-    Никогда при девках не говорите «между прочим».
      -    Почему, Теодор?
      -    «Прочимус» по-латыни значит «ноги».
      И хохотал, и над раскрытой пастью свисала капуста усов.
      Он всегда был подшофе, под мухой, под банкой и при капусте. Но если ему перед экзаменами сдашь, то и профессору экзамен сдашь. Такой был знаток. Он рассказывал:
      -    Раньше в анатомии работать было можно. Препараты спиртом заливали… А теперь формалин проклятый.
      Мы не верим… Препараты тут же стоят – кишки, селезенки, ребенки нерожденные.
      -    И пили?
      -    А как же!.. Называлось – «ребёновка».
      Теперь давайте про эстетику. Это было уже не на первом курсе. Решили, надо преподать насчет «красоты» и «прекрасного» и какая между ними разница. Это было б и ничего – послушать чужие мнения.
      А вдруг что пригодится? Но беда в том, что если эти мнения, которые друг с другом не сходились и исправлялись со скрежетом в каждой газете, не выучишь, то после экзаменов опять полгода без стипендии.
      Однако еще бывали настырные идеи самих преподавателей, и эти уж совсем того. Эстетику вела дама со взглядами и самолюбием, а в остальном – хороший человек. Она настаивала, что сюжетную картину надо делать по системе Станиславского. А тогда кто не клялся Станиславским, или Павловым, или Вильямсом с травопольем, или Лысенко с ветвистой пшеницей, мог сгореть, как швед, синим огнем.
      Чтобы не пересказывать ни Станиславского – каждый может прочесть, – ни ее взглядов на сюжетную, или, как тогда говорили, на тематическую картину, – кануло, слава богу, –опишу только наш с ней разговор.
      Я все, что надо, выслушал, а потом говорю, наивный был:
      -    Можно вопрос?
      -    Пожалуйста.
      -    Критерий теории – это практика? – спрашиваю.
      -    Ну, так.
      -    Так давайте попробуем все это на практике, но мысленно.
      -    Каким образом?
      -    Допустим, я собираюсь изготовить историческую картину по системе Станиславского. Историю изучил, как академик Тарле, психологию – как другой академик, эпизод написал, как Шекспир, эскиз костюмов и декорации – как не знаю кто, на роли набрал одних народных артистов и лауреатов, отрепетировал эпизод, как сам Станиславский, снял на цветную кинопленку, как оператор Тиссе или Фигероа, и вот из всех кадров, а их в каждой секунде – 24 штуки, я выбрал один, наилучший. Где все точь-в-точь – от психологии до мизансцен по моему замыслу… И увеличил этот кадр до размеров картины… Ну и рама, конечно.
      -    Так в чем вопрос? – спросила она.
      -    Будет картина?
      Она помаялась и сказала:
      -    Будет.
      Олухи захохотали – они знали, картины не будет. А будет стряпня, химия. Потом мы с ней шли до метро, и она с нервными пятнами на щеках говорила:
      -    Прощаю вас только потому, что у меня прогрессивные взгляды, а у вас каша в голове.
      -    Так в ней все и дело, – говорю, – в каше. …Леонардо велел вглядываться в пятна плесени на стенах… В них можно увидеть все… Вот начало – хаос… Непредвзятое воображение.
      -    Леонардо?!
      -    Да… А если начать с исполнения задачи, то и выйдет исполнение задачи. А картины не будет.
      -    Почему же?
      -    Картина открывается в работе, а задачу знают заранее.
      -    Вы не бойтесь… Я вас на экзаменах не провалю.
      -    А знаете… – говорю. – И вы не бойтесь. И я вас на лекции не провалю. Другая бы не стерпела, а она была хороший человек.
      На том и расстались у метро. Жаль. Я ее до сих пор помню. Так и учились. Говорят, сейчас лучше.
      Но делу не поможешь. Прохоров из института уходит. Вот беда. Недолго он.
      -    Знаешь, – сказал Николай Васильевич Прохоров, – чем Микеланджело отличается от своих эпигонов? В том числе нынешних?
