II

Одинокий в глубоком одиночестве слепоты. Одинокий в необоримом одиночестве темного дома. Одинокий в горьком одиночестве вновь пробудившихся плотских вожделений, Грег ван Мандер по прошествии многих лет опять занимался приготовлением Oleum Presiotum. Старый слепой художник был, если можно так выразиться, осязаемым доказательством того, что цвет существует независимо от света. В этой немыслимой черноте с запахом соснового леса Грег, недоступный постороннему взгляду, умел двигаться, аккуратно обходя мебель, не задевая деревянных бревен, на которых держался потолок, переступая через предметы, место которых было на полу. Он уверенно шагал по комнате, принося и унося всевозможные склянки, измельчая камешки в бронзовой ступке, смешивая масла и смолы. Больше всего это походило на тайное незримое колдовство. Мастер работал с той же сноровкой и знанием дела, что и двадцать лет назад, когда, еще зрячий, впервые изготовил свой волшебный состав по велению Филиппа Третьего — именно этот государь поручил ван Мандеру воссоздать рецепт Яна ван Эйка.

Все были согласны, что художнику удалось не только воспроизвести достижения великого мастера, но его масляные краски даже превосходили краски ван Эйка. Однако сам создатель чудесной смеси не успел оценить свое изобретение, Oleum Presiotum, поскольку ослеп во время его изготовления. Грег поклялся никогда больше не иметь дела с этим ценнейшим маслом, какие бы несметные богатства это ему ни сулило. Вышло так, что таинственная деятельность последних дней стала для мастера возвратом в пору юности. Появление Фатимы произвело переворот не только в его домашней вселенной, но и в его потаенном замурованном аду.

А в светлой мастерской, окна которой выходили на мост над улицей Слепого Осла, назревала еще одна буря страстей. Когда Дирк завершал подготовительные работы, чтобы нанести на портрет первый слой краски, которую готовил его брат, слуха Фатимы, стоявшей на фоне залитого солнцем окна, достигли невероятные слова молодого художника. Женщина все прекрасно расслышала, но не была уверена, что правильно поняла смысл сказанного. И все-таки по ее телу пробежала дрожь. Она взглянула на Дирка непонимающим взглядом, словно заставляя его повторить свое предложение. Только тогда Фатима убедилась, что и в первый раз не ошиблась.

— Давай убежим, — сдавленным голосом повторил Дирк.

Португалка смотрела на него, не веря своим ушам.

— Сбежим прямо сегодня, — взмолился он в третий раз. Фатима глядела на художника и не произносила ни слова, как будто превратилась в статую. Тогда Дирк положил кисть на подставку мольберта, размотал тряпку, которой была обмотана его голова, подошел к женщине и, глядя ей прямо в глаза каким-то чужим взглядом, начал долгий страстный монолог. Он говорил, что ему известно, что Фатима не любит своего мужа, он прекрасно понимает, что этот старик, о котором она никогда не говорит и здоровье которого, без всяких сомнений, ее совершенно не интересует, вызывает у нее глубокое отвращение. Он убеждал Фатиму, что она — молодая красивая женщина, не имеющая права обрекать себя на несчастное существование, или, что еще хуже, на медленную пытку в ожидании радостного дня, когда умрет человек, который, определенно, даже не может подарить ей потомство. Не считаясь с последствиями оскорбления, которое он, возможно, наносит, Дирк объявил Фатиме, что этот жалкий торговец, называющий себя ее мужем, не может дать ей ничего, кроме денег, и что она заслуживает гораздо большего. Молодой человек умолял ее бежать вместе с ним сегодня же, он уверял, что оба они — пленники судьбы столь же жестокой, сколь и несправедливой; в конце концов фламандец признался, что он сам — жертва тиранических наклонностей старшего брата, но теперь его ничто не привязывает к Грегу, даже жалость к его слепоте. Она была пленницей узорных стен своего дворца в Лиссабоне; он же томился в этом мертвом зловонном городе, который ничего не мог предложить молодому художнику. Дирк говорил, что не собирается тратить последние годы своей молодости, наблюдая за тем, как их поглощает мрачное одиночество этого ville morte. Начисто позабыв о скромности, черпая красноречие в глубине своей убежденности, он, не колеблясь, заявил, что, бесспорно, является одним из лучших художников Европы и что его жизнь рядом со старшим братом не имеет будущего; он объяснил, что Грег никогда не раскроет ему секретный рецепт тех самых красок, которыми он собирается писать ее портрет, и поклялся, что не может больше творить со связанными руками. Дирк на коленях молил Фатиму назначить побег на этот самый день. Они могли найти приют в любом месте Фландрии: в Антверпене, в Брюсселе, в Генте или в Арденнах, в Намюре, Эно или Амстердаме — и везде ему окажут королевский прием. Если Фатима пожелает, они могут отправиться и дальше: в Венецию, Флоренцию или Сиену. В Вальядолид или любой другой город Испании. Он готов бежать даже в Португалию, в Порто. Дирк знал, что мало кто из художников обладает его мастерством и талантом, и поэтому он может работать при любом из европейских дворов. Упав к ногам Фатимы, он взял ее руку в свою и в последний раз взмолился:

— Давай убежим сегодня же вечером.

Женщина попросила его подняться и, прижав к своей груди, обняла, как ребенка.

В этот самый момент дверь распахнулась и вошел Грег. Он наконец-то закончил свою часть работы. В правой руке художник сжимал стеклянный сосуд, внутри которого можно было разглядеть нечто вроде бриллианта в жидком состоянии, обладающего таким блеском, что казалось, он сам по себе был источником света. Фатима медленно отстранилась от Дирка и, завороженная магией чудесного состава, как будто зверек, послушный взгляду змеи, поднялась с табурета и пошла навстречу старому художнику. Взор ее был устремлен на вещество, которое словно не принадлежало этому миру и, не имея собственного цвета, давало отблески, в которых, казалось, переливались все оттенки, существующие во вселенной. Фатима снова обернулась к Дирку и увидела, что слезы, бежавшие по его щекам, в сравнении с этим нектаром были всего лишь мутными каплями застоявшейся воды.

III

Впервые за двадцать лет Грег ван Мандер снова держал в руках нектар, который он поклялся никогда не готовить, субстанцию, которая обрела почти легендарную известность: Oteum Presiotum. И как бы странно это ни звучало, он никогда не видел собственного творения. За три дня работы мастер получил совсем немного вещества — этого количества едва хватало для нанесения первого слоя. И все-таки самый богатый из художников отдал бы все свое состояние в обмен на эту малую толику, что переливалась на дне склянки. Грег передал ее брату; у Дирка дрожали руки, ладони покрылись холодным потом — он даже испугался, что выронит сосуд. Но младший ван Мандер не имел права ни на малейшую ошибку.

И все-таки, даже ослепленный видом этого состава, прозрачного, как воздух, и переливавшегося радужным блеском, Дирк не мог позабыть про блеск глаз Фатимы. Молодой человек рассматривал на просвет этот жидкий бриллиант, за который любой художник готов был отдать свою правую руку, но и в этот момент он не был свободен от колдовского притяжения губ Фатимы. Дирк пытался по виду жидкости определить секретную формулу ее состава, но еще важнее было для него узнать ответ Фатимы, которая так ничего ему и не сказала. И вот, разрываясь между двумя этими сокровищами, Дирк осознал, что ему будет не трудно бросить своего брата, но он никогда не сможет покинуть Oleum Presiotum. Внезапно в голову младшему ван Мандеру пришла еще одна мысль, и ему стало страшно себя самого. Мысль, от которой, испугался Дирк, он уже не сможет отделаться. И страх, которому суждено навсегда поселиться в его душе. Художник посмотрел на Фатиму, и ему показалось, что она прочла его мысли. Он почувствовал стыд и отвращение, но еще ему почудилось, что он заметил в глазах женщины знак одобрения. Может быть, осмелился подумать Дирк, в конце концов ему достанутся оба сокровища.

