы, придавленные к земле взрывом, зашевелились, отряхиваясь от пыли. В узкую горловину над головой виднелось небо с расчесанными на длинные пряди облаками. Под ними густился дым.
      Я вылез из погреба и, оглянувшись, ужаснулся. Село было разбито, растерзано. Вместо длинных и ровных порядков домов лежали обломки бревен, на уцелевших избах кровли сорваны, окна вышиблены, изгороди повалены. Пыль, прах вихрились вдоль улиц. Диким галопом пронеслись два обезумевших стригуна и скрылись в дальнем конце улицы, в дыму.
      Немцы, воспользовавшись налетом авиации, пошли в атаку. Они захватили окопы за огородом, устремились дальше и вытеснили наших бойцов с западной стороны улицы. Теперь нас разделяла дорога, проходившая посреди села. Я послал связных к Рогову и Кащанову с приказом прочно закрепиться на этой стороне улицы, отразить атаку противника, а затем, нанеся удар, вышибить из села...
      Связные, пригибаясь, огородами побежали один в одну сторону, другой - в другую.
      Я сказал подошедшему Астапову и командирам взводов, указывая через улицу на порушенные дома, где возвышался уцелевший над колодцем журавль:
      - Удар нанесем в этом направлении. Здесь, по моим наблюдениям, нет пулеметов. Приготовить гранаты. Ворвемся в проулки, расходиться сразу вправо и влево по огородам.
      - Понятно, - тихо отозвался Астапов и ушел, обходя избу, во взвод.
      Привел своих артиллеристов старший лейтенант Скнига. Пушку пришлось столкнуть в пруд: кончились снаряды.
      Я огляделся. В проулке находилось человек двадцать бойцов взвода лейтенанта Прозоровского. Прижимаясь к стенам, хоронясь за углами избы от пуль, они ждали. Ждали команды, с верой и беспокойством глядя на меня...
      Тропинин поставил в строй всех, даже раненых, даже санитаров. Сзади себя я заметил Нину. Я взглянул ей в глаза и отвернулся, увидел: она решилась.
      Бывают моменты наивысшего подъема духа, когда, поняв это, нужно или бросаться вперед, или, тихо остывая, отступить. Я почувствовал, что именно такая минута настала. И упустить ее - значит упустить успех...
      Я не торопясь расстегнул ремень и сбросил с плеч шинель, прямо на землю, под ноги. Все, кто находился рядом, сделали то же самое. И Нина скинула шинель, наскоро захлестнула гимнастерку ремнем. Затем я вынул из кобуры пистолет, мельком встретился взглядом с Прозоровским; мне показалось, что он перешагнул через черту страха и бледный, с дико распахнутыми глазами, ждал сигнала.
      - Приготовиться. За Родину! За Сталина! - Я произнес это негромко, твердо, как заклинание, которое должно спасти от смерти и которое должно принести победу. На затылке у меня шевельнулись волосы, в грудь хлынула какая-то темная нечеловеческая сила, захлестнула сознание. Я вдруг закричал, не помня себя, истошно, дико, изо всей мочи:
      - За мно-о-ой! Ура!
      - Ура! - подхватил Чертыханов и бросился на улицу, строча из автомата. Красноармейцы, подстегнутые собственным криком, высыпали на дорогу, обгоняли друг друга - скорей, скорей. Опаляя слух мгновенным злым свистом, летели навстречу пули - ледышки, скользящие вдоль спины. Кто-то ткнулся лицом в мокрую траву, под ноги мне, я перепрыгнул и побежал дальше. Я заметил, как споткнулась Нина. Упала, но тут же вскочила и побежала вперед.
      Слева пересекал улицу старший лейтенант Астапов. А еще дальше валила через улицу рота лейтенанта Кащанова. Среди бежавших мелькнула высокая, чуть подавшаяся вперед фигура Тропинина с винтовкой наперевес: он не бежал, он шел, даже не пригибаясь.
      А справа вел в бой красноармейцев комиссар Браслетов.
      Я остановился у колодца с журавлем перевести дух. В груди, освобожденной от накипи ярости, вдруг зазвенела, пронизывая все тело радостью, струна: жив! живой! В душе горячо и мятежно клокотала сила жизни! И Нина жива. И Чертыханов и Мартынов...
      Немцы были выбиты из села. Вон они убегают по огородам, и бойцы, преследуя, стреляют им вслед... Вот Чертыханов, привстав на колено, прицелился и выстрелил, и солдат, перелезая через изгородь, повис на жердях, потом тяжело сполз на землю.
      Я послал связных в роты с приказом: занять траншеи за селом. Я гордился своим батальоном, гордился своей победой. Удача, как хмель, кружила голову. Возбуждение постепенно улеглось, опьяненное боем сознание прояснилось...
      Из-за стремительности удара потери были незначительны. Убитые лежали посреди улицы, раненые ползли к домам. Мы заняли вырытые нами траншеи. Немцы, не торопясь, отступали, и на некоторое время перепало затишье. Женщины и подростки, крадучись, понесли бойцам только что сваренную картошку, молоко в крынках.
      Я вернулся в штаб. Там уже находились комиссар Браслетов, Тропинин, Скнига и Чигинцев. Затем подошли командиры рот. Все они, взволнованные боем, говорили громко, перебивая и не слушая друг друга, точно пытались заглушить в себе ощущение того еще не испытанного, страшного и гибельного, что неотвратимо должно было наступить. Это ощущение как бы носилось в воздухе и воспринималось каким-то неподвластным сознанию чувством.
      Передышку мы использовали для того, чтобы вывезти из села раненых и захоронить убитых. Подсчитали оставшихся в батальоне людей, оборону организовали с учетом наиболее опасных мест. Командиры разошлись по ротам с приказом держаться до последнего.
      Проводив товарищей, я вышел на крылечко. Прямо передо мной лежала площадь, угольно-черная, прокаленная пламенем, на ней - закопченные коробки танков и остовы автоцистерн с развороченными боками. За площадью - пруд, окруженный редкими ветлами: из воды торчал ствол противотанковой пушки да плавали деревянные обломки и щепки, заброшенные сюда взрывами от бомбежки. А дальше - темная гряда леса, за грядой протекала Ока. Я невольно глядел на эту гряду, мысленно определяя расстояние до нее.
      А слева от нас глухо грохотали орудийные раскаты - немцы шли к Серпухову.
      Чертыханов со скрежетом расковыривал ножом банки с консервами, угощал мясом связных, телефонистов, разведчиков, расположившихся на полу у порога. Бойцы, побывавшие в контратаке, переживали страх, как это часто бывает, задним числом.
      - Если бы немец повел автоматом чуть левее, он скосил бы меня, проговорил Петя Куделин, изумляясь и радуясь счастливой случайности.
      - Это что! - отозвался Иван Лемехов. - На меня здоровенный верзила винтовкой замахнулся. Не увернись я - разбил бы голову... Но я всадил в него очередь...
      - А ты, Чертыхан, не раз, видать, бывал в таких заварушках: как ты рявкнул, как кинулся!.. Зверь! И гранаты бросаешь на сто метров. Не меньше.
      Немцы начали контратаку через два часа. Волновое стояло на пути к магистралям, к переправам через Оку. Они пустили против нас больше двух десятков танков, пехота подступила к селу с трех сторон, отрезав нам пути отхода к своим. Солдаты в длиннополых шинелях беспрепятственно двигались за машинами, и нам нечем было осечь их, бросить на землю. Танки, рассыпавшись по всему полю, не торопясь, не стреляя, неумолимые в своей медлительности и молчании, приближались к селу. Сейчас они разорвут нашу оборону, как ниточку...
      Бойцы покидали траншеи и отходили к селу. Ползли по огородным грядкам раненые. По улице, прижимаясь к избам, торопливо отстреливаясь, стекались к сельсовету красноармейцы. Их гнали немцы, подхлестывая секущими струями огня... Первым из командиров я увидел лейтенанта Рогова. Он шагал в расстегнутой шинели, прихрамывая, загребая сапогами воду в лужах. За ним россыпью бежали бойцы его роты. Четверо несли тяжело раненного старшего лейтенанта Чигинцева. Я послал красноармейца сказать, чтобы его несли, не задерживаясь, за пруд, в сторону рощи...
      С последней партией бойцов шел комиссар Браслетов.
      С левой стороны села отступали остатки второй и третьей рот. Бойцы собирались на площади за сельсоветом, безоружные, закопченные, израненные; смертельный ужас уже коснулся их окровавленных щек, медленно скапливался в глазах.
      Браслетов, подойдя, молча и вопросительно взглянул мне в лицо. Я сказал:
      - Отходить в сторону рощи.
      Немцы вытеснили нас на окраину, а затем и совсем выбили из села. Мы отступали, оставляя убитых, не успев подобрать раненых. Немцы гнали нас до самой рощи, точно бичами, подхлестывая очередями разрывных пуль и треском мин.
      Реденький перелесок, разбросанный вдоль берега, прошивался пулями насквозь. Но именно здесь мы и решили "стоять до последнего", чтобы не быть сброшенными в черную ледяную воду реки. "Не останется боеприпасов, - думал я, - пойдем в штыковую контратаку, последнюю в жизни нашего батальона, в жизни каждого из нас..."
      Я прошел в дальний конец рощи. На берегу, почти у самой воды, лежали раненые на плащ-палатках, на ветвях, брошенных на мокрую траву, сидели на пеньках и у деревьев, привалясь спиной к сырым стволам. Нина с санитаркой перевязывала красноармейцев. Дядя Никифор в гимнастерке без ремня срубал тесаком тоненькие деревца, чтобы связать носилки для дальней дороги: повозки с лошадьми давно были отправлены. Я вглядывался в лица раненых, землисто-темные, с ввалившимися глазами. Мне было жалко до слез, до боли в сердце этих молодых, только начинающих жить ребят. Но другого выхода не было, и я сказал:
      - Кто может держать оружие - становись в строй. - Бойцы, взглянув на меня, зашевелились. Те, у кого еще остались силы, молча и безропотно двинулись туда, к краю рощи, где бойцы наскоро копали окопы, поглубже зарываясь в землю. Раненые опирались на самодельные костыли, на палки, придерживались за стволы... "Тринадцать человек, - подумал я, пересчитав раненых, направлявшихся в оборону. - Не к добру, наверно..."
      Немцы посылали в наш перелесок мины. Здесь они рвались гулко, словно стволы берез отзывались на разрывы чистым звоном. Понизу синим туманом зыбился дым взрывчатки. После каждого взрыва Нина вздрагивала, вбирая голову в плечи. Она молча поглядела на меня, как бы спрашивая: "Что же будет, Дима?" Видно было, что она до смерти устала от боя, от выстрелов, от крови и стонов раненых. Положение наше было безвыходное: еще один натиск, и немцы смахнут нас в реку.
      Я подошел к Нине, погладил ее плечо.
      - Не вешай голову, Нина. Все будет хорошо, вот увидишь, - сказал я.
      - Я не боюсь, - отозвалась она тихо. - Только, знаешь, мне почему-то все время чего-то жаль. Не знаю, чего конкретно, но жаль. То ли того, что уже прошло и никогда больше не повторится, то ли людей, которых не вернешь, то ли самих себя, то есть тебя и меня... Не знаю. Но отделаться от этого чувства не могу. А возможно, это от неуверенности в завтра, которого может и не быть?..
      - Ты просто устала. Отдохнешь, и все пройдет. Тебе незачем было возвращаться в батальон. Видишь, что тут творится...
      - Не говори так, - запротестовала Нина. - Я счастлива, что нахожусь здесь, рядом с тобой. Больше мне ничего не надо... Тебе нужно идти? - Она поцеловала меня в щеку. От влажных волос ее пахло сгоревшим порохом и лекарствами. - Иди. Ты прав: все будет хорошо...
      Немцы двумя цепями приближались к роще, нещадно паля из автоматов. Оборона наша молчала: подпускали немцев ближе, на бросок гранаты, чтобы ловчее было опрокинуть их в рукопашной.
      Но тут произошло то, чего мы уже отчаялись ждать. Невдалеке от рощи что-то вдруг загудело, загрохотало, будто повалились деревья от порыва бури. Это дали залп реактивные минометы. Снаряды проносились над рощицей, напоминая красных хвостатых птиц. Впереди, возле села, где бушевали разрывы снарядов, мы увидели поднявшуюся стену огня и тьмы. Там словно треснула земля, выплеснув пламя. Через минуту, как только утих гром разрывов, вновь пронеслась над головами хвостатая огненная стая. Огонь еще раз прокатился по земле со стремительной, всеразрушающей силой.
      Затем справа мы услышали протяжные крики - так, захлебываясь, могут кричать люди только на бегу. Они бежали в темноте и кричали, стреляя...
      - Кажется, наши, товарищ капитан, - еще неуверенно сказал Чертыханов, потом заорал хрипло, обнимая своим криком, кажется, всю рощицу: - Братцы, наши! - И добавил уже спокойно: - Как по нотам. Чуял лопатками.
      А вокруг уже восторженно голосили бойцы - куда девалась усталость:
      - Наши! Наши!
      Я почувствовал, как к горлу подкатился горячий ком, а глаза опалили слезы: атака наших войск была как награда за эти сутки, проведенные нами в Волновом, за кровь, за жертвы...
      Немцев выбил из села полковник Шестаков. Его части, кажется, накрепко заслонили переправы от врага.
      В батальоне осталось сто двенадцать человек вместе с ранеными, которых не успели отправить раньше. Рота лейтенанта Кащанова, отрезанная в дальнем конце села, к нам не вышла. Она вернулась и присоединилась к батальону позже - горсточка измученных бойцов.
      Над головой, в голых ветвях берез, как бы оплакивая нашу беду, зашумел дождь.
      Полковник Шестаков передал мне приказ генерала Ардынова: батальону отойти в Серпухов.
      19
      Разговор с генералом был коротким. Он встретил меня на пороге той же избы, где в прошлый раз, провожая меня под Тарусу, сказал: "Может, свидимся еще..." Свиделись. Обнимая, он захлестнул руками мои плечи, шаркнул небритой щекой по моему лицу.
      - Молчи, - взволнованно проговорил он глухим голосом. - Все знаю. Молодчина! Все вы молодцы, ребята... Проходи, садись. Сейчас велю принести чаю. Да ну его к шутам, этот чай! Водки принесите.
      Он все так же прихрамывал и морщился при неосторожном шаге раненой, в бинтах, ноги. Серые воробьи бровей то и дело взмахивали крылышками над большими кругами очков; подбородок чуть подрагивал в просторном воротнике гимнастерки.
      - Садись сюда, к свету... Ну, ну!.. - поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. - Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село - это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть...
      - Сколько ребят положили, - сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. - Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!
      Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.
      - Вот видишь! Видишь... Погоди, дай срок! Дай только срок...
      Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.
      - За твое здоровье, капитан! - сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, "закусывая" горем и яростью...
      Генерал похвалил:
      - Вот и ладно... Дадим тебе людей, дадим технику - она уже прибывает. И люди прибывают. Отдыхай, собирайся с силами, учи солдат - впереди еще много работы.
      - Разрешите идти? - сказал я.
      - Желаю удачи.
      В тот же день я проводил Нину в Москву: она сопровождала раненых. Раненых выносили из изб на носилках или осторожно выводили, поддерживая под руки. Машины стояли рядом у крылечек.
      Нине предложили сесть в кабину, но она отказалась, уступив место тяжелораненому, которого подняли на сиденье; боец привалился к спинке и запрокинул бледное неживое лицо с зажмуренными глазами, он не стонал, лишь по дрожащим векам можно было понять, как ему больно.
