Бредень

– Гомосексуализм – не преступление.

Взгляд Крисси был яснее слов.

– Понимаю: если ты католичка, то это навсегда.

– Мне-то плевать. Это все его работа в школе. Если там об этом пронюхают, то он должен будет уволиться. И наш отец с братьями… они все такое ненавидят. Если отец узнает, что Патрик голубой, то он запретит ему появляться дома, и матери его больше не видать.

– Эх, счастливые семьи. Письмо принесла?

Она подала ему письмо:

– Патрик пока ничего не знает. Оно пришло по почте, и мать вскрыла конверт. Я сказала ей, что какая-то девушка написала это из ревности.

Он присвистнул:

– Твой старший брат спутался с дурными людьми, Крисси. Ему бы нормального постоянного друга.

– Перестань!

– Ладно. Если я узнаю, кто это, что ты будешь делать?

Крисси покачала головой, потому что понятия не имела, что она будет делать. Все, что ей хотелось сейчас, – это узнать имя. Этого было достаточно.

Нейл посмотрел на часы:

– Мне нужно идти.

Крисси протянула ему клочок бумаги с номером телефона лаборатории.

– Я знаю, где ты работаешь, – сказал он, засовывая бумажку в карман. – Я видел тебя из парка.

Когда Крисси вышла из подъезда, начинало моросить. Неподалеку под фонарем стояла большая машина. Ее дымчато-серая крыша уже блестела от дождя. На углу она обернулась и увидела Нейла, который открыл заднюю дверь и юркнул в машину.

Нейл Макгрегор жил на той же улице, что и Крисси, пока отец не выгнал его из дому, когда тот подрос. Его отец и сам был парень не маленький, и для двоих больших парней в одном доме места не нашлось. А миссис Макгрегор не хватало на то, чтобы уследить за обоими. Старший Макгрегор частенько прикладывался к бутылке, и уж по четвергам обязательно. Вечером в четверг половина их улицы накачивалась в пабе пивом, а другая половина в это время употребляла бренди. Некоторые, как мать Крисси, шли в церковь.

Уж если за кого на этом свете и молились, думала Крисси, так это за отца.

Ее мать называла Нейла «маленький оборвыш», но в нем было что-то такое, отчего у каждой двери ему обламывался жирный кусок.

Когда старшего брата Нейла, служившего в десантном полку, отправили в Белфаст, их мать и мать Крисси начали ставить в церкви целые вереницы свечей. Но это не уберегло его от смерти. Взрывом ему разворотило живот, и внутренности полетели в женщину, которая проходила мимо с коляской. После этого папаша Нейла стал напиваться еще чаще, а сам Нейл совсем отбился от рук миссис Макгрегор, пропадавшей в церкви.

Прижавшись лицом к оконному стеклу, Крисси смотрела, как по нему скатываются дождевые капли. Нейл почти совсем не изменился. Темные волосы, голубые глаза (ирландский святой, говорила ее мать) и улыбка, которая – живи он в другом месте – могла бы сделать из него кинозвезду.

Автобус медленно полз вверх по холму – через площадь Сент-Джордж на Мерихилл-роуд. Справа из тумана неожиданно вынырнула громада многоэтажного дома.

Крисси и Патрик были из числа немногих обитателей их улицы, кто «вышел в люди», не считая тех, кто подался в армию. Трое братьев Крисси существовали на подачки от нее, от Патрика и от государства. Иногда ей казалось, что они счастливчики. Если бы не расходы на них, она бы давно переехала в собственную квартиру, и сейчас она бы направлялась туда, а не тряслась в автобусе обратно на Мерихилл.

Если она чему-нибудь и научилась в церкви, так это терпеть и молчать. Отец Райли был хороший педагог. Даже Нейл держал язык за зубами. Старого Райли уже не было. Но он отбыл не в лучший из миров, а в приют для престарелых священнослужителей. А в тамошней ризнице небось не потрахаешься.