Вертикальные лучи полуденного солнца освободили предметы от их теней. Мертвый город засветился редкой радостью, подобно тому как кладбищенская тишина бывает нарушена пением птички. Погода улучшалась так же стремительно, как росло смятение в душе Дирка, затянутой одной большой тучей, которая делала мрачными все его думы. Фатима не могла отвести взгляд от небывалого масла. Как только младший из ван Мандеров подтвердил брату, что полученная смесь полностью себя оправдывает — что, впрочем, Грег знал и без него, — старший ван Мандер приготовился выполнить важнейшую задачу: наполнить Oleum Presiotum цветом. В сравнении с трудами, которых требовало получение самого состава, второй шаг выглядел как будто несложным. Однако и здесь был риск ошибиться в пропорциях или же воспользоваться не вполне доброкачественными красителями, и тогда вся работа оказалась бы напрасной. Растворители, добытые из орехового или льняного масла, легко справлялись с незначительными дефектами пигментов, но абсолютное совершенство Oleum Presiotum не допускало ни малейшего изъяна в остальных компонентах. С тем же хладнокровием, с той же аккуратностью, с какой он обращался с темперой, замешенной на яичном желтке, Грег вылил на палитру несколько капель Oleum Presiotum. Тонкая струйка, льющаяся из склянки, имела вид миниатюрной вертикальной радуги. Мастер взял из шкафа черный пигмент слоновой кости, который сам когда-то изготовил из бивня, привезенного с Востока; он размял порошок между указательным и большим пальцами, проверяя его плотность, отсыпал какое-то количество в наперсток и, наконец, распылил его над волшебным маслом. Жидкость полностью завладела порошком, притягивая его к себе, словно это был живой организм. Полученную субстанцию даже не нужно было перемешивать. Oleum Presiotum работал, если можно так выразиться, вбирая в себя толченую кость так, как это делает с кровью своих жертв медуза. Через несколько минут была готова порция абсолютного «ничто» в первозданном состоянии. Если, как утверждает Аристотель, черный — это отсутствие света, именно это и происходило сейчас на палитре: образовалось что-то вроде дыры в материи, сопоставимое лишь с невозможной идеей «ничто». Этот черный цвет следовало определять исходя не из каких-то его качеств, а как раз из абсолютного отсутствия качеств.

Фатима и Дирк изумленно наблюдали за превращением материи в свою противоположность. Несмотря на то, что до него можно было дотронуться кистью, несмотря на то, что частично он был изготовлен из обыкновенного слоновьего бивня, этот неописуемый черный цвет представлял собой отсутствие в чистом виде. В нем ничего не отражалось, и нельзя было сказать, что он имеет объем. У него не было ни глубины, ни поверхности. Невозможно было судить ни о его весе, ни о его составе. Ничто. Просто ничто. Можно овладеть умозрительной идеей бесконечности, можно согласиться с рациональным утверждением греков, что прямая вмещает в себя бесчисленное количество точек. Но никто никогда не «видел» бесконечности. И точно так же из привычного понятия «бытие» можно вывести его противоположность: «небытие», то есть «ничто». И однако никто не осмелился бы утверждать, что когда-нибудь видел это «ничто». Никто, кроме Фатимы и Дирка, которые присутствовали при том, как это ничто распространяется по поверхности палитры.

IV

Вначале был Oleum Presiotum, и потом сотворил Грег тьму над бездною, и назвал ее Черный.

И Дух Грегов носился над бездною. И сказал Грег: да будет Синий. И стало так. И, не видя, понял Грег, что это хорошо.

И отделил Грег свет от тьмы. И сказал Грег: да будет Желтый. И стало так.