      Когда раненых уложили и усадили в кузова и накрыли одеялами, а сверху брезентом, Нина обернулась ко мне - я стоял поодаль у крыльца и наблюдал за погрузкой. Мы пошли навстречу друг другу. Настала минута расставания, быть может, навсегда. Крик зарождался в груди, возле сердца, рвался наружу и в горле внезапно глох, сдавленный спазмой. Нина, подойдя, долго, очень долго и очень серьезно и печально смотрела мне в лицо, точно старалась запомнить каждую черту. Некоторое время мы молчали, как бы сдерживая охватившее нас отчаяние. Падал снежок, легко, бесшумно. Снежинка, пролетая, зацепилась за ресницы, растаяла и повисла, как слеза.
      Нина сказала:
      - Уцелей... если сможешь...
      Она провела, едва касаясь, кончиками пальцев по моему лицу и тихо пошла к машине - в потертой шинели, в шапке с опущенными наушниками. Обернувшись, она стащила с головы шапку и медленно поклонилась мне. Я рванулся к ней, стиснул ее плечи так, что она застонала.
      - Сбереги сына. - Я почему-то был уверен, что у нас будет сын.
      Нина улыбнулась, повторила:
      - Все будет хорошо...
      Она забралась в кузов, втиснулась между ранеными бойцами и накрыла себя одеялом и брезентом.
      Я долго стоял посреди улицы, провожая взглядом машины. Нина все дальше и дальше отдалялась от меня. И в той стороне, куда она уезжала, небо, освобождаясь от туч, светлело, наливалось живыми красками. На непокрытую мою голову падал снег...
      Глава третья
      1
      В ноябре в район Серпухова стали прибывать наши свежие части, соединения.
      Окрестные леса, населенные пункты, избы, сараи, колхозные дворы - все было забито до отказа: артиллерия, танки, кавалерия, зенитные установки и люди, люди! Прибывшие из глубины России дальневосточники, сибиряки, уральцы, и наши, здешние - пензенцы и рязанцы, горьковчане и костромичи; в шинелях, в нагольных, еще новеньких, будто хрустящих, полушубках белого и оранжевого цвета, с белыми и черными барашковыми воротниками.
      Явственно ощущалось, что скоро, очень скоро настанет та знаменательная, та желанная, добытая в таких муках, в таких страданиях, такой кровью минута в истории этой войны, в истории государства, когда, подобно набату, прозвучат слова: "Вперед, на запад!" Дух победы носился над лесами и селениями и вместе с воздухом вливался в грудь, вызывая в душе чувство новизны, бодрости и радостного восторга. Ожидание достигало самого высокого нетерпения...
      Немцы еще тянулись к Серпухову, к магистралям. Но натиск противника становился все слабее и слабее, и вскоре фронт на некоторое время замер. Теперь шли упорные схватки за населенные пункты, за высоты, за выгодные позиции.
      В середине ноября немцы предприняли второе генеральное наступление на Москву. Они медленно и ожесточенно прогрызались сквозь железные огневые заслоны и охватывали город с трех сторон. На северо-западе подошли к дачным поселкам и станциям Сходня, Красная поляна, Лобня, на юге подступили к Кашире. Казалось, еще несколько дней, несколько наступательных рывков, и армии Гитлера сомкнутся восточнее Москвы.
      Но на пути бронетанковой армии Гудериана неприступной скалой стояла Тула, и, не захватив ее, невозможно было двигаться дальше, на Москву.
      Член Военного совета Сергей Петрович Дубровин пригласил меня к себе. Мы сидели в избе на его половине. За тесовой перегородкой работал генерал-лейтенант Ардынов.
      Сергей Петрович объяснил мне обстановку, сложившуюся на Западном фронте, сказал, что положение наше тяжелое до чрезвычайности, спросил о готовности батальона к предстоящим боям. Я доложил, что батальон пополнили людьми, дали оружие и боеприпасы - все то, что мы просили; шинели заменили полушубками с маскировочными костюмами, бойцы отдыхают, лейтенант Тропинин организовал учение...
      - Сергей Петрович, - спросил я, - перейдем ли когда-нибудь в наступление мы?
      - Чтобы перейти в наступление, врага сперва надо остановить, - ответил Дубровин. - А он все еще лезет!.. Измотать, остановить, а потом... На нашем участке тоже ожидаются большие события.
      В это время с шумом растворилась дверь, и в избу вошли двое - так стремительно входят к старшему начальнику лишь в минуты большой тревоги и для принятия безотлагательных решений. Это были полковник Ждимирский, начальник штаба, и полковник Борилов, разведчик.
      - Важные вести, товарищ генерал, - сказал Ждимирский.
      - У вас всегда что-нибудь важное, Петр Степанович, - ответил Ардынов со сдержанной иронией.
      - Неважное решаю сам.
      - Сергей Петрович, выйди к нам! - позвал командующий.
      Я спросил шепотом:
      - Мне уйти?
      - Не надо. Тебе интересно будет послушать.
      Мы вышли из за перегородки. Сергей Петрович сел к столу, на котором была расстелена карта со свисающими к полу краями; я устроился в углу на лавке - на меня даже не обратили внимания. Полковник Ждимирский докладывал суховато и четко:
      - Сегодня с утра более семидесяти танков противника с мотопехотой при поддержке пятнадцати самолетов начали атаку наших войск в стыке между нашей и соседней армиями. Армейский корпус противника сбил передовые части Тридцать восьмой стрелковой дивизии и занял деревню Ольховку. Одной группой он ведет наступление на Суханово, другой - на Александров. Этот прорыв создает угрожающее положение Туле с северо-запада... Если неприятелю удастся занять Александров, то, развивая наступление, он постарается перерезать дороги Тула - Серпухов.
      Ардынов поднял на полковника глаза, над очками взъерошились серые воробьи бровей.
      - По всей видимости, Гудериан задумал, наступая с запада и с востока, замкнуть кольцо вокруг Тулы, а затем бросить войска на Серпухов и дальше на Москву. Замысел-то не ахти какой хитрый... Сведения о наличии такого количества танков, участвующих в прорыве, правильны? - спросил он начальника разведотдела. Полковник Борилов подтвердил:
      - Данные неопровержимы, товарищ генерал.
      Ардынов повернулся к Сергею Петровичу, как бы спрашивая его, что будем предпринимать.
      - Выход один, Василий Никитич, - спокойно ответил Дубровин. - Нужно связаться с командующим соседней армией, согласовать с ним действия и подвижными частями ударить по флангам прорвавшегося противника. Одновременно! И отсечь клин у самого его основания.
      - Весьма правильное решение, товарищ дивизионный комиссар, - подтвердил полковник Ждимирский.
      - Соедините меня с генералом Брагиным, - сказал Ардынов. - Вызовите командира танковой бригады. Как вовремя она подоспела! И командира отдельного батальона капитана Ракитина.
      Сердце у меня горячо и гулко заколотилось.
      - Я здесь, товарищ командующий!
      - Ах, да! Я забыл, что ты у своего воспитателя... Отличись еще разок, парень.
      - Батальон готов выступить в любой час! - сказал я.
      - Посиди. Сейчас танкист придет.
      Генерал Ардынов, повернувшись к начальнику штаба, стал давать необходимые указания и распоряжения. Ждимирский, высокий, худощавый, с пролысинами на седой голове, стоя записывал.
      В это время зазвонил телефон, и дежурный телефонист, послушав, передал трубку командующему.
      - Генерал-лейтенант Ерагин!..
      Ардынов спросил его:
      - Тебя вызывал Верховный? Меня тоже. Только что...
      И Ардынов и Брагин хорошо знали друг друга и о совместных действиях договорились быстро, без затруднений; оба понимали критическую опасность момента: если немцев не остановить сейчас, они могут расширить прорыв и уйдут далеко вперед, на соединение с танковыми дивизиями Гудериана. И тогда Тула окажется в петле...
      Танкист понравился мне сразу, как только он вошел в избу и доложил о своем прибытии; доложил просто, даже как-то беззаботно, точно встретился с давнишними приятелями. Невысокий, худощавый, он был, судя по резким и нетерпеливым движениям, вспыльчивого нрава, взгляд серых и холодноватых глаз выражал и его ум, и выдержку, и дерзость; молодое лицо, накаленное морозом, пылало свежим румянцем; на верхней губе выделялась тоненькая полоска усиков.
      Обстановку, сложившуюся на фронте, он уяснил сразу же, как только взглянул на карту, задачу свою понял и готов был выполнять немедля.
      - Сколько у тебя машин? - спросил командующий танкиста.
      - Сорок пять. Тяжелые, средние и легкие танки. Полный состав: два батальона танковых, один мотострелковый. - Он снял шлем, открыв взъерошенные русые волосы.
      Ардынов возбужденно-радостно потер руки, прошелся, прихрамывая, по избе.
      - Богатеем, Сергей Петрович! Богатеем... - Он повернулся к танкисту. Вместе с твоими танкистами будет действовать отдельный стрелковый батальон капитана Ракитина. Прошу познакомиться и подружиться.
      Подполковник, обернувшись ко мне, чуть откинул голову, и я встретился с его взглядом, строгим, оценивающим: командир бригады обязан был знать, что за человек будет стоять с ним плечом к плечу в бою и можно ли на него положиться. Я глядел на него внимательно, ожидая одобрения. Подполковник улыбнулся доверчиво и простодушно - утвердил!
      - Оленин, - сказал танкист, сжимая мою руку.
      Генерал Ардынов обнял нас обоих за плечи и, чуть подталкивая к выходу, сказал по-свойски, просто, отеческим тоном:
      - Я на вас надеюсь, ребята... Прорыв, который совершил противник, очень опасен. Действовать надо стремительно и умело. У него много танков, и самолеты есть. Выбирайте наиболее уязвимые места и бейте по ним со всей решительностью. Не медлите. О часе выступления доложите.
      В последний раз я уловил блеск очков на лице Ардынова, уронив взгляд, увидел пухлую от бинтов раненую ногу. Я уже шагнул через порог, когда услышал свое имя.
      - Дима! - Меня позвал Сергей Петрович. Я вернулся, взглянул ему в лицо; глядел долго-долго; оно было до боли знакомо мне и любимо: морщинки, уходящие от глаз к просвечивающим желтизной вискам, светлые, отливающие сединой усы с желтыми прокуренными кончиками, светлая и родная улыбка, русая с сединой прядь на лбу, - лицо человека, который помог мне выйти в люди.
      - Прощайте, Сергей Петрович, - сказал я.
      Он погладил ладонью мою щеку, а большим пальцем провел по моей брови.
      - Прощай, - сказал Дубровин тихо. - Я счастлив, что ты у меня есть... сынок. Сбереги себя... - Мы обнялись крепко, по-солдатски. - Иди, - сказал он, не глядя на меня.
      Я вышел. В морозном безветрии густо валил снег, и улица села потонула в белой и вязкой мгле.
      У калитки часовой и Чертыханов отряхивали друг друга от снега.
      Когда я появился на крыльце, Чертыханов поспешно повесил автомат себе на шею и вытянулся, как бы ожидая приказаний. Так он делал всегда при посторонних или незнакомых людях. Незнакомым для него был сейчас подполковник Оленин.
      Возле крылечка у стены приютилась узенькая, запорошенная снегом лавочка.
      - Сядем, - предложил Оленин и варежкой смахнул с лавочки снег.
      - Сядем.
      - Тебе сколько лет? - спросил он.
      - Двадцать четыре.
      - А мне двадцать девять. Разница небольшая. Обойдемся без церемоний, на "ты"?
      - Согласен.
      - Кто этот старательный боец с такой симпатичной рожей? - Оленин указал на Чертыханова. - Когда я сюда входил, он так передо мной встал, точно на параде перед командующим. Эй, подойди сюда!
      Прокофий приблизился, остановился чуть поодаль от нас и, покосившись на меня, - я мигнул ему, приободряя, - сказал просто, с достоинством, с глубоко запрятанной усмешкой:
      - Извините, товарищ командир, я не слыхал такого воинского звания: "эй". Я - Прокофий Чертыханов, по званию - ефрейтор, товарищ командир...
      - Подполковник, - подсказал я.
      - Спасибо. Если Вас не затруднит, товарищ подполковник, то обращайтесь ко мне по-уставному: товарищ ефрейтор или товарищ Чертыханов...
      Оленин даже привстал, удивляясь спокойствию и нахальству Прокофия.
      - Твой? - спросил он меня.
      - Мой. - Я едва заметно кивнул Чертыханову, и он мягко и бесшумно отодвинулся к часовому, словно уплыл.
      - Плут? - спросил Оленин, глазами указывая на Прокофия.
      - В известном смысле, - ответил я.
      - Храбрый?
      - Беззаветно.
      - Верный?
      - Истинно.
      - Честный?
      - Как сама правда.
      - Тебе повезло, капитан. - Он положил руку мне на плечо. - Однако давай решать основной вопрос. Сейчас двенадцать десять. Когда ты можешь быть готов к выступлению?
      - Через час, - сказал я.
      - О, это отлично! У меня так не получится. У меня сложнее... Стремительность нашего выступления в таком случае будет зависеть от меня. А разведку высылаем через час. Пошлешь ты: тебе легче. Согласен? К тебе прибудет мотоциклист с моим извещением.
      Подполковник Оленин прошел за калитку, на ходу легонько толкнул плечом Чертыханова - должно быть, в знак примирения, - вспрыгнул в седло мотоцикла, завел его и, помахав мне рукой, умчался.
      2
      Мы свернули с шоссе и сразу же провалились по пояс в рыхлый снег. Подполковник Оленин шел справа от меня и, выбираясь из кювета, кричал что-то, должно быть, ругался, досадуя на буран, на заносы, на невидимые в темноте снежные западни. Не отставая, ползли за нами связные. Ефрейтор Чертыханов, опережая меня, вымахнул на бровку с твердым скрипучим настом ветер, проносясь, слизал с нее снег.
      - Давайте руку! - крикнул он мне.
      - Сам выберусь! - крикнул я в ответ, едва различая его в темноте.
      Темнота казалась живой, осязаемой, свирепо расходившейся, подобно океану, застигнутому штормом; она окружала со всех сторон, секла по лицу, по глазам жгучей крупой, валила с ног. Свет фонариков бессильно тонул в ней, не достигая наста, лишь заметно было, как в розовых лучах вихрились снежинки.
      - Надо держаться поближе друг к другу, - наклоняясь к моему уху, сказал Оленин. - Можем потеряться!
      - Расстояние небольшое, - ответил я. - Скоро железная дорога.
      Начались кусты. Снег в них стал глубже, но ветер тише, словно налетал он на какую-то преграду и замирал. Вскоре мы уперлись грудью в белую стену. Это была насыпь. Попробовали взобраться, но тут же вернулись: подъем был слишком крут.
      - Боюсь, не возьмут его танки, - сказал Оленин. - Да и от моста далековато. Пройдем еще немного.
      Мы двинулись вдоль насыпи, отыскивая более пологий откос для въезда. Шли вперед, возвращались, Оленин то и дело поднимался на кручу и тут же спускался, обеспокоенный: нет, не то... Наконец ноги нащупали вставший поперек нашего пути невысокий занесенный снегом вал. Должно быть, когда-то здесь проходила полевая дорога через насыпь. Подполковник обрадовался.
      - Нам, кажется, повезло, капитан! - крикнул он весело и толкнул меня плечом. - Эту горку мы возьмем. И работа потребуется небольшая. Зови бойцов, пускай погреются. А мои ребята займутся оборудованием моста. Пойдем взглянем, что творится наверху.
      Я послал связных на дорогу: от каждой роты по взводу с лопатками сюда; танкисты покажут, что надо делать.
      Вверху, на насыпи, ветер дул беспрепятственно, упругой темной стеной, и мы низко пригнулись, чтобы не упасть. Полотно было занесено, шпал не видно, лишь кое-где слабо мерцали рельсы. Я тронул Оленина за рукав.
      - Меня, знаешь, что тревожит? Поезда. Надолго займем перегон...
      - А что делать? - крикнул комбриг в ответ. - Я послал на станцию человека предупредить начальника о нашей переправе. Постараемся как можно скорее. Тут где-то должны быть штабеля шпал - на случай ремонта пути. Без них мы можем завязнуть на этом берегу до утра.
