7
      Дорогой дядя!
      Когда еще мы жили на Буцефаловке, однажды выяснилось, что звезд на небе вовсе нет, а вся астрономия – липа. От Солнца свет идет до нас 8 минут, а от ближней звезды –полтора года. А уж от звезд, от которых свет идет к нам дольше семи тысяч лет, свет все еще идет, а от самой звезды, вполне возможно, дырка.
      А потом еще хуже. Боцману один еврей сказал, что самый дальний свет идет до земли 84 миллиарда лет, однако другой на это сказал, что у Вселенной и возрасту-то всего 10 миллиардов лет. Тоже доказано. Вот и спроси – куда ж остальные 74 миллиарда девались? Боцман, как узнал про эти дела, взял свой костыль. И по пивному прилавку шарах, так что костыль сломался.
      -    Где справедливость? – багрово спросил он. – 70 миллиардов сперли! Округленно! Его, конечно, из «американки» выпихнули, и он на тротуар выкатился, как бы выплеснулся, и лежал. А так как нога его из-за высоких ступенек осталась выше головы, как у того Веверлея, который пошел купаться, оставив дома Доротею, а костыль свой боцман утратил, то он начал синеть.
      Его увезли, и больше о нем рассказано не будет.
      После этого «американку» стали называть «У Боцмана», а потом и пивную закрыли. И там, на горке, теперь юридическая консультация насчет разводов. Однако вопрос – куда округленно девали 70 миллиардов – остался открытым. …Однако вернемся на Буцефаловку.
      Это был в наших местах самый огромный дом, и строили его фундамент дважды. Потому что вдруг выяснилось, о чем забыли, – на этом месте в давние годы была ямская станция, и потому почва была не почва, а не до конца окаменевший конский навоз. Исследовали почву недостаточно, а такую громадину на конском дерьме, безусловно, без двойного фундамента не построишь. И потому стали фундамент класть второй раз. И этот московский сувенир, помимо мартышкиной работы, еще и влетел державе в копеечку. И вот за эту конскую полупочву этот дом был прозван «Буцефаловкой», в честь любимого коня Александра Македонского по имени, как известно, Буцефал. И больше про этого полководца сказано не будет.
      А ведь действительно – куда девали 70 миллиардов лет? Куда-то ведь девали? Свет идет дольше, чем Вселенная существует. Ну, люди!
      Но после того как открылось, что Буцефаловку облапошили и что на 70 миллиардов нагрели, начала трещать, а потом рухнула у нас истошная вера в науку. И возникла тяга к искусству.
      Не то чтобы до этой ужасающей аферы со светом все стремились в академики, а все же уж не то. Так с тех пор и осталось.
      Вот, к примеру, выступает недавно по учебной программе один и говорит: – Они ингибируют натрий-калиевую атефазу.
      А откуда нам это известно? Может, ингибируют, а может, и нет. Придет другой профессор и докажет, что не ингибируют. А жить как?
       8
      Дорогой дядя!
      Дорогой дядя, у меня случилась неприятность!
      В комнате, которую я снял у пожилой дачевладелицы, я установил замок, который открывается с двух сторон переносной ручкой. Этому замку полагалась и вторая ручка, но второй на свалке не оказалось. Замок этот мне был нужен как противохозяйкино препятствие. Потому что для Евангелины Кристаловны – так, или близко к этому, зовут мою хозяйку – я объект.
      Она в курсе всех запредельных наук и хотя, влияя через астральное тело, она способна на многое, однако без ключа она все же дверь не открывает.
      Живем мы с ней мирно, если не считать того, что она не видит над моей головой ауры и, полагая это неприличным, велит мне эту ауру испускать, чтобы она могла ее видеть. А я не испускаю.
      Однако день, когда я эту ауру испущу, будет несчастнейшим днем в ее жизни, так как я стану ей ровня, а кому это надо?
