3

— Наша встреча со Старкадом оказалась совсем короткой, — продолжал Гест. — Потом до меня время от времени доходили слухи о разных его приключениях, а потом я вновь отправился за границу и, когда вернулся, узнал, что он давно уже мертв, пал на поле брани, как и мечтал.

— А почему ты уезжал столь часто и далеко? — спросил король Олаф. — Чего ты там искал?

— Того, чего так и не нашел, — отвечал Гест. — Покоя. Нет, добавил он про себя, это не вся правда. Случалось, и не раз, что покой снисходил на меня — в непосредственной близости к красоте либо мудрости, в объятиях женщины, в смехе детей. Но какими же краткими оборачивались эти мгновения! Последняя моя семья на севере Норвегии уже кажется сном, длившимся одну-единственную ночь: счастливая юная Ингрид, новое счастье в колыбели, которую я вырезал собственными руками, ее щедрое сердце, не смущенное тем, что она седеет, а я нет; но потом, увы, годы ее увядания и — похороны, похороны… Где нынче странствует Ингрид? А я не могу последовать ни за ней, ни за другими, кто мерцает на краю памяти, ни даже за той самой первой и самой сладкой, в венке из плюща и с кремневым ножом в руке…

— Покой нам дарует Бог, — заявил придворный священник.

Может быть, может быть. Перезвон колоколов слышен сегодня по всей Норвегии — а в Данию колокола пришли еще раньше и гремят повсюду, в том числе и над усыпальницей матушки, к которой они с девочкой в венке возлагали цветы… Позже довелось видеть, как в страну вторглись колесницы римлян и их грозные боги, видеть бронзу и железо, вереницы повозок, следующие в Рим, и корабли викингов, отплывающие в Англию; довелось лицезреть болезни и голод, засухи и войны, к жизнь, неизменно и терпеливо начинающую все сначала; год за годом уходил в небытие и ждал весеннего солнцеворота, знаменующего возрождение; и он, Гест, он тоже мог бы уйти вслед за всеми, если бы захотел, и унесло бы его ветром, как осенний лист…

Священник короля Олафа полагает, что скоро, совсем скоро жизнь кончится и мертвые восстанут из гроба. Хорошо бы, чтоб это так и случилось. Все больше людей верят в страшный суд. Почему бы не поверить и ему, Гесту?

Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас*. [Новый Завет. От Матфея: 11, 28.]

Через несколько дней Гест заявил:

— Ладно, приму ваше крещение.

Священник заплакал от радости. Олаф издал восторженный вопль.

А когда церемония завершилась, Гест, дождавшись вечера зажег от факела свою свечу и лег на скамью, откуда мог следить за ней. И сказал окружающим:

— Теперь я, наверно, умру.

Потому что теперь я стал как все.

Постепенно пламя свечи заполнило все поле зрения, все его существо. Он слился с пламенем воедино. Свет рос и креп, пока не достиг затерянных в прошлом лиц, пока не вырвал их из тьмы и не пододвинул ближе, еще ближе… Биение сердца направляло его мысли, замедляясь до полного покоя.

Олаф и молодые воины стояли вокруг, онемев от благоговения. Священник отошел в тень, пал на колени и молился, не произнося вслух ни слова.

Пламя затрепетало и погасло. Норнагест не шевелился. Под сводами застонал ветер — предвестник зимы.

Глава 6

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Золото блестело вдали, как звезда, вспыхнувшая при свете дня. Время от времени звезду загораживали деревья — то рощицы, то остатки былых чащоб, — но довольно было двинуться дальше на запад, чтобы заметить ее опять. Яркая точка висела в необъятности неба, по которому плыли редкие облака, над равниной, где жались под ветром деревушки и зазеленевшие по весне поля.