      Чертыханов тотчас предложил свои услуги:
      - Разрешите мне поразведать насчет шпал?
      - Давай, ефрейтор, действуй, - сказал Оленин. - Они должны быть и на этой стороне реки, и на той.
      Не прошло и минуты, как отдалился от нас Чертыханов, впереди раздался окрик, а вслед за окриком прозвучал выстрел. А еще минуту спустя, вверх, во вьюжную темень взвилась ракета. Последовала короткая, как бы предупреждающая пулеметная очередь. Пули просвистели вдоль полотна. И я и Оленин метнулась под откос, увязая в сугробе.
      - Уж не ефрейтора ли подстрелили? - спросил комбриг. - Очумели совсем! По своим бьют.
      - Его не подстрелишь, - возразил я неуверенно и, приподнявшись, выглянул наверх. По снегу между рельсов кто-то полз по-пластунски, отдуваясь и бормоча ругательства. Я тихо окликнул: - Прокофий, ты?
      - Я, товарищ капитан.
      - Тебя ранили?
      - Как бы не так! - Он перевалился через рельс и скатился к нам. - Черта с два получим мы шпалы! У моста нашу охрану пушкой не прошибешь. Стоит сделать неосторожный шаг - пулю в лоб влепят, как по нотам. И даже не извинятся.
      - Надо дать им знать о себе, - сказал я. - Иначе они нас не подпустят.
      Пока мы раздумывали, как быть, люди, охраняющие мост, двигались к нам навстречу, намереваясь, видимо, проверить, не диверсанты ли к ним подбираются. Шли трое. Они осторожно ступали по полотну, придвигаясь к нам все ближе и ближе, и когда поравнялись, подполковник Оленин громко сказал:
      - Что же вы стреляете?
      Трое замерли.
      - Кто такие? Что вам тут нужно? - спросил один. Второй пояснил более мирно:
      - Приказано стрелять без предупреждения. Мало ли кто шляется тут по ночам.
      Мы назвали себя.
      - Вставайте и выходите сюда.
      Мы выбрались из укрытия.
      - Руки вверх! Идите вперед. Не оглядывайтесь. При первой попытке к бегству - стреляем.
      Мы прошли с поднятыми руками метров пятьдесят. Прокофий, покосившись налево, заметил во тьме заметенные снегом штабеля шпал и воскликнул не без торжества:
      - Товарищ подполковник, вот они, шпалы-то!
      - Значит, живем, ефрейтор! - отозвался Оленин.
      - Разговоры прекратить! - тут же последовал повелительный окрик.
      Не доходя до моста несколько шагов, мы остановились, и боец из охраны, подбежав к будочке, стоящей у въезда на мост, что-то кому-то доложил, приотворив дверцу. Из будочки, застегивая на ходу шинель, вышел человек и, оглядев нас, велел опустить руки, пригласил к себе. В будочке было тесно и тепло: топилась железная печурка. Лейтенант, командир розы, охранявшей мост, неулыбчивый молодой человек, проверив наши документы, сделал выговор:
      - Это объект стратегического значения. Не будь моста, Тула давно бы задохнулась. Гитлер издал специальный приказ захватить эти переправы. Сам Гитлер! Значит, понимает их значение... Как же мы должны его охранять! А вы, словно маленькие, ночью, на мост, без спроса... - Он стал звонить кому-то и, выяснив обстоятельства, сказал, обращаясь к командиру бригады: - Можете действовать, товарищ подполковник. При вас будет находиться сержант Платонов.
      - Это я, - представился обладатель повелительного голоса.
      - Проведи товарищей командиров, - сказал неулыбчивый лейтенант.
      Ветер гудел в переплетениях металлических ферм; задувал он и с боков, и сверху, и снизу; в промежутки между шпалами видна была застывшая, засыпанная снегом река.
      - Осторожней, товарищи, - предупредил провожатый. - Идет поезд. - Он прислонился спиной к железной перекладине, одной рукой обнял стояк, другой прикрыл лицо. Мы сделали то же самое. - Держитесь крепче!
      Мост задрожал еще до того, как на него вкатился состав. Потом нас обдало дымом и искрами от паровоза, оглушило грохотом металла. Мост гулко содрогался и как будто стонал под тяжестью груза, мы чувствовали, как он трепетал каждым своим упором. Поезд ушел в Тулу на помощь нашим полуокруженным войскам.
      Сопровождавший нас сержант, кивнув вслед последнему вагону, сказал словно бы по глубокому секрету:
      - Каждый состав, который здесь проходит, надо проверять самым строжайшим образом, хотя и на паровозе и в вагонах следуют наши люди. Совсем недавно, неделю назад, ночью, вот так же проследовал поезд на Тулу. И что же? После него один наш красноармеец случайно обнаружил вот здесь, на этом месте, мину замедленного действия. Огромную! Он, конечно, не растерялся, схватил ее и выбросил в реку. Пока бежал докладывать командиру роты, мина взорвалась. А что, если бы она на мосту взорвалась? Тут нужен глаз да глаз...
      Продвинувшись метров на сто пятьдесят вперед от моста, мы определили место спуска танковой колонны с насыпи, затем вернулись на мост.
      Там уже кипела работа: саперы и бойцы мотострелкового батальона бригады по двое таскали на плечах шпалы и укладывали их вдоль рельсов, создавая таким образом сплошной настил. Людей на мосту копошилось так много, что трудно было пробраться; слышались лишь отдельные слова команды, восклицания здоровых, занятых спешной и горячей работой молодых парней и внезапные взрывы смеха. В этот момент они и не думали, наверное, что их ждет на том берегу, впереди... По всему мосту были рассыпаны розовые вспышки фонариков, как будто кто-то, зажигая спички, прикуривал на ветру.
      А там, где мы наметили подъем на насыпь, работали бойцы нашего батальона - барахтались в снегу, выравнивая дорогу; ветер уносил во тьму вместе с вихрями поднятой лопатами снежной пыли веселый до беззаботности смех. Командир бригады, остановившись у въезда, похвалил красноармейцев:
      - Молодцы, ребята! Танк взлетит тут, как на крыльях. - Но в голосе его я услышал едва скрываемое беспокойство. - Через полчаса, я думаю, начнем переправляться, капитан, - сказал он мне.
      - Волнуешься? - спросил я.
      - Нет, ничего... Впрочем, это ведь впервые в моей практике. - Он послал связных в колонну с приказом приблизить машины к насыпи и, как только настил будет готов, сразу начать переправу. - Заставлять простаивать поезда в такое напряженное время просто преступно. Хорошо, что ночь, пурга, а то налетов не избежать бы.
      Из белой мглы выступил Астапов с лопатой в руках.
      - Взгляните, товарищ подполковник, - сказал он. - По-моему, хватит, гладенькая дорожка получилась.
      - Прекращайте работу, - сказал Оленин, посветил на часы и озадаченно проговорил, вглядываясь в темноту:
      - Чего они медлят?
      - В кювете не завязнут? - спросил я.
      - Если на таких ямках будут вязнуть, то что же это за машины? Идут! Чувствуешь, земля вздрагивает? От их походки!
      В отдалении колебалась реденькая цепочка тусклых огоньков: впереди каждой машины бежал боец и светил фонариком, чтобы не сбиться с дороги. Подполз к насыпи первый танк и, окатив нас густой снежной пылью, встал, тихо рокочущий, весь запорошенный, будто взмыленный от бега... Вскоре спустился к нам командир мотострелкового батальона и доложил, что настил готов и можно начать переправу.
      - Начнем, - сказал Оленин, и мы поднялись на железнодорожное полотно, остановились поодаль.
      Командир тяжелого танка, светя фонариком, взбирался по откосу на насыпь, за ним, не сворачивая, медленно ползла громадная машина, по сторонам в напряженном молчании тесной толпой стояли красноармейцы, следили, как она ползла все выше, выше. Вот она достигла полотна, осторожно развернулась вправо и двинулась в сторону моста.
      - Молодцы! - негромко, как бы про себя, произнес подполковник Оленин с облегчением. - Умелые ребята!..
      Вслед за первой уже взбиралась вторая машина - огонек впереди идущего человека как бы манил ее за собой. И эта развернулась, заскрежетав металлом о металл, и тронулась к переправе. Потом третья, четвертая...
      - Пойдем взглянем, что там, на мосту, - сказал комбриг и зашагал, обгоняя машины, по засыпанным снегом шпалам.
      На мосту мимо нас, словно по заводскому конвейеру, неспешно, через определенные промежутки, двигались танки. Мост тихо гудел, скрипели и глухо постукивали под гусеницами шпалы.
      - При таком порядке, - крикнул Оленин, - мы быстро освободим мост!
      Но через несколько минут движение оборвалось. Мост опустел. В наступившей тишине слышно было, как в железных переплетениях ферм свистел ветер. Прибежал танкист и, тяжело дыша, захлебываясь воздухом, сказал, что один танк завалился.
      - Как завалился?! - Командир бригады рванулся, пересчитывая ногами шпалы. Я поспешил за ним.
      На том месте, где разворачивались машины, один танк, не успев вовремя взять вправо, перевалил через пути и съехал вниз по другую сторону полотна. Танкисты торопливо закрепляли стальные тросы, чтобы вытаскивать его.
      - Чей танк, кто командир? - спросил Оленин, подбегая и оглядываясь.
      - Я, товарищ подполковник. - Снизу по вспаханной танком борозде, цепляясь руками за мерзлые кочки, взбирался танкист. - Лейтенант Лаптев. Упал, товарищ подполковник.
      - Кто упал?
      - Я упал. Споткнулся о рельс и упал. А водитель и проехал. Ему бы остановиться надо, если свет погас, а он проскочил. - Голос у танкиста дрожал. Оленин в ярости схватил лейтенанта за отвороты полушубка и сильно встряхнул.
      - Никто не падает, один ты упал! Убить тебя мало!..
      - Виноват, товарищ подполковник.
      - Виноват, - передразнил Оленин. - Конечно, виноват! Растяпа! Вытаскивать надо. Живо!
      Лаптев проворно вскочил и скатился вниз к своему танку.
      В это время со стороны Серпухова медленно и тяжело накатывался состав. Паровоз издал несколько отрывистых гудков. Ветер уносил звуки за реку. В отдалении от разворота стоял на полотне красноармеец и предупреждающе взмахивал фонарем. Эшелон остановился, слышно было, как шумно дышал паровоз, выпуская пар, до нас долетали мелкие и холодные капли.
      - Так я и знал! Именно в такой момент и должен подойти состав! воскликнул Оленин. - Надо же...
      От паровоза тотчас прибежал машинист, невысокий, шустрый человек в шапке с торчащими в стороны наушниками, в коротком пиджаке, перепоясанном ремнем, в белых валенках с калошами, на боку - кобура с наганом. Он еще издали закричал всем, кто находился на путях:
      - Что же это вы делаете? Очистить пути! Немедленно!
      - Не кричи, - сказал ему Оленин. - Без тебя тошно.
      - А мне не тошно? - Машинист сразу определил, что Оленин старший начальник, и, наскакивая на него, закричал еще громче и визгливей. - Ты знаешь, с чем я иду? Знаешь? С грузом. Самым ценным для обороны Тулы. Оружие везу, продовольствие. Да!.. Я обязан доставить его в самом срочном порядке. А вы меня задерживаете! Вас за такие дела по головке не погладят. За такие дела военный суд положен! Немедленный!
      Оленин круто обернулся к нему.
      - Пошел ты... знаешь куда! Не крутись под ногами, как волчок. Не мешай! А мы с чем едем? С мешками картошки, что ли? Уходи отсюда! - Он сказал это с такой решимостью и злостью, что машинист поперхнулся и отступил.
      - Чего ты на меня окрысился? - уже тише и примирительней проговорил он. - Я же не за свое страдаю...
      - А я за чье?
      Машинист огляделся - в темноте различил танки справа, один танк, под откосом, слева, - и присвистнул озабоченно.
      - Так мы можем простоять до утра... - Ветер рвал с него шапку, он придерживал ее обеими руками. - Утро настанет - самолеты могут заприметить состав и расшибут его вдребезги. Эх!..
      - Не расшибут, - сказал Оленин. - Через полчаса тронешься. Время - еще полночи нет. Успеешь.
      Свалившийся танк зацепили тремя тросами. Оленин крикнул собравшимся на полотне людям:
      - Отойдите! Может лопнуть трос. - Он взмахнул рукой, подавая команду.
      Машины мощно взревели, тросы натянулись туго, до звона, как струны. Танк из-под кручи медленно пополз вверх, гусеницы его вспахивали мерзлую насыпь. Вскоре показался над полотном высоко вскинутый зад машины; еще полметра, и танк опрокинулся всей своей тяжестью на пути. Теперь он сам чуть подался назад, ослабляя тросы. Их отцепили, и танк, загребая одной стороной гусениц, развернулся, чтобы двинуться к мосту. Командир бригады пригрозил лейтенанту Лаптеву:
      - Еще раз упадешь - несдобровать тебе! - И тут же развеселился: вся эта история осталась уже позади, - хлопнул лейтенанта по плечу. - Давай кати!..
      Метель утихла. Студеный ветер раскидал тучи, по черному небу щедро рассыпались звезды, крупные и спелые, и на какой-то момент ночь показалась мне мирной и празднично прекрасной.
      Но вот ниже звезд повисли два осветительных снаряда, они загасили живое мерцание звезд, залили все вокруг мертвенным, тревожным сиянием. В темной вышине ходили вражеские самолеты. Торопливо, захлебисто, обгоняя друг друга, били зенитки, сплошным кольцом обложившие мост. Но самолеты все же изредка прорывались и бросали бомбы. Одна из них, разрубая темноту, упала в реку, взорвалась с глухим всплеском, и до нас долетело крошево льда и холодные брызги воды.
      Машинист паровоза отчаянно крикнул - он сознался потом, что вел состав к фронту впервые и впервые встретился с бомбежкой.
      - Видишь, теперь видишь! - Верткий, он наскакивал на Оленина и кричал: - Разнесут эшелон, с чем приеду в Тулу? Черт бы тебя взял с твоими танками! Куда тебя понесло!..
      Командир бригады не слушал его. Он следил, как выползали на насыпь машины, разворачивались и уходили в темноту моста. Машинист сплюнул в сердцах, выругался и потрусил к паровозу.
      Я не стал дожидаться, когда переправятся все танки, спустился с насыпи и полез по снегу, выбираясь на дорогу. За мной шумно валили бойцы, которые выравнивали въезд для танкистов. Через некоторое время автоколонна тронулась и по деревянному мосту перешла на правый берег Оки.
      3
      К рассвету мы достигли переднего края обороны Тридцать восьмой стрелковой дивизии. Выбиваясь из последних сил, она вела тяжелые бои с превосходящими силами врага. Морозный, как бы разреженный воздух полнился гулкими орудийными раскатами, пулеметной скороговоркой и одиночными ружейными выстрелами.
      Еще в пути мы встретили конную разведку сержанта Мартынова. Покрытые плотным мохнатым инеем, лошади в темноте казались серыми и огромными. Сержант спешился и, передав коня Пете Куделину, впрыгнул ко мне в кабину грузовика. Он коротко, точно и, как всегда, немного хмуро доложил о том, что ему удалось выяснить. Самый ближайший от нас пункт - Монино. Вечером противник выбил из него один стрелковый батальон Тридцать восьмой дивизии. Батальон отступил к лесу в километре от села и сейчас готовится к отражению вражеской атаки.
      - Я подбирался к селу, товарищ капитан, - заключил Мартынов. - У немцев танки, артиллерия, минометы и до полка солдат. Между селом и лесом - чистое поле. А справа пролегает балочка, вся в кустарнике. За селом балка образует большую лощину. А дальше, за лощиной, деревня Росица, она тоже занята немцами...