      Кроме того, я ей нужен для маскировки. У нее довольно много барахла, и она боится, что его умыкнут. А поскольку моя комната по коридору первая, то жулики подумают, что и у нее тоже ничего нет.
      Эта стерва даже собаку не заводит, чтобы не подумали, что ей есть что охранять. А в остальном она прекрасная женщина. Правда, дорогой дядя, она б умерла со страху, если б узнала, чем я занимаюсь всю жизнь. В общем, у нас с ней как в сумасшедшем доме, где доктор показывает посетителям больных и говорит: «Видите того чокнутого? Он воображает, что он Наполеон. В то время как на самом деле Наполеон это я».
      И вот вчерась, а может, лучше сказать, давеча и надысь, наше мирное бытие, которое определяет наше сознание, было нарушено неприятным происшествием.
      Ты заметил, дорогой дядя, что приключения со мной, как и было запланировано, начались в день приезда еще в поезде, где я проделал обычный трюк, попутчик же подумал, что я растаял в воздухе. Сообщаю тебе, что все идет по плану.
      Сейчас у них здесь, я заметил, драка лириков с физиками перешла в партер, и теперь сражаются всякого рода оккультисты со всякого рода учеными. Ученые стоят на том, что ничего сверхъестественного нет, а их противники – что есть. Бедные оккультисты не знают, что действительно ничего сверхъестественного нет, но и ученые забывают, что нельзя изучить то, что еще не изобретено.
      Смешно, что я пишу об этом именно тебе, но ты настаивал на подробностях. Теперь о происшествии.
      Дневной свет в мою комнату попадает через окно над дверью. Это неудобно только по воскресеньям, так как в остальные дни я ухожу и прихожу затемно. И вот именно в это воскресенье я сижу на кровати, и думаю, чем бы заняться, и почувствовал нужду, которую не отложишь. Подошел к двери и вдруг увидел, что забыл перенести ручку внутрь, а дверь захлопнулась. Я постучал – никакого ответа. Я стал барабанить в дверь и понял, что остался один.
      Хозяйка ушла в промтоварный кооперативный магазин сдавать килограммы личной картошки и получать в обмен государственные метры ситца, чтобы обменять их на антикварные книги, которые она меняла на облигации трехпроцентного займа, крайне необходимого ей для потусторонней жизни.
      Но мочевой пузырь аргументов не приемлет, и я стал с криками «горим!» кидаться на дверь. Но жалкая дверь не поддавалась. Меня ослабляли неприличие мотива моей попытки освободиться и образ хозяйки, которая, вернувшись, увидит, что дверь сломана. В общем, это было совсем не то, что тащить автомобиль с девушкой, похожей на шаровую молнию. Пузырь есть пузырь. Он ослабляет. Меня всегда мучили догадки – как поступали рыцари в стальных доспехах, когда им приспичивало.
      Потом я услышал шаги нескольких людей и в замочную скважину увидел, что нас обворовывают.
      Я начал орать еще громче, но они, поняв, что я заперт, не только не освободили меня, но стали действовать еще быстрее и нервнее.
      Однако ситуация опять изменилась. Едва они успели уложить облигации в чемодан типа «дипломат», как дом наполнился голосами. Это на мои вопли и грохот сбежались посторонние лица. И не успел я с ними войти в контакт, как жулики объяснили им, что я и есть грабитель, а они, мол, меня заперли. Затем, велев им сторожить меня, жулики побежали якобы вызывать милицию.
      Когда же я пытался объяснить не знакомым мне лицам «ху из ху» и почему мне надо выйти, они гнусно отвечали:
      -    Ничего… Ничего…
      Тут вернулась Евангелина Кристаловна и, увидев посторонних лиц и увидев, что ее ограбили, стала кричать громче нас всех.
      Меня отомкнули, когда пришла милиция, которую действительно вызвали жулики по телефону-автомату.
      Нас всех забрали для выяснения, и я всю дорогу страстно твердил, глядя на проплывающие мимо пейзажи:
      -    Быстрей… быстрей…
      Потому что меня не отпустили в дачный нужник, боясь подвоха.