      -    Еще не знаю.
      -    Тем, что его герои корчатся от внутренней муки, и движения их тел – лишь последствия внутреннего напряжения… А эпигоны думают, что причина их движений – внешняя. Для истинного художника внешняя причина – ничтожная… Для Микеланджело причина взрывного движения «раба» – корчи духа, а для эпигонов причина – веревки, которыми он связан.
      -    Да уж, – говорю.
      -    Поэтому герои Буонаротти – искренние, а у эпигонов – позеры… Мощным движением он берет в руки лопату.
      -    Не лопату, – говорю. – Газету.
      -    Да… Газету, – сказал Прохоров. – Искусствоведы знают, как писать, а пишем почему-то мы. Ох, искусствоведы… Амикошонства не выношу.
      -    А что это?
      -    Амикошон – это такой друг, который обнимает тебя за шею голой волосатой ногой и у носа шевелит пальцами.
      Я это запомнил и такой дружбы не полюбил.
      -    Кстати, мысль «кто умеет писать – пишет, кто не умеет писать – учит» приписывают Бернарду Шоу, а она принадлежит Чистякову. Академизм не тем плох, что мышцы изучает, перспективу, историю искусств – почему не изучить, а тем, что думает, будто, изучив некую систему взглядов и приемов, станешь художником.
      -    Да уж… – говорю я с лютой горечью, потому что знаю – этот разговор последний.
      -    Что сказал Микеланджело, когда увидел, как живописцы копируют его «Страшный суд»?
      -    А что он сказал?
      -    Он сказал: «Многих это мое искусство сделает дураками». И ушел из института.
      А потом умер.
      И я остался в искусстве один.
      И Прохоров был в искусстве один и старался сохранить что можно. Но куда идти дальше, и он не знал.
      И я стал думать: «А зачем она вообще, живопись? И наверно, она еще для чего-то нужна, кроме рецензий по пятибалльной системе».
      Я теперь знаю, куда идти в живописи. Значит, придет еще кто-то и сделает это. Так и учились. Говорят, сейчас лучше.
      Я собирался описать десятки эпизодов из институтской жизни, но понял, что они –иллюстрация к тому, что уже сказано, и значит, ни на что не влияют. На меня вовремя напала дикая лень, и я остановился.
      Дорогой дядя, пересматривая свою прошлую жизнь, я вижу, как в ней открывались для меня перспективы, одна другой не лучше. Значит, дело было в чем-то третьем. Что же оставалось? Творчество.
      Дорогой дядя, но не жди от меня воспоминаний типа «И моя жизнь в искусстве». Это воспоминания о смехе и слезах.
      И часто я хочу вспомнить о слезах, но рука пишет о смехе, о смехе. Видно, я уже переключился в другую вселенную и над собой не властен.
      Математики вычисляют хохот – а люди смеются над математиками, которые вычисляют хохот.
      Потому что вычислить хохот, это все равно, что вычислить душу будущего. А над чем будет смеяться наше будущее?
       31
      Дорогой дядя!
      Я умею наводить сон на людей. Я обнаружил это не сразу. Сначала я заметил, что люди засыпают, когда я высказываюсь.
      Я обратил на это внимание и стал думать, а что бы это значило. Размышляя упорно, я догадался, что это скука. Что такое скука, я не знаю, но понял, что от нее удирают. А если не имеют такой возможности, то удирают даже в сон.
      Тогда я стал пробовать открывшуюся способность на другом материале и увидел, что я могу вогнать в сон чем угодно – воспоминаниями, хныканьем и даже анекдотами. Это реальная способность настолько меня поразила, что я стал засыпать рядом с тем, кому я что-нибудь рассказываю. И вот что вышло однажды.
      Все бывает только однажды. Дважды не бывает ничего. Люди хотят повторить, но это невозможно. Жизнь изменилась. Все уже другое.