      На дороге я отпустил автоколонну, и батальон поротно свернул вправо, в лес. Вскоре мы вышли на опушку, и перед нами открылась заснеженная равнина, белая, с легким налетом пороховой копоти.
      Отступивший сюда батальон оборудовал позиции для обороны. Бойцы выкладывали перед стрелковыми ячейками барьеры из плотно спрессованного снега, маскировали пулеметные гнезда, устанавливали орудия для стрельбы прямой наводкой. Командир батальона, измотанный, с потрескавшимися от мороза и сочащимися кровью губами, небритый, с воспаленными веками, встретил нас с таким волнением, что чуть не расплакался. Командный пункт его промороженная палатка, закиданная еловыми ветками, а в ней два связиста прямо тут, на передовой.
      - Старший лейтенант Федосеев. - Он стащил варежки и долго тряс мне ладонь обеими своими холодными руками. - Так только в кино бывает, честное слово: думаешь, ну все, конец! Но в последний момент приходит выручка. Так и тут... Жмет, сволочь, и жмет, никакой передышки. - Он позвонил командиру полка и доложил о нашем прибытии.
      Вскоре на командном пункте старшего лейтенанта Федосеева появился командир бригады Оленин, и следом за ним на мохнатой лошадке, запряженной в деревенские розвальни, притрусил командир полка майор Негреба, большой, молчаливый человек, с лицом, казалось, навсегда застывшим в каком-то очень важном раздумье и решимости.
      "Военный совет" наш был коротким. Эту стремительность внес подполковник Оленин. Он предложил атаковать противника немедля. Командир батальона Федосеев живо и с надеждой откликнулся:
      - Мы тут бог знает сколько времени не видали наших танков, а немцы и подавно!
      - Теперь мы их покажем, - сказал Оленин. - Артдивизион даст огневую подготовку, а потом пустим танки и пехоту: две роты мотострелкового батальона моей бригады, остатки батальона Федосеева. Рота отдельного батальона капитана Ракитина с противотанковой пушкой подберется к селу по оврагу, вот там. И по сигналу ударит по флангу. Сигнал - зеленая ракета... Остальные подразделения - в моем резерве. Атаку начнем до наступления полного рассвета, чтобы застать врага еще в подштанниках. Противник едва ли ждет нашего налета. Как ты думаешь, майор? - спросил Оленин командира полка. Негреба утвердительно кивнул головой, тяжелой, в большой шапке с опущенными наушниками, и улыбнулся: ведя оборонительные сражения, он уже давно отвык принимать такие, по его понятиям, дерзкие решения.
      - А ты, капитан? - спросил Оленин, по-приятельски обнимая меня.
      - Подходяще, товарищ подполковник, - сказал я.
      - На подготовку даю сорок минут. Медлить нельзя: можем все проиграть. После захвата Монина продвигаться на Росицу. Задача ясна? - спросил комбриг.
      Мне нравились в Оленине и его легкость, с какой он взял на себя командование, и его лихая уверенность в том, что предстоящий бой обязательно принесет нам победу, и его воинственная повадка, и его душевная взволнованность; эта взволнованность всколыхнула все мои чувства...
      - С ротой пойду сам. - Я приказал Астапову, наиболее опытному командиру, спуститься лесочком к балке и там ждать меня.
      Старший лейтенант Скнига попросил у командира полка Негребы сани-розвальни.
      - Лошадка ваша нам не нужна, товарищ майор, слишком маломощная, у нас есть покрепче, а вот сани пригодились бы. Мы бы пушку на них поставили.
      - Развалятся они, - возразил Негреба. Но артиллеристы уговорили, и он сдался. - Ладно, себе другие достанем.
      Бойцы запрягли в сани немецких рослых коней, добытых разведчиками еще под Тарусой, взвалили пушку; сани заскрипели, продавливая полозьями снег, но груз выдержали.
      Оставив за себя лейтенанта Тропинина и комиссара Браслетова, я вместе с артиллеристами прошел к оврагу.
      В редеющей ледяной мгле, не шелохнувшись, застыли высокие березы, под ними белел наметенный за ночь скрипучий снег. Даже в сумраке он таинственно и голубовато сверкал и переливался. Изредка в лес залетали мины, с шумом прошивали распластанные ветви елей и, пробивая сугробы, глухо трескались.
      Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.
      Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками - все в порядке.
      Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.
      Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:
      - Внимание, товарищ капитан!
      Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма "Веселые ребята": "Легко на сердце от песни веселой..." Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.
      - Сейчас дадут, - сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.
      Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании - так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов... И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.
      Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.
      За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.
      Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.
      Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.
      Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы... Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли...
      А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.
      Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:
      - Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.
      - Глядите, товарищ капитан! - крикнул Чертыханов. - Танки!
      Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:
      - Это вам не бутылки с керосинчиком!.. - Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие - бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: - Ракета, товарищ капитан! Пошли!
      Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтенанта Прозоровского. Рассредоточившись в цепь, красноармейцы побежали за танками к селу. За первым взводом пошли второй, третий.
      Я не раз замечал: когда бой проходит слаженно, с подъемом, с верой в успех, то необыкновенное чувство душевного восторга озаряет людей. И тогда каждый человек как бы меняется на глазах: он может поразить цель с одного выстрела, может пройти незамеченным на виду у врага, может покрыть расстояние с быстротой птицы, может бросить гранату с ловкостью рекордсмена.
      Я наблюдал в бинокль за ходом боя и восторгался тем, как он протекал.
      В первой цепи своего взвода бежал лейтенант Прозоровский. Мне это хорошо было видно. Бежал, не пригибаясь, без остановок; изредка на бегу поворачивался, взмахивал автоматом и, должно быть, что-то кричал бойцам. Вот он, достигнув села, скрылся за крайними домами в дыму. Прозоровский беспощадно добивал в себе страх. Первым вызываясь на выполнение заданий, он как бы демонстрировал перед всеми свое бесстрашие: признавая свою вину, он всячески старался оправдаться перед товарищами. Однажды на глазах у всего батальона он вышел на открытую, простреливаемую со всех сторон местность и не спеша, с нарочитой медлительностью вынес в укрытие раненого сержанта, командира отделения. Я понимал, с каким мучительным трудом давалось ему это спокойствие, эта игра со смертью. Я сказал тогда:
      - Храбрость и безрассудство не одно и то же. И не лезь туда, где нет в этом необходимости. Я же знаю, что тебе страшно.
      - Страшно, - согласился Прозоровский. - Но уже не так, товарищ капитан, как раньше, честное слово... Помните, вы сказали про моего отца? Мне теперь кажется, что он на меня все время смотрит, глаз не спускает: как я себя поведу...
      - От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, - сказал я. - Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем...
      Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.
      Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей - отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.
      Занимая все пространство двора, стоял танк, возле него копошились немецкие солдаты, которые, очевидно, пытались его завести. Танк не заводился.
      Чертыханов достал из сумки бутылку, обошел двор; по лесенке, приставленной к стене, залез на соломенную крышу и швырнул вниз сперва бутылку, затем противотанковую гранату. Он свалился с лесенки и зарыл голову в снег.
      Я едва успел отбежать за угол избы. Раздался глухой, с треском взрыв. В стороны разлетелись щепки разнесенных тесин и клочья слежавшейся соломы. Вверх потянулся тоненькой струйкой дым; с каждой секундой он набухал и чернел, щекотал ноздри ядовитым запахом. Через пролом в стене выполз окровавленный танкист. Он утопил лицо в сером от гари снегу, стал жадно хватать его оскаленными зубами, и снег, где касалось его лицо, делался розовым, танкист отполз еще немного и, обессилев, захрипел и замер. Навсегда. В далеком незнакомом селе, между двух чужих жилищ... Двое остальных остались во дворе, должно быть были убиты наповал.
      Загорелся двор, а потом изба, и Чертыханов подбежал ко мне, схватил за рукав и оттащил к соседнему дому.
      Отбитое нами село являло собой зрелище страшное: лихо, с вихревым завыванием пронеслась тут смерть, навсегда уложив пришельцев на скрипучий, присыпанный порохом морозный снег. Вдоль улиц, на дорогах, исхлестанных разрывами снарядов и мин, замерли искореженные орудия, возле них вразброс валялись, застывая на морозе, солдаты-артиллеристы; курились смрадом танки, опрокинутые тягачи, автомашины; храпели еще живые лошади, в сбруе, в оглоблях; огонь с жадностью пожирал строения, рушил кровли, взметывая в небо россыпь искр...
      Бежав из Монина, противник сосредоточился в лощине между двумя населенными пунктами: Монином и Росицей - танки, автомашины, артиллерия, цистерны, обозы и большое скопление людей. По-видимому, готовился контрудар.
      Рота старшего лейтенанта Астапова заняла оборону на окраине села. Я связался с командиром бригады и просил его выслать две оставшиеся в резерве роты ко мне: одна рота и часть мотострелкового батальона могли не выдержать вражеского натиска.
      В это время Петя Куделин подвел ко мне рослого командира в белом полушубке, с планшетом на боку; большая шапка-ушанка была надвинута на самые брови и касалась очков в роговой оправе. Он назвал себя майором Субботиным, командиром дивизиона реактивных минометов.
      - Приказано сделать один залп, - сказал Субботин. - Прошу поставить задачу.
      Отметив на карте место скопления противника - лощину, майор торопливо ушел.
      Через полчаса мы услышали над головой характерный гул, как будто лопалось и разрывалось само небо. Вслед за тем послышался обвальный, сотрясающий землю грохот, и над лощиной взметнулось пламя чудовищной силы. Уплотняясь в тучу, похожую на гриб, заколыхался черный дым. Наступила жуткая, леденящая душу тишина.
      Батальоны, поддержанные танками, пошли в наступление на Росицу. Дорога пролегала через лощину, куда только что упали мины катюш. Она была черной, как котел. Над ней стояла кладбищенская тишь. В воздухе носился смрад горелого железа и резины, тошнотный запах крови.
      Бойцы, огибая лощину, озирались и убыстряли шаг, чтобы скорее миновать это страшное место...
      Красноармейцы на танках и в пеших цепях быстро достигли деревни Росица и одним стремительным броском выбили из нее немцев. Противник стал отходить по проселочной дороге в лес, в направлении села Саратово.
      Я доложил командиру бригады о том, что Росица захвачена, что батальоны - мой, отдельный, и мотострелковый - занимают оборону на южной и западной окраинах деревни на случай контратаки.
      В настороженном затишье на землю упала внезапная темнота - наступала длинная декабрьская ночь. Распростерлось над головой огромное, без единого облачка небо, в беспорядке щедро рассыпались по его полированной черноте режущие взгляд звезды, крупные, в колючках-лучиках. В темноте вышел на прогулку по рощам и перелескам мороз. Он ударял своим посохом по стволам деревьев, и они, отзываясь, слабо потрескивали; мороз забредал в деревни и села, залеплял окошки белым ворсистым инеем. Протяжно запел под ногами жесткий снег. Стужа пробиралась под мех полушубков, в валенки, леденила ноги. Теплый пар дыхания, схваченный холодом, оседал изморозью на воротниках, на шапках, на бровях; оружие - винтовки и автоматы - побелело, накаляясь и обжигая ладони. Мороз с каждым часом становился круче. Дымы над трубами изб стояли, как штыки, прямо, не рассеиваясь.
      Штаб батальона занимал просторную избу. В избе еще хранилось тепло и чуждый, нездешний запах мыла, вина и пара от мокрых валенок, которые поставили к печке сушить, - запах чужой жизни, чужих, побывавших здесь людей. За столом в переднем углу под образами сидел лейтенант Тропинин. Он озабоченно писал. Трое связных и два телефониста, пристроившись в углу на лавке, пили из жестяных кружек чай.
      Я велел послать за командирами рот и за старшим лейтенантом Скнигой. Связные тотчас поставили кружки с недопитым кипятком, прихватили оружие и вышли.
      - Командир первой роты лейтенант Кащанов ранен, - сказал Тропинин.
      - Где он?
      - У санитаров. На этой же улице, второй дом от края. Пока Кащанова заменяет комиссар Браслетов.
      - Потери известны? - спросил я.
      - Девять человек убито, семнадцать ранено. В основном из роты Кащанова. Командир бригады бросил ее на Монино в поддержку мотострелковому батальону. Поименный список будет позже.
      Из чулана выступила хозяйка, еще не старая женщина с полными округлыми плечами, разрумянившаяся от жара печи; она рада была, что вылезла из погреба, куда ее загнали немцы, и всячески старалась нам услужить.
      - Картошку-то сейчас подать? - спросила она, обращаясь к Тропинину. Молока принесу и капусты.
      - Немного погодите, - сказал я. - Не до еды... И потом, хозяйка, пожалуй, одного чугуна будет мало.
      Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.
      - Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.
      Я сказал Тропинину:
      - Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.
      Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам...
      Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.
      В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.
      - Вот он, - шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.
      Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.
      - Это вы, товарищ капитан? - сипло, с остановками прошептал лейтенант. Лицо его осунулось, кривоватый нос заострился, верхняя губа обнажила кончики зубов. - Как меня садануло... Мина упала сбоку... почти у самых ног... Лицо успел отвернуть, а то бы и лицо... своротило набок... Не знаю, вылечат или нет... Боюсь, инвалидом останусь... Без руки... - Он вздохнул с хрипом и замолчал. На лице выступил пот; капли его как будто переливались в свете лампы. - Жарко... - Левой рукой он сдвинул с себя полушубок, открылась грудь в бинтах. - Жаль, товарищ капитан, самая хорошая пора началась... Фашистов погнали... До слез жаль...
      - Не огорчайся, Саша, - сказал я. - На наш век войны хватит. Мы еще пошагаем с тобой. Меня тоже однажды садануло, - думал, конец пришел: шестнадцать осколков влепили. Ничего, выбрался. И ты встанешь...
      - Хорошо бы, если так, - ответил Кащанов. - Но боюсь... - Он вдруг резко перевернулся на левый бок, отрывисто вскрикнул, глаза туго зажмурились, а раненая рука, сильно ударившись о стену, упала безжизненно, как веревка. Из сомкнутых век выкатилась крупная слеза, подержалась немного на ресницах и сползла на щеку. Он умер: не выдержало сердце.
      Я возвращался в штаб, не видя дороги, в глазах скопился какой-то дрожащий туман, и все вокруг рябило, искажалось... "Как неожиданно обрывается жизнь! - думал я. - Минуту назад он был уверен, что вернется в строй, пусть даже инвалидом, без руки... Как легко, как просто и как страшно..."
      4
      В избе вокруг стола в одних гимнастерках сидели командиры рот: старший лейтенант Астапов, лейтенант Рогов, комиссар Браслетов, Скнига, начальник штаба Тропинин. После морозной стужи они раскраснелись и ожили в тепле. Удачно проведенный бой воодушевлял и веселил.
      - Что ты так долго? - воскликнул Браслетов. - Заждались. Есть хочешь? Картошка давно сварилась.
      Я молча снял полушубок, повесил на гвоздь у двери, подпоясал гимнастерку. Ощущение смерти еще не покидало. Я сел к столу. Хозяйка принесла капусты, поставила картошку в эмалированном блюде, разваристую, исходящую горячим паром. Раскрыли банки с консервами, оставленные в избе немцами. Астапов из-под лавки достал жбан с водкой.
      - Ругать не станете? - спросил он меня.
      - И я выпью. - Я помолчал немного, усмиряя внезапно нахлынувшее чувство жалости к Кащанову, к этим вот сидящим вокруг блюда с картошкой людям, к бойцам, находившимся в обороне на лютом морозе, к себе самому. - Наливай... Лейтенант Кащанов умер, - сказал я.
      - Как! - воскликнул Браслетов, вскакивая. - Совсем недавно я с ним разговаривал! Я еще предупредил его, чтобы он не отморозил в пути руки или ноги. Он даже усмехнулся: ничего, говорит, товарищ комиссар, мина не доконала, так мороз не возьмет, он наш, русский... Поди ж ты!..