      Я вздохнул свободно только в стационарном туалете отделения милиции.
      Потом нас выяснили. Причем хозяйка в невменяемом состоянии отреклась от меня, сказав, что знает меня, в сущности, неделю. Это было несправедливо, потому что ведь и я, в сущности, знал ее столько же.
      Потом всех отпустили, кроме меня. Что естественно. Так как все были местными жителями, а я пришелец.
      Дорогой дядя, я провел в отделении почти двое суток, поскольку лишь в понедельник можно было дозвониться в мою Академию и вызвать кого-нибудь для опознания.
      В этом участке я познакомился с разными людьми и узнал много нового, полезного для нашего дела. Но об этом в следующем письме.
      Вернувшись в свое жилище, я сказал хозяйке, что тоже не вижу над ее головой никакой ауры, И пообещал, что не буду видеть и дальше. Она огорчилась. Дорогой дядя, это было мелко с моей стороны, и я огорчился. И ведь действительно, ну пусть у нее будет аура, что мне, жалко?
       9
      Дорогой дядя!
      …Когда еще мы жили на Буцефаловке, там процветали два кандидата в разные науки, один в велюровой шляпе, другой – в фетровой, которые боролись против посягательств на
      любую науку. И когда на науку кто-нибудь из Буцефаловки посягал, то они зеленели. А так как на науку всегда кто-нибудь посягал, то они были вечнозеленые. Оба они были идиоты. Но первый был глупее вдвое, потому что думал, будто он вдвое умнее другого.
      Но так как каждый из них думал о другом то же самое, то оба они были вчетверо глупее, чем казались.
      И вот вышли они однажды летним утром из двух парадных и столкнулись с невероятным явлением. Там, посреди дворцового комплекса Буцефаловки, была клумба без цветов, но со стеклянным шаром, как бы для эстетики. И этот шар был в тот день наполовину в тени, наполовину на свету. И кандидаты, случайно пощупав, обнаружили, что как раз в тени шар горячий, а на солнце – холодный! И кандидаты поняли – надо объяснить. Иначе Буцефаловка объяснит сама и на какую-нибудь науку посягнет.
      Они ахнули и стали писать формулы и теории – на бумаге и на песке – и, рассорившись, ушли в свои парадные писать рефераты наперегонки.
      Тогда вышел дворник Рафаил, казанский пришелец, и, пощупав шар, повернул его, как он и делал это каждое утро, чтобы шар не перегревался. И больше про этот шар рассказано не будет. Но Буцефаловка хохотала.
       10
      Дорогой дядя!
      После того как Кристаловна узнала, что я работаю в Академии наук, она призналась, что видит надо мной нимб золотого перелива. А когда на вопрос, кем я там работаю, я ответил:
      -    Аферистом.
      Она ничему не удивилась и только спросила:
      -    Научным?
      -    Нет, – сказал я. – Антинаучным.
      Она поверила мгновенно и только робко спросила:
      -    В какой области… если не секрет, конечно?..
      Я ей сказал, что все области секретные. Она покивала головой и сникла. Тогда я ей сказал:
      -    В области бессмертия.
      Она и этому поверила. Они тут поверят чему угодно, если это скажет человек, который там работает.
      Услыхав слово «бессмертие», она двое суток ходила вокруг меня и смотрела такими глазами, что стены стали просвечивать. Чтобы не дать ей погибнуть, я ей сказал:
      -    Ну, хорошо… только вам.
      -    Ни-ни… никому, – затрепетала она.
      Из чего стало ясно, что слушателей у меня будет навалом.
      Я ей сказал, что в том отделе, где я работаю в области бессмертия, достигнуты поразительные успехи – одна обезьяна уже бессмертна.
      – А ей было не больно? – спросила она.
      -    Обычный укол, – сказал я, – в задницу.