И потом сотворил Грег Красный.

И было это хорошо.

Грег, снова ставший хозяином и властелином своей вселенной, творил и разрушал по своей воле, и оставаясь все тем же слепцом, окутанным собственной тьмой, он создавал цвета, которых даже не мог увидеть. Сидя на своем престоле, с бородой, ниспадающей на его широкую грудь, он прикасался указательным пальцем к тому и к этому, и все становилось цветом. Словно Мидас света, он превращал самые грубые минералы, самую истоптанную землю и обожженные кости животных в невиданные доселе краски с помощью одного лишь прикосновения к волшебному Oleum Presiotum.

И сказал Грег: да будет Белый.

Он вылил на палитру последнюю порцию, остававшуюся в склянке, и добавил в нее мельчайшие опилки свинцовых белил. И тогда, перемешавшись с этим чудотворным маслом, на свет появилось невыразимое. Фатима и Дирк смогли убедиться в правоте Аристотеля, утверждавшего, что белый — это сумма всех цветов и всех ощущений. Если черный был чистым отсутствием, белый оказался всеобъемлющей суммой. По мере того как Oleum Presiotum завладевал свинцовой пылью, из этой смеси начало возникать бесконечное множество отблесков неисчислимых оттенков. Перед округлившимися глазами Дирка и Фатимы эти вспышки стали преображаться в конкретные и в то же время неуловимые образы. Фламандец и португалка созерцали Всё. Они приобщались к Истории Мироздания. Если белый — это свет, если свет обретает бессмертие в своем странствии по Вселенной, то этот белый цвет был средоточием всех образов мира на ограниченном пространстве палитры. Подтверждая свидетельство монаха Джорджио Луиджи ди Борго, который уверял, что наблюдал мифический Алеф, в этом белом сиянии, хранящем свет всех событий, что когда-либо происходили, Фатима и Дирк смогли видеть то же самое, о чем писал поэт ди Борго: «Я видел густонаселенное море, видел рассвет и закат (…) видел разрушенный лабиринт (это был Лондон), видел бесконечное число глаз рядом с собою, которые вглядывались в меня, как в зеркало, видел все зеркала нашей планеты, и ни одно из них не отражало меня (…) видел лошадей с развевающимися гривами на берегу Каспийского моря на заре, видел изящный костяк ладони (…) потом у меня закружилась голова, и я заплакал, потому что глаза мои увидели это таинственное, предполагаемое нечто, чьим именем завладели люди, хотя ни один человек его не видел: непостижимую вселенную» 19.

V

Белый, черный, красный, синий, желтый. Если этими словами можно обозначить невиданные цвета, появившиеся на палитре Грега. Все было полностью готово, чтобы Дирк нанес на портрет первый слой. Когда пришло время смешивать цвета, руководствуясь лишь собственным усмотрением, руки младшего ван Мандера все еще продолжали дрожать. Поскольку теперь он не мог рассчитывать ни на чью помощь — ведь Грег уже сделал свою работу» — у художника возникло странное ощущение, что он остался лицом к лицу со своей первой картиной. Когда фламандец отрывал взгляд от палитры, он не мог отделаться от ощущения, что в сравнении с красками, покоившимися у него на руке, реальность — это не более чем жалкая подделка, сотканная из теней. Трехдневная работа вымотала Грега. Он отправился отдыхать и оставил после себя такую плотную атмосферу молчания и отсутствия, что казалось, ее можно было потрогать руками. Дирк нерешительно вертел кисть в кончиках пальцев, боясь, что если цвета смешать, то действие Oleum Presiotum прекратится. Но страх, завладевший его руками, был той же природы, что и страх, поселившийся в его сердце: молодой человек избегал взгляда Фатимы, а только что произнесенный пламенный монолог, казалось, исчерпал его запас слов. Дирк ждал ответа. Всего несколько раз в жизни — или даже ни разу — человеку дается в обладание предмет его заветных помыслов; сейчас Дирк держал в своей руке состав, о котором мечтает всякий художник, и это было пределом самых честолюбивых мечтаний его жизни. Но если к тому же этот долгожданный Oleum Presiotum должен был лечь на портрет женщины, что поселилась в святая святых его сердца, это чудо не может быть нечем иным, кроме как велением судьбы, говорил себе Дирк. Он был готов терпеливо ждать.