      - Что ж, друзья, - сказал Астапов, вставая. - Помянем добрым словом нашего боевого товарища: толковый был командир, простой, не из трусливых...
      Выпили. Закусили. Я спросил Браслетова:
      - Люди накормлены?
      - Да. Кухни пришли.
      - Хорошо. Пусть командиры взводов следят, чтобы не было обмороженных. Через каждые полтора-два часа делайте смену: одна половина в обороне, вторая в избах - пусть греются.
      - Все будет сделано, - отозвался Тропинин и, выйдя из-за стола, наскоро оделся. - Я отлучусь в роты. Водку не пью, а поужинал недавно. - Он вышел, но тут же вернулся - встретил в сенях командира бригады. Вместе с Олениным вошли в избу несколько командиров-танкистов. Мы попытались встать, но Оленин остановил.
      - Приятного аппетита, товарищи командиры! - Он схватил первый попавшийся стакан. - Что ж, с ходу! - Выпил, сорвал с себя полушубок, шлем, швырнул на лавку. - Раздевайтесь, - сказал он своим спутникам. - Подведем итог дня. Обсудим, что делать дальше. - Оленин разрумянился, тоненькая ниточка усиков потемнела в тепле, русые волосы взъерошились, и выглядел он совсем юным. - Позвольте вам доложить, товарищи, результат боевого дня: сожжено, подбито и захвачено тридцать два вражеских танка.
      - Два на счету моих артиллеристов, - сказал старший лейтенант Скнига, вставая.
      Чертыханов, приблизившись к столу, обратился к Оленину:
      - Разрешите доложить, товарищ подполковник?
      Оленин, круто обернувшись на табуретке, с любовным уважением и с улыбкой посмотрел на Прокофия.
      - Ну, ефрейтор?..
      - Один танк на моем счету, - браво отрапортовал Чертыханов. Бутылочкой поразил!
      - Молодец! - Оленин встал и, развеселившийся, довольный первым успешным боем и от этого щедрый на доброту, обнял Прокофия. - Спасибо за службу, ефрейтор.
      Чертыханов, вытянувшись, рявкнул во всю силу, так что подполковник вздрогнул и зажал уши:
      - Служу Советскому Союзу! - и отступил к порогу, к связным и телефонистам.
      Оленин, посмотрев на меня не без зависти, качнул головой.
      - Повезло тебе, комбат. С таким парнем воевать можно. - Он рассмеялся, темная полоска усиков оттенила белизну зубов. - А что, если я заберу его у тебя?
      - Не пойдет, - сказал я.
      - Не пойдет? Ко мне? Сейчас спросим. - Он опять крутанулся на табуретке, слегка задетый моей уверенностью и категоричностью. - Ефрейтор Чертыханов!
      Прокофий с готовностью очутился перед глазами комбрига. Оленин спросил, заглядывая ему в глаза:
      - Пойдешь ко мне служить?
      - Никак нет, товарищ подполковник.
      - Я сделаю тебя своим помощником. Научу танком управлять.
      Прокофий польщенно ухмыльнулся.
      - Танк - это хорошо. Это славно. Крепость! Но пехота лучше. Мы пехотинцы. В пехоте вольготней живется. Шагай себе на своих на двоих, как по нотам. Так что извините, товарищ подполковник: характером мы с вами не сойдемся.
      И командиры и красноармейцы, находившиеся в избе, притихли, прислушиваясь к разговору. Оленин, зажигаясь непокорностью Чертыханова, возвысил голос:
      - А я прикажу.
      - А я сбегу.
      - Сбежишь? Это будет дезертирство! А за дезертирство что бывает?
      - Смерть, - спокойно ответил Прокофий.
      - Ты не боишься смерти?
      - Смерть не теща, пилить не будет. Раз обнимет - и каюк. Шаль только, товарищ капитан останется без моего прикрытия.
      Оленин расхохотался.
      - Ну черт! Ну пехота!.. - Он дружески толкнул Чертыханова кулаком в плечо. Прокофий даже не качнулся, стоял как врытый. - Молодец!
      - Рад стараться! - крикнул Чертыханов с усердием.
      - Рюмку выпьешь?
      - Никак нет, не могу. Свое, положенное уже выпил. Сверх положенного не позволяю: обстановка такая... серьезная. - И опять отодвинулся к порогу, где скопились сумерки.
      Старший лейтенант Астапов крикнул, порываясь высказаться:
      - Тихо, товарищи! Тихо! Позвольте и мне доложить... - И когда за столом поутихли, повернулся к Оленину. - Товарищ подполковник, на счету моей роты тоже один танк. Конкретно, на счету бронебойщика Лемехова Ивана. Сам видел, как он подбил. В мотор попал, потому что танк встал, а вскоре и загорелся...
      - Подтверждаю, - сказал я. - Лемехов из бронебойки даже самолет сбил.
      5
      Саратово располагалось у пересечения дорог. Противник превратил его в перевалочную базу снабжения своих войск. С захватом Саратова немецкая группировка, рвущаяся к магистралям на соединение с танковыми частями Гудериана, теряла важную коммуникацию. Время на внезапность было упущено. А гарнизон Саратова будет драться ожесточенно. Оставалась надежда на темноту немцы боялись ночных налетов: они к ним не привыкли, - и на необыкновенный, почти восторженный подъем красноармейцев, которые неудержимо рвались в бой.
      Я шел с ротой старшего лейтенанта Астапова.
      Луна поднялась и побелела от стужи. Она щедро устилала землю холодным, зеленоватым сиянием. В этом сиянии все заколдованно застыло, все пылало и искрилось. Тени от предметов, от идущих по дороге людей казались осязаемыми и черными, как уголь.
      - Ну мороз завернул, черт возьми! - Астапов с восхищением озирался вокруг и толкал меня локтем. - А ночь-то какая, ночь-то! Взгляните, комбат, сюда!..
      Слева от дороги стеной стояли темные ели, от вершин до корней обсыпанные снегом. С самой верхней ветки упал комок, ударился в белый пласт, покоящийся на широкой ветви ниже, отломил ком побольше, а тот, в свою очередь, обрушил уже нижний, тяжело нависший пласт, и потекла книзу раздробленная пыль, легчайшая, едва колеблемая в воздухе, усеянная лунными искрами.
      - В такую ночь, комбат, - оживленно воскликнул Астапов, приостанавливаясь, - только бы кататься на русской тройке, с друзьями, из одних гостей в другие. С песнями. А, капитан?..
      - Ишь чего захотел...
      Меня догнал комиссар Браслетов, зашагал рядом, заговорил торопливо, обрывая концы слов, как всегда в минуты возбуждения.
      - Побывал во всех ротах, провел беседу с политруками. Еще там, в Росице, надо было пощупать, чем дышат ребята... Бойцы у нас, скажу тебе без хвастовства, богатыри! Честное слово... Не хотят сидеть на одном месте, не хотят ни спать, ни есть - это потом, говорят. Сейчас только вперед!.. Вот что значит успех-то, черт возьми!
      Я взглянул на него сбоку и улыбнулся: шел он все той же легкой походкой, в белом маскировочном костюме, с немецким автоматом на груди, шапка чуть сдвинута назад, к затылку, - мороз не остужал его разгоряченного лица.
      - Как ты себя чувствуешь? - спросил я. Он с изумлением обернулся ко мне.
      - Отлично! Давно не чувствовал себя так хорошо, как в последние дни, как сейчас, например. Населенный пункт мы захватим, не сомневаюсь ни секунды. Потому что этого хочет каждый красноармеец...
      - Твоими бы устами... - Я опять улыбнулся. Как резко меняет людей война! В хорошую или в дурную сторону, но обязательно меняет до неузнаваемости. В одних она открывает неведомые им самим залежи ценнейших человеческих качеств, с других сбивает то, что сверкающим слоем лежало на поверхности, оставляя пустое, ничем не прикрытое место... Я встретился с комиссаром Браслетовым полтора месяца назад. Что значит в жизни человека этот срок... Где он, тот дрожащий за свою жену и дочурку, бледнеющий при каждом упоминании "воздушная тревога"? Где его надоедливые, отдающие трусостью вопросы: "Захватят ли немцы Москву?", "Пошлют ли нас на фронт?" Между тем Браслетовым и этим пролегли лишь несколько боев и атак, а вот он шагает рядом совсем иной, мой боевой товарищ, как бы обновленный, уверенный и безбоязненный.
      Наступать решено было с трех сторон: с севера, с востока и с запада. На большак, уводящий на запад, посылалась танковая засада с ротой автоматчиков, чтобы преградить путь подкреплениям; на открытую дорогу, ведущую на юг, рота лейтенанта Рогова: встретить выбитого из села противника, не дать ему уйти...
      В четвертом часу мы вышли на исходный рубеж и медленно развернулись в боевые порядки. Примолкшее в ожидании село тонуло во мгле. Луна, все гуще наливаясь тусклой краснотой, клонилась книзу; она уже не светила.
      Через определенные промежутки взлетали ракеты - в одном конце села и в другом, - помигав, гасли: немцы осматривали местность. Изредка веером вспыхивала в темноте россыпь трассирующих пуль, затем доносилась сухая, отрывистая очередь выстрелов. Мины с шорохом, со свистом проносились над головой и падали в Росице. Оттуда летели к нам глухие звуки разрывов. Это был хороший признак: немцы обстреливали нас в деревне, не подозревая, что мы стоим рядом с ними.
      Мимо меня прошли, толкая перед собой противотанковые пушки, артиллеристы. Они торопились, понукали друг друга, переругиваясь.
      - Опаздываешь, старший лейтенант, - заметил я Скниге. - Где твои лошади?
      Скнига, подойдя, весело рассмеялся, - я никогда не видел его унывающим.
      - Сани разлетелись вдребезги! Ничего, на руках выкатим... Выберемся на большак - там пушки сами покатятся. - Взлетевшая ракета на миг осветила его лицо с подкрученными усами, улыбку, блеск глаз.
      А ракеты все взмывали в темное небо, методично, одновременно, как будто ночь спросонья открывала зеленые глаза, озирала все вокруг и опять зажмуривалась...
      Терпение достигало предела. Бойцы, занявшие исходный рубеж, самостоятельно, без команды ползли по снегу, приближаясь к селу, - не могли попусту терять время. Меня тоже охватила смутная тревога, медлить дальше было нельзя. Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, может быть, не подтянулись другие подразделения...
      Грохот залпов нашего дивизиона донесся слева, из-за темной кромки леса. И почти в тот же миг перед нашими глазами в селе с надсадным, ухающим треском заметались клубки огня с острыми красными стрелами вверх. Гулко стало вокруг, тревожно и бодряще радостно, как всегда перед началом большой, горячей битвы, которая предвещает удачу.
      Танки выдвинулись из укрытий, темные, грозные, рычащие. На них сидели бойцы. Отойдя метров на сто, танки включили фары. В световых струях вспыхнул снег. Огненные лучи взяли село в полукольцо, упираясь в постройки, в деревья, в огороды. На минуту фары погасли. В наступившем мраке видны были тугие стремительные нити трассирующих пуль, летящие навстречу наступающим цепям, вспышки ответных залпов орудий и минометов... Танки, как по команде, снова включили фары, - они были уже у Саратова. Уже ворвались в село. Крик, сливающийся в единый протяжный вопль: - "а-а-а!" - беспорядочная стрельба винтовок, автоматов и пушек - все это носилось над полями в ночи.
      - Вошли, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, вглядываясь в сторону села. - Глядите!
      В разных местах загорелись избы. Потом взметнулось высоко, как бы до самых звезд, густо-красное пламя, постояло трепещущим столбом, отбрасывая прочь темень, просветляя каждую веточку на дереве, каждого бойца, недвижно лежащего на снегу, и осело, разливаясь понизу.
      - Горючее поднялось, как по нотам, - отметил Прокофий. - Вот это дали!..
      Стрельба в селе постепенно утихала, а огонь все более разрастался: горели избы, горели машины, пылало горючее, лужей расплеснувшееся вдоль улиц. Дым точно дегтем замазал тусклую луну, заволакивал звезды.
      Мы вошли в село со стороны большака, ведущего на запад, и увидели хаос ночной битвы.
      Я шел по отвоеванной земле, ощущая в себе какую-то огромную силу и правоту. И шаг мой был легок и пружинист, как в момент вдохновения. Мне всегда казалось, что победитель обладает необыкновенной, неотразимой человечной красотой. Освободитель - гуманнейший человек на планете; он освободитель подневольных, он добр, он великодушен, он мститель за содеянное зло. Он красив... Я оглянулся на связных и на разведчиков и улыбнулся от какой-то сердечной преданности им: они шли сторожким шагом, держа наготове автоматы, хорошие, добрые русские ребята, которых война сделала воинами. Я был убежден, что они такими же добрыми пройдут и по чужим землям, по улицам чужих городов, оставляя людям на память свою улыбку и свое крепкое рукопожатие. Им не то что совершать зло, им бы только хватило силы отстоять добро.
      Мы вышли на "середину" села, где стояла церковь.
      Старинная, просушенная временем церковь пылала и рушилась, источая жар. Купол колокольни, охваченный огнем, чуть осел набок, подержался так мгновение и, отвалившись, с треском полетел вниз, грохнулся на землю, рассыпая искры. Когда обвалилась кровля, на какой-то момент мелькнула позолота иконостаса, глянули лики святых с огромными, словно остановившимися от ужаса, как перед казнью, глазами, и тотчас все это потонуло в дыму и в пламени.
      За церковью открывалась небольшая площадь села. На ней, на утрамбованном, перемешанном с копотью снегу стояли машины, тягачи, танки, мотоциклы, исправные и искореженные или сожженные, - все, что было застигнуто на этом месте, что не смогло уйти, уползти. Среди машин валялись трупы солдат и офицеров...
      Здесь меня нашел старший лейтенант Астапов. Он устало подошел ко мне, подал руку - еще бы: не виделись с вечера, а встретились после боя, живые!
      - Товарищ капитан, мы захватили какой-то очень важный пункт, - спокойно сказал Астапов. - Здесь скопилось столько всего, что я даже осмыслить не могу: и машины, и танки, и пушки, и склады... Оторопь берет.
      - Погодите, не то еще будет, - пообещал я. - Надо привыкать. Итог наступлений, успешных, конечно, - трофеи, пленные и отвоеванные селения, города, народы... Да, да. Именно народы! Немцы с этим пунктом так запросто не расстанутся. Надо подготовиться к встрече.
      - Встретим, товарищ капитан. - Астапов был невозмутим и нетороплив, будто речь шла о самом обычном. - Ребят положил в оборону, каждому второму приказал спать. По очереди. До утра ничего не случится. Уверен. А утром оглядимся. Что делать с пленными? Их много.
      - Утром оглядимся, - ответил я его словами. - Уже светает...
      Из роты лейтенанта Рогова, высланной в засаду на южную дорогу, прибежал связной. Красноармеец торопливо рассказал, что рота ведет бой на дороге, что выбитые из села немцы "прут дуром" и сдерживать их очень трудно, и комиссар Браслетов и лейтенант Рогов просят поддержки...
      Я приказал Астапову послать взвод лейтенанта Прозоровского на помощь Рогову и попросил подполковника Оленина пустить вдоль дороги танки. Оленин обещал.
      - Что там делается на дороге, товарищ капитан! - воскликнул связной красноармеец, потрясенный увиденным. - Все забито машинами, подводами, танками. Немцы мечутся как угорелые, стреляют куда попало. Наши ребята подползают вплотную к дороге и забрасывают их гранатами. Немцы оставляют машины, бегут в лесок, лезут по снегу... Ну и дела!.. Слышите? - сказал связной, задерживая шаг.
      Мы прислушались. Издали, со стороны дороги, долетали сюда приглушенные расстоянием, разорванные щелчки выстрелов, хлопки гранат и мин.
