6

Обручение и свадьбу провели тихо, чуть не украдкой. В конце концов, невесту проводили в спальню жениха и оставили там в компании служанки.

Комната была невелика; на беленых стенах не было никакой росписи, обстановка отличалась простотой, почти суровостью — лишь в дань событию повесили несколько гирлянд. Один угол был отгорожен ширмой. Свет давал канделябр на три свечи. На кровати лежали две ночные сорочки.

Алият знала, что должна облачиться в сорочку, и безмолвно приняла помощь служанки. Они с Барикаем резвились, сбросив всю одежду, при ярко пылавших светильниках. Что ж, времена меняются, да и нравы разнятся. Она слишком долго была отрезана от людской молвы, чтобы разобраться доподлинно.

Но на мгновение она осталась обнаженной, и рабыня не удержалась от возгласа:

— Моя госпожа просто прекрасна!

Алият провела ладонями вдоль бедер. Прикосновение ладоней к гладкой коже напоминало ласку, — спохватившись, она едва удержала их невдалеке от лона. Сегодня ночью она снова познает восторг, какого ей не дано уже… Сколько же лет прошло?..

— Спасибо, — улыбнулась Алият.

— Я… я слыхала, что ты старая, — запинаясь, пролепетала девушка.

— Так и есть…

Алият держалась молчаливо, даже боязливо. Потом она в одиночестве провела в постели час или два. В голове вихрем проносились бесконтрольные мысли, а время от времени ее била дрожь. В доме сына весь ее распорядок дня был известен заранее — но в том-то и заключался кошмар последних лет.

Когда Забдас вошел, она вздрогнула и села. Закрыв за собой дверь, он с минуту постоял у порога, разглядывая невесту. В праздничной одежде он казался… пожалуй, щеголем. Просторная сорочка Алият была скроена из довольно толстой материи — и все равно не могла скрыть ее пышных форм.

— Ты куда милее, чем я думал, — аккуратно выбирая слова, сказал Забдас.

— Благодарю, мой господин, — ответила она, опустив ресницы и сглотнув застрявший в горле ком.

— И все же ты женщина благоразумная, наделенная мудростью своих лет, — подходя, продолжал он. — Такая-то мне и нужна.

Остановившись перед единственным в этом покое украшением, иконой Святого Эфраима Сирийского, Забдас перекрестился: «Дай нам прожить в мире и согласии…» Чтобы надеть ночную сорочку, он ушел за ширму. Алият обратила внимание, как аккуратно он развесил одежду по верху ширмы. Затем он подошел к свечам и задул их по очереди, складывая руки горстью. В постель он забирался все с той же неспешной экономностью в каждом движении.

Он — мой муж! — билось у Алият в мозгу. Он — мое избавление. Да будет мне дано стать ему доброй женой… Она повернулась к Забдасу, сомкнула объятия, жадно отыскивая его уста своими.

— Ты что?! — воскликнул Забдас. — Успокойся! Я не сделаю тебе больно.

— Сделай, если хочешь, — она прижалась к нему. — Чем я могу тебе угодить?

— Ну, ну… Это уж… Будь добра лежать спокойно, моя госпожа. Помни о своем возрасте.

Алият подчинилась. Порой они с Барикаем точно так играли в хозяина и рабыню, юношу и проститутку. Она ощутила, как Забдас приподнялся на локте, свободной рукой потянув ее за сорочку. Алият сама задрала ее, а Забдас навалился на нее всей тяжестью. Барикай никогда этого не делал, но Забдас и весил гораздо меньше. Она протянула руку, чтобы направить его, но он поспешно ухватил ее за груди прямо сквозь ткань. Казалось, он не заметил, как ее руки и ноги обнимают его. Страсть его быстро иссякла. Вернувшись на свою половину постели, он лежал, темнея во мраке, пока не отдышался. Потом произнес с тревогой:

— Как обильно ты изливалась! У тебя не только лицо, но и тело молодой женщины.