Когда автобус добрался до конечной остановки, Крисси дождалась, пока все выйдут. Она опасалась, что встретит кого-нибудь из знакомых, и тогда придется всю дорогу поддерживать разговор, а ей нужно еще отрепетировать речь для матери, в которой она объяснит, что письмо про Патрика – это дерьмо собачье (нет, необходимо подыскать другое выражение, ибо ей запрещено ругаться, несмотря на то, что в их доме проклятья раздаются чаще, чем молитвы из уст Папы Римского). У Патрика есть девушка, так она скажет матери. Она сама с ней встречалась, и Патрик в скором времени хочет пригласить ее домой. Ее зовут Тереза, и она, должно быть, из наших. Если все сойдет гладко, то мать, может, и не потащится сегодня в церковь жечь свечи, а посидит со стаканчиком хереса у телевизора.

Но братья, думала Крисси, это совсем другое дело.

9

Шон уехал. Остался только стук его каблуков по лестнице, грохот захлопнувшейся двери и гул удаляющегося такси. Рона стояла посреди пустой комнаты, где до сих пор витало эхо его гнева.

– Это глупо, Рона. Сначала ты не едешь, потом едешь, потом снова не едешь. Что, черт возьми, происходит?

– Я не хочу ехать, вот и все. – Она понимала, что это звучит неубедительно.

– Но ты же сказала Крисси, что уезжаешь. Ты же взяла отпуск.

– Я передумала.

– Почему?

Она молчала. Она не могла ответить.

– Если ты это из-за женщины в галерее…

Не желая говорить о той красотке, Рона перебила его:

– Я не могу бросить лабораторию. Мы пока еще не закончили с экспертизой.

– К черту экспертизу! – Он шагнул к ней.

– Нет!

– Что значит «нет», Рона?

– Не трогай меня!

Он резко остановился, и от его взгляда в груди у нее похолодело. Она не хотела так говорить. Она не хотела, чтобы он касался ее, потому что тогда бы она поехала с ним, а она не могла, и не могла объяснить почему.

Раньше она никогда не видела его в гневе. Он повернулся и пошел к двери.

– Я позвоню, когда устроюсь на месте. – Его голос звучал холодно, отчужденно.

Рона кивнула, не в силах больше спорить. Теперь ей стало горько оттого, что она теряет его. Она не хотела, чтобы он уходил вот так, не хотела, чтобы он уходил вообще. Она хотела, чтобы он остался. Хотела рассказать ему, что случилось. Рассказать, какой это кошмар. Пусть бы он образумил ее. Но это означало раскрыть свою тайну. А она не могла. Сейчас не могла. Вероятно, не сможет никогда.

Как обычно, все самое важное осталось в стороне, думала она. Только прибавилось недоразумений.

Шон не поверил ее отговоркам насчет работы. Он знал, что она лжет. Да и сотрудников теперь у них хватало. Тони вернулся из Мексики, где проводил отпуск. На самом деле это Тони подбросил ей идею объявить, что она уезжает в Париж с Шоном.

– Крисси права, – сказал он ей, – вид у тебя дерьмовый.

– Спасибо, Тони!

– Тебе нужна передышка. Поезжай в Париж заниматься любовью со своим дружком, а мне дай пока похозяйничать в лаборатории. Неделю, не меньше.

Рона согласилась и сказала Крисси, что уезжает. В четверг после работы они даже вместе сходили купить ей в поездку новое белье.

Но это была ложь.

Она обманула Шона: тот был уверен, что подруга едет. До последней минуты. Собственная жестокость пугала ее. Она пыталась найти себе оправдание в том, что если Шону можно тайком встречаться с другой женщиной, то и ей не возбраняется иметь от него секреты.