Сидя на табурете, склонив голову, Фатима хранила молчание. Женщина достала письмо, написанное ее мужем, и долго его рассматривала — но не читала. Она нервно теребила листок, складывала, разворачивала и снова складывала, как будто всерьез решила определить судьбу мужа по фактуре бумаги. Художник внимательно следил за движениями Фатимы; больше всего ему хотелось, чтобы она швырнула письмо в камин, в котором медленно дотлевало последнее полено. Женщина вздохнула, словно желая нарушить молчание, и положила письмо обратно на маленькую конторку, поверх пачки других писем. С той же небрежностью, с какой она обращалась с запиской Жилберто Гимараэша, португалка взяла одно из них. Можно сказать, это был непроизвольный жест, и Дирк как будто даже и не обратил на него внимания. С отсутствующим видом Фатима пробежала глазами по строкам, для нее непонятным — письмо было написано по-фламандски, — не придавая своему занятию никакого значения. Однако, дочитав до конца и увидев подпись, женщина изменилась в лице. Подпись гласила: Хуберт ван дер Ханс. Дирк заметил странную реакцию Фатимы, поглядел на письмо, которое она держала в руках, и спросил, что ее так поразило. Только тогда португалка поняла, что вела себя непозволительно. Она извинилась, покраснела и, словно отделываясь от орудия преступления, положила бумагу на место. Видя, что поступок гостьи был непреднамеренным и невинным, Дирк улыбнулся и сказал, что извинения приняты. Все-таки он еще раз спросил о причине ее удивления. Фатима не могла скрыть своего беспокойства, хотя и пыталась превратить это происшествие в незначительный эпизод. Тогда Дирк отложил палитру и взял письмо, чтобы разобраться, какое именно послание привлекло внимание Фатимы. Все так же улыбаясь, младший ван Мандер поинтересовался, знакомо ли португалке это имя, вызвавшее такую бурную реакцию. Португалка пожала плечами. Секунду поколебавшись, она признала, что «Хуберт ван дер Ханс» звучит как-то знакомо, хотя она и не припомнит, где и почему слышала это имя. Улыбка сошла с лица Дирка; словно зачитывая обвинительный акт, он жестко произнес:

— Ну а мне известно, что вы его знаете. На самом деле он мне про вас рассказывал.

Фатима побледнела, сердце ее учащенно забилось, она почувствовала, что мастерская начинает кружиться у нее перед глазами.

— Какая же у вас короткая память! — добавил Дирк с вызовом.

На лице женщины отразилась необъяснимая паника, она была настолько взволнована, что не могла вымолвить ни слова.

Выдержав долгую таинственную паузу, Дирк вернулся к мольберту, взял палитру и кисть и, наконец-то решившись перемешать краски, насмешливо процедил:

— Флоренция вам что-нибудь говорит?

Чем более интригующе звучали слова художника, тем более испуганной выглядела женщина; она перепугалась настолько, что если бы могла твердо стоять на ногах, то бросилась бы прочь из мастерской. Все, что ей оставалось, это робко переспросить:

— Так он вам говорил обо мне?

Дирк утвердительно кивнул и прибавил:

— Вы даже не представляете, сколько он мне про вас порассказал.

Фатима качала головой из стороны в сторону, словно желая отыскать объяснение или же пытаясь подобрать слова, необходимые для защиты.

— Я столько, столько про вас знаю… — не унимался Дирк.