      -    А как вы добились таких результатов? Это уже было интервью.
      В науке существуют два типа ученых. Один, как дождевой червь, продвигается вперед ровно настолько, сколько пожрет впереди себя и выпустит сзади. Второй – громко чихает в комнате и бежит на улицу посмотреть – что от этого изменилось во Вселенной.
      -    А вы? – спросила она.
      Чтобы она не умерла, я сказал ей:
      -    Я ученый третьего типа… Меня зовут, когда надо отыскать «уголок». В каждой проблеме есть какая-то простая хреновина, какой-то «уголок», без которого ни-ни. А что означает этот термин – не знает никто.
      -    И вы специалист по «уголкам»? – с почтением спросила она.
      -    Да, знаете ли, – сказал я и тут же захотел блеснуть. – Ну, к примеру, облигации вам вернут.
      Она почти перестала дышать.
      -    Я вижу у вас в руках список номеров облигации, – сказал я. – А копия была? Через копирку?
      -    Осталась с облигациями…
      -    Ну вот видите, – сказал я.
      -    А-а…
      -    Они побоятся… И подкинут.
      -    Надо срочно в милицию, – вскричала она, простирая руки, как Ассоль, увидевшая корабль Грея.
      -    Они сами сюда идут, – небрежно сказал я.
      Дорогой дядя, ты, конечно, понял, что я издалека увидел машину, в которой я так страдал от малой нужды. А когда из нее вылез милиционер со свертком, я догадался об остальном.
      -    Академик, – сказал старшина, – привет!
      И они с трясущейся хозяйкой стали сверять номера по списку.
      Потом были сумбурные попытки усадить всех за стол и дождаться пирога, который она тут же испечет, и долгое топтанье в передней с криками:
      -    Возьмите вашей жене!.. Сейчас такие носят!
      -    Гражданка! Гражданка! Я вас задержу!
      И это бы никогда не кончилось, если бы машина за воротами не крякнула. Хозяйка совсем обезумела.
      Когда все утихло, она открыла ящик комода и демонстративно, чтобы я видел, что от меня у нее тайн нет, сунула туда пакет и накрыла его фирменными дамскими трусиками, о которых я теперь точно знал, что такие сейчас носят.
      -    Да, – сказала она, глядя на меня из зеркала над комодом, – не дождаться мне бессмертия.
      -    Ну почему же, – уклончиво сказал я. – Вот уже обезьянка…
      -    Такие переживания и старят нас, – сказала она. – Вся надежда на науку. Вы волшебник… Зовите меня просто Кристаловна.
      И пошла испекать пирог.
      Дорогой дядя, за эту неделю я узнал поразительные вещи о моей хозяйке. Когда Кристаловна потеряла свою ауру, она как-то сразу опустилась до моего уровня и человеческим языком, наконец, объяснила мне, для чего ей собственно нужны облигации и деньги. Она сказала: «Не знаю». И тем сразу стала близка мне и понятна, как родная. Потому что, несмотря на все попытки понять феномен денег, я так и не знаю, зачем они. Я никогда не мог понять, почему нельзя обменять сосиски на кепку и почему я сначала должен продать кепочнику сосиски и получить от него деньги, а потом у него же купить на эти деньги кепку, то есть дать кепочнику его же деньги. В то время как гораздо проще сказать: махнемся.
      Дорогой дядя, после одного рокового случая, который был описан в послевоенном «Огоньке» и который я пересказываю, как Алексей Толстой про «Пиноккио», то есть под своей фамилией, я понял, что никогда и ничего не пойму.
      У метро две женщины торговали пирожками такой аппетитности, что им самим хотелось их пожирать. Одна продавала пирожки с рисом, другая – с повидлом. Всегда хочется. Всегда хочется того, что есть у соседа. Пирожки стоили одинаково – медный кружок с цифрой «пять». Это экспозиция. Дальше драма. Одна другой отдала пятак и получила пирожок с рисом. Вторая же пятак дала первой, и получила за него – с повидлом. Съели.