      Итак, однажды случилось открытие. Это дело было в доме отдыха швейной промышленности на светлой речке, после того как я бросил спаивать себя дрянным пойлом, каждый раз надеясь полюбить человечество еще больше, чем в предыдущий раз. Но так как я и в предыдущий раз любил его максимально, то в следующий раз добавить ничего не удавалось.
      Последний раз я любил человечество на недостроенной телевизионной башне, куда меня привезли механики.
      Мы начали на Неглинке в ресторане «Арарат» с несколькими динамистками, а когда мы их развезли по домам и они вежливо с нами распрощались, то механики пригласили меня посмотреть, что они строят.
      Быстро поехали в Останкино и быстро прошли на стройку. Все остались внизу, а мы с одним из механиков вошли в лифт без крыши и встали рядом с работниками в брезенте и в касках под надписью: «Без касок не подниматься». Вверх уходили, подрагивая, масляные тросы, толщиной с чайную колбасу, но длиннее.
      Люди в касках поглядывали на нас искоса и завидовали запаху, который шел от нас, а сверху с неимоверной высоты что-то капало. И когда я успел удивиться, почему не велят входить без каски, а не без зонтика, лифт остановился. И главный механик вытащил меня на небольшую круглую площадь, состоящую из чугунных секторов со щелями, куда я норовил провалиться, но механик каждый раз вытаскивал меня за шиворот. Он был мастер спорта по боксу и был невероятно сильный. Я пошел к краю площадки, где не было перил, а только проволока, натянутая на штырях, обозначавшая край.
      Я навалился на эту проволоку животом, подо мною до самого горизонта был светящийся дым, и я не сразу понял, что это окна. Я стоял выше всех в Москве, на самом краю. Ветер был ровный, проволока качалась и вонзалась мне в живот, я любил человечество, и мне хотелось к нему. Но я понимал, что его надо любить не из бункера и не с башни, а там, где оно живет и ходит на работу.
      -    Брось, – сказал он. И мы пошли обратно.
      И я проваливался между чугунными секторами, и он вытаскивал меня за шиворот мощной рукой.
      Это было более двадцати пяти лет назад, и я был молодой, но поскольку мне было уже сорок лет, то я был тогда пожилой и не знал, что доживу до рождения сына, и буду отменять Апокалипсис.
      Наутро механик пришел, когда я разглядывал ботинок, и спрашивает:
      -    Где это ты ботинок располосовал? И я ему ответил:
      -    На секторах. У них такие острые заусенцы, и я порезал ботинки.
      -    Тебе надо отдохнуть от всего этого, – сказал он. – Путевку тебе я достану… Наплюнь. Все образуется.
      Вот что такое товарищ, а не «ля-ля, позвони в другой раз… Что?! Извини, меня зовут». Так я оказался в доме отдыха на светлой речке, в которой купались люди разной упитанности.
      Меня поместили на первом этаже с окном напротив зелени и тени, а на соседней койке спал человек в берете, который он не снимал даже ночью.
      И три ночи подряд я видел сны не из своей жизни. Поднимался по лестнице на второй этаж какого-то дачного строения и утром боялся опоздать на электричку. И три ночи сосед мучился кошмарами.
      – Хреновина какая, – говорил он мне по утрам. – Приснится хреновина такая. Я и женат
      никогда не был, и песни не сочинял.
      И рассказывал мне свои сны из моей жизни.
      Я наблюдательный. Проницательный – это тот, кто лезет к тебе в душу, проницает и ошибается. А я просто вижу то, что есть на самом доле, и помню то, что бывает один раз. А поскольку все бывает один раз, то я помню все и забываю, только когда запишу. И я запомнил, что могу видеть чужие сны, а на других наводить свои.
      И тогда я подумал, что любовь свою к человечеству можно выражать как-нибудь иначе, чем объясняясь ему в любви, будучи в нетрезвом виде, и апеллируя к динамисткам. Тем более что «Арарат» сломали, а башню достроили, и этот случай тоже неповторим. За эти последующие двадцать пять лет я написал много песен, прозы и много телевидения и имел успех у того, у кого хотел, – у Нюры и у Сапожникова. И получил от них 3732 письма, которые храню в бумажных мешках, а письма все идут и идут по старому адресу на Буцефаловку.