Рона зажгла камин и уселась на диван в обнимку с подушкой. Кошка прыгнула к ней и стала, мурлыча, тереться о подушку, приминая ее, а потом устроилась сверху. Рона погладила бархатистые ушки, и мурлыканье сменилось мерным урчанием, которое мало-помалу помогло Роне расслабиться. Если бы она стала рассказывать Шону обо всем этом кошмаре, то пришлось бы объяснять, с какой стати ее преследуют мысли о мертвом мальчике. Они уже давно вместе, и он знает, что к смерти она относится без истерики. Пришлось бы рассказать ему про Лайема. А про Лайема она никогда никому не рассказывала.

Она уже звонила по телефону, который ей дали в больнице. Ответила женщина. Чувствуя нежелание звонившей говорить и боясь, что она положит трубку, женщина предложила ей прийти лично для консультации. Рона записалась на прием. Но когда время подошло, она ухитрилась найти миллион причин, чтобы не ходить. Вместо того она выбрала вечер, когда Шон играл в клубе, и позвонила домой Эдварду. Она рассказала ему об убийстве и о родимом пятне и объявила, что ей необходимо знать о судьбе их сына.

Тишина на другом конце провода была такой же глубокой, как пропасть между ними. Потом Эдвард прочистил горло. Он считает, что это неразумно, однако – тут он прервал ее яростный выкрик – если она настаивает, то у него есть знакомый, который мог бы помочь. Рона должна обещать, что никому не скажет ни слова, даже своему ирландцу.

И она пообещала.

– Я позвоню, – сказал Эдвард.

– Когда?

– Не знаю. На этой неделе. И еще, Рона, ты слышишь? Если тебя не будет, я не стану оставлять сообщений на автоответчике.

– Этого не потребуется. Я буду дома.

И она сказала Крисси и Тони, что берет неделю отпуска и едет с Шоном в Париж, а Шону – что не может поехать, потому что занята на работе.

Столкнув с колен недовольную кошку, Рона потянулась за пультом. Она включила телевизор и переключала каналы, пока не наткнулась на вечерние новости. Ерзая от нетерпения, она вполуха слушала сообщения о политических событиях, но вот наконец диктор объявил, что сейчас к телезрителям обратится мать жертвы последнего преступления в Глазго. Зажатая между двумя полицейскими, лицом к залу, полному журналистов, сидела маленькая темноволосая женщина. Женщина, не имеющая ни малейшего сходства с убитым мальчиком.

Рона откинулась на спинку дивана. Камера придвинулась к женщине совсем близко, словно для того, чтобы можно было расслышать ее шепот, и теперь стали видны красные воспаленные белки ее глаз и набрякшая от слез кожа. Внезапно ощутив присутствие камеры, женщина подтянулась, глубоко вздохнула и начала:

– Моего сына убили. – Ее голос пронзил сердце Роны. – На него напал маньяк. Маньяк, который преследует мальчиков. Мой сын был умница. У него было большое будущее. Я любила его. Пожалуйста, помогите полиции найти убийцу Джеми. Если у вас есть дети, вы поймете. – Голос задрожал. – Пожалуйста, сообщайте полиции все, что может помочь, прежде чем этот маньяк снова начнет убивать…

Слов не стало слышно, и камера отъехала в сторону, как будто смущенная видом такого горя.

Теперь настала очередь полицейского, сидевшего справа.

У Билла был измученный вид, но профессионализм не изменил ему. Он говорил уверенно и убедительно, как всегда. Ровным тоном он пояснял, что убитый, Джеймс Фентон, был студентом факультета программирования в университете Глазго. Тихий, прилежный студент, замкнутый и необщительный. В распоряжение полиции попала штора, на которой лежало тело, когда его нашли. Они полагают, что убийца очень торопился уйти, иначе он захватил бы штору с собой. Возможно, кто-нибудь сможет ее опознать.

Камера качнулась влево. После тусклых красок горя от цветной шторы зарябило в глазах.

Весь следующий день Рона просматривала криминологические журналы, отмечая статьи, которые уже давно обещала себе изучить. Она только один раз вышла за свежим молоком и хлебом и тут же вернулась, боясь пропустить звонок Эдварда. Но первым позвонил Шон. По телефону его ирландский акцент был заметнее, словно расстояние подчеркивало национальность.