— Для тебя, — проворковала она и даже на расстоянии ощутила, как напрягся супруг.

— Сколько тебе лет на самом деле?

Значит, Хайран уклонился от прямого ответа, а может статься, Забдас не посмел спросить. Алият знала точно — ей восемьдесят один год, но избрала самый безопасный из ответов:

— Не считала. Но тебя не обманули, мой господин. Я мать Хайрана. Когда я понесла его, я… была совсем юной, а ты сам видишь, годы не так сгибают меня, как остальных.

— Удивительно, — бесстрастно отозвался он.

— Необычно. Это благословение. Я недостойна, но… — Промолчать нельзя: — Мои регулы еще не прекратились. Я могу зачать твоего ребенка, Забдас.

— Это уж… — он не сразу подобрал слово, — совсем неожиданно.

— Давай вместе возблагодарим Господа.

— Да. Надобно возблагодарить, но сейчас лучше спать. Утром у меня много работы.

7

К Забдасу пришел караван-баши Небозабад — надо было обсудить предполагаемую доставку товара в Дамаск. Пуститься в столь дальнее путешествие — дело весьма серьезное. Ходили зловещие слухи о том, что арабы все чаще нападают на персов и угрожают самому Новому Риму.

Купец хорошо принял гостя, как всегда поступал с нужными людьми, и пригласил его отобедать. Алият настояла на том, чтобы подавать к столу собственными руками. Когда дошло до десерта, Забдас попросил прощения и ненадолго вышел — он был немного слаб желудком. Небозабад остался в одиночестве.

Дело происходило в самой богато обставленной комнате — красные вышитые занавески, четыре семисвечных канделябра из позолоченной бронзы, инкрустированный перламутром резной столик из тикового дерева с лиственным орнаментом, уставленный лучшей серебряной и стеклянной посудой. Щепотка благовоний в жаровне придавала свежему воздуху ранних сумерек вязкую приторность.

Небозабад поднял голову навстречу внесшей поднос с фруктами Алият. Она остановилась напротив него. Темные одежды хозяйки скрывали почти все, кроме ее рук и больших карих глаз.

— Садись, моя госпожа, — пригласил караванщик.

— Не пристало мне садиться с тобой, — покачав головой, отвечала она почти шепотом.

— Тогда встану я. — Он поднялся с табурета. — Я так давно тебя не видел! Как ты поживаешь?

— Не так уж плохо. — Оживившись, она так и сыпала словами: — А как твои дела? Как дела у Хайрана и, ну, у всех? Вести до меня почти не доходят.

— Ты почти ни с кем не видишься, не так ли, моя госпожа?

— Мой муж полагает, что… это было бы неблагоразумно… в моем возрасте. Ну так как же дела, Небозабад? Скажи мне, умоляю!

— Не так уж плохо, — ее же словами ответил он. — Ты слыхала, у него уже родилась внучка? Что до меня, то у меня, благодарение Господу, двое живых сыновей и дочка. Ну а дела… — Он пожал плечами. — Ради них-то я и пришел.

— Очень ли опасны арабы?

— Боюсь, что да. — Он помолчал, дергая себя за бороду. — В вашу бытность с хозяином Барикаем — да будет счастлив он на небесах! — ты была в курсе всех его дел. Да и сама принимала в них участие.

Алият прикусила губу.

— У Забдаса на сей счет иное мнение.

— Я полагаю, он не хочет подать повода для сплетен, потому-то ни Хайран, ни кто иной из твоей родни не бывает здесь… Прости меня! — осекся он, заметив тень на ее лице. — Я не должен был совать нос… Просто дело в том, что ты была госпожой моего хозяина, когда я был мальчишкой, и всегда была добра ко мне, и…

Его голос стих.

— Ты очень любезен, что печешься обо мне. — Алият резко вскинула голову, будто боялась нечаянно понурить ее. — Но у меня куда меньше горестей, чем у множества других людей.

— Я слышал, твой ребенок умер. Очень жаль.