Шли часы. Свобода Володаровна встряхнула головой: солнечные лучи путались у нее в бровях, мешая видеть. А впереди между тем все четче обозначались холмы и на самом высоком из них город. За стенами со сторожевыми башнями поднимались купола и шпили, дымы от тысяч очагов, и над всем этим витал дух величия. Она уже различала перезвон колоколов — не, слабый голосок деревенской часовенки, а чуть не десяток звонов попеременно. Какими же могучими должны быть колокола, чтобы голоса их разносились так широко! А уж если они трезвонят хором, то возникает музыка, достойная звучать среди ангелов или в обиталище самого Ярилы.

— Вон та колокольня с позолоченным куполом, — показал Глеб Ильин, — принадлежит собору святой Софии. Это значит «Святая Мудрость». Имя восходит к грекам, принесшим слово Христа на Русь…

Глеб был невысок, толстоват, некрасив: приплюснутый нос, тощая бороденка с первыми следами седины. Задубелая кожа доказывала, что за плечами у него годы странствий, дальних, часто опасных, а добротная одежда свидетельствовала, что в странствиях этих он преуспел.

— Стало быть, все это построено совсем недавно? — удивленно спросила она.

— Собор и некоторые другие здания — да, недавно, — ответил Глеб. — Великий князь Ярослав Владимирович возвел их после того, как эти земли отошли к нему и он перенес сюда свой престол из Новгорода. Но Киев был великим городом и до Ярослава. Он был основан во времена Рюрика — два века назад, не меньше…

Я не могла и мечтать об этом, подумала Свобода. Добраться до Киева казалось куда несбыточнее, чем встретиться с прежними богами, которые, по поверьям, и до сих пор могут невзначай явиться в глухом бору. И не бывать бы мне в Киеве, если бы купцы, подобные Глебу, изредка не проезжали через нашу слободку с товарами, которые мы не могли позволить себе купить, — зато уж заслушиваться россказнями торговых людей не возбранялось никому.

Она причмокнула, подгоняя лошадь, и легонько стукнула ее каблуками. Приречные низины еще хранили влагу вешнего половодья, дорога была грязной, лошадь устала. За Свободой и Глебом тянулись их спутники — полдюжины стражников и двое учеников, ведущих в поводу груженые подводы и вьючную скотину. Здесь, в приречье, где можно было не страшиться ни разбойников, ни печенегов, даже стражники отложили оружие и ехали налегке, в рубахах и портках, отличаясь от простонародья лишь высокими шапками. А Глеб, стремясь с самого прибытия произвести наилучшее впечатление, поутру надел богатое платье — подбитый мехом плащ поверх парчового кафтана.

Свобода, в свою очередь, нарядилась в душегрейку тонкой серой шерсти с вышивкой. Юбки, подобранные на седло, открывали ладные сапожки. Непогоды лишь слегка подкрасили ее кожу бронзой, труд налил мышцы силой, однако не ссутулил спину и не огрубил рук. Ее отличала крепкая кость, но она была достаточно статной, чтоб это не бросалось в глаза. Широко расставленные синие глаза смотрели на мир внимательно и пытливо. Прямой нос, полные губы, волевой подбородок свидетельствовали как о родовитости, так и о достатке. И впрямь, ее отец был в своей округе воеводой, и все ее мужья жили безбеднее большинства соседей — один держал кузницу, другой промышлял пушного зверя, третий разводил коней и торговал ими. Но прошлое прошлым, а сейчас надо держать себя в руках, сохранять внешнюю невозмутимость, — только сердце в груди никак не желало биться спокойно.

А потом у нее и вовсе захватило дух: ее глазам открылся Днепр. Могучая бурая река достигала в ширину пятисот шагов, не меньше. С обеих сторон в нее впадали ручьи и речки, а справа ее делил надвое низенький, заросший травой островок. Противоположный берег был на удивление лесист, что не мешало домам и прочим строениям взбегать от воды к самым городским стенам, а возле них тесниться, сливаясь в сплошную массу. И сколько хватал глаз, вокруг по холмам располагались усадьбы, курчавились сады, стелились пастбища.

К этому берегу лепилась лишь кучка грязных хижин. Их обитатели, мастеровые и крестьяне, едва удостаивали путников вниманием — зрелище было для них привычным. А вот Свободу провожали взглядами, перешептываясь друг с другом. Немногие женщины отваживались странствовать с торговцами, а уж знатные путешественницы тем более были в редкость.