      Я огляделся: вокруг горели избы, и красные и черные текучие полосы траурно ложились на площадь, вызывая в душе тяжкое, гнетущее ощущение. В этих красно-черных полосах с причитаниями метались люди - женщины и ребятишки, - спасали из горящих домов имущество, не успевшее сгореть.
      Прокофий Чертыханов, остановившись, дернул меня за плечо. Я даже вздрогнул от неожиданности.
      - Глядите! - С каким-то суеверным страхом он смотрел через нагромождение машин в дальний конец площади.
      Рассвет уже наступил, небо побелело, пламя сразу померкло. Только дым как бы сгустился и почернел. На фоне утренней белизны, точно взлетевшую в небо, увидели черную виселицу, два высоких столба, перекладину, а под ней застывшие человеческие фигуры.
      Огибая машины, я приблизился к месту казни. Вокруг виселицы толпились женщины, ребятишки, бойцы. Было казнено шесть человек - четверо мужчин и две женщины, крайняя совсем девочка. Петля захлестнула ее тонкую шею, голова склонилась набок, как поникший цветок; русые волосы свисали на сторону, неживые, посеребренные инеем; была она только в легкой рубашечке, едва достающей колен; обнаженные руки опущены вдоль тела, босые ноги застыли и уже пожелтели; на груди фанерка с надписью "партизанка". Перед девушкой стояла на коленях пожилая женщина со сложенными руками, как перед иконой.
      Вторая повешенная была пожилой, полноватой, седой, лицо, скованное холодом, было спокойное, мудрое. Из мужчин бросался в глаза старик, большой, широкий, с черной окладистой бородой, со связанными на спине руками.
      Женщины плакали в голос, изредка касаясь руками босых ног казненных...
      - Когда их повесили? - спросил я старуху, находящуюся рядом со мной.
      - Два дня уж. - Старуха варежкой вытерла слезы. - Не давали подходить близко, не то что снять да похоронить...
      - Кто же это сделал? - Ко мне пододвинулись еще две женщины и подросток. - Вы видели, как это было?
      Женщины удивились:
      - Как же не видеть? Все село согнали. На наших глазах совершалось злодейство.
      - Что это за люди? Ваши односельчане?
      - Все наши. Коммунисты. Скрывались в лесах, нападения делали. А женщины - мать с дочкой, она учительница Екатерина Васильевна, а дочка, Светочка, ученица... Вместе их и казнили. Муж у нее, отец Светочки, тоже учитель, комиссаром в армии служит... Как они прощались, так все село в голос плакало... Хорошие были люди, душевные...
      Это объясняла женщина, что стояла перед девушкой на коленях.
      Я спросил ее:
      - А кто их казнил, вы запомнили?
      - Как же не запомнить зверя такого!.. Покоя от него не было. Всех собак пострелял. Идет улицей, собака залает, он ее тут же решает жизни...
      - Сможете узнать его в лицо?
      - Я смогу, товарищ командир, - перебивая женщин, ответил подросток. Когда пурга была, я вел его лошадь до самой Росицы и обратно. По-русски знает...
      Я повернулся к Чертыханову и к разведчикам. Они стояли плотной стеной и угрюмо смотрели на виселицу.
      - Приведите сюда всех пленных!
      Сержант Мартынов дал знак разведчикам и скрылся в толпе, которая разрасталась и становилась все крикливее. Чертыханов посоветовал, шепнув на ухо мне:
      - Надо бы снять их?..
      - Чуть позже...
      Пленных привели на площадь, разномастно, совсем не по-воински одетых, побывавших в огне и понявших войну по-настоящему, теперь уже по-русски; у некоторых виднелись повязки на ранах. Их расположили перед виселицей полудугой, человек двести. Они равнодушно взирали на казненных, дуя на руки, пританцовывая на холоде, должно быть, давно привыкли к такому зрелищу, и оно их нисколько не занимало.
      Я сказал подростку:
      - Ищи.
      - Вот он.
      Мальчик указал на невысокого и неказистого человека в серо-зеленой шубе с меховым воротником, в серой каракулевой папахе советского полковника; папаха была великовата и наползла ему на уши; из-под нее высовывался хрящеватый нос, острый на конце; глаза небольшие, холодеющие льдом, а губы полуоткрыты в улыбке.
      Я сделал знак, чтобы он вышел из строя. Немец оглянулся на соседей, убеждаясь, его ли вызывают. Солдат с повязкой на голове, высокий и угрюмый, вытолкнул его из ряда. Тот робко приблизился ко мне, все так же скверно и липко улыбаясь.
      - Он? - спросил я женщин.
      - Он самый!
      Толпа загудела, зашевелилась, придвигаясь к нам.
      - Тут и другие каратели есть. Вешатели! Вот они!..
      Несколько женщин подбежало к пленным. Они схватили и выволокли на площадку еще троих. Немец хорошо говорил по-русски и отвечал на вопросы сам. Я показал ему на повешенных.
      - За что?
      - Партизаны. - Он пытался обосновать свою жестокость. - А партизаны это есть бандиты. По законам немецкой армии все бандиты должны быть, - он коснулся шеи и вскинул руку вверх, - повешены.
      Я кивнул на девушку.
      - Она тоже бандитка? - Гестаповец молчал. - Бандит она? Говори!
      - Она дочь коммуниста, дочь комиссара, - начал он, озираясь по сторонам.
      К тем троим истязателям кинулась толпа женщин, сомкнулась над ними, страшная и беспощадная.
      - Стойте! - крикнул я и выстрелил из пистолета в воздух. Женщины остановились. - Не марайте рук об эту падаль! Отойдите! Их будут судить по нашим, по советским законам. Расплаты им не избежать.
      В штабе батальона, расположенном в кирпичном здании сельпо на нижнем этаже, я постепенно остыл от пережитого, сел на лавку и задремал, облокотившись на подоконник. Очнулся сразу же, как только в помещении очутился командир бригады. Он на ходу стащил с себя шлем, швырнул его на лавку и сел к столу, кивнул мне, улыбнулся.
      - Отдохнул, комбат? Отдыхай. Бой только начинается. Известно ли тебе, что в Саратове мы разгромили целый гарнизон - батальоны полка СС "Великая Германия" со всей техникой, с войсковыми тылами, со складами... Понимаешь, что нас ждет впереди. Разведка донесла, что сейчас сюда движутся танки и пехота. Будут массированные атаки. Как можно быстрее организуйте оборону. Особенно западной стороны. Да и с юга пойдут. Я свои машины поставил в укрытия, в засады. Если мы не удержим этот населенный пункт, то всем нашим прежним усилиям грош цена.
      - Должны удержать. - Я спросил подполковника Оленина: - Ну, а на мою, на западную сторону, ты выделил танки?
      - Твоя сторона - главная, как же ее оставлять без прикрытия? - Он встал и надел шлем. - Что ж, держись, комбат. Мой КП за селом, рядом со скотным двором. А недалеко от меня - пожарная каланча. Там меня и ищи.
      - С каланчи-то видней, конечно. - Я усмехнулся, провожая его до двери. - Гляди, как бы не обошли нас с севера. Сыграем мы тогда в котел...
      - Там у меня артиллеристы. Не пустят...
      6
      Началась упорная, тяжелая, кровавая битва за этот стоявший на перекрестке населенный пункт, и длилась она до самой ночи.
      Массированный удар танков противника мы приняли в полдень. С чердака избы, стоявшей на возвышении с краю села, я, как на ладони, увидел вражеские машины. Черные коробки вереницей двигались по западной дороге, где укрылись в засаде наши танки и пехотинцы, ползли они веером и по целине тащили следом за собой пышные шлейфы снежной пурги. В клубах белой пыли, как в тумане, смутно различались ломаные цепи солдат. Танки приближались двумя волнами, охватывая село с запада и с юго-запада.
      - Эх, сколько! - Чертыханов, глядя в бинокль, зацокал языком. - Не жалеют техники. Вот работка предстоит, товарищ капитан. За одну смену не управимся. Придется задержаться на сверхурочное время.
      - Придется, Прокофий, - сказал я, ощущая, как что-то тоскливое, сосущее зашевелилось под ложечкой, холодя и опустошая. Я забыл о себе, о Нине, о жизни и смерти. Мысль сосредоточилась на одном, грозном и важном: танки противника.
      - Со счета сбился. - Чертыханов отнял от глаз бинокль. - Насчитал больше пятидесяти и сбился. При случае, товарищ капитан, заранее дайте мне разрешение действовать, как сочту нужным. Не сердитесь на меня.
      Я не ответил: знал, что он даже под угрозой смерти, если понадобится, уйдет охотиться на танки.
      - Нам надо спуститься вниз, скоро обстрел начнется, дом этот у них наверняка на примете, - сказал Чертыханов.
      - Успеем, - ответил я, не отрывая взгляда от дороги. В каком месте устроили засаду наши танкисты, я не знал, и с возрастающим нетерпением и любопытством ожидал, когда же они обнаружат себя и ввяжутся в битву.
      Танки, поднимая бурю, приближались и по целине и по дороге с одинаковой скоростью, без единого выстрела. И Чертыханов отметил с презрением.
      - В психическую пустились.
      Первый залп прозвучал на дороге из засады.
      Танки, увеличивая скорость, накатывались на село. Стреляли на ходу. Уже загуляли по улицам, загрохотали трескуче и резко минные разрывы. Легко, с костяным хрустом отхватывались углы зданий, сносились, как перышки, кровли, большими кострами занимались дворы...
      Снаряд, влетев в окно нашей избы, разорвался под нами, выбил потолок, и мы чуть не провалились в пробоину.
      - Уходите! - крикнул Чертыханов и силой потащил меня с чердака, сердито ругаясь. В образовавшуюся дыру мы спустились сперва на печь, еще теплую, затем спрыгнули на пол и выбежали из избы.
      Село сотрясалось от взрывов, казалось, не оставалось ни одного места, которого бы не коснулся огонь. Едкий чад стлался по улицам, все более уплотняясь. Мимо нас старший лейтенант Скнига с двумя бойцами тащили противотанковую пушку. Шапка у Скниги сдвинута на затылок, лицо закоптилось, кончики молодцевато подкрученных усов поникли, под ними блестел оскал зубов - он с усилием толкал пушку.
      - Где вторая пушка? - спросил я.
      - Нет пушки, - с ожесточением ответил старший лейтенант и выругался. Разбили вдребезги, сволочи. Прямое попадание. Двое ребят ранены, один убит. Но прежде чем выйти из строя, они подожгли три танка... Сейчас перемещаюсь на южную дорогу к Рогову, как ты велел... Там, - он махнул перчаткой в западную сторону, - оборона крепкая, там им не прорваться.
      В это время с визгом врезалась в дорогу и брызнула жужжащими осколками и комьями земли и снега мина; бойцы, сопровождавшие пушки, мгновенно легли, мы прижались к стене избы. Оторвавшись от стены, Скнига беззлобно выругался.
      - Раскидался, сукин сын! Как бы последнюю пушку не разбил... - Он бросился к пушке, крикнул что-то бойцам, и те, заторопившись, покатили ее дальше.
      В помещении штаба окно, выбитое взрывной волной, было заткнуто тряпьем. На полу под ногами хрустели осколки стекла. Телефонисты однотонно выкрикивали позывные. Лейтенант Тропинин в полушубке, накинутом на плечи, разговаривал по телефону. Когда я вошел, он крикнул в трубку:
      - Пришел! Сейчас дам... - Тропинин передал мне трубку. - Командир бригады...
      Оленин просил подойти к нему.
      - Подымайся на пожарную каланчу, я тут.
      Через несколько минут я стоял внизу у лестницы на вышку.
      - Влезай, не бойся! - Судя по голосу, Оленин находился в отличном расположении духа. Я поднялся на площадку под невысокой крышей, обнесенную шатким барьерчиком. Оленин, порывисто обняв меня за плечи, с необыкновенным оживлением сказал:
      - Первый натиск врага отбит. На всех участках. Получили по морде и повернули назад.
      - Послать бы им вдогонку несколько залпов, - сказал я.
      - Было бы что послать, - ответил Оленин, - давно бы послал. И накрыл бы... Ты думаешь, это конец? Только начало! Перестроятся и снова пойдут. Будут искать наиболее уязвимое место... Ничего, встретим. Ты думаешь, комбат, мы сейчас обороняемся? Как бы не так! Мы ведем успешное наступление, а они обороняются. Обороняются с отчаянием, - понимают, что этот бой для них кризисный. Не сломят нас - покатятся назад. Не случайно же бросают столько машин. Одну треть оставили, ни черта не достигли и отхлынули...
      - Товарищ подполковник, - услышали мы голос Чертыханова, оставшегося внизу у каланчи, - спуститесь срочно. Вас ждут.
      Оленин вопросительно и с недоумением взглянул на меня: кто нас мог ждать здесь, в такое время?
      Нырнув в люк, он застучал на ступеньках обледеневшими валенками. Я поспешил за ним.
      Внизу между четырех столбов, поддерживающих площадку, нас ждали генерал-лейтенант Ардынов и член Военного совета Дубровин. Они только что пробились по заснеженным путям на лошади, в легких санях, - машину оставили в лесочке на позициях артдивизиона. Ардынов опирался на толстую суковатую палку: он все еще хромал...
      В селе настало затишье, лишь изредка то в одном конце, то в другом разрывались мины.
      И командующий и член Военного совета были в приподнятом настроении от успехов войск армии. Ардынов сказал, обращаясь к Оленину и ко мне:
      - Поздравляю вас, товарищи, с первыми победами. Поздравляю и с присвоением вашим частям звания гвардейских. Прошу пригласить представителей от подразделений...
      Связные помчались в подразделения, находящиеся в обороне, телефонисты закричали в трубки...
      Ошеломленные таким известием, мы молчали в радостном смятении. Наконец Оленин спохватился.
      - Не желаете ли взглянуть на панораму сражения? - Он указал на вышку.
      - Сумеешь взобраться, Василий Никитич? - спросил Дубровин командующего. - Взглянем.
      Ардынову тяжеловато было всходить на такую высоту, но он не хотел выказать перед нами свою слабость и беспомощность, снял очки, протер платком заиндевелые стекла.
      - Попробую.
      Держась за жиденькие старые перильца, наваливаясь на палку, генерал полез наверх. За ним шел Сергей Петрович... На площадке они встали рядышком, положив руки в меховых варежках на барьер, и долго оглядывались вокруг.
      Отсюда хорошо было видно и все село, и поле, и перелески, и дороги.
      На западной окраине села, в поле, на черном от копоти снегу, на черном большаке намертво застыли стальные коробки, когда-то грозные, наводящие на наши ряды страх и смятение. Теперь они курились, догорая. Огибая их, уходили от огня уцелевшие танки. Уходила пехота, оставляя распластанных на снегу убитых.
      - Сколько шло танков? - спросил Ардынов.
      - Шестьдесят два, товарищ генерал, - ответил Оленин. - Вторым заходом могут пустить больше.
      - Такое количество танков, брошенное на одно село, - сказал Дубровин, это уже не признак силы, а признак слабости.
      Ардынов обернулся к нам, серые воробьи над тяжелыми очками зашевелились.
      - Бойцам, что встали навстречу такой лавине, не кажется, я думаю, что противник слаб, Сергей Петрович.
      Дубровин, тронув варежкой белые от инея усы, улыбнулся.
      - Но если они все же встали навстречу, выдержали такой стальной напор, значит, сильны! Мы уже не прежние, Василий Никитич. И немцы это чувствуют.
      Мины в селе стали рваться чаще. Одна хлестнула неподалеку от пожарной вышки. Осколки с жужжанием рассыпались в стороны. Командир бригады забеспокоился.
      - Товарищи, вам оставаться здесь больше нельзя. И не только на каланче, но и вообще в селе. Это небезопасно. Скоро противник начнет атаку.