Несколько мгновений они оба смущенно молчали, потом он сказал, что остается еще на неделю.

– Почему? – еле слышно спросила она.

– Парень, которого я заменяю, подцепил во Флориде одну разведенную богачку. – Он пытался шутить, чтобы сгладить неловкость. – Он пока не хочет возвращаться. Поэтому, – начал он, и она расслышала в его голосе опасение, – ты могла бы приехать на вторую неделю.

– Шон…

– Сейчас я сплю на чужом диване, но я могу снять номер в гостинице. Днем я свободен. Весна в Париже и все такое. – Он ждал.

– Не знаю.

– Понятно.

– То есть это будет зависеть от работы.

Молчание.

Он продиктовал ей номер.

– Звони на мобильный или сюда.

– Это там, где ты остановился?

– Нет, в клубе.

– Хорошо.

Конец разговора был не лучше, чем начало. Когда она положила трубку, ей подумалось, что Шон ведь не привык к отказам.

После чая она налила себе бокал вина и включила видео. Кошка опять свернулась у нее на коленях. Эдвард позвонил в девять часов.

– Завтра по почте ты получишь письмо, – сказал он. – И убедишься, что погибший мальчик не имеет к тебе отношения.

– К нам, – поправила она.

Он будто не слышал.

– Надеюсь, этим все и закончится.

Не ответив, Рона положила трубку.

Совершенно естественно, что Эдвард предпочитал общаться по почте. В разговоре могла бы возникнуть необходимость упомянуть имя Лайема либо, что еще хуже, сказать про него «твой ребенок». Эдвард всячески избегал этого. Он всегда воротил нос от своего прошлого, как от дурного запаха. Оно таким и было. И теперь дурной запах преследовал его.

Рона прикончила остатки вина и налила себе еще бокал. Кошка, сердито мяукнув, спрыгнула на пол, предпочтя мягкий коврик ее жестким от напряжения коленям.

Небо прояснилось. В дом проникло вечернее солнце. Комната казалась совершенно пустой. Как моя жизнь, подумала Рона.

Странно, оглядываясь, видеть позади пустоту вместо привычной картины успеха. Учеба в университете. Докторантура. Многочисленные предложения работы. Ответственная должность, приносящие удовлетворение опыты в лаборатории. Покупка квартиры. Счет в банке. Все не важно. Я зря прожила эти годы, говорила она себе.

Снова зазвонил телефон. Рона чертыхнулась, вспомнив, что не включила автоответчик. Потом ей пришло в голову, что это может быть Эдвард. Вдруг он забыл ей что-то сказать. Что-то важное.

– Это доктор Рона Маклеод? – раздался мужской голос.

– Да.

– Наверное, это звучит глупо. – Мужчина нерешительно смолк и прокашлялся. – Мы с вами виделись вчера, когда шел дождь. Меня зовут Гейвин Маклин.

– Мы вместе ехали в такси.

– Я звоню спросить, не хотите ли вы сходить завтра вечером в кино. – И он поспешно добавил: – Я не обижусь, если вы подумаете, что я придурок, и скажете «нет».

– Нет.

– Понятно, – огорчился он.

– То есть я не думаю, что вы придурок, – рассмеялась она.

– Какое счастье. Значит, вы согласны?

– Не знаю.

– Только в кино. Честное слово.

Она задумалась. Письмо придет завтра. Ей не нужно больше сидеть дома и ждать. Ей нужно вернуться к нормальной жизни. А этот, кажется, приятный мужчина. Только в кино. Если Шону можно, то почему ей нельзя?

– Хороша Только в кино.

– Отлично. Я заеду за вами часов в восемь?

И лишь промучившись полчаса над вопросом, зачем она согласилась на свидание с незнакомым мужчиной, Рона вдруг изумилась тому, откуда Гейвину Маклину известно ее имя и номер телефона.