      Повторили операцию много раз. В результате за один пятак пожраны две корзины пирожков.
      Когда их забрали – они не поняли, почему. Я до сих пор не понимаю. Феномен денег. Или взять такой случай, как оказалось, понятный только мне, специалисту по «уголкам». Дорогой дядя, я ни от кого здесь не могу получить ответа на один простейший вопрос. Вот он.
      Сегодня Европа борется против установки у себя кошмарных ракет. Все твердят: «Политика! Киноартист! Страх!» А «уголок» всей ситуации – в словечке «по-чем». Если перестать за оружие платить, то что будет?.. То-то.
      Если Европа перестанет платить за свою собственную могилу, то что будет? Гонке конец. Но они так привыкли к гипнозу и наркозу сложности, что все силы у них уходят на то, чтобы выкручиваться из последствий. А кому надо – тщательно скрывают «уголок». А то еще был такой случай. Ну ладно. В другой раз.
      Короче. В конце этого бурного воскресенья, поедая сыроватый пирог, я не поленился и рассказал Кристаловне про бессмертную обезьяну.
      Трудно сказать – бессмертна она или нет, но факт тот, что она прожила втрое больше положенного и выглядит весело. Это одна сторона проблемы. Вторая сторона возникла, когда с этой обезьянкой решили провести эксперимент.
      Есть известная научная байка, утверждение, такое же дурацкое, как насчет буриданова осла, только речь идет литературе. Дескать, если посадить за пишущую машинку бессмертную обезьяну, то она, бесконечно лупя по клавишам, среди хаоса букв напечатает всю возможную литературу – прошлую и будущую. Кое-кто понимал, что это чушь, но решили попробовать. Усадили. Обезьянка начала лупить по клавишам и лупила несколько лет. И действительно, среди полной бессмыслицы стали появляться слова, потом фразы, потом абзацы, и притом очень недурные. Компьютеры установили, будто есть куски из «Божественной комедии». Полный восторг.
      И тут – крах. Начался регресс. Все покатилось назад. Опять – хаос букв и отдельные слова. Что такое?! Ожидать следующего цикла невтерпеж. Обезьяна-то бессмертная, а сотрудники нет. В чем причина? Неизвестно. Бились, бились…
      -    И тут, Кристаловна, – говорю, – позвали меня.
      -    Специалиста по «уголкам»?
      -    Да, – говорю, – специалиста по «уголкам».
      -    И что же оказалось?
      -    Оказалось, обезьяна смекнула: как только она напечатает всю возможную литературу, ее перестанут кормить.
      Кристаловна долго молчала. Ее мысли я прочел легче, чем у обезьяны.
      -    Ну, это же ясно, – сказала она. – Если в жизни что-нибудь не ладится – ищи, кому это выгодно.
      Это было колоссально. Закон Кристаловны.
      Дорогой дядя, даже Кристаловна поняла, что это относится ко всему. Если в жизни что-нибудь не ладится – ищи, кому это выгодно.
 
       11
      …Как начали они хохотать, как начали…
       12
      Дорогой дядя!
      …Когда мы еще жили на Буцефаловке, я тогда об «уголках» почти ничего не знал, но уже чувствовал неладное.
      Видишь ли, меня всегда смущала история Каина и Авеля.
      С Каином более или менее понятно. Пришил брата нехороший человек, убийца и склочник. И все Каиново отродье понесло наказание. До сих пор несет. Каиново отродье –это мы, человечество. Но вот Авель для меня всегда был фигурой сомнительной и темной! Его угробили, и он остался в тени. А жаль. Ведь, по существу, Авель – первый человек, который принес в жертву, то есть в жратву кому-то живое теплокровное существо. А Каин считал, что этому «кому-то» годится и морковка.