      Ардынов проворчал недовольно:
      - Что ты нас оберегаешь, будто мы бабы, а не солдаты и войну видим впервые?
      - И на войне бывают случайности, товарищ генерал, - настаивал Оленин, нервничая, и вдруг ударил в колокол, висевший под крышей. Ардынов вздрогнул.
      - Фу, черт, хулиган, напугал! - вскрикнул он рассерженно. Оленин засмеялся.
      - Прошу сойти вниз.
      Позади пожарного сарая уже выстроились командиры и красноармейцы танкисты и пехотинцы. Из нашего батальона были командиры рот, разведчики, старший лейтенант Скнига, лейтенант Тропинин. Я встал на правый фланг рядом с комиссаром Браслетовым.
      Генерал-лейтенант Ардынов взмахнул рукой, и адъютант командующего, ожидая этого сигнала, поспешно вынул из саней знамя; сняв чехол, он развернул его - огненно плеснулось в глаза красное полотнище с портретом Ленина в центре. Адъютант поднес знамя к генералу. Ардынов еще раз протер очки платком, затем взял у адъютанта папку с бумагами.
      - Смирно! - скомандовал Оленин.
      - Всем фронтам, армиям, танковым дивизиям и бригадам, - громко прочитал Ардынов. - Приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР. Город Москва.
      О переименовании Восьмой танковой бригады в Третью гвардейскую танковую бригаду.
      Восьмая танковая бригада отважными и умелыми боевыми действиями, несмотря на численное превосходство противника, нанесла ему значительные потери и выполнила поставленные перед бригадой задачи - остановила продвижение корпуса противника на соединение с танковыми войсками Гудериана.
      Две фашистские танковые дивизии и одна мотодивизия понесли огромные потери от славных бойцов и командиров Восьмой танковой бригады. Боевые действия Восьмой танковой бригады должны служить примером для частей Красной Армии в освободительной войне с фашистскими захватчиками...
      - Командира бригады прошу подойти и принять гвардейское знамя бригады, - с торжественностью произнес генерал Ардынов. Он взял знамя в руки. Подполковник Оленин приблизился, опустился на одно колено и прижал к губам край красного полотнища. Затем принял знамя и, вернувшись, остановился перед строем танкистов. Они подходили и склонялись перед знаменем на колено...
      Потом дивизионный комиссар Дубровин взглянул на адъютанта командующего, и тот достал из саней второе знамя. Дубровин раскрыл папку и прочитал приказ Народного Комиссара Обороны по нашему батальону. У меня вдруг больно застучало сердце, и я туго прижал к груди руку. Я так волновался, что не разобрал толком того, что было сказано в приказе. Врезались навсегда лишь отдельные слова, фразы: "Отдельный стрелковый батальон преобразовать в отдельный стрелковый полк...", "...Отважные умелые боевые действия...", "Переименовать отдельный стрелковый полк в 1-й гвардейский отдельный стрелковый полк..."
      Я опустился на колено перед знаменем, и моего лица коснулся мягкий и прохладный бархат.
      Я принял знамя и встал перед бойцами. Они четко подходили, вставали на колено и целовали край полотнища: комиссар Браслетов, лейтенант Тропинин, старший лейтенант Скнига, Астапов, Рогов, Прозоровский, Чертыханов, Мартынов, Петя Куделин...
      А мины в селе все рвались, то близко, то далеко, и прогорклый, удушливый запах пороха густо стлался по земле. Когда церемония вручения знамен закончилась, генерал Ардынов подозвал Оленина и меня к себе.
      - Какая нужна помощь?
      - Снарядов побольше, - сказал Оленин. - Пушки в основном молчат. А им положено стрелять. Хорошо бы несколько залпов катюш. И если появятся бомбардировщики - а они обязательно появятся, товарищ генерал, - то пришлите несколько истребителей.
      - А у тебя, капитан, прости, гвардии капитан, просьба имеется?
      - Имеется, товарищ генерал, та же самая, что и у гвардии подполковника Оленина.
      - Постараемся просьбу вашу исполнить, - пообещал Ардынов. - А вам, гвардейцы, держаться до последнего!
      Ардынов, попрощавшись, прихрамывая, направился к саням, а Дубровин отвел меня в сторону.
      - Как поживаешь, мальчик? - Это невоенное, "прежнее" слово как-то само собой отдалило нас на миг от этого грохочущего взрывами села, от надвигающихся на него вражеских танков, вражеских цепей пехоты в то общежитие на берегу Волги, в те годы, когда мы были действительно мальчиками, да и Сергей Петрович намного моложе, чем сейчас.
      - Хорошо, Сергей Петрович, - ответил я. - Если вообще на войне можно жить хорошо.
      - Тяжеловато?
      - Приходится.
      - Мы сделаем все возможное, чтобы помочь вам. Очень важно удержать это село в наших руках. Ну, прощай... гвардеец. - Мы опять, как и недавно в Серпухове, обнялись. Дубровин отошел от меня, остановился и, обернувшись, улыбнулся.
      - Знаешь, о чем я хотел попросить тебя? Чтобы ты был осторожен и берег себя. Да раздумал: какой смысл в этой просьбе, если во что бы то ни стало надо выстоять!..
      - Правильно сделали, что не попросили. Все равно не послушался бы. Дубровин сел в сани рядом с Ардыновым. - Позвоните, пожалуйста, Нине при возможности. Скажите, что видели меня.
      - Скажу, Дима.
      Ездовой ударил коня вожжами. Я провожал взглядом сани, пока не зарябило в глазах от внезапно навернувшихся слез.
      7
      Поставив древко на утоптанный снег, обняв знамя, Браслетов стоял неподалеку от пожарной каланчи в окружении разведчиков и поджидал меня, радостно возбужденный и немного растерянный от значительности момента. Он, казалось, не слышал разгулявшегося в селе вражеского огня и все более частых взрывов... Я сказал, подойдя к нему:
      - Надо пронести знамя по переднему краю обороны полка. - Слово "полка" прозвучало непривычно, оно было еще какое-то не обжитое, не свое. - Пусть бойцы увидят знамя, пусть тронут рукой...
      - Обязательно. - Комиссар приподнял знамя. По бокам его тотчас встали Мартынов и Куделин с автоматами наготове, как на торжественном марше. Трое шли впереди, мы - Тропинин, Чертыханов и я - позади.
      Мы пересекли дымную улицу и вышли на окраину села. На огородах наскоро сооружены были стрелковые ячейки и пулеметные гнезда, заваленные сверху досками, бревнами, закиданные кирпичом; сметливые использовали погреба, в банях и во дворах прорубили самодельные амбразуры, между домами танкисты замаскировали свои машины. И танкисты и стрелки-пехотинцы - все готовились к сражению.
      На фоне блеклого зимнего неба и снега знамя проплывало чуть колеблемое, переливающееся и живое, как огонь. Оно задерживалось возле стрелкового отделения или у пулеметной точки, и комиссар, обращаясь к бойцам, кричал, краснея от напряжения:
      - Поздравляю вас с высоким воинским званием гвардейцев! Главная заповедь гвардейца - стоять насмерть! Бить ненавистного врага! Не посрамим ленинского красного знамени, товарищи!..
      Красноармейцы в полном вооружении, иные в повязках от легких ранений, приближались к бархатному полотнищу, преклоняли колено, касались края знамени губами и возвращались на свое место. А знамя плыло дальше...
      У тесовой стены двора под навесом лежали трое раненых. Они ждали, когда за ними приедут санитары, чтобы забрать их и увезти. Увидев нас, они позвали.
      - Поднесите к нам, - сказал один из них.
      Браслетов подошел и свесил над ними полотнище. Раненые гладили холодную и мягкую ткань, разглядывали портрет Ленина, перебирали кисти. А молоденький красноармеец приложил бархатный уголок к щеке и подержал так. Потом проговорил:
      - Не придется походить под этим знаменем... Вылечат - пошлют в другую часть. Не быть мне гвардейцем...
      Чертыханов, присев на корточки, объяснил - он почти всех бойцов в батальоне знал по имени, и его все знали:
      - Ты, Вася, не горюй, ты уже гвардеец. Встанешь на ноги - дай знать. Сам приеду за тобой. Специальную командировку возьму.
      Бледные губы Васи раскрылись в улыбке.
      - Правда, приедешь, Чертыхан? Утешаешь небось...
      - На меня можешь рассчитывать, Вася. - Прокофий подмигнул ему и встал.
      Гвардейское знамя зачехлили. Браслетов в сопровождении разведчиков унес его в штаб.
      Лейтенант Тропинин взял меня под руку, проговорил доверительно, душевно размягченный и в то же время полный решимости и торжественного воодушевления:
      - Знаете, Митя, - прежде он никогда не называл меня по имени, - никогда в моей жизни еще не было такого дня... Такого, знаете, значительного и красивого. - Всегда подтянутый, несколько замкнутый, малоречивый, Тропинин казался мне холодноватым и каким-то отчужденным. Сейчас же глаза его потеплели и увлажнились от нахлынувших чувств; они сделались голубыми и чистыми. - Невероятно! Столько сражается батальонов на всех фронтах!.. А отметили наш. Это хорошо, что мы показали бойцам знамя. У меня у самого оно до сих пор плещется перед глазами. Разве думали об этом, когда сидели в Пробирной палате в "аквариуме"? Гвардейский полк!.. Ну, я в штаб.
      - Передай комиссару, пусть поспешит к Рогову. Противник на этот раз может переменить маневр и ударить именно с юга. Надо проверить, успел ли Рогов заминировать дорогу. Неплохо бы заглянуть к старшему лейтенанту Скниге...
      - Это я сделаю сам. - Тропинин, опустив взгляд, пяткой валенка засверлил в снегу ямку; вскинув голову, он застенчиво улыбнулся и сказал: Попрощаемся, гвардии капитан?
      - Попрощаемся. - Мы обнялись, похлопав друг друга по спинам, по задубенелым на морозе полушубкам.
      - Знаете, о ком я все время думаю? - сказал Тропинин. - В самые, кажется, неподходящие моменты думаю о Тоне. Жив буду, вернусь к ней. Только к ней. Пусть решает.
      - Она тебя ждет, - сказал я. - Она будет счастлива, Володя.
      Тропинин огородами, перелезая через изгороди, направился в сторону штаба. Неподалеку от него хлопнула мина, выплеснув фонтан снега и земли. Лейтенант ткнулся лицом в снег. Чертыханов, наблюдая за ним, отметил упавшим голосом:
      - Готов.
      Но Тропинин встал, невредимый, обернувшись, помахал нам рукой и пошел дальше, мимо притаившихся в укрытиях красноармейцев.
      Огонь противника усилился. Трескучие разрывы мин глушили все звуки. Обстрел выводил из строя людей. Но подавить батареи было нечем: наша артиллерия экономила снаряды. В два часа дня немцы предприняли вторую массированную танковую атаку на Саратово. В ней участвовало более восьмидесяти машин. Наиболее кучно шли они ближе к дороге, огибая машины, сани и танки, оставшиеся тут после бегства из села. От их уплотненного движения в глазах сделалось темно, танки как бы застилали свет.
      Бойцы, приютившиеся в малонадежных стрелковых ячейках, за снежными брустверами, нервничали, наблюдая за приближением стального вала; в их взглядах копилось отчаяние. Минометный огонь оборвался. В наступившей тишине загудела земля от ревущих машин. За машинами густо, толпами валили немецкие солдаты. Длинные полы шинелей сметали со снега серый пороховой налет.
      - Почему молчит наша артиллерия, товарищ капитан? - крикнул боец, подбежав ко мне. - Разве мы сдержим такую лавину? Сомнут!..
      - Сдержим, - ответил я. - Вернись на место... - Мне самому становилось страшновато: неужели у дивизиона не осталось ни одного снаряда? Справятся ли наши танки с такой махиной? Да и пехоты наступало вдвое больше, чем в первый раз.
      В это время в проулок, где я находился, примчался на лошади связной, сказал, что меня срочно вызывает командир бригады. Я на ходу впрыгнул в сани. Боец пустил лошадь в галоп. Развернувшись у пожарной каланчи, сани остановились.
      Я взлетел по лестнице на площадку.
      - В чем дело, товарищ подполковник? - крикнул я.
      - Гвардии подполковник, - спокойно поправил меня Оленин, наблюдая в бинокль за вражескими танками.
      - Ты хочешь, чтобы бойцы оставили оборону? Зачем играть на нервах! Они и так натянуты до предела... Ты не видишь, что на нас прет?! И вообще торчать тебе здесь нечего, ты не пожарный. Смахнут, как белку с ветки, и нет тебя!
      Оленин отнял от глаз бинокль, повернул ко мне лицо, на первый взгляд безмятежное, с белозубой беспечной улыбкой. На самом деле каждый мускул на нем каменно затвердел от напряжения и неистового душевного волнения.
      Танки противника, будто бы обескураженные нашим затаенным молчанием, замедлили ход на середине поля между перелеском, откуда они вышли, и Саратовом.
      - Вот здесь мы и потревожим их, - сказал Оленин, и зубы его блеснули озлобленно, тонкая ниточка усов шевельнулась и ощетинилась. Он сделал знак телефонистам. Те, истомившись от ожидания, тотчас передали команду по проводам. И вскоре сзади нас заревели орудия, сплошной стеной накатился и качнул вышку гул от залпов катюш. Непроницаемый вал огня, земли, снега и дыма перепоясал поле, сметая, заволакивая все. Не успел рассеяться и осесть дым от первого залпа, как опрокинулся второй, потом третий... Шесть залпов сделали дивизионы реактивных минометов. Не переставая, били пушки, посылая снаряды в эту пучину огня и копоти... Никогда я не видел еще такой чудовищной силы огневой бури. Сердце мое билось оглушительными рывками. Сознание силы рождало желание действовать без промедления, сию же минуту. Я крикнул Оленину, который безотрывно смотрел на поле, где еще клокотал огонь и дым, поднявшись к небу, черной гривой сваливался влево, в рощицу за дорогу:
      - Сидеть нам нечего. Надо идти вперед!
      Оленин похлопал ладонью о ладонь, сдерживая радостную дрожь.
      - Уразумел, капитан?
      - Гвардии капитан, - поправил я.
      - Сейчас пойдем в атаку. Погоним фашистов... Не даром же назвали нас гвардейцами!.. Готовь свою пехоту. Сажай ее на танки и вперед!..
      Связные, скатившись с лестницы, повалились в сани и погнали лошадь, чтобы скорее сообщить командирам рот приказ о наступлении.
      Командир бригады приказал: танкам, ожидающим в засадах и укрытиях, выйти на поле сражения и начать преследование оставшихся и повернувших назад вражеских машин...
      Будто в отместку за поражение, у пожарной каланчи разорвалась немецкая мина. Она перебила один столб - будто распилила, - второй столб надломился, лестница, ведущая на вышку, затрещала, колокол под крышей звякнул, и площадка накренилась. Оленин скользнул по наклону, пробил ногами барьерчик и повис на руках, держась за шаткий столбик. Я схватил его за воротник полушубка и, лежа на животе, упираясь плечом в другой столбик, помогал ему держаться. Мы оба смеялись, и смех этот уменьшал силы, держать было тяжело.
      - Брось меня, - крикнул Оленин. - Ни черта не случится!
      - С ума сошел! Хочешь ногу сломать. - Руки мои схватило морозом до ломоты в пальцах. - Чертыханов, где ты? Когда надо, тебя нет!
      - Здесь я, - отозвался Прокофий. Вокруг него собрались связные и телефонисты. Они вскинули руки вверх.
      - Бросайте, товарищ гвардии капитан! - крикнул Прокофий. Я отпустил Оленина. Его подхватили сильные руки ребят, даже не дав коснуться земли. Запрокинув голову, он посоветовал мне:
      - Прыгай и ты, поймаем!
      Я ползком добрался до покосившейся лестницы и спустился вниз.