Паром ждал наготове. Паромщик поспешил навстречу Глебу, пожелал доброго здоровья и, сговорившись о плате, отправился скликать гребцов. Сразу выяснилось, что понадобится три ходки. Глеб и Свобода в числе первых спустились по крутые сходням — причал подняли высоко с учетом половодья — и заняли место на носу, чтобы не упустить ничего примечательного. Хрипло перекликались голоса, скрипело дерево, плескалась забортная волна — и вот наконец суденышко отвалило от берега. Прохладный влажный ветер отдавал илом. Над водой кружили утки, гуси, какие-то мелкие птахи, однажды в вышине проплыл лебединый клин, и все равно птиц было горазда меньше, чем в родных краях: вероятно, здесь на них больше охотились.

— Мы явились в горячее время, — предупредил Глеб. — Город кишит чужаками. Уличные драки стали обычным делом, а то и кое-что похуже, несмотря на все кары, к каким прибегает великий князь. А ведь мне придется оставлять тебя одну и уходить по делам. Очень прошу, Свобода Володаровна, будь начеку…

Она нетерпеливо кивала, едва разбирая, что он говорит: вся ее душа, все помыслы были устремлены вперед. По мере приближения к западному берегу стало казаться, что число собравшихся там кораблей растет с каждой минутой, их было уже просто не сосчитать. Она попыталась взять себя в руки, сказала себе: корабли, что на якоре, больше не загораживают тех, что у причалов, вот и мерещится, что их сотни, а на самом деле лишь несколько дюжин. И тем не менее ее не покидало ощущение чуда. Тут не было неуклюжих баркасов, подобных тому, на котором они плыли сейчас, не было гребных ладей и тем более долбленых плоскодонок, привычных для ее родных мест. Эти корабли были вытянутыми, стройными, обшитыми внакрой, окрашенными в яркие тона, и у многих носовые балки оканчивались украшениями — сказочными зверями и птицами. На берегу на подмостях лежали длинные весла, запасные мачты и поперечины. Как же гордо, должно быть, взлетают на этих мачтах паруса, расправляясь вольными крыльями!

— Да, это наш знаменитый торговый флот, — подтвердил Глеб. — Похоже, все сегодня собрались здесь. Наверное, уже завтра пойдут на Константинополь, в Новый Рим…

И опять Свобода почти ничего не слышала. Она пыталась представить себе море, в которое корабли выйдут, миновав устье реки. Море простирается дальше, чем доступно глазу; море бурно, темно, солено на вкус, а морские волны населены огромными змеями и полулюдьми-полурыбами. Так рассказывают. Она попробовала вообразить себе море воочию — и ничего не получилось. А что до города святого патриарха Василия, то может ли быть такое, что Киев, мать городов русских, кажется по сравнению с ним бедным и крошечным?

Надо сплавать туда, надо все выяснить, надо хотя бы побывать там!

Она вздохнула разок и отогнала мечты прочь. До поры довольно и той новизны, что начинается сию минуту. Какие удачи поджидают ее, какие страдания подстерегают — все это непредсказуемо. Даже в небылицах, что плетутся вечерами у камелька, ни одна женщина никогда не отваживалась на то, что предприняла она. Но ни одну и не побуждала к тому нужда столь настоятельная и неотвратимая.