      Вся история крайне подозрительна. И, прежде всего, тем, что неизвестно, кто сообщил братьям божье одобрение жратвы кровавой и неодобренье вегетарианской. Из того же первоисточника известно, что после первой парочки, Адама и Евы, бог общался лично только с Моисеем. Все остальные знали о нем понаслышке.
      Я к тому, что даже начинающему следователю прокуратуры было бы ясно наличие в этой истории третьего лица. А именно – профессионального посредника и толкователя божьих оценок, то есть жреца.
      В этом случае понятна чисто жреческая страсть к убоине и неприязнь к гарниру. Единственный вариант, когда присутствие третьего лица необязательно, если Авель жаркое сожрал сам, а свалил на потусторонние силы. Как это происходит и по сей день. То есть, это если Авель сам был жрец. А жрец – это тот, кому по таинственным причинам надо приносить жратву – желательно мясную, с кровью и без очереди. По сей день годится и человечина – как это выяснилось из недавних показаний повара одного бывшего африканского диктатора, божественного отца нации.
      Ах, Авель, Авель!.. С Каином все ясно, но Авель!.. Не то он бедняга, поддавшийся на провокацию жреца, чье имя, по понятным причинам, утрачено, не то он сам жрец с тихим лицом прохиндея.
      Бог – он хороший, он терпит всех – и детей, и тех, кто их убивает, и жертв, и тех, кто их жрет, и тех, кто его истолковывает, и тех, кто его отрицает. Всех терпит, терпит, а потом ка-ак даст! Кое-кто на это надеется, а остальные не плошают и жрут. Это относится ко всем без исключения жрецам, в том числе и жрецам науки и искусства. Однако сегодня к жрецам науки – особенно. Потому что, хотя наука и искусство по закону – как бы равны, но наука гораздо равнее.
       13
      Дорогой дядя!
      Я не настолько наивен, чтобы не понимать, как ты насторожился, когда я описал коварный, двусмысленный и роковой случай с железной кроватью и девушкой. Спешу тебя заверить, что та любовь, которая могла бы мгновенно кинуть нас друг к другу, тут же увязла в бесчисленных громоотводах и была поглощена всей массой Земли. Потому что для этой планеты любая молния любви – не больше искры в волосах у молоденькой девушки, которая расчесывает гребнем свои промытые полосы. Но не в этом главное.
      Все, что у других женщин выясняется постепенно, в этой я увидел сразу. То есть впечатление от нее было такое – она не обещает ничего другого, кроме того, что она есть. Но она производила впечатление шаровой молнии. Будто она в комнате медленно движется по воздуху и, хотя огибает мебель, но проходит сквозь стены. Конечно, я говорю о ее душе. Потому что тело ее гармонично.
      Я разглядел ее на пляже водохранилища, где она в сплошном купальнике лежала на спине, закрыв глаза и свободно вытянув руки вдоль тела. Она была сильная и плавная. Кисти рук и ступни у нее были сильные и маленькие.
      Я догадался, что она здесь, когда увидел машину ее спутника, которая стояла на траве. А внизу, на пляже, почти не видно было песка – столько было людей. Дорогой дядя! Ты знаешь, я оказался не одинок. Из машины вылез ее владелец, знакомый мне, а теперь и тебе, добавлю я. Он кивнул мне и, увидев, куда я гляжу, сказал, усмехнувшись:
      -    Мы прекрасно понимаем, о чем идет речь.
      -    Мы еще ни о чем не говорили, – отвечал я.
      -    Разговаривать можно и не словами, – сказал он.
      Увиливать дальше было бы недостойно звания твоего племянника, дорогой дядя, и я сказал:
      -    Ну?
      -    Никто не знает, чего она хочет, – сказал он. – Теперь и вы уже начали маяться.
      -    Она так популярна? – спросил я.
      -    А вы думаете, что вы первый? Я надеялся на это. Он угадал.
      -    Популярностью это назвать нельзя, – сказал он. – Просто каждый, кто ее разглядел, начинает думать – что ей надо?
      -    И много таких? – вяло спросил я просто, чтоб поддержать разговор.