10

Тот вечер, когда Рона позвонила ему насчет мальчика, начался для Эдварда хорошо. Они с Фионой давали прием, и среди гостей присутствовал сэр Джеймс Далримпл. Эдвард знал, что на Фиону можно положиться. Она понимала, как важно играть по правилам.

Он встал в дверях и окинул взглядом гостиную. Июньское солнце, светившее в окна веранды, переливалось на сине-розовом китайском ковре, на обивке диванов и на полированной мебели красного дерева. Эта комната символизировала все, ради чего он работал, от шелковых штор на окнах с видом на ухоженный газон, до цветочных ваз (дорогих ваз с дорогими цветами) и бара с солидным запасом напитков.

Если бы не Фиона, ее связи, ее семья, он вряд ли сумел бы достичь таких успехов. Пусть он был хороший специалист, другие были не хуже. А вот Фиона была не у каждого.

Сквозь открытые настежь двери в столовую он наблюдал, как она, пока еще в домашнем платье, вносит завершающие штрихи в композицию и без того великолепного стола. В то время как Фиона, наклонившись, выравнивала вазу, он с восхищением отмечал ее внимание к мельчайшим деталям и любовался видом ее оголившегося бедра.

Эдвард уже поднес Фионе два виски, якобы сильно разбавленных, но на самом деле довольно крепких, в надежде, что она выберет момент между расстановкой цветов и переодеванием в маленькое черное платье, чтобы заняться с ним любовью.

Фиона оглянулась через плечо, приглашая его оценить сервировку стола. Эдвард дал ей ответ, которого она желала, и кивком головы указал на лестницу, ведущую в спальню. Фиона улыбнулась.

Эдвард встретил Фиону на одной из вечеринок, которую совместно устроили его контора и корпоративный клиент, в роскошной штаб-квартире клиента, расположенной на набережной Клайда. В тот вечер он был очень доволен собой, поскольку накануне совершил зарубежную трансакцию, сохранившую этому клиенту целое состояние, которое не пришлось выплачивать в казну Великобритании в виде налогов. И по правде говоря, он был рад вырваться из дому. Отношения с Роной окончательно испортились.

Фионе очень шел черный цвет. Эффект, вероятно, производило сочетание модной белокурости и легкого загара. В тот вечер на ней было узкое платье, подчеркивающее ягодицы.

Он и Рона давно не занимались сексом. Эдвард вдруг почувствовал себя подростком с первой в жизни эрекцией.

В разгар вечеринки Фиона повела его в свой кабинет, двумя этажами выше.

Эдвард прижал ее к массивному столу из красного дерева и стянул бретельки платья, обнажая упругую грудь.

Фиона, отняв у него свои губы, скользнула вниз и уткнулась лицом ему в ширинку. Эдварда охватило бешеное желание взорваться здесь и сейчас.

Но Фиона все рассчитала точно.

Она повернулась к нему спиной, наклонилась, и тогда Эдвард удовлетворил свое желание. Он раскрыл ее маленькие тугие ягодицы и скользнул внутрь. И если общество внизу не слышало его страстных стонов, то лишь благодаря музыке, которая играла слишком громко.

И даже сейчас, спустя годы, Фиона вызывала у него прежние чувства. У него были другие женщины, так же как и у нее – он знал – были другие мужчины, но они оставались вместе. Они оба знали, что вместе они сильнее, чем врозь.

Гул оживленных голосов свидетельствовал о том, что Фиона удачно рассадила гостей за столом. Их было восемь человек, и все так или иначе имели отношение к выборам. Фиона, сидевшая напротив Эдварда, увлеченно беседовала с судьей Камероном Маккеем. Она уже предупреждала Эдварда, что шестидесятипятилетний судья с трудом находит собственные колени и часто его рука попадает на колено сидящей рядом женщины, каковой в этот раз оказалась сама Фиона.

Эдвард нарочно уронил салфетку, чтобы посмотреть, насколько энергично действует судья. То, что он увидел, заставило его восхититься выдержкой жены.