— Это было в прошлом году, — вздохнула она. — Раны исцеляются. Мы попробуем еще раз.

— А ты разве еще не?.. Ой, я опять сказал непристойность! Наверно, перебрал вина. Прости меня. Увидев, как ты по-прежнему прекрасна, я подумал…

— Мой муж не так уж стар, — зарделась она.

— Но все же он… Нет, опять не то. Алият, госпожа моя, если тебе когда-нибудь потребуется помощь…

Тут вернулся Забдас. Алият поставила поднос, пожелала мужчинам доброй ночи и удалилась.

8

Пока римляне и персы изнуряли друг друга кровопролитными битвами, в далекой Мекке Мухаммед ибн Абдаллах прозрел истину, начал проповедовать, вынужден был бежать в Ясриб, одолел недругов, дал приютившему его городу новое имя — Мединат Расул Аллах, сиречь Град Апостола Господня, и скончался властителем Аравии. Его халиф, то есть преемник, Абу Бекр подавил бунтовщиков и положил начало священным войнам, призванным объединить людей и возжечь пламя веры по всему миру.

Через шесть лет после вступления в Тадмор войск императора Ираклия город взяли войска халифа Омара. В следующем году они дошли до Иерусалима, а еще через год халиф лично навестил Святой город, триумфально проехав через полностью порабощенную Сирию, а его гонцы приносили вести о все новых и новых городах в самом сердце Персии, над которыми взвились знамена ислама.

В день, когда халиф удостоил своим присутствием Тадмор, Алият с крыши своего дома собственными глазами видела великолепную процессию — грациозных коней, верблюдов в роскошной сбруе, всадников в пламенеющих на солнце шлемах и кольчугах, с блистающими щитами и копьями в руках; разноцветье одежд текло по улицам ожившей радугой, грохотали барабаны, надрывались трубы, в воздухе висел низкий гул песнопений. Улицы наполнились движением, оазис буквально вскипел от нашествия завоевателей. И все-таки Алият приметила, что по большей части арабы худосочны и одеты весьма просто. Местные сановники, как и гарнизон, вели простую жизнь и по пять раз на дню простирались ниц перед Богом, повинуясь взмывающему ввысь вою муэдзина.

Правителями арабы оказались неплохими. Наложили дань, но не слишком непосильную. Обратили несколько храмов в мечети, зато оставили иудеев и христиан в покое — и строго карали нарушителей этого покоя. Кади, их верховный судья, вершил свой суд в восточной арке Колоннады, возле агоры, и даже нижайшие могли обратиться непосредственно к нему. Нашествие оказалось столь стремительным, что не успело особо повредить торговле, и вскоре она начала возрождаться.

Алият не очень-то и удивилась, когда Забдас непререкаемым тоном, означавшим, что в случае возражений ее отошлют в дальнюю комнату, сказал:

— Я пришел к великому решению. Мы и наши домашние должны принять ислам.

И все-таки на лице Алият был написан вопрос. Спальню озарял тусклый свет единственного — ради экономии — светильника, по углам залегли глубокие тени.

— Это действительно вопрос наипервейшей важности, — медленно, стараясь встретиться с мужем взглядом, проговорила Алият. — Они тебя принуждают?

— Нет-нет! — покачал он головой. — Мне говорили, они никого не принуждают, кроме язычников. — На губах его мелькнула тень улыбки. — Они даже предпочли бы, чтобы мы в большинстве своем оставались христианами и могли владеть землей, что правоверным запрещено, и платили бы за нее подати. Мой разговор с имамом проходил нелегко. Впрочем, разумеется, он не может противиться искреннему обращению.

— Тебе это принесет много преимуществ. Забдас покраснел.

— Ты хочешь сказать, что я лицемер?

— Нет-нет, мой господин, ни в коем случае!