На смену мечтам нахлынули воспоминания, тайные сомнения, какие терзали ее, когда она оставалась в одиночестве, хлопоча по дому или на огороде, собирая ягоды и хворост в лесу, лежа без сна по ночам. Может ли быть, что она — особенная, принцесса, которую выкрали из колыбели, девица, которой, одной из всех, христианские святые или давние божества уготовили неведомую судьбу? Конечно же, любое дитя лелеет грезы такого рода. Потом дитя подрастает, грезы уходят. А только в ее случае они постепенно нахлынули заново…

Не было принца, примчавшегося на резвом коне; не было жар-птицы или лисы, заговорившей человеческим голосом; просто год шел за годом, год за годом, пока однажды она наконец не вырвалась на волю. Сама вырвалась, никто не помогал. И вот она здесь…

Паром уткнулся в сваи. Команда отдала швартовы. Пассажиры выбрались в шум и толчею пристани. Глеб не без труда проталкивался сквозь толпу работников, коробейников, матросов, солдат, просто праздношатающихся. Свобода старалась держаться к нему поближе. В его присутствии она обычно вела себя дружелюбно, но независимо, подчеркивая, что их связывают деловые интересы, а не влечение, — однако сегодня он знал, что делать, а она была совершенно сбита с толку. Даже в ярмарочный день в ее родном городишке не бывало ничего похожего, да и что, в сущности, представлял собой ее городок — палисад, за которым можно укрыться в случае нападения, не более.

Она наблюдала, вслушивалась, училась. Глеб поговорил с каким-то человеком от портовых властей, затем с кем-то из служивых самого великого князя, отдал распоряжения своим людям, куда следовать дальше, и наконец-то повел ее на холм, в город.

Городские стены были массивными, земляными, но выбеленными. По бокам распахнутых настежь арочных ворот — две башенки, а над аркой — самая настоящая башня. Стражники в кольчугах и шлемах скучали, опершись на пики, не препятствуя никому, кто стремился в город или из города, — ни тем, кто шел пешком и ехал верхом, ни тем, кто вел в поводу осликов, запряженных в тележки, и волов, тянущих тяжелые возы. Попадались стада овец и коров, которых гнали на убой, а однажды встретилось немыслимое, кошмарное чудище — Глеб назвал его верблюдом. Крутые извилистые улочки были обрамлены ярко крашенными домами нередко в два, а то и в три этажа, в большинстве своем деревянными, под крышами из мшистой дранки или сочного дерна. Были и дома, сложенные из кирпича, и оконца в таких домах посверкивали стеклом. А надо всем время от времени проглядывали золотые купола, увенчанные крестами, — обиталища могучих колоколов.

Шумы, запахи, людской водоворот, а то и давка — ничего этого Свобода не предвидела. Глебу то и дело приходилось поднимать голос, чтобы пояснить, кто именно идет навстречу. Священников в черных рясах и с длинными бородами она признала сразу, но вот прошел некто в более грубой одежде, — оказывается, монах из ближних пещер, посланный по поручению; а вот пронесли на носилках старика в богатом облачении — это не кто иной, как епископ. Простой народ — хозяйки на переполненной товарами и людьми рыночной площади, торгующиеся за каждый грош, дородные купцы, мастеровые, рабы, дети, крестьяне из пригородов — носили самую разнообразную одежду, но ни на ком не видно было самых близких сердцу уборов из родных мест. Просмоленные моряки, высокорослые русые скандинавы, поляки, венеты, ливонцы, финны — каждый одет по-своему, а уж широкоскулые жители степей тем более. Бросились в глаза двое византийцев, выряженных, презрительно поглядывающих на всяких иных и прочих. Свобода ощущала себя затерянной в толпе, но и в затерянности этой проступали душевный подъем, увлеченность, опьянение чудом.

— Пока что ты будешь жить здесь, — произнес Глеб, останавливаясь у дома близ южной городской стены.

Она ответила кивком. Он рассказывал ей заранее, что дом принадлежит пожилому ткачу, который, выдав дочерей замуж, подрабатывает тем, что пускает заслуживающих доверия постояльцев.

На стук в дверь откликнулась служанка, а вскоре появилась и сама хозяйка. Провожатые Глеба внесли пожитки Свободы. Он уплатил за постой вперед, и они прошли в предназначенную ей комнату. В тесных стенах нашлось место для узенькой кровати, табуретки, цветочного горшка и умывального таза с кувшином. Над кроватью висело изображение мужчины с сиянием над головой, а вокруг шли буквы, обозначавшие имя осиянного. Как заверила хозяйка, его звали святой Георгий.