Еще за столом сидели два деловых партнера (сторонники партии) и несколько активистов, среди которых была и красотка Сара Андерсон. Сара, по мнению Эдварда, была лесбиянка, поскольку ни разу не обмолвилась о том, что он ей нравится. И все же, думал он, оценивающе разглядывая ее через стол, даже лесбиянки имеют грудь, и притом недурную.

По левую руку от Сары сидел Иен Урхарт, руководитель избирательной кампании Эдварда. Иен не интересовался Сарой. Его наклонности были совсем иного рода. Сегодня Фиона определила ему место рядом с сэром Джеймсом Далримплом.

В конце концов, думал Эдвард, Фиона, похоже, права насчет сэра Джеймса.

Когда зазвонил телефон, гости как раз перемещались в оранжерею, чтобы выпить по стаканчику. Фиона кивнула Эдварду и вышла, заметно досадуя, что Эми все еще нет. К ее возвращению Эдвард уже рассадил гостей с напитками в оранжерее. Он успел как раз вовремя, потому что иначе они увидели бы лицо Фионы.

– Это женщина, – холодно произнесла она. – Хочет с тобой поговорить.

Эдвард изобразил одну из своих улыбок, означавшую «избирательница, наверное, какая-нибудь», но Фиону не так-то просто было убедить.

– Ты пока не член парламента, – напомнила она ему и прошла в оранжерею.

Едва услышав голос Роны, Эдвард понял, что она плакала. Как странно, что после стольких лет что-то внутри у него от этого заныло. Она путано принялась объяснять про родимое пятно и про убитого подростка.

Когда она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, Эдвард неожиданно для себя пообещал ей узнать все, что она хочет. Все, что угодно, лишь бы она замолчала, лишь бы мысли о ней не отражались на лице. Он попрощался и поднял бокал с виски, который оставил несколько минут назад, когда жизнь еще была прекрасна. У него дрожали руки. Глоток крепкого виски не помог растворить страх, овладевший им. Эдвард сделал над собой усилие, пытаясь собраться с мыслями, представить события в перспективе. Рона всегда была истеричкой, особенно после рождения ребенка. Фиона совсем другая. Она рожала детей походя. Через несколько дней она уже играла в теннис. Но не Рона. Месяцы холода и отторжения. Это было ужасно. От воспоминаний он даже поежился. Слава богу, все позади. А вот теперь эта сцена в галерее. И ведь все, что от него требовалось, – послать простой запрос. Нельзя было встречаться с ней. Он допустил большую ошибку. И в какое время!

Осушив бокал, Эдвард вернулся в столовую и налил себе из графина еще виски. Затем он глубоко вздохнул и пошел к гостям.

Он с безмятежным выражением лица кивнул жене и уселся рядом с Сарой Андерсон, которая впервые в жизни приветливо ему улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, про себя отмечая, что необходимо определить приоритеты: ничто (ни дети, ни убитые мальчики, ни даже флирт) не должно помешать сегодняшнему разговору с сэром Джеймсом Далримплом.

11

В комнате был беспорядок. На полу валялись три грязные футболки, на тумбочке стояли три липких от диетической колы стаканчика. Из открытого ящика для носков тянуло застарелым пеплом. Там он прятал окурки. Теперь их скопилось слишком много, и каждый раз, когда Джонатан выдвигал ящик, чтобы взять чистую пару носков, в нос ему ударял этот запах. После того, как мать, выражаясь ее языком, «отдала комнату в его распоряжение», стало легче скрывать следы курения. Эми, их экономка, теперь не приносила чистое белье прямо сюда, а оставляла стопку на полу возле двери. И раз она больше не входила, не нужно было избавляться от окурков по одному. Но сейчас, если высыпать всю кучу целиком в мусорное ведро на кухне, то Эми учует запах и скажет матери.

Затянувшись в последний раз, Джонатан затушил сигарету о карниз, закрыл окно и сунул окурок в переполненную коробку. Единственное, о чем он был в состоянии думать, так это о том, куда он их все-таки денет.