Художник говорил с ней, скрытый за большим мольбертом. В этот момент Фатима, охваченная неудержимым ужасом, посмотрела вокруг себя и, удостоверившись, что Дирк не может ее видеть, молча взяла с каминной полки остро наточенный нож, которым Грег срезал кору с поленьев.

Сжав кулак, стиснув рукоятку ножа почти с мужской силой, Фатима поднялась и медленно двинулась к мольберту.

VI

Улица Слепого Осла была безлюдна. Солнце только что село в симметричные купола Onze Lieve Vrouwekerk, церкви Богоматери. Наступал час, когда свет золотил почерневшие крыши Брюгге и городу — пускай всего на несколько минут — возвращалась часть его прежнего блеска. В этот час на базилике Крови Господней полагалось звонить колоколам, но вот уже много лет, как они были приговорены к молчанию. В этот самый час тяжелая капля алой крови стекала по коже Дирка ван Мандера, повторяя все изгибы его вен, все неровности его тела. Капля выбрала себе дорогу вниз, следуя руслу одного из напряженных сухожилий, и теперь пыталась просочиться сквозь лесистый покров на груди художника. Фатима сжимала нож в правой руке и по отражению на его лезвии наблюдала за красной струйкой, стекавшей изо рта Дирка. Еще точнее — из уголка плотно сомкнутых губ. Кровь была такой яркой, что напоминала зловещую отметину, которую оставляет смерть. Младший ван Мандер почувствовал, что по его коже что-то струится, и поднес руку к горлу. Только тогда он заметил, что с кисти, которую он сжимал в зубах, пока смешивал краски, упало несколько капель драгоценного Oleum Presiotum — волшебный состав тратился впустую. Словно посчитав это истечение густой красной жидкости за какое-то вещее предзнаменование, Фатима продолжала осторожно приближаться к мольберту. Вытирая масляный след и все еще не видя женщины, Дирк продолжил прерванный разговор и решил освежить ее память. Сидя по другую сторону холста, не догадываясь о намерениях португалки, художник напомнил ей, что Хуберт ван дер Ханс, отправитель письма, был его юным учеником. Некоторое время назад Хуберт был послан во Флоренцию, если говорить точнее — в мастерскую Франческо Монтерги, для выполнения некоей «миссии». Именно так выразился Дирк. Вот там-то они и познакомились, подсказал Фатиме фламандец. Хуберт писал ему, что во Флоренцию приехала прекрасная португальская дама, заказавшая Монтерге свой портрет, что она провела в городе всего несколько дней и, недовольная ходом работы, решила отказаться от услуг старого живописца.

Услышав эти слова, Фатима, уже занесшая руку, явно намереваясь нанести удар своему собеседнику, вздохнула с видимым облегчением; рука, в которой она держала нож, безвольно упала. Португалка отступила назад так же осторожно, как только что подходила к мольберту, и снова уселась на табурет.

— Теперь я припоминаю, — произнесла она, улыбаясь, и, пытаясь воскресить полузабытый образ, добавила: — Такой юноша, очень светлый, высокий и чуть неуклюжий, да-да… — пробормотала она почти про себя, прикрыв глаза.

Дирк радостно кивнул.

Не без некоторого удивления, словно до нее только что дошел смысл сказанного, Фатима сказала, что считала Хуберта учеником мастера Монтерги. Дирк весело рассмеялся. Такая реакция пробудила в женщине любопытство и беспокойство; она деликатно попросила художника рассказать, в чем именно состояла «миссия» Хуберта во Флоренции. Теперь уже Дирк поднялся со своего места. Он осторожно заглянул в комнату, куда ушел отдыхать его брат, убедился, что тот спит, вернулся в мастерскую и закрыл за собой дверь. Фатима приготовилась выслушать необычное признание. Она пообещала художнику сохранить все в секрете.