      - Как это они не догадались согнать тебя оттуда раньше, - сказал я Оленину. Он с любовью оглядел пожарную каланчу, вздохнул с сожалением:
      - Жаль старушку. Послужила нам честно...
      На той же лошади вернулись связные. Первый гвардейский отдельный полк вместе с танкистами перешел в наступление.
      8
      На следующий день утром Третья гвардейская танковая бригада и Первый гвардейский полк получили неожиданный приказ генерала Ардынова: повернуть машины и пехоту с запада на восток и незамедлительно выйти на шоссе Москва Тула...
      Второго декабря танковые дивизии генерала Гудериана, наступая с востока, перерезали железную дорогу, по которой шло снабжение Тулы и армии, обороняющей город. Оставался один путь, связывающий Тулу со столицей, шоссейная магистраль. По ней теперь шло безостановочное движение автотранспорта, который доставлял в осажденный, обложенный с трех сторон вражескими дивизиями город и войскам все необходимое - вооружение, продовольствие, боеприпасы, медикаменты и различное военное имущество. Над шоссе с утра до вечера висела авиация врага и бомбила, часто приостанавливая движение. Город задыхался от недостатка боеприпасов, горючего и продовольствия.
      Третьего декабря танковые войска и моторизованная пехота противника, перейдя железную дорогу, продвинулись еще дальше на запад и в нескольких местах оседлали московское шоссе. Тула и ее армия оказались, таким образом, совершенно изолированными. Необходимо было во что бы то ни стало разорвать кольцо, прорубить на первый случай коридор, чтобы связать город с внешним миром.
      Танковая бригада и отдельный стрелковый полк шли весь день, к вечеру достигли намеченного пункта, расположенного близ шоссе. Еще задолго до приближения к дороге я послал сержанта Мартынова вперед. Я был уверен, что немцы сплошного фронта создать не успели - танкисты еще не соединились с частями армейского корпуса, рвущегося с запада, и можно будет отыскать разрыв, чтобы пройти на соединение с нашими подразделениями, оборонявшими Тулу. Удар должен быть нанесен одновременно с юга и с севера.
      Разведчики сержанта Мартынова, продвигаясь справа от магистрали перелесками, глухими местами, прошли беспрепятственно через "линию фронта". Они увиделись с командиром полка: полк этот должен был идти на прорыв, навстречу нам. Мартынов подбирался к самому шоссе. Оно было перехлестнуто в двух местах, отстоящих друг от друга километров на восемь, а промежуток между ними забит автомашинами, обозами, цистернами, кухнями. Несмотря на то, что дорога была перехвачена только вчера, немцы уже сумели укрепиться на случай обороны: сбоку зарыты были танки, установлены орудия и минометы. Немцы понимали, что дорогу мы просто не отдадим и что предстоит за нее жестокий бой...
      Сержант Мартынов неторопливо и точно излагал все это, водя по карте пальцем. Мы внимательно слушали его, не прерывая. Когда сержант окончил доклад и легонько отодвинул от себя карту, Оленин порывисто встал и в одних носках, валенки сбросил - жарко, заходил по избе, единственной во всей деревне уцелевшей от пожара, которую мы заняли под штаб.
      - Там, где вы шли, танки пройдут? - спросил он Мартынова.
      Сержант, взглянув на Оленина, некоторое время подумал и ответил:
      - Проведем, товарищ подполковник. Может быть, не тем путем, чуть дальше, но проведем.
      - Послушай, капитан, - заговорил Оленин. - Немцы хитры! Они перехлестнули дорогу двумя линиями. Одна повернута лицом на юг, чтобы отражать атаки из-под Тулы, вторая нацелена против нас. А мы возьмем да и выйдем на дорогу в промежутке между этими двумя линиями. Вот здесь. Сумерки за окном сгущались, и в избе скапливалась темнота; Чертыханов засветил лампу, висевшую над столом. - Устроим там небольшой переполох. Я прошу взяться за это дело тебя самого, капитан.
      - Согласен, - сказал я. - С большой охотой. Только ты отвлеки внимание, пошуми немного, чтобы нам как можно тише миновать наиболее опасные участки.
      - Ладно, отвлеку, - пообещал Оленин. - Готовьтесь...
      ...И вот огромные машины с автоматчиками на броне, обходя заслоны противника, крадутся перелесками, полянками, опушками, кустарником, все ближе подбираясь к цели. Впереди колонны - разведчики сержанта Мартынова.
      Подполковник Оленин время от времени открывал по дороге огонь из минометов. Немцы в ответ швыряли мины. Треск разрывов сливался с треском ломаемых танками деревцев, с рокотом моторов.
      Наконец колонна остановилась. Бойцы поспрыгивали с танков. Они группировались во взводы, незаметные в маскировочных костюмах и халатах среди берез и снега. Ко мне подошел командир роты лейтенант Прозоровский, доложил, что рота к броску готова.
      Танкист, командир этого своеобразного десанта, вместе с сержантом Мартыновым уходивший вперед для проверки подъезда к шоссе, вернулся.
      - Командуйте, товарищ гвардии капитан. На дорогу вырвемся. А там определимся. За тем леском - небольшая охрана, но мы ее собьем.
      - Приготовиться всем. При подходе к шоссе открыть огонь и погромче кричать "ура". Мы должны опрокинуться на врага, как гром среди ясного дня. Чем внезапней мы появимся, тем страшней для противника и веселей для нас. По местам, товарищи! Сигнал будет, согласно приказу командира бригады: красная и зеленая ракеты одновременно.
      Я остался на крохотной полянке. Возле меня - Чертыханов, разведчики, связные, радист и отделение автоматчиков... Чертыханов снял с плеч вещевой мешок, с которым никогда не расставался, вынул из него завернутую в бумагу холодную котлету, кусок хлеба и протянул мне.
      - Закусите, товарищ гвардии капитан. Скоро сутки, как не ели.
      - Не до еды, Прокофий, - ответил я и опять взглянул на часы: большая стрелка двигалась к половине пятого - скоро начинать.
      - Может быть, примете чарку?
      - Нет, и чарки не надо. А ты выпей.
      - Мне тоже не хочется.
      Я взглянул на Чертыханова: он стоял на шаг от меня, молчаливый, с поднятым воротником полушубка, с опущенными наушниками шапки; поперек груди - автомат; рука шарила в сумке от противогаза, должно быть, он пересчитывал бутылки с горючей смесью и гранаты, как всегда перед боем.
      - Что-то ты загрустил, Прокофий.
      - Вдруг подумалось о доме, товарищ гвардии капитан. - Он глубоко и тяжко вздохнул. - Совсем рядом наше село. Чудится, что я слышу родной запах, честное благородное слово. Как поглядел, в каком виде оставляют фашисты наши деревни да села - пепелища, виселицы, - и сердце невольно защемило. Приду домой, а вместо порядков изб - одни трубы торчат. А ведь у меня мать осталась, сестренка... Домишко, хозяйство кое-какое... Куры, коза, пчел пять семеек... Для ребятишек держу, больно любят они сладкое. Со всей улицы сбегаются, как почуют запах меда... Баня у меня самая лучшая на селе... Все придется подымать.
      - Подымем, Прокофий, - сказал я, утешая.
      - Не скоро подымешь, товарищ гвардии капитан. Куда там! Одного лесу да кирпича уйдет сколько!.. Но если придется строить, начну с бани. Отмыться хочу от грязи, от крови, от злости. На душе накипь какая-то образовалась... Приедете в гости, непременно пойдем в баню. Уж попаримся, как по нотам!..
      - Обязательно приеду, Прокофий.
      - А ты, Гриша, приедешь? - спросил он у сержанта Мартынова.
      Тот буркнул через плечо, не оборачиваясь:
      - Ты мне уже сейчас надоел. А война сколько еще продлится! Так к тебе еще и после войны приезжай.
      Чертыханов оживился: высказал то, что давило на сердце, и легче стало. Я почувствовал, что и мне как будто стало легче и веселее.
      - Кого-кого, а тебя-то я знаю, Мартынов: из-за синя моря заявишься, как миленький. - Он попробовал обнять его, но сержант недовольно вздернул плечом.
      - Отвяжись.
      Прокофий опять, дразня Мартынова, обнял.
      - Я же хочу тебя приласкать перед боем, дурачок. Фашисты не приласкают, надо полагать.
      Темнота не редела. Золотой цыганской серьгой, чуть подрагивая, висел над перелеском молодой месяц. Стремительно неслись облака то настолько прозрачные, что сквозь них проглядывались звездочки, крохотные, будто сжавшиеся от стужи, то тяжелые и хмурые.
      От их безостановочного мелькания все вокруг трепетало: заснеженный, пестрый от теней перелесок неожиданно колыхнулся, уплывая из-под ног, и я тихо прислонился плечом к заиндевелому стволу осины. Веки налились теплой и сладкой тяжестью и слегка надавили на глаза. Сомкнувшаяся над головой темень вдруг раздвинулась, и передо мной возникла Москва, улица Горького, освещенная утренним осенним солнцем. По мостовой, гонимые ветром, скользили, шурша, листья, пожелтевшие от первых заморозков. Мы стояли у подъезда нашего дома: моя мать, Нина, я и мой сын, маленький мальчик в аккуратной фуражке, прикрывавшей вихрастую голову, с продолговатыми материнскими глазами; в руках у него цветы, за плечами - ранец. Мы провожали его в школу. На первый урок. Запрокинув голову, он смотрел на нас и смеялся от неосознанного восторга перед жизнью. Он обнял и поцеловал мать, потом обнял меня, и я на мгновение ощутил в руках его уже упругие плечи, его холодноватые губы, прикоснувшиеся к моей щеке.
      "Вы меня не провожайте, - сказал он. - Сам дойду".
      "Одного не пущу", - сказала бабушка.
      "Ладно, - согласился мальчик великодушно. - Только не иди рядом, а чуть поотстань..." - Он бодро зашагал от нас. Нина провожала его взглядом, полным слез.
      "Что же ты плачешь?" - спросил я.
      "Подумать только, сын в школу пошел... Кончилась молодость, Дима".
      "Кончилась, Нина, - ответил я. - А у него с сегодняшнего дня началась трудовая жизнь... Надолго".
      Нина всхлипнула.
      "Как я хочу, чтобы он вырос умным, красивым, смелым!"
      "Вырастет", - ответил я, глядя, как все дальше и дальше уходил от нас сынишка. Я силился вспомнить его имя и не мог, Нину спросить стеснялся и страдал от этого. Мальчик, отойдя, обернулся, помахал нам рукой: неловко ступив, он споткнулся. Я рванулся к нему.
      "Не упади, сынок!" - закричал я.
      И очнулся, падая в снег.
      - Что с вами, товарищ гвардии капитан? - обеспокоенно спросил Чертыханов, помогая мне подняться.
      Я вскочил и, не стряхивая налипший на полушубок снег, поспешно взглянул на часы - показалось, что спал я много, если увидел так явственно долгую картину проводов сына в школу. Нет, прошло лишь каких-то пять-шесть минут... Слева все еще гремела перестрелка: наши тревожили немцев, те отвечали. Я представил, как Оленин с нараставшим нетерпением, точно так же, как и я, вглядывается в циферблат часов, как трепещет от волнения его душа...
      - Приготовить ракеты, - сказал я негромко; Чертыханов и Мартынов зарядили ракетницы, встали рядышком и подняли их вверх, ожидая команды. Давайте!
      Послышались несильные хлопки, и ввысь, к несущимся облакам, пошли, красиво, победно, два огня - красный и зеленый, как бы возвещая человечеству о начале еще одного сражения на земле, в котором столкнутся в рукопашной добро со злом и добро должно одержать верх. Ракеты уронили на заснеженный лес колеблющийся праздничный свет, и в этом свете я увидел, как рванулись большие черные машины. Двигаться надо было строго по прямой, и танки шли развернутым строем. Бойцы сидели на броне и лезли по снегу - едва различимые в темноте фигурки.
      Через некоторое время долетели отрывистые залпы танковых пушек - они приблизились к шоссе. Приглушенное расстоянием докатывалось протяжное: "а-а-а!" - ребята кричали "ура". Они тоже добежали до дороги...
      Автоматная и винтовочная стрельба то налетала, как вихрь, то замолкала. Над вершинами темного леска встало столбом пламя, рядом с первым слепящим столбом возник второй: танкисты что-то уже подожгли. Стрельба звучала явственней, и я поспешил к дороге.
      Впереди, совсем рядом гремел бой. Мы задержались возле двух старых елей, - они могли защитить от случайной пули. Связной привел к нам Прозоровского.
      - Полный разгром врага! - крикнул лейтенант захлебывающимся голосом; он едва держался на ногах. - Я такого еще не видел... Наши танки вырвались на дорогу. Бьют, опрокидывают, давят цистерны, мотоциклы, орудия! Только скрежет идет! Фашисты убегают прочь. По снегу, в сугробы, скрываются в лесу!
      Прозоровский вдруг медленно повалился на бок. Я наклонился над ним.
      - Что с вами?
      Лейтенант Прозоровский не ответил. Он уже не дышал...
      Бой шел все утро и весь день до самого вечера. Танковые части врага были разбиты и отброшены от шоссе - путь из Москвы на Тулу был свободен. Колонны грузовиков двинулись в осажденный город...
      Правое крыло танковой армии Гудериана откатывалось из-под Каширы в южном направлении. Немецкие войска уходили, бросая технику. Наши войска, преследуя отступающего противника, не отставали ни на шаг. Танкисты настигали колонны автомашин и сбрасывали их в кюветы, корежили, давили. Началось изгнание врага из пределов московской земли.
      Штаб полка едва успевал передвигаться за передовыми подразделениями.
      В одном месте - это было уже за Тулой, на подступах к Ясной Поляне, штаб полка наткнулся на группу немецких солдат и офицеров. Мела метель, и мы встретились лицом к лицу. Вспыхнула жаркая перестрелка. Я повел находившихся со мной людей в атаку. Я видел, как немецкий офицер вскинул пистолет и выстрелил в меня. Почти в упор. В тот же миг он был сражен взрывом гранаты.
      Пуля ударила меня в грудь. Разрывная. Она опрокинула меня навзничь. Я никогда не думал, что маленький кусочек свинца может обладать такой страшной силой. Я упал и некоторое время лежал без движения. А ветер нес снег. Поземка со злым свистом неслась по снежному полю и заметала все мертвое и все живое. Возле меня насыпала небольшой сугробик - как могильный холм. Я собрал все свои силы и крикнул: "Родина, сохрани мне жизнь!" И мне почудилось, будто ветер донес до меня чей-то голос: "Не могу, сынок. Не в силах!.."
      А мимо бежали люди, бойцы. Они несмолкаемо кричали что-то. Они не могли задержаться, это были первые шаги наших войск от Москвы на Берлин.
      Сколько я ни прислушивался к себе, - струна, звеневшая в груди, молчала. Я умирал.
      Потом я услышал сквозь вой пурги, сквозь крики обезумевших от восторга людей плач. Это плакал Прокофий Чертыханов, который меня потерял. Он нашел меня, взвалил на спину и пополз сквозь пургу. Он вынес меня с поля. Но к жизни не донес.
      Мама, прости, что оставляю тебя в вечном горе - до конца твоих дней.
      Нина, жена моя, я обрекаю тебя на одиночество. Расскажи сыну об этой войне, о нас с тобой, обо мне. Прощай.
      Россия, прости, что я не смог совершить во имя тебя того, что мог бы совершить.
      Люди, я завещаю вам мою любовь и мою преданность Отечеству - большего богатства у меня не было...
      Последние слова гвардии капитан Дмитрий Ракитин диктовал мне, военному корреспонденту "Комсомольской правды", лежа в полевом госпитале. Тетради с записями передала мне его овдовевшая жена Нина.
      Названия населенных пунктов, номера частей и соединений, а также имена действующих лиц заменены мною.