Он открыл гардероб и стал рыться среди вещей.

Гости переместились из столовой в оранжерею. Внизу гомонили голоса, гремели по паркету отодвигаемые стулья. Когда зазвонил телефон, у Джонатана на мгновение вспыхнула надежда, что это Марк. Но часы показывали время, к наступлению которого Марк уже успевал куда-нибудь смыться. Ему бы и в голову не пришло звонить сейчас Джонатану. В субботу вечером Марка не застать дома.

Спальня Джонатана располагалась прямо над холлом, и ему всегда было слышно, если кто-то поднимался по лестнице. Это также означало, что он слышал телефонные разговоры. Судя по невнятному бормотанию отца, этот звонок был ему крайне неприятен.

Джонатан вытащил бутылку водки, припрятанную в ботинке у задней стенки гардероба. Когда они с Мораг, его сестрой, украли эту бутылку из бара в гостиной, то договорились водку поделить. Но ей и так, кажется, удавалось время от времени напиваться, хотя она была всего-то на десять месяцев старше. Джонатан взял с тумбочки стаканчик почище и плеснул в него водки. Свежий апельсиновый сок, который он добавил туда же, отдавал кислятиной, как будто уже успел испортиться.

Свет струился из оранжереи в сад. Если прижаться лицом к стеклу, то можно разглядеть два крайних стула у дверей оранжереи, выходящих на газон. На одном из них сидела молодая женщина, которую он сам впустил в дом. Джонатан поморщился, вспомнив, как она была с ним мила и как он смутился, когда заметил, что на ней нет бюстгальтера, и больше не мог вымолвить ни слова.

Сейчас ее внимание было направлено на отца. Тот демонстрировал ей свою особенную улыбку, предназначенную для красивых женщин. Джонатан глотнул водки, смакуя крепкий напиток. Затем он поставил стакан, расстегнул джинсы и вынул член, который вяло завалился на один бок и лежал, бледный, оплетенный голубыми венами, на синей джинсовой ткани. Джонатан дотронулся до него холодным стаканом, и он вздрогнул. Девушка уже поднялась со стула и стояла, обернувшись к дому, зеленая прозрачная ткань обтягивала ей грудь. Джонатан глазел на нее, представляя, какая она под платьем, и стакан в его руке двигался вверх-вниз по члену.

Лучше всего было подключаться, дождавшись, пока уснут родители. Обычно ему приходилось выносить вторжение Мораг, которая имела привычку, придя домой, докладывать ему обо всем, что с ней случилось и чего не случилось за вечер. Но сегодня она вернулась около полуночи и сразу отправилась к себе в комнату, так что ему не довелось выслушать эпопею ее ночных подвигов. И, как правило, уже после набегов Мораг в родительской спальне начиналась возня и пыхтенье. С тех пор как отцу предложили баллотироваться в парламент, он зачастил налево. Удивительно, как только мать терпит рядом с собой такого льстивого мерзавца. Ладно, по крайней мере, сегодня не придется сидеть и слушать этот шум. Они уже все сделали. Он слышал, когда поднимался к себе.

Все в доме спали, и лишь в углу, откуда глядел голубой экран компьютера, приглушенно гудела жизнь.

Сначала Джонатан хотел написать Марку. Что-нибудь смешное, что-нибудь о родителях, которые улучили минутку перед званым ужином. Марк всегда первым делом проверял почту, как бы поздно ни приходил домой.

Джонатан щелкнул значок и подождал.

У него было два новых сообщения.