— Понимаю, — смягчился Забдас. — Для тебя это сильный удар, ведь ты с юных лет поклонялась Христу. Однако пораскинь умом: пророк вовсе не отрицает, что Иисус тоже был пророком. Просто последним, кому Бог открыл всю истину, был не он. Ислам отметает суеверное обожествление бессчетного множества святых, отвергает священников, встающих между человеком и Богом, бессмысленные заповеди и ограничения. От нас требуется лишь признать, что Бог един и Мухаммед — пророк его. И вести праведную жизнь. — Он воздел указующий перст к небу. — Подумай! Разве простерлись бы все ниц пред арабами, как есть и как будет впредь, если бы их не вдохновляла истинная вера? Алият, я веду нас к истине. Ты ведь приветствуешь приход истины, не так ли? Она не может причинить тебе вреда, ведь так?

Она дерзко бросила через разделяющее их пространство:

— Я слышала, обращающиеся в мусульманство мужчины должны подвергнуться тому же обряду, что и еврейские мальчики.

— Не искалечат же меня! — отрубил он и снова взял себя в руки. — Я и не рассчитывал, что женщине по уму понять столь глубокие вещи. Просто доверься мне.

Алият взяла себя в руки и двинулась к нему, приговаривая:

— Я верю тебе, мой господин, верю.

Быть может, ей удастся понести от него третьего ребенка; быть может, ребенок выживет и вернет ее жизни смысл. Забдас редко допускал Алият к себе — преимущественно тогда, когда ей удавалось пробудить в нем ту же надежду на нового наследника. Казалось, он просто боится жены, и чем дальше, тем сильнее.

Что до перемены вероисповедания, Алият придавала этому куда меньше значения, чем он думал. Разве помогли ей христианские святые за эти бесконечные годы?

9

Она просто не предвидела, что означает обращение. Ислам ворвался в Сирию чересчур внезапно. Забдас тщательно изучил его, прежде чем решиться на подобный шаг. Алият узнала о последствиях лишь тогда, когда изменить ничего было нельзя.

Пророк требовал от правоверных женщин исполнения древних арабских обычаев. На людях они должны появляться в чадре, закрывающей все, кроме глаз, — в том числе и дома, если там есть хоть один посторонний мужчина. Открывать лицо можно лишь отцу, брату, мужу или сыну. Безнравственное поведение наказывается смертью. Мужчины и женщины обязаны жить на разных половинах дома, будто разделенных невидимой стеной, а единственный ключ от двери должен находиться у хозяина. Подчинение жены мужу не ограничено законом и обычаями, как у иудеев и христиан; пока брак не расторгнут, оно должно быть абсолютным — за непослушание муж имеет право изувечить или даже убить женщину. Алият оказалась почти отрезана от внешнего мира — не считая посещения базара; ее вселенная — муж, ее дети от него и четыре стены его дома. Путь в храм, как и в рай, для нее заказан — подлинный рай открыт лишь для мужчин.

Так рассказывал Забдас — урывками, когда выпадала возможность. Алият вовсе не была уверена, что закон пророка так узок и однобок. Наверняка в большинстве семей жизнь внесла в него свои поправки, умеряющие избыток строгости. Но Алият теперь стала настоящей узницей.

Тем не менее по прошествии нескольких месяцев она, как ни странно, обнаружила, что, вопреки заточению, не так одинока, как прежде. Насильно согнанные вместе, женщины дома — не только Алият и рабыни, но также жены и дочери двух сыновей Забдаса, перебравшихся к нему в Тадмор, — поначалу яростно бранились между собой, а потом начали открывать друг другу душу. Раньше положение хозяйки дома и неувядающая молодость ставили Алият особняком. Теперь все женщины оказались в одинаково беспомощном положении, и выяснилось, что на все это можно закрыть глаза; зато каждая, кто поделится с Алият своими горестями, может рассчитывать хоть на малую толику помощи с ее стороны.