Ван Мандер говорил вполголоса. Он показал португалке палитру, которую все еще держал в правой руке, и признался, что причина, по которой Грег поклялся никогда не готовить Oleum Presiotum, ему неведома. Вот уже много лет он задается вопросом, почему его брат отказался от славы, богатства и почетного места рядом с Филиппом Третьим. И он не только отверг покровительство бургундского двора: Грег ван Мандер получал и другие заманчивые предложения, многие могущественные государи сулили ему богатство и власть. Сам Папа Римский направил к нему посланца и предложил ему главенство над всеми живописцами Святого престола в обмен даже не на формулу, а на небольшую фреску в Ватикане, написанную с помощью его волшебного масла. Но Грег упорно ни на что не соглашался. Дирк говорил Фатиме, что никогда не простит своему брату его подлого недоверия. Молодой художник горько сетовал, что Грег сделал из него своего поводыря, руку, послушную желаниям слепого.

Единственное, что знал Дирк, — формула Oleum Presiotum не была изобретением Грега: он скопировал ее из какой-то рукописи, возможно, из старинного трактата монаха Эраклия, которым в свое время владел Козимо да Верона, великий художник и учитель Франческо Монтерги. И у Дирка имелись серьезные основания предполагать, что таинственный манускрипт сейчас находится в руках мастера Монтерги. Хуберт ван дер Ханс, юноша, которого Фатима видела во флорентийской мастерской, был последним и самым талантливым учеником Дирка. Судьба распорядилась так, что отцу юноши, богатому негоцианту, пришлось вместе с семьей переехать во Флоренцию. Когда Дирк узнал об этом, ему пришла в голову идея: нужно использовать отъезд Хуберта, чтобы тот пришел к Монтерге и попросил места ученика в его мастерской. Это была рискованная игра, поскольку между Дирком и старым флорентийским мастером существовала давняя вражда. Возможно, Франческо Монтерга не согласился бы ввести в свой дом того, кто находился в учении у его всегдашнего соперника. С другой стороны, оставалась вероятность, что именно из-за этого соперничества художнику захочется принять Хуберта как трофей, добытый у врага. Так оно и вышло.

Дирк открыл Фатиме, что юному Хуберту, с которым он поддерживал оживленную секретную переписку, удалось проникнуть в самое сердце лагеря противника. Дирк собирался и дальше продолжать свою историю, но вдруг осознал, что уже сказал намного больше, чем следовало. На самом деле его нежданная исповедь преследовала и другую, тайную цель. Быть может, раскрывая свое сердце гостье, он надеялся немного смягчить ее сердце.

Женщина не нарушала молчания, словно ожидая завершения этого монолога. Видя, что продолжения не последует, она наконец спросила:

— Зачем же искать так далеко, в самой Флоренции, если секрет спрятан совсем рядом, в вашем собственном доме?

Дирк покачал головой, прежде чем ответить:

— Потому что я поклялся брату никогда не заходить в его темные покои.

Фатима просто не ожидала, что ответ прозвучит так по-детски и так наивно. Она поняла, что художник лжет. Португалке было не сложно представить, сколько раз Дирк осторожно прокрадывался в покои старшего брата; она отчетливо видела, как он роется тут и там, безуспешно пытаясь разгадать тайну, которую скрывает Грег. Следующий ее вопрос напрашивался сам собой:

— Получается, Грег нарушил собственную клятву, когда снова изготовил заветный состав?

Дирк глубоко вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Тогда Фатима зашла еще дальше:

— А разве вы сами не подтолкнули Грега к такому решению, когда взялись выполнить работу, которая неминуемо означала нарушение клятвы?

Дирк мгновение поколебался, подыскивая нужные слова, и в конце концов произнес:

— Если я и совершил преступление, состоит оно в том, что я пытался соединить две вещи, разрывающие мое сердце на части: краску, о которой всегда мечтал, и женщину, которую люблю, — возможно, себе на горе.

Прежде чем Oleum Presiotum начал засыхать прямо на палитре, Дирк вернулся к мольберту и приготовился выразить на картине все, в чем только что исповедался.