— Он поразил дракона и спас красну девицу, — разъяснила она. — Да охранит он тебя, моя дорогая. Ты ведь, кажется, приехала сюда ради замужества?

— Надеемся, что так, — ответил Глеб. — Однако ты же понимаешь, Ольга Борисовна, подготовка к помолвке займет несколько дней, а потом еще приготовления к свадьбе. Но прежде всего госпожа устала — путешествие было долгим и трудным…

— Ясно, что устала, Глеб. Как же иначе? И наверняка проголодалась. Пойду погляжу, горяч ли суп. Ступайте на кухню, как только сможете. Я имею в виду — оба.

— Что до меня, я должен уйти не задерживаясь, — сказал он. — Сама знаешь, в такую пору торговец должен стеречь свои товары как коршун, если надеется хоть на какую-то выгоду за все свои труды…

Женщина торопливо вышла, а за ней, по знаку Глеба, и провожатые. На мгновение Свобода осталась с ним наедине. Света в комнатке было мало — единственное оконце затягивал мутный пузырь. И сколько ни напрягалась Свобода, лица Глеба было толком не прочитать.

— Ты не успеешь увидеть Игоря Олеговича сегодня? — тихо спросила она.

— Боюсь, что нет, — ответил он со вздохом. — Он очень занят. Он же не просто важный господин, чей голос весом в народном собрании. Пока здесь весь флот со всеми иноземцами, ему приходится не только доглядывать за поставками, но и лезть в политику, строить долгосрочные планы… — Необычное дело: сегодня Глеб выражался очень неуклюже. — Я передам ему, что мы прибыли, и надеюсь, что завтра он меня примет. Выберем время для вашей встречи, а затем… затем я буду молиться за счастливый ее исход.

— Ты же говорил, что уверен…

— Нет, я говорил лишь, что все как будто складывается благоприятно. Он выразил интерес. Я хорошо знаю его самого и его обстоятельства. Но как можно ждать от меня прямых обещаний?

Она вздохнула в свой черед.

— Все верно. Ты говорил, что в самом крайнем случае сумеешь найти кого-нибудь еще с достатком чуть пониже.

Он потупил глаза, словно вглядываясь в камышовый пол.

— В общем-то, в этом нет особой нужды. Мы же старые друзья, ты и я, правда? Я мог бы… заботиться о тебе гораздо более, чем ты до сих пор разрешала.

— Ты всегда был очень-очень добр ко мне, — ответила она мягко. — Твоей жене повезло, что она нашла такого мужа.

— Я лучше пойду, — пробормотал он. — Соберу всех своих, размещу их на жительство, товары на хранение, ну а потом… Завтра, как только смогу, загляну сюда, поведаю тебе новости. А пока храни тебя Господь, Свобода Володаровна…

Он поспешил прочь. Она постояла еще чуть-чуть, борясь с душевным смятением, однако взяла себя в руки и отправилась на кухню. Ольга налила ей миску наваристого мясного супа с луком и морковкой, предложила черного хлеба и вдоволь масла, а сама опустилась на скамью и принялась пустословить:

— Глеб Ильин так много рассказывал о тебе… С опаской, какой ее научили годы, Свобода постаралась направить разговор в приемлемое русло. Что именно умудрился Глеб разболтать? Утешительно было узнать, что он и тут оказался осмотрительным, как всегда. Он представил ее вдовой без малолетних детей, которой при всем желании не найти нового мужа в ее дальней дикой округе. Из чистого сострадания, в расчете на будущую благосклонность небес, он-де предложил ее руку портовому посреднику Игорю Олеговичу, который и сам недавно овдовел, оставшись с несколькими ребятишками на руках. Мысль о повторном браке показалась Игорю заманчивой: если лесная жительница умна, она сумеет приспособиться к жизни в городе, а уж если она не лишена и других достоинств… После чего Глебу, по его словам, не оставалось ничего другого, как помочь Свободе обратить имущество, доставшееся ей по наследству, в деньги и приданое и при следующей поездке в Киев взять ее с собой.