И она сама мало-помалу поняла, что вырвалась из тисков крайней обособленности. В каком-то смысле ее связь со всем городом стала теперь более ощутимой, чем когда-либо после смерти Барикая. Пусть ее собственная свобода ограничена, зато женщинам более низкого звания приходится ходить по различным поручениям; у них есть родня, готовая посплетничать при любом удобном случае; к тому же никто не стесняется обсуждать свои дела в присутствии ничтожеств женского пола и не задумывается о том, что они обладают острым слухом, ясным зрением и пытливым умом. Как паутина передает трепет запутавшейся в тенетах мухи сидящему в центре пауку, так и вести о любых происшествиях неизбежно достигали слуха Алият.

Она не присутствовала при разговоре Забдаса с кади вскоре после его обращения в новую веру; но, сопоставляя подслушанное с тем, что случилось впоследствии, могла бы в точности воспроизвести события той встречи, будто сама была там невидимой третьей.

Обычно кади выслушивал прошения принародно. К нему волен был прийти любой и каждый. Алият и сама могла бы явиться к нему, если бы нашелся повод для иска. Охваченная мрачными предчувствиями, она поразмыслила об этом и убедилась, что повода нет. Забдас никогда не бранился, содержал ее в достатке, а если и не брал к себе на ложе, так чего же хотеть женщине, которой того и гляди исполнится девяносто, хоть она и родила ему дитя, оставшееся в живых? Уже самая мысль об этом кажется малопристойной.

Забдас просил о встрече наедине, и кади Митхаль ибн Дирдар согласился. Они вдвоем сидели в доме кади, беседуя и попивая охлажденный гранатовый сок. Ни тот ни другой не обращали внимания на прислуживающего за столом евнуха; но у евнуха были знакомые за стенами дома, а у тех — свои знакомые.

— Да, конечно, ты можешь развестись с женой, — говорил Митхаль. — Сделать это нетрудно. Однако по закону она получит все принадлежавшее ей прежде имущество, а, насколько я понимаю, ее вклад в благосостояние семьи был немалым. И, как бы то ни было, ты должен позаботиться, дабы она не бедствовала, и не лишать ее своего покровительства. — Он сложил пальцы домиком. — А кроме того, разве ты хочешь оскорбить ее родню?

— Доброе отношение Хайрана в наши дни немногого стоит, — отрезал Забдас. — Его дела идут скверно. Остальные дети Алият — от первого замужества — почти не знаются с ней. Но, гм, упомянутые тобой требования… Они действительно могут оказаться затруднительными.

Митхаль пристально вгляделся в лицо собеседника.

— Но почему ты хочешь отвергнуть эту женщину? В чем ее грех перед тобой?

— В гордыне, заносчивости, замкнутости… Нет, — не выдержал Забдас пристального взгляда кади, — я не могу назвать ее непокорной.

— Разве она не принесла тебе дитя?

— Девочку. Два предыдущих ребенка вскоре умерли. Да и девочка щуплая и болезненная.

— Это не повод для нареканий, мой друг. Старое семя приносит скудный плод.

Забдас предпочел истолковать слова кади по-своему.

— Да, вот именно, клянусь именем пророка! Я выяснил. Следовало поступить так с самого начала, но… Поверишь ли, достопочтенный, она близится к столетнему рубежу.

Кади беззвучно присвистнул.

— И все-таки… Ходят слухи… Она все еще красива? А ты говоришь, что она здорова и по-прежнему способна к деторождению.

Забдас подался вперед. Луч солнца, упавший сквозь решетчатый оконный переплет, испещрил его лысеющую голову зайчиками. Жидкая его бороденка затряслась, и он завопил высоким ломким голосом:

— Это противоестественно! Недавно у нее выпала пара зубов; я подумал, что вот наконец-то, наконец-то!.. Но на их месте растут новые, будто она дитя лет шести-семи! Она ведьма, ифрит, демон или… В том и состоит моя жалоба. О том и прошу — о расследовании! Дай мне уверенность, что я могу ее вышвырнуть, не опасаясь ее последующей мести! Помоги мне!