       32
      Дорогой дядя!
      Световые переломы… Свирепая простота образа… Так все же что подтверждалось? В этой поездке? Нет-нет, сир, я не балуюсь с интригой, чтобы завлекать читателя и повысить спрос. В конце концов, если разгадка в конце, можно в него и заглянуть. И покончить с предварительной болтовней. Сколько раз, даже в детективе, самое неинтересное бывает узнать, кто именно жулик. А до этого подозреваешь всех и каждого, пока не доходит, что жулик – автор.
      Дело и не в мифическом «преодолении», к которому якобы сводится интерес драматургии и чуть ли не искусства. Дело даже не в том, какой персонаж и что именно преодолевает. Как раз искусство давно преодолело этот детский лепет и рубеж. Потому что единственное, что искусство преодолевает, – это потемки в душе потребителя. Дело даже не в том, что догадка, к которой я пришел и потом расскажу, настолько важна для жизни, что, подтвердись она, и начнется неостановимое движение, а я пользуюсь последней возможностью проверить это в сюжете. Нет, это как раз подразумевается. Но выяснилось уже, что не столько важен поступок, сколько его результат. Эйнштейн хотел остановить нацизм и придумал бомбу. Нацизм остановили без него, а бомба осталась. Задумаешься тут. Но дело и не в этом.
      А в том, что если сразу высказать эту догадку, то она настолько глупа и элементарна, что
      ее просто никто не поймет.
      Кто не верит, может заглянуть в конец.
      Ее и нельзя понять, если она не будет предварительно растолкована. И растолкована даже не на пальцах, а еще проще – прямым показом. Чтобы можно было ткнуть перстом, и было видно, что это оно и есть. Вот так-то, сир.
      Я пишу, а в мире – погода. И Землю корчит. Неужели никто не замечает совпадений, что погода становится гнусной, когда мера гнусностей на Земле превышает норму? Конечно, там, циклопы, антициклоны, преждевременное таяние ледников, ливневые дожди, ну там, вулканы, землетрясения, что еще? Смерчи, самумы, тайфуны и цунами с
      прелестными женскими именами. Случайно ли никто никогда не слышал, что был цунами «Вася»?
      Интересный вопрос – гнусная погода есть причина гнусного поведения или наоборот? Неужели это несвязанные явления? Это на Земле-то, где все связано впрямую и уже есть экология – наука пока что филантропическая?
      Все уже спали во всех купе. Угомонились и шутки и горечь этого поезда. И ночь за окнами постукивала железнодорожными колесами. Уют, тихое дыхание спящих. Я проснулся, лежал в темноте, дико хотелось пить, и думал – старался понять, – что же со мной произошло?
      Потом поезд тихо остановился, и я понял, что со мной произошла жизнь. Я встал и, стараясь не греметь дверью, вышел в мягкий коридор, освещенный веселым пустым светом.
      И этой ночью, у станции Рузаевка, я решился.
      Я решился рассказать, как со ржавой, страстной и смрадной вонью начала рушиться идея Страшного Суда, идея Апокалипсиса.
      Я пил из стакана теплую воду, болтал на открытой площадке с негромкой проводницей, которая еще не знала, что этой ночью над этими местами шел ураган, но что-то, видимо, чувствовала, смотрел на ночной перрон незнакомой станции и, как всегда, хотел поселиться здесь навеки.
      Но понимал, что не могу, не имею права, что я еще не сделал того, что мне положено. И чувствовал, как на меня наваливается растерянное и невероятное счастье жить. Потому что никто еще не знал, что Апокалипсиса не будет, а я уже знал, потому что я придумал, как сделать, чтоб его не было.
      Так это произойдет или по-другому – не имеет значения, но издревле скоморохи начинали битву.
 

Часть II. Скоморохи начинают битву