— Ах ты моя малышка, моя бедняжка, — причитала Ольга, утирая слезы. — Ни деток на земле, ни мужчины, согласного взять в жены такую молодую и красивую? Как это могло случиться, не понимаю…

— Ко мне относились недружелюбно, — ответила Свобода, пожав плечами. — Пожалуйста, оставь, не хочу говорить об этом…

— Наверное, деревенские распри? Воистину, если люди всю жизнь варятся в собственном соку, они могут опротиветь друг другу. И к тому же на них давят языческие страхи. Может, оттого что тебе выпало столько печалей, они вообразили себе, что ты родилась под несчастливой звездой или что тебя сглазила какая-то ведьма? Но да пребудет с тобой милость Господня и да продлятся дни твои теперь в благоденствии…

Значит, Глеб не наврал, хоть и не сказал всей правды. Мастерство истинного торговца. Мимолетно Свобода задумалась, вновь оценивая этого человека. Они славно ладили друг с другом, он и она. Они могли бы и не ограничиться дружбой, если планы замужества рухнут. Пусть священники называют такую связь греховной. Купала Радостная с ними не согласилась бы — а ведь не исключается, что прежние боги и ныне не исчезли с лица земли… Но нет! Глеб уже седой. Ему осталось слишком недолго здравствовать, чтобы она могла позволить себе уязвить его жену, которой никогда и не видела. Уж ей-то, Свободе, ведомо, что значит утрата…

После еды Ольга вернулась к своим делам, а Свобода к себе в комнатку. Распаковала немудреные пожитки, определила каждой вещице свое место и задумалась: а дальше что? Прежде у нее всегда находилось какое-нибудь дело, хотя бы просто покрутить веретено. Но домашние дела остались далеко-далеко, как и прежний дом. А предаваться блаженной праздности, радоваться ей она не умела, не умела и засыпать при любом удобном случае, как водится у селян в редкие минуты безделья. Не пристало это дочери воеводы, как и супруге при достойных мужьях.

Ее снедало беспокойство. Она прошлась из угла в угол, бросилась на кровать, снова вскочила, зевнула, нахмурилась, опять принялась ходить. Может, помочь Ольге по хозяйству? Да нет, она же ведать не ведает, что в Киеве принято, а что нет. И не дай Бог, Игорю Олеговичу покажется, что его невеста уронила тем самым свое достоинство. Если из этого замужества вообще что-нибудь выйдет. На что он похож, ее будущий жених? Глеб заверял, что он хороший малый, но Глебу не дано увидеть мужчину женскими глазами, и то немногое, что он ухитрился выжать из себя, описывая внешность нареченного, для Свободы не значило по сути ничего.

Святой Георгий, тот, что на стене… Хоть бы жених оказался таким же сухопарым и большеглазым! Она опустилась перед картинкой на колени и попыталась испросить у святого благословения. Слова застряли в горле. Она исправно посещала службы, но по-настоящему набожной не была. А уж сегодня должного смирения от себя и вовсе не добиться…

Она ходила, ходила, и мало-помалу пришло, решение. Что обязывает ее сидеть безвылазно в этих стенах? Глеб предупреждал, чтоб она была настороже, но ведь ей случалось, и нередко, в одиночку бродить по лесам, не страшась ни волков, ни медведей, и с ней никогда не происходило ничего плохого. Однажды ей довелось остановить сорвавшуюся с привязи лошадь на всем скаку, в другой раз прибить бешеную собаку топором, и уж вовсе не забыть, как удалось вместе с соседями, укрывшись за городским палисадом, отразить набег печенегов. А сейчас она сидит взаперти, позволяя часам уплывать бесцельно, пренебрегая кипящей в Киеве жизнью с ее чудесами и новизной. И колокольнями, блистающими в вышине…

Решено! Церковь Святой Мудрости. Где, как не там, искать настроения для молитвы! Где, как не там, Господь услышит и придет на помощь…

Туда! Вне всякого сомнения, туда!