      -    Весь пляж, – ответил он.
      И тут я вдруг осознал то, что показалось мне странным, когда я глядел вниз, с откоса. Никто из мужчин, загоравших под пыльным солнцем, не глядел на лежавшую на песке прекрасно сложенную девушку. Только женщины поглядывали на нее искоса – и то лишь, когда мимо нее проходил кто-то из купальщиков или новичков.
      -    Неужели вы думаете… – начал я.
      -    Каждый, кто ее разглядел, думает, что он сделал открытие, – сказал он. – Но никому об этом не сообщает. Можно ли назвать это популярностью? Однако, видите, как насторожены женщины? Их не обманешь.
      -    А это не фантастика? – спросил я.
      -    Что именно?
      -    Ну то, что весь пляж…
      -    Но ведь и мы с вами обдумываем то же самое, – сказал он. – Неужели вы думаете, что вы один такой умный? Москва – большой город.
      Это было резонно. Дорогой дядя, Москва – очень большой город, и умников в нем не счесть.
      -    А кто она? – спросил я.
      -    Только не идите этим путем, – сказал он. – Тут все истоптано следопытами… Семейное положение, происхождение, профессия… Тут пути нет… Ни одно экспресс-обобщение или тем более анализ – не проходит… Однако из тех, кто ее разглядел, многих томит смутное беспокойство, как будто она сама готовится сделать какое-то огромное обобщение.
      -    А ваше предположение? – спросил я.
      -    Откуда мне знать, что у нее на уме!
      -    Я не про ум, – сказал я. – Кто она все же, по вашему мнению? Он пожал плечами.
      -    Женщина, – сказал он.
      Он глядел глазами чистыми, как у Авеля.
      Дорогой дядя, спешу сообщить тебе, что я немедленно покинул пляж. Да и гитару, которую принесли с собой пожилые архитекторы, с компанией которых я приехал, у нас сперли. Так что делать нам здесь, на пляже, было решительно нечего. Не купаться же? Дорогой дядя, мне кажется, я понял, зачем я оказался здесь. И ты понял? Правда? Я не ошибаюсь? Она – женщина.
      Не одна из тех конкретных, периодически хохочущих и визжащих заполошных особ, каждая из которых, не понимая себя, уверена тем не менее, что понимает всех, а та женщина, которая однажды должна была родиться. Видно, время ее пришло.
      Ты знаешь, самое поразительное и, как ни жаль, самое неинтересное – что в этой девушке никакого символа нет.
      Впрочем, символы – они в голове. Для символа она была слишком телесная. Но она была признак чего-то.
      Дорогой дядя, ты видишь, сколько вздорных мотивировок у простого желания заманить молодую особу на старую кровать со свалки? В этом отношении я как все. Что делать. Я сам смеюсь. Дорогой дядя, на том и держимся.
       14
      Дорогой дядя!
      Если бы я в этот день не пошел обедать к Ралдугину в его театральную столовую, я бы не встретил Субъекта.
      Помните, дорогой дядя, того самого, с которым мы подъезжали к столице и рассказывали байки.
      Итак, я пошел обедать к Ралдугину и встретил Субъекта. Он был пришибленный. Он стоял у служебного подъезда театра и мучительно вглядывался то в дождливые облака, то и сырой асфальт – для видимости, а на самом деле он незаметно разглядывал прохожих, будто ждал кого-то. Меня он, конечно, не узнал.
      -    Вот субъект, – раздраженно сказала дама с неподъемной сумкой продуктов, протискиваясь мимо него из служебной двери, ведущей в театральный буфет.
      -    Это верно, – сказал он. – Я субъект. – А потом добавил: – Когда же доктор придет?.. Тут я ему говорю:
      -    Идемте в буфет, что вы так огорчаетесь. …Ну, придет доктор, придет. Не придет –другого позовем. А в буфете, по крайней мере, сухо.
      -    Вы думаете? – спрашивает.