— Спокойнее, спокойнее! — поднял ладонь Митхаль. Негромкие слова потекли плавным потоком: — Успокойся.

Воистину это чудо. И все-таки Аллаху Всемогущему все по силам. Она ни в чем не проявила себя нечестивой или грешной, не правда ли? Быть может, ты поступил правильно, держа ее подальше от глаз, — поскольку даже ты, ее муж, проникся страхом перед нею. Если весть о ней разойдется и посеет панику, на улицах могут воцариться бесчинства. Будь начеку. — И сурово: — Древние патриархи жили на свете по тысяче лет. Если милосердный Аллах считает, что следует дать — как ее имя, Алият? — дать ей дотянуть до ста лет, не старея, — нам ли ставить под сомнение его волю или прозревать его помыслы?

Забдас уставился на собственные колени, скрежеща остатками зубов, и пробормотал:

— Но все-таки…

— Мой тебе совет — держать ее при себе до тех пор, пока она не совершает ничего дурного. В этом проявятся твоя справедливость к ней и благоразумие. Воплощая закон, я постановляю, дабы ты не причинял ей вреда, доколе она не вредит тебе, и не предъявлял беспочвенных обвинений. — Митхаль взял свою чашку, отхлебнул глоток и улыбнулся. — Но, правду сказать, если брак со старой каргой кажется тебе неподобающим, ты волен поступать по своему усмотрению. Ты не думал о том, чтобы взять вторую жену? Знаешь, тебе ведь позволительно взять четырех жен, не считая наложниц.

В последние годы Забдас стал быстро забывать и свой гнев, и свои страхи. Минуту он сидел молча, устремив взгляд в угол, затем его рот скривился в усмешке, и он пробормотал:

— Благодарю, достопочтенный, за мудрый и милостивый суд…

10

И пришел день, когда Забдас призвал ее в свою контору. Окно этой голой, тесной комнатенки выходило во внутренний дворик, но находилось слишком высоко, чтобы можно было полюбоваться видом пруда или цветов. На том месте, где некогда красовалась статуя святого, зияла белым провалом пустая ниша. У дальней стены на подиуме стоял заваленный письмами и деловыми бумагами стол, а позади него устроился на скамеечке Забдас.

Увидев вошедшую Алият, он отложил лист папируса и указал вниз. Она преклонила перед ним колени, опустившись на голый плиточный пол. Молчание затягивалось.

— Ну? — бросил он.

— Что пожелает мой господин? — не поднимая глаз, откликнулась Алият.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— В чем оправдываться твоей ничтожной рабе?

— Хватит издеваться надо мной! — взревел он. — Я сыт по горло твоей наглостью! А теперь ты ударила по лицу мою жену! Это уж чересчур!

Алият подняла голову, встретилась с ним взглядом и выдержала это безмолвное противоборство.

— Я так и думала, что Фуриджа помчится к тебе ябедничать, — не смущаясь сказала она. — Что она еще наплела? Призови ее и дай мне послушать.

— Мне решать! — грохнул Забдас кулаком о стол. — Я хозяин! Я добр. Я даю тебе возможность объясниться, чтоб избежать порки.

Алият перевела дух. Все это можно было предвидеть с тех самых пор, как на женской половине разыгралась безобразная сцена, и у Алият было часа два, чтобы подобрать нужные слова.

— Моему господину должно быть ведомо, что его новая супруга и я часто ссоримся. — Фуриджа, глупая злобная тварь с безвольным подбородком, пресмыкается перед мужем, зато на женской половине вопит и визжит, пытаясь подмять гарем под себя. — Увы нам, что так выходит. Это нехорошо. — Пусть слова неприятные, но лучше их произнести: — Сегодня Фуриджа нанесла мне непростительное оскорбление. Я дала ей пощечину открытой ладонью. Она взвыла и удрала — к тебе, хотя ты занят важными делами.

— Она часто мне жалуется. Ты подавляла ее с того самого дня, как она вошла в мой дом.

— Я требовала от нее лишь уважения, причитающегося мне как твоей старшей жене, мой господин.

Я не стану рабыней, собакой или вещью, добавила она про себя.

— В чем заключалось оскорбление?

— Оно было весьма низким. Должна ли я осквернить свои уста?

— М-м… Опиши его.

— Она верещала, что я сохраняю свой облик и силу благодаря… занятию, о котором не пристало поминать в пристойном обществе.

— Хм! Ты уверена? У женщин короткая память.

— Я полагаю, что, если ты призовешь ее и спросишь напрямую, она станет все отрицать. Ей не привыкать лгать.

— И там слова, и тут слова. — Забдас громко вздохнул. Во что же верить мужчине? Когда же он найдет покой, чтобы заняться делами? О женщины!..

— Я полагаю, мужчины тоже станут склочными, если запереть их в четырех стенах и не дать им стоящего занятия, — чувствуя, что терять нечего, отозвалась Алият.

— Если я и не… не беспокоил тебя… то лишь из уважения к твоему возрасту.

— А ты разве молод, мой господин? — огрызнулась она. Забдас побледнел, и коричневые пятна на его коже проступили очень явственно.

— Фуриджа не может пожаловаться на мою слабость! Далеко не каждую ночь, подумала Алият — и вдруг ощутила даже необъяснимую жалость к нему. Он же боится, что тревога, которую я вызываю у него, лишит его мужской силы; и скорее всего так и будет — из-за одного лишь его собственного страха.

Но подобная перепалка заведет разговор в тупик. Алият пошла на попятный:

— Нижайше прошу простить, мой господин. Несомненно, в случившемся виновата и я, его раба. Я просто надеялась объяснить ему, почему раздоры тревожат его гарем. Если Фуриджа будет вести себя учтиво, я не премину последовать ее примеру.

Забдас потер подбородок, глядя невидящим взором сквозь нее. У Алият мелькнула жутковатая мысль, что это тот самый шанс, которого он дожидался. Наконец он устремил взгляд на нее и напряженным тоном сказал:

— Во времена твоей молодости жизнь была иной. Старым людям трудно меняться. И в то же самое время ты настолько энергична, что не можешь отречься от мира. Я прав?

— Мой господин смотрит в самую суть, — сглотнув, подтвердила она, удивленная неожиданно проснувшейся в нем проницательностью.

— До меня доходили слухи, что ты помогала первому мужу вести дела, и весьма успешно, — продолжал он. Она лишь кивнула в ответ. А он заторопился: — В общем, я много о тебе думал, Алият. Мой долг перед Аллахом — позаботиться о твоем благополучии, в том числе и духовном. Если тебе нечем заполнить время, если дочери для этого недостаточно… Что ж, пожалуй, мы сумеем найти что-нибудь другое.

Сердце Алият подскочило, кровь трубно запела в ушах.

— То, что пришло мне в голову, у людей не принято, — уже осторожно вел он свое, снова глядя куда-то мимо. — Это не нарушение Закона, пойми, но могут пойти сплетни. Я готов рискнуть ради тебя, но ты, со своей стороны, должна проявить предельную осмотрительность.

— К-как будет угодно м-моему господину!

— Это лишь начало, проба. Если ты хорошо себя зарекомендуешь — кто знает, что за этим последует? Слушай. — Он помотал указательным пальцем. — В Эмесе проживает юноша, который приходится мне дальним родственником и стремится заняться делом. Его отцу будет приятно, если я приглашу его сюда для обучения. Однако самому мне не хватит времени обучить его всем хитростям и тонкостям, правилам, обычаям и традициям, принятым в Тадморе, равно как и основным практическим навыкам — особенно когда речь идет об отправке товара и торгах с караванщиками. Я мог бы отрядить ему наставником кого-нибудь из своих людей, но они у меня все наперечет. Вот ты — другое дело; надеюсь, ты ничего не забыла. Конечно, — повторил он, — я надеюсь на твою осмотрительность.