Накинув плащ, она быстро заколола его булавками, набросила платок и выскользнула из комнатки. Никто не вправе запретить ей поступать как нравится, и все-таки лучше уйти незамеченной. В главной комнате она миновала слугу, скорее всего раба, но тот глянул на нее тусклыми глазами и продолжал скрести и мыть плитки печи. Дверь отворилась и закрылась, улица подхватила и унесла ее.

Поначалу она брела куда глаза глядят, сперва застенчиво, потом преисполненная восторгом. Встречные не позволяли себе ни малейшей грубости. Какие-то молодые люди проводили ее усмешливыми взглядами, подталкивая друг друга, но это было скорее приятно, чем противно. Если кто-нибудь изредка задевал ее, то по чистой случайности и гораздо реже, чем на пути от реки. Народу на улицах поубавилось — солнце катилось к заходу. И наконец она заметила собор совершенно ясно и больше с дороги уже не сбивалась.

А когда Святая София предстала перед ней вблизи, у нее прямо-таки перехватило дух. По самой примерной оценке — шестьдесят шагов в ширину, не менее. Белые и бледно-зеленые стены и ниши, сводчатые входы, высокие стеклянные окна, а наверху десять куполов — шесть увенчаны крестами, четыре усыпаны звездами. Долго-долго она стояла и взирала на это диво не шевелясь, пока не набралась храбрости приблизиться к работникам, которые прилаживали что-то, чистили, украшали. Сердце забилось: а можно ли дальше, не запретно ли? Однако в собор и из собора входили и выходили как духовные лица, так и миряне. И Свобода тоже вошла.

Время будто исчезло, и ее понесло, как русалку под водой. Она и впрямь почти поверила, что сама утонула, обратившись в бесплотный призрак. Полумрак и безмолвие охватили ее, в окнах являлись красочные образы, образы взирали и с украшенных золотом стен… Этот странный суровый лик над головой — не кто иной, как Христос, владыка мира, в кольце апостолов, а за ним, великаншей из мелких камней, — Богоматерь, а еще… И тут из-за резной перегородки донесся глубокий стон, полились скорбные песнопения, а в выси зазвонили колокола во славу Бога-Отца… Она простерлась на каменных плитах.

Сознание мало-помалу вернулось к ней, но много-много позже. К тому времени собор обратился в пещеру, полную мрака, и она была в пещере одна, не считая нескольких священнослужителей и догорающих свечей. Куда подевался день? Осенив себя крестом, она поспешила к выходу.

Солнце закатилось. Небо еще хранило остатки синевы, но быстро темнело, а меж домов уже царили густые сумерки — лишь в окнах трепетали желтые огоньки. Не было видно почти ни души. Стук каблуков по камням, шелест юбок, даже дыхание отдавались в тишине эхом. На этом углу повернуть направо, на следующем налево… Нет, погоди-ка, а откуда взялся дом, где концы стропил заканчиваются резными головами? Такого она вообще никогда не видела… Неужели заблудилась? Она приостановилась, сделала глубокий вдох, выдох, криво усмехнулась: «Дура! В твои-то годы надо бы научиться запоминать дорогу…»

Огляделась: с одной стороны крыши почти сливаются с небом, на котором трепещут три звездочки, с другой занимается бледный свет — там восходит луна. Значит, справа запад, слева восток. Ее временное жилище — близ южной стены, следовательно, если держаться нужного направления, насколько позволят извитые улочки, рано или поздно к стене она выйдет. А потом можно постучаться в первый попавшийся дом и попросить точных указаний. Хотя, вне сомнения, Ольга поднимет переполох, и завтра Глеб не поскупится на упреки.

Тут Свобода горделиво выпрямилась: дочь воеводы Володара ругать себя не позволит, — и двинулась в путь, вымеряя каждый шаг и подобрав платье к коленям, чтобы не испачкать его в грязи и навозной жиже. Сумерки окончательно сгустились и перешли в ночь. Луна если и помогала, то совсем чуть-чуть, а по большей части по-прежнему пряталась за домами.