      -    Чего мне думать? – подчеркиваю я. – Я твердо знаю. И вы не думайте.
      -    Ладно, – говорит, – я постараюсь. Но меня это дело измучило.
      -    Какое дело, – говорю. – Никакого дела нет и не может быть.
      Я его отвел от двери, и мы стали спускаться в нижний буфет. Железная лестница гремит, будто два скелета на железной крыше играют в домино.
      -    Какая шумная лестница, – говорит.
      -    Да, – говорю, – шумная… А вы не обращайте. Дался вам этот доктор.
      -    Ну что вы, – говорит он, – я в него очень верю.
      Тут совсем стало теплым-тепло, и запахи рванули необыкновенные – не то клей варят, не то одеколон пьют, и у меня аппетит пробудился и разыгрался.
      -    Подождите, – говорю, – сейчас Ралдугина спрошу, чем сегодня кормят. Он мой старый друг еще с Буцефаловки.
      -    Не все ли равно?
      -    Ну что вы! – говорю. – Это важнее важного. В здоровом теле здоровый дух.
      -    Дух? – спросил он. – Никакого духа давно нет.
      Тут я дверь открыл, где ралдугинские бабы примеряют финские сапоги, и вижу, самого нет нигде, а в цинковой мойке над посудой пар стоит, как в бане. Давно я здесь не был. Стены цветной масляной краской покрасили, цвета беж, переходящий в бордо с пузырями.
      -    Ралдугин! – кричу. А он сзади подошел.
      -    Ну, чего тебе?
      -    Джеймс, – говорю. – Чем сегодня кормишь?
      -    Фрутазоны с шампиньонами и эклеры по-флотски.
      -    А свежие, – спрашиваю, – фрутазоны-то?
      -    Позавчера были свежие… А вы к вентилятору садитесь за мой стол, за круглый… Девочки! Первое и второе – два раза.
      И ушел.
      -    Грубиян какой-то, – говорит мой Субъект.
      -    Что вы, – говорю, – Джеймс? Никогда.
      Ну, вошли в зал, сели к вентилятору, у самого окна, и покушали первое и второе. Фрутазоны с шампиньонами были так себе, зато эклеры по-флотски – пальчики оближешь. Оближешь и плюнешь. Но уборщицу жаль, тетю Женю.
      Сидим, перевариваем, он приободрился – в окошко смотрит, прохожие ноги разглядывает. А смотреть ни на что – одни брюки. Я ему говорю:
      -    Вот когда я работал художником в Министерстве торговли, на Кировской, там был лифт, называется «патер-ностер».
      Кабинки без дверей и движутся вверх и вниз, по потребности медленно, люди на ходу садятся. Поэтому мужчины всегда на работу опаздывали. Соберутся и ждут, пока секретарши и машинистки вверх едут. Тогда юбки не очень длинные носили.
      -    «Патер-ностер», – говорит мой Субъект, – в переводе с латыни означает «отче наш».
      -    Неужели? – говорю. – А может, «боже мой»?
      -    Устройство этого лифта напоминает четки, нанизанные на шнур в виде замкнутого контура… по которым монахи отсчитывали молитвы – «Отче наш иже еси на небеси и т. д. и т. п. и пр. и др.».
      -    Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», – говорю, – там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.
      -    Потому рождаемость падает.
      -    Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, – говорю. – Семьи падают.
      -    А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?
      -    Два высших и несколько средних, – отвечаю уклончиво, но неукротимо. – А как по-латыни «мама родная»?
      -    Я не знаю, – говорит и хлебом в соль тычет.
      -    А может быть, «мама мия»?
      Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:
      -    Чего вам дался этот доктор?!
      -    Кто-то же должен все это вылечить! – заорал он.
      -    Что именно?! – ору я.
      -    Мир! – орет он. – Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.
      Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:
      -    Обменяемся идеями. Я полагаю – дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.
      -    Где вы работаете? – спросил я. – Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.