Так я и не получил никакого академического звания, да и к чему оно сенатскому охраннику?
Карьера не очень внушительная? Конечно, нет. Но я не стыжусь ее. В жизни вообще ничего не следует стыдиться. А моя должность мне даже нравится. Сенаторы в присутствии нас, охранников, обычно довольно откровенны, к нам относятся неплохо, и мы частенько узнаем интересные вещи о том, что происходит за правительственными кулисами. Со своей стороны, мы можем быть полезны немалому числу людей — газетным репортерам, охотящимся за какой-нибудь историей; правительственным чиновникам, могущим порой использовать одно-единственное неосторожное замечание для целой политической кампании; а также всем тем, кто захотел бы побывать во время важных прений на галерее для посетителей.
Как это и получилось, к примеру, с Ларри Коннотом. Мы с ним столкнулись как-то на улице, немного поболтали, потом он спросил, не могу ли я достать для него пропуск на предстоящие прения по внешней политике. На следующий день я сообщил ему по телефону, что с пропуском все в порядке.
Он явился к началу выступления государственного секретаря, и его маленькие влажные глазки прямо-таки блестели от удовольствия. И тут неожиданно раздался громкий крик… История эта, конечно, у всех еще свежа в памяти. Их было трое, этих фанатиков из Центральной Америки, пытавшихся с помощью огнестрельного оружия оказать воздействие на нашу политику. У двоих были пистолеты, у третьего — ручная граната. Пистолетными выстрелами ранило двоих сенаторов и одного охранника. Мы с Коннотом стояли совсем рядом. Я бросился на маленького паренька, уже замахнувшегося гранатой, сбил его с ног; граната откатилась в сторону, я хотел схватить ее и, увидев, что она взведена и вот-вот взорвется, на какое-то мгновение оцепенел, и в это же самое мгновение на ней оказался Ларри…
Газеты сделали нас обоих героями. Они писали, как о чуде, что Ларри, упав плашмя на гранату, еще успел ее из-под себя вытащить и отбросить в такое место, где она, взорвавшись, никому не причинила вреда.
Верно, вреда она действительно не причинила никому. В газетах упоминалось, что взрыв гранаты заставил Ларри потерять сознание. И верно, он действительно потерял сознание. Прошло около шести часов, пока он снова не пришел в себя, и еще целый день после того он находился в каком-то полузабытьи.
На следующий день вечером я его навестил. Он был очень рад моему приходу.
— Ну вот мы с тобой и в героях, — сказал он приветливо.
— Ларри, ты спас мне жизнь, — сказал я.
— Чепуха, Дик, не стоит говорить об этом. Я бросился вперед чисто инстинктивно, нам обоим повезло, и все тут.
— Газеты пишут: ты был просто великолепен, проделал все так молниеносно, что никто и не понял толком, как все это произошло.
— В такую ничтожную долю секунды, — произнес он еще более небрежным тоном, — никто и не смог бы, естественно, успеть заметить что-либо.
— Я успел, Ларри.
Его маленькие глазки еще более сузились.
— Я был как раз между тобой и гранатой. Ты не мог броситься вперед ни мимо меня, ни надо мной, ни сквозь меня. И все же оказался лежащим на гранате.
Он продолжал молчать.
— И еще одно, Ларри. Она взорвалась прямо под тобой, тебя буквально приподняло взрывом. На тебе был непроницаемый для осколков жилет?…
— Видишь ли, — слегка откашлявшись, сказал он, — тот факт, что…
— Оставим «тот факт» в покое, дружище. Что произошло на самом деле?
Он снял очки и растерянно стал тереть себе глаза.
— Не понимаю, — пробормотал он. — Газеты пишут, что она разорвалась в нескольких…
— Плюнь на газеты, Ларри, — мягко прервал я его. — Пойми, я стоял рядом, и глаза у меня были открыты.
Ростом Ларри Коннот был вообще невелик, но никогда он не казался мне таким крошечным, как сейчас, когда он, сжавшись в маленький комочек в своем кресле, смотрел на меня такими глазами, как будто я был воплощением Немезиды.
Затем он рассмеялся, рассмеялся таким смехом почти счастливым смехом, что я вздрогнул от неожиданности.
— Ну ладно. Дик. К черту эту игру в прятки: я ведь потерял сознание, а у тебя глаза были открыты… Рано или поздно я все равно должен был бы кому-нибудь признаться. Почему не тебе в конце концов?
Из того, что я узнал, в этой моей прощальной записке я опущу всего лишь одну подробность, подробность, правда, весьма существенную. О ней не узнает никто и никогда. Не узнает от меня, во всяком случае.
— Естественно, я не мог не понимать, — сказал Ларри, — что рано или поздно ты вспомнил бы наши ночные разговоры в кафе, наши бесконечные споры о боге и мировых проблемах. Конечно, ты их не забыл.
Да, я не забыл. У меня еще сохранилось в памяти, как я беспощадно издевался над его бредовыми утверждениями и гипотезами и как он упрямо защищал их. Одна из них была особенно вздорной. Он начал как-то доказывать, что… В голове у меня все вдруг перемешалось.
— Ты, кажется, тогда утверждал, — заговорил я, с трудом подыскивая слова, — что когда-нибудь придет время и человеческий дух овладеет… гм… психокинетическими силами… Что когда-нибудь мы, не прибегая ни к каким машинам и не пошевелив даже пальцем, сможем одною лишь силой нашей мысли переносить наше тело в мгновение ока в любое место, какое нам вздумается. В общем, что для человеческого духа нет ничего невозможного.
— Боже, каким я тогда был желторотым юнцом! — воскликнул Ларри и задумался.
Я не мешал ему думать. Мне самому нужно было собраться с мыслями.
— Разумеется, — снова заговорил он, — человеческий дух сам по себе не способен на такие вещи. Все, что я тебе тогда об этом говорил, все это были слова восторженного мечтателя, а не выводы ученого, проверившего их истинность сотней опытов. Но кое в чем я все же был прав, и это кое-что помогло мне найти верное решение. Существуют некоторые… скажем, технические приемы, с их помощью человек может направить работу своей мысли таким образом, что она подчинит себе обычные физические силы, с которыми мы на каждом шагу сталкиваемся в нашей повседневной жизни. Владея такими приемами, человек окончательно восторжествует над природой!
Какой-то необыкновенный оттенок в его голосе и в выражении его глаз заставил меня почувствовать, что он действительно вырвал у природы какую-то великую тайну. На этот раз я поверил бы ему, даже если не было бы вчерашнего инцидента в сенате.
— Владея этими приемами, — продолжал он, — человек в состоянии делать все. Ты понимаешь. Дик? Решительно все! Перелететь через океан? В одну секунду. Обезвредить взрывающуюся бомбу? Ты видел это собственными глазами. Конечно, действия эти представляют собой работу, и она, как всякая работа, требует расхода энергии: никому не дано обойти законы природы. Поэтому-то я и вышел на целый день из строя. Полная нейтрализация большого количества мгновенно высвобожденной энергии — пока еще дело довольно трудное. Гораздо легче, например, отклонить в сторону летящую пулю, а еще проще — удалить из ствольной коробки патрон и перенести его себе в карман, чтобы выстрел вообще не состоялся. Расстояния не играют почти никакой роли. Стоит тебе захотеть, Дик, — в его глазах вспыхнул горделивый огонек, — и ты увидишь перед собой английскую корону во всем блеске ее драгоценностей…
— А в будущее заглядывать ты уже можешь? — спросил я.
Он нахмурился.
— Зачем такой тон. Дик, ведь я говорю о серьезных вещах. Шарлатанством я никогда…
— А читать мысли?
Лицо его прояснилось.
— Ах, ты и этот разговор помнишь? Нет, этого я не могу. Позже когда-нибудь, если займусь этой проблемой по-настоящему. Во всяком случае, не сейчас.
— Покажи мне что-нибудь, что ты можешь уже сейчас, — попросил я.
Он улыбнулся. Видимо, он наслаждался нашим разговором, и я его хорошо понимал. Долгие годы он скрывал свою тайну от всех. Десять лет поисков и экспериментов в полном одиночестве! Десять лет тайных надежд и разочарований, начиная с появления еще бесформенной идеи и кончая днем, когда она стала реальной действительностью. Ему просто необходимо было дать выход распиравшим его чувствам. Думаю, он в самом деле был рад, что наконец-то его кто-то разоблачил.
— Показать что-нибудь? Сейчас сообразим. — Он окинул комнату взглядом и кивнул головой: — Смотри на окно.
Окно открылось и снова закрылось.
— Радиоприемник, — сказал Ларри.
Маленький аппарат вдруг ожил: щелкнув, опустилась одна из клавиш, засветилась шкала, раздалась музыка.
— Смотри внимательно!
Музыка резко умолкла, приемник исчез. И тут же вновь появился на прежнем месте; выскочивший из розетки конец соединительного шнура с легким стуком упал на ковер.
— Он был примерно на высоте Эвереста, — сказал Ларри, явно стараясь сохранить непринужденный вид. — А что скажешь о такой штуке…
Лежавший на полу шнур поднялся, и его вилка устремилась к розетке, замерла в воздухе на секунду и снова шлепнулась на пол.
— Нет, — передумал Ларри, — сейчас я тебе покажу действительно кое-что серьезное. Следи за приемником, Дик. Я его заставлю работать без тока. Для усиления электромагнитных колебаний достаточно…
Его напряженный взгляд снова был прикован к аппарату. Мгновение, другое. Вспыхнула лампочка, освещающая шкалу; из динамика донеслись первые шипящие звуки. Я поднялся со стула, оказавшись как раз позади Ларри.
Я воспользовался телефоном, стоявшим на столике рядом с моим стулом. Удар пришелся ему в затылок, возле уха; он обмяк и повалился на пол. Я ударил его еще дважды, чтобы он наверняка не смог прийти в себя в течение ближайшего часа, и бросил телефонную трубку на место.
Затем приступил к обыску. То, что меня интересовало, я нашел в его письменном столе: записки и расчеты. Все, что я должен был знать, чтобы быть в состоянии делать то, что мог делать он. Это вместилось в две-три строки, все прочее я сжег.
Я снова поднял трубку и вызвал полицию. Услыхав их сирену, я вытащил мой служебный пистолет и выстрелил ему в горло. Он был уже мертв, когда они ворвались в комнату.
Совесть моя чиста. На суде я постараюсь объяснить мотивы моего поступка, хотя и не уверен, что присяжные признают их основательными.
В тех двух-трех строчках было сказано, как делать то, что мог делать он, Лоренс Коннот. Всякий, кто умеет читать, тоже мог бы это делать. Формула Коннота доступна всем грамотным людям — честным, нечестным, подлецам, преступникам, душевнобольным.
Лоренс Коннот был честным идеалистом, это верно. Мы были друзьями с детства, я его душу знал насквозь и, как говорится, в случае необходимости мог бы доверить ему мою жизнь. Все это так. Но ведь речь идет о гораздо большем!
Не только о его жизни! Не только о моей!
Кто может поручиться за человека, который вдруг почувствует себя богом? Предположите, что какой-нибудь человек стал единственным обладателем секрета, дающего ему возможность проникать сквозь любые стены, в любое закрытое помещение, в любой банковский сейф. Предположите, что этому человеку не страшно никакое оружие.
Говорят, что власть разлагает. Что абсолютная власть разлагает абсолютно. Можно ли себе представить более абсолютную власть, чем та, которой обладал Коннот? Человек, который, не боясь наказания, мог делать все, что ему взбредет на ум? Ларри был моим другом, но я убил его совершенно хладнокровно, понимая, что человека, владеющего тайной, которая может сделать его властелином мира, нельзя оставлять в живых.
Я — это другое дело.
ТЕОДОР ТОМАС
СЛОМАННАЯ ЛИНЕЙКА
Под пальцами Картера логарифмическая линейка треснула и развалилась надвое. Он уронил обломки на стол и, подняв голову, встретился глазами с Сесилом Харди. Картер сказал одними губами:
— Я так хочу этого, Сесил, так хочу!
Харди медленно наклонил голову.
— Я знаю, Уолтер. Я понимаю тебя.
— Понимаешь? Я растил его чуть ли не с пеленок. Я сделал из него человека. Я сделал из него лучшего человека, который когда-либо учился в Академии. Я видел, на что он способен, и потому отдал ему все, что у меня было, и он впитал это как губка. Глубокий Космос у него в крови. Он… — Картер помолчал, потом добавил: — Если бы мой Уолт не погиб, он стал бы таким, как Лайтнер. Теперь ты знаешь, каково мне…
Харди поднялся со стула и положил руку на плечо Картеру.
— Я знал все эти годы, Уолтер.
— Ты хочешь сказать, что это было заметно? Харди улыбнулся и покачал головой.
— Нет, не заметно в том смысле, в каком ты это понимаешь. Я знал, потому что в мои обязанности входит знать и потому что мы с тобою старые друзья. Я видел выражение твоих глаз, когда ты смотрел на Лайтнера. Но никто больше не замечал.
Картер выдохнул воздух и провел рукой по ежику стальных волос.
— Я старался не показывать…
— Ты и не показывал. Ты хорошо держал себя в руках. Может быть, даже слишком хорошо. Лайтнер думает о тебе совсем не так, как ты о нем.
— Я знаю, я не мог позволить ему догадаться о моих чувствах. Это было бы невыносимо. И он должен попасть в Глубокий Космос, хотя бы в награду за все эти годы. В один прекрасный день парень станет Начальником Космонавтов. И когда этот день наступит, Лайтнер будет лучше меня. Он обязан выдержать испытание — для меня, для себя, для всей Земли. Такие люди встречаются редко. Они нам нужны.
Харди взглянул на хронометр и сказал:
— Что ж, скоро все выяснится. Он сейчас спускается на автолете к городу. Мне пора к приборам.
Он повернулся к пульту.
Картер подошел к нему, остановился рядом и прошептал:
— Сесил…
Харди вопросительно взглянул на него.
— Зачем испытывать Лайтнера? Он все эти годы настолько превосходил остальных. Мы можем спокойно обойтись и без испытания.
Глаза Харди расширились.
— Уолтер, не может быть, чтобы ты говорил это всерьез. Последнее испытание — единственный способ заглянуть в душу человека. Чувства, испытанные им при возвращении домой, скажут нам, настоящий ли он разведчик Глубокого Космоса, или просто еще один искусный космонавт. У нас нет другого пути, чтобы узнать это. И ты знаешь, что мы обязаны провести испытание. — Он помолчал и добавил: — Почему ты боишься, Уолтер? Может, ты знаешь что-нибудь неизвестное мне? Ты опасаешься, что Лайтнер может не выдержать?
— Разумеется, нет. Давай начинать испытание. Мальчик его выдержит.
За тысячу миль от них Лайтнер опустился на автолете на небольшую поляну. Он не выключил двигателя, пока не осмотрелся. Вечерело. Ветерок угас, и воздух был спокоен. Лайтнер откинул голову назад и вдыхал запах нагретой солнцем травы. Он посмотрел на юго-восток, на садящееся солнце и увидел дуб. Дуб совсем не изменился. Какой это был сук? Третий сверху? Прикрыв глаза ладонью от солнца, он внимательно присмотрелся к суку, но на нем не осталось никаких следов воздушного змея, висевшего там несколько лет назад. Сейчас Лайтнер снова пережил размытые временем страдания мальчика, который увидел, как погибает воздушный змей. Он улыбнулся, вспомнив мягкий голос отца, его руку на своем плече, вспомнив, как они сделали новый змей, лучше старого, и он летал много дней подряд.
Лайтнер пошел к городку. Сначала быстро, но постепенно воспоминания заставили его замедлить шаги. Изгороди, по которой он когда-то пробегал целую четверть мили, не коснувшись земли, уже не было. Где это было? Здесь? Нет, вон там, там еще рос колючий кустарник, в котором он и Джо Нобб гонялись друг за другом. В конце концов они отправились домой вместе, сплошь покрытые царапинами и ссадинами. Лайтнер хмыкнул. Старик Картер не пришел бы в восторг от его доблести в том бою.
Впереди последний поворот, и над ним, как и раньше, нависая над дорогой, стояла старая ива. Лайтнер прошел под ней, по туннелю, прорубленному в ее ветвях для автомобилей. Ствол ивы окружали кусты, и сквозь них виднелось кладбище. Лайтнер различал могильные плиты, белые на фоне зелени. Он поглядел в ту сторону, где были похоронены отец с матерью, и свернул было с дороги, но передумал. За поворотом дорога превратилась в широкую полосу бетона, которая и была Главной улицей. Лайтнер остановился и посмотрел вдоль нее.
Солнце садилось за спиной, и косые лучи окрашивали улицу в красноватый цвет. Редкие прохожие виднелись на тротуаре, да изредка проезжала машина и исчезала за углом. Негромкие звуки голосов и урчание моторов доносились сквозь пелену теплого воздуха. Лайтнер покачал головой. Ничего не изменилось. Вот он, его город. В то время, когда люди стремятся к звездам, он остался таким же, каким был сто лет назад. Изменят ли его следующие сто лет? Лайтнер снова покачал головой и ступил на тротуар.
Он миновал гараж Мэрфи, примостившийся под деревьями на краю городка. Потом прошел мимо группы людей, одного из которых он узнал, но не стал останавливаться. Они вопросительно смотрели на высокого стройного человека в форме старшего кадета-космонавта. Но никто не сказал ни слова, пока он не поравнялся с аптекой Мартина.
Мистер Мартин отделился от группы людей, стоявших у двери, подошел к нему и спросил:
— Уж не сын ли ты Лайтнера?
Лайтнер улыбнулся, протянул руку и сказал:
— Здравствуйте, мистер Мартин.
Мартин пожал руку и, не выпуская ее, обернулся к остальным:
— Посмотрите, кто к нам приехал. Это же сынишка Джона Лайтнера.
Многих из них Лайтнер узнал. Он пожимал им руки и говорил, что у него все в порядке.
Потом наступил момент, когда приглашения зайти в гости были сделаны, а новости исчерпаны. Наступило молчание. Они стояли, улыбаясь ему и поглядывая вдоль улицы. Они понимали, что Лайтнер хочет увидеть свой дом, и не стали его задерживать. Он помахал на прощание рукой и пошел дальше.
Он прошел мимо фуражной лавки, подле которой фермер грузил на машину мешки с концентратом. До Лайтнера донесся сухой сенной запах концентрата. Он повернул за угол, прошел два квартала и понял, что перед ним дом Энгесс Мур. Он поглядел на темный портик и вспомнил тот давнишний вечер, когда портик тоже был темным.
На прежнем месте стояла и лавочка, на которой они сидели тогда, не говоря ни слова, ощущая только громовые удары крови в сердце. Круглое плечо прилегало к его руке, и наступил момент, когда дыхание их оборвалось, чтобы вернуться через мгновение уже прерывистым и быстрым. И в этот момент на дорожке неожиданно появился ее отец и обнаружил их сидящими на разных концах лавочки. Если он что-нибудь и заподозрил, то не подал виду, только кивнул им и прошел в дом.
Лайтнер улыбнулся, вспомнив об этом. Он не чувствовал волнения. Только слегка удивился тому, что когда-то такие вещи представлялись ему значительными, В доме Муров горел свет, но он не стал сворачивать к их двери.
Он пошел дальше и через квартал остановился перед своим домом. Дом не был освещен: очевидно, его нынешние хозяева сейчас отсутствовали. В нем мало что изменилось. Живая изгородь была подстрижена ниже, чем раньше, и вдоль дорожки перед входом выросли новые кусты. Дом недавно перекрасили. Это был его дом. Космонавт стоял перед ним в сгущающейся темноте. Воспоминания заполнили его сердце и завладели умом.
В тысяче миль отсюда два человека напряженно всматривались в кривые, выписываемые приборами на бумажных лентах.
Лайтнер поглядел на деревья, окружавшие дом. Сквозь их ветви проглядывали звезды. Лайтнер отошел на середину улицы, откуда он мог видеть вечернее небо. Он стоял, широко расставив ноги, запрокинув голову, и смотрел на звезды. И звезды, казалось, смотрели на него.
Далекие солнца улыбались ему и маняще подмигивали. Как женщина, подумал он, далекая, холодная, но зовущая, зовущая прийти и познать неведомое. У Лайтнера перехватило дыхание.
Это была его жизнь. Для нее он был создан. Долгие, годы учебы, напряженные занятия, труд, отказ от всего ради того, чтобы стать существом этих далеких солнц. Многое старалось помешать ему, но он победил. Картер, старик Картер наказывал его так, как не наказывал никого в Академии, — длинными часами работы, когда все отдыхали, постоянной практикой, направленной к совершенству, которого не смог достичь никто, кроме Лайтнера. Но он-то им показал. Он не отказывался ни от чего, он все впитывал как губка. Теперь его не остановить. Он готов к Глубокому Космосу.
Руки Лайтнера медленно поднимались, пока не вытянулись кверху. Так он и стоял — широко расставленные ноги, откинутая назад голова и руки, протянутые к звездам.
Воздух бился у него в горле. И этот звук вернул его к действительности. Он уронил руки, обернулся и побрел к дому, улыбаясь ему сдержанной сухой улыбкой. Приятно снова увидеть дом. Но что ему здесь делать? Он не принадлежит этому дому. Он снова взглянул вверх. Там его судьба. В Глубоком Космосе. Он громко рассмеялся и почувствовал, как к нему приходит спокойствие. С поющим сердцем космонавт возвратился к автолету. Он шел быстро, не глядя по сторонам.
Покончив с графиками, Харди откинулся на стуле. Но Картер уже знал о его решении, прежде чем Харди заговорил, и Харди понял, что Картер знает. Он перегнулся через стол и накрыл своей ладонью руки Картера.
— Уолтер, мне очень жаль. Мне в самом деле очень и очень жаль.
Картер не ответил.
Харди сказал:
— Ты же понимаешь. Человек должен верить в нечто большее, чем собственные стремления. У него должны быть корни.
Картер ничего не ответил.
— Этому мальчику ни к чему возвращаться, у него нет настоящей связи с Землей. В глубине сердца он не думает ни о нас, ни о своей планете. Ему ничего не нужно, кроме Глубокого Космоса, он ставит космос превыше всего.
Картер ничего не ответил.
Харди сжал руки Картера и потряс их.
— Уолтер, послушай, этот мальчик — фанатик. И мы не можем допустить таких людей в Глубокий Космос. Лайтнер не годится ни для тебя, ни для космонавтики, ни для Земли. Неужели ты этого не видишь?
Картер поднял голову, и Харди увидел его глаза. В них горела ярость, которой Харди никогда прежде не видел.
Картер хотел заговорить, но Харди перебил его:
— Не говори этого, Уолтер. Пойми, что когда Лайтнеру придется попасть в необычные обстоятельства, он может принять неразумное решение. Он может действовать и нормально, но есть шанс, что это окажется не так. Он настолько любит Космос, что неуравновешен; человек должен любить что-то больше, чем то, чему он посвящает жизнь. Иначе он становится фанатиком, и ему нельзя доверять. То же самое, что творится сейчас с тобой. Ты же любишь этого парня, но… как это говорится?
Ты не была бы мне так дорога,
Не будь мне честь дороже.
Это и есть ответ на все.
Картер опустил голову. Он сидел неподвижно, но потом руки его дрогнули, пальцы побелели от напряжения. Он нагнулся и подобрал половинки сломанной линейки. Подержал их на ладони, разглядывая, а затем поднял на Харди глаза. Ярость ушла из них. Он сказал:
— Все в порядке, Сесил. Спасибо тебе. Большое спасибо.
И он выкинул обломки линейки в мусорную корзину.
Нигде и никогда
ДЖЕЙМС ГАНН
ГДЕ БЫ ТЫ НИ БЫЛ
Мэт не верил своим глазам. Несколько секунд он стоял как вкопанный, глядя вслед подпрыгивающему на ходу колесу. Затем, опомнившись, помчался вслед.
— Стой, — орал он, — стой, черт тебя подери!
Словно забавляясь, колесо высоко подпрыгнуло и, опустившись на землю, покатилось еще быстрее, чем прежде. Мэт пробежал по пыльной, нагретой солнцем дороге почти сто ярдов, прежде чем ему удалось поравняться с колесом и толкнуть его ногой в бок. Вращаясь, оно упало на дорогу и замерло, словно опрокинутая на спину черепаха.
Тихо зазвенели маленькие серебряные колокольчики. Смех? Мэт быстро и зло огляделся. Единственным живым существом поблизости была девчонка, которая брела по дороге в нескольких сотнях ярдов от его осевшего набок автомобиля.
Мэт пожал плечами и вытер пот со лба рукавом рубашки. Поздний июньский полдень в южном Миссури был слишком жарким для физических упражнений.
Он поднял колесо и покатил его сквозь волны горячего зноя и медленно оседавшее облако красной пыли назад, к зеленому «форду». Мэт мог бы поклясться, что остановился для смены колеса на редком среди этих холмов ровном участке. Но тем не менее колесо, как только он отвинтил гайки, пустилось вниз, словно машина стояла на крутом склоне горы.
Как будто несчастье с колесом не могло произойти десятью милями раньше, на автостраде, где к его услугам были многочисленные станции обслуживания! Впрочем, выходка колеса была лишь последней в длинном ряду неудач и неприятностей, печальными свидетельствами которых остались многочисленные ссадины и царапины. Мэт вздохнул. В конце концов он хотел одиночества. Предложение Гэя закончить диссертацию в его охотничьей хижине показалось Мэту в свое, время божьим даром, но сейчас он уже не был в этом уверен. Судя по недавнему происшествию, большая часть его времени будет посвящена борьбе за существование.
Мэт подкатил колесо к машине, осторожно положил его набок и вытащил из багажника запасное. Не спуская глаз с колеса, Мэт подтянул его к левой задней оси, стал на колени, поднял колесо, приладил, наживил гайки, сделал шаг назад и вздохнул с облегчением… Тихо звякнул металл.
Мэт торопливо посмотрел вниз и успел заметить, как последняя гайка закатилась под машину.
В вещах и машинах есть нечто делающее их принципиально чуждыми человеческой натуре. На время они могут маскироваться под верных слуг человека, но в конце концов неизбежно обращаются против своих хозяев. В подходящий психологический момент вещи восстают.
А может быть, секрет заключается в разнице между людьми. Есть люди, у которых все получается не так: их бутерброды падают намазанной стороной вниз; доска, в которую забивают гвоздь, расщепляется; мячи для гольфа попадают в лужу. Другие же пользуются какой-то необъяснимой симпатией со стороны вещей.
Удача? Умение? Координация движений? Опыт? Мэт вспомнил свою чуть не кончившуюся трагически попытку изучить химию; он едва одолел качественный анализ. Потом ему вспомнилась злополучная, стоившая совершенно невероятного труда шестеренка, и рейсфедер, который никак не хотел проводить тонкую линию, сколько ни зачищай его конец…
Все это убедило Мэта, что его руки слишком неуклюжи для инженера. Он перенес свои устремления в область, где орудия труда были более податливы. Когда-нибудь он напишет об этом неплохую статью для журнала…
Смех… На этот раз сомнений быть не могло. Смех звучал прямо за спиной. Мэт круто обернулся. Перед ним стояла все та же девчонка. Чуть выше пяти футов, в выцветшем бесформенном платье. С маленькими, босыми и грязными ногами. Волосы, заплетенные в длинные косички, были мышиного цвета. Только большие голубые глаза чуть оживляли ее бледное личико.
— Почему бы вам не впрячь лошадь? — спросила она, хихикая.
— Давно ли в ваши края завезли эту остроту? — Мэт подавил раздражение, повернулся и стал на четвереньки, чтобы заглянуть под машину.
Одну за другой он подобрал гайки, но последняя, разумеется, находилась вне пределов досягаемости. Обливаясь потом, он пополз за ней под «форд». Когда он вылез, девушка все еще была здесь.
— Чего это ты дожидаешься? — с горечью спросил он.
— Ничего, — спокойно ответила она.
— Почему же ты не идешь домой? — поинтересовался Мэт раздраженно.
— Не могу.
Мэт обошел машину и высвободил домкрат.
— Почему бы это?
— Я убежала, — ее голос был трагически спокоен.
Мэт повернулся, чтобы посмотреть на девушку. Одинокая слеза скатилась у нее по щеке, оставляя за собой грязную дорожку. Мэт ожесточил свое сердце. Солнце уже склонилось довольно низко, и для того чтобы проехать по этой всеми забытой дороге оставшиеся двадцать пять миль, ему понадобится добрый час.
Мэт сел в машину и включил зажигание. Кинув последний взгляд на патетическую маленькую фигурку на дороге, он яростно покачал головой и дал газ.
— Мистер? Эй, мистер!
Мэт нажал на тормоз и высунул голову из окна машины.
— Чего тебе еще надо?
— Мне? Ничего, — мрачно ответила она, — но вы забыли свой домкрат.
Мэт рывком включил задний ход и вернулся на прежнее место. Молча он вылез из машины, подобрал домкрат, открыл багажник, швырнул в него домкрат и захлопнул крышку. Но, проходя мимо девушки, он заколебался.
— Куда это ты направляешься?
— Никуда.
— Что значит «никуда»? Разве у тебя нет родных?
Она отрицательно покачала головой.
— Друзей? — с надеждой в голосе спросил Мэт.
Она снова покачала головой.
— Ладно, тогда отправляйся домой. — Он сел в машину и захлопнул дверцу. В конце концов это не его забота.
Машина тронулась. Можно не сомневаться, что девчонка вернется домой, как только достаточно проголодается. Мэт со скрежетом включил вторую скорость. Даже если она и не вернется, кто-нибудь позаботится о ней. В конце концов он не благотворительное общество.
Мэт недовольно затормозил и, дав задний ход, вернулся к тому месту, где стояла девчонка.
— Залезай, — сказал он.
Ехать по ухабистой дороге было малоприятно, но девчонка подпрыгивала рядом с ним на сиденье, радостно повизгивая.
— Осторожней с моими заметками, — сказал он ей, указывая на пухлые папки, лежавшие между ними, — в них больше года работы.
— Год работы? — удивленно отозвалась она.
— Здесь заметки для диссертации, которую я пишу.
— Вы сочиняете рассказы?
— Исследовательская работа, которую я должен написать, чтобы получить ученую степень. — Он быстро взглянул на нее и снова перевел глаза на дорогу. — Она называется: «Психодинамика колдовства по материалам процессов салемских ведьм в 1692 году».
— А, ведьмы, — произнесла она таким тоном, словно ей все было известно о ведьмах.
Мэт почувствовал беспричинное раздражение.
— Ладно, где ты живешь?
Она перестала подпрыгивать на сиденье и притихла.
— Па снова будет бить меня. Он чуть не спустил с меня шкуру.
— Ты хочешь сказать, что он стукнул тебя?
— Нет, он не пускает в ход руки. Обычно он бьет меня ремнем. Смотрите. Она задрала подол платья. То, что она носила под платьем, имело такой вид, словно было сшито из старого мешка. Мэт взглянул и быстро отвел глаза. Вдоль бедра тянулась темная полоса. А нога была слишком округлой для такой девчушки. Мэт прочистил горло.