Поняв, что его отец – обманщик, Джонатан был потрясен. Когда он был маленький, отца почти никогда не было дома. Мать всегда говорила, что он на работе. Возвращался он усталым. И они с Мораг всегда обращались к матери, если им что-нибудь было нужно, а еще чаще – к Эми, которая работала у них, сколько Джонатан себя помнил. При всей своей доброте Эми имела строгие понятия о том, что есть хорошо, а что плохо. Пить, курить, заниматься сексом «в твоем возрасте» было плохо, и Джонатан до сих пор не осмеливался спросить, в каком же возрасте это станет хорошо. Когда он был маленький, его оставляли с Эми, если мать уходила. Куда она уходит, Джонатан не знал, но от нее всегда вкусно пахло, когда она туда шла. Он знал, что это не работа, но после этого она всегда бывала «измучена», падала на диван и просила его принести ей коктейль, который сама научила его делать. Он очень хорошо знал, что их семья уважаемая, состоятельная и голосует за тори. Они не любят черных, коричневых (кроме тех, кто загорел на заграничных курортах), желтых и левых. Они считают, что каждый человек обязан стоять на своих ногах (даже если нога у него одна) и что переезд в Лондон это большой шаг вперед.

Однажды, когда Джонатану было лет десять, мать приятеля привезла его домой раньше времени. Она высадила мальчика возле главных ворот и уехала. Когда он увидел, что во дворе стоит машина отца, ему сразу расхотелось заходить в дом и подвергаться допросу (у них это называлось «беседа»), и он решил сначала смотаться в ССБ (совершенно секретную берлогу), а потом идти на кухню к Эми. Он крадучись пересек газон, шмыгнул за угол и помчался по саду, выделывая зигзаги меж густо цветущих яблонь, будто уходил от погони. Выскочив в лес через калитку в садовой стене, он последний раз оглянулся, чтобы убедиться, что враг не идет по следу. Он уже слышал шум реки и шелестящие голоса деревьев, которые толпились вокруг. Джонатан любил лес. Здесь было не то что у них во дворе, с рододендронами по краям стриженого газона. Здесь деревья росли, как хотели. Большие, свободные, крепкие и душистые. Джонатан чувствовал, как они растут, особенно когда лежал в своем убежище, прижавшись лицом к земле.

Он торопился, желая поскорее попасть в берлогу. Время искривило и расчленило надвое ствол старой сосны, служившей указательным знаком, и на каждом из новых стволов росли молодые ветви. С трех сторон к нему подступали заросли папоротника, можжевельника и колючей ежевики. С четвертой стороны открывалась небольшая солнечная полянка. У дерева Джонатан свернул и шел, пока тропинка не затерялась в траве. Тогда он плюхнулся на живот и пополз, стараясь не зацепить острые шипы ежевики. Земля под ним пошла под уклон, и он, урча от удовольствия, скатился в свою берлогу.

Он лежал и смотрел на густое сплетение ветвей у себя над головой, которое было его крышей, как вдруг где-то поблизости раздались голоса. Он приподнялся, чтобы взглянуть в свою специальную амбразуру, и увидел парочку, идущую по тропинке в его сторону. Женщина была молодая и красивая. На ней было ярко-синее платье, расцвеченное лучами солнца, которые пробивались сквозь шелестящую листву. От ее звонкого смеха волосы на затылке у Джонатана встали дыбом.

Потом он расслышал мужской голос. Это был отец.

Джонатан приник к земле. Сердце у него стучало так громко, что, наверное, было слышно даже им. Но они оглохли и ослепли, не слыша и не видя ничего и никого, кроме себя. Когда смех и болтовня смолкли, что-то во внезапно наступившей тишине заставило Джонатана, изгибаясь, выползти из берлоги, чтобы лучше видеть. Отец прижимал женщину спиной к сосне, так что были видны только ее ноги по обеим сторонам дерева. Потом раздался звук, как будто кто-то отчаянно скребет по коре, и одна ее нога очутилась на поясе у отца, а другая взлетела в воздух, бешено дергаясь при каждом толчке. Теперь единственное, что он слышал, это ее вздохи и стоны.

Пум-пум-пум-пум, и ее туфля начала съезжать с ноги, повисла на пальцах, закачалась, шлепнулась в траву.

Когда Джонатан вернулся домой, выждав добрых тридцать минут, – у него были часы, которые отец подарил ему на Рождество, – Эдвард, стоя на пороге, объяснял Фионе, что он сам только